Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Николай Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

В очень тяжелом состоянии оказался мой верный Гнедок. Запаленный и взмыленный, он имел огромный, в четыре пальца глубиной, разруб крупа. Обильная кровяная [103] пена шапкой накрывала страшную рану, широкой полосой растекалась по всей ноге.

По дороге к своим наступающим цепям комбат успел рассказать мне, что о нашей «разведке» в Терсе уже все знали из сообщения Михина, доложившего командиру подробности. Я значился как погибший. Комбат также сообщил, что с четверть часа назад левофланговый, первый батальон во главе с самим Голенковым уже ворвался в Терсу и вот-вот должен появиться на противоположной окраине села, наступая на Журавку.

О том, что я жив, кроме второго батальона, в расположении которого я появился и где меня сразу окружили красноармейцы и сняли с коня, пока никто еще не знал. И даже примчавшийся от начдива вестовой передал его приказание немедленно доставить взятого в плен беляка, то есть меня, на наблюдательный пункт у Елани.

На наблюдательном пункте начдива, куда я был торжественно доставлен на батальонной пулеметной тачанке вместе с привязанным к ней моим Гнедком, помимо начдива Голикова находились начальник штаба дивизии Руднев, помначдив – он же командир кавбригады – Блинов, Суглицкий и командир нашей 1-й бригады Федоров. Все они уже знали о случившемся от вернувшегося вестового и поэтому тотчас обступила меня и наперебой, кто как мог, начали без всяких расспросов поздравлять и чествовать. Не обошлось, конечно, без традиционных казачьих поцелуев и объятий, от каждого из которых по всему телу растекалась боль. В такой обстановке, понятно, запомнить все, что было сказано по моему адресу по поводу налета на Терсу, было, конечно, невозможно. Однако слова самого начдива остались в памяти на всю жизнь.

– Молодец, Соколенок! – воскликнул он. – Это у вас вышло просто здорово, по-нашему, по-казацки! Как плечо? Может быть, и без госпиталя обойдемся?

– Все в порядке, товарищ начдив, – ответил я. – Больновато, конечно, но в госпиталь не пойду. Сейчас некогда. Перевяжут как следует – и на коня. Не знаю вот, смогу ли теперь вскочить в седло…

– Это-то сможете. Только коняшку надо подобрать, чтобы ноги были покороче, да и поспокойнее! – шутливо бросил начдив и, обращаясь к комбригу Федорову, добавил: – Надо послать кого-нибудь к Голенкову и сообщить, что его комиссар жив и вместе с нами. А то, [104] гляди, еще и комиссара разыскивает, чтобы похоронить по-человечески.

Последним ко мне подошел Суглицкий, заявив всем, что пора меня отправить на перевязку. До этого он стоял в стороне и с нескрываемым удовлетворением наблюдал за шумной процедурой поздравлений.

– Все хорошо, Соколенок, что хорошо кончается. Победителей не судят, – не без упрека сказал тогда Суглицкий, – Но мне кажется, комиссару в разведку ходить необязательно, для этого есть в полку замечательные разведчики. Если же пошел, то не надо было переходить границы поставленной задачи: Терсу взяли бы и без тебя. Погиб один рядовой разведчик – для нас несчастье, погиб комиссар – обезглавлена целая воинская часть… Ну а в общем, молодец! Поздравляю тебя и я. Показал всем, что и комиссары могут быть лихими казаками. Это тоже важно.

На мое предложение после перевязки поскорее отправиться в Терсу, чтобы там присоединиться к командиру полка Голенкову, Суглицкий ответил:

– На сегодня, я думаю, хватит. Лучше, если все будет хорошо, вечерком побывать среди своих красноармейцев. У них, наверное, немало к тебе вопросов…

Исключительно дружески и тепло встретили меня в нашей полковой конно-разведывательной команде, где было много малодельцев. Не обошлось и без праздничного стола. Далеко за полночь командир полка Голенков устроил хороший ужин, а утром мне привели замечательного буланого коня, захваченного вместе с другими трофеями в Терсе. В придачу к коню получил я новенький английский френч и брюки галифе, к сожалению не подошедшие мне по росту.

После долгого, понятного только кавалеристу-фронтовику расставания Гнедок был отправлен в обоз второго разряда на попечение заботливых Мелеховых, Нового коня, на первый взгляд мало чем уступавшего Гнедку, назвали Буланым.

Но самое неожиданное для меня случилось к концу второго дня. Специально прибывший в штаб полка Суглицкий торжественно объявил, что командование дивизии по согласованию вопроса с Реввоенсоветом армии представило меня и Михина к награждению боевым орденом Красного Знамени.

Сухие строки реляции, доносившие командованию 9-й Кубанской армии о боевых действиях дивизии за 7 июля [105] девятнадцатого года, сообщали: «…комиссар 199-го полка Соколов Николай Александрович вместе с комендантом 1-й бригады 23-й стрелковой дивизии Михиным Иваном Прокофьевичем и пятью всадниками в бою у села Терса, оставив свои цепи далеко позади себя, ворвались в названное село и, произведя среди находившихся там белых казаков панику, обратили их в бегство, благодаря чему село было занято без потерь с нашей стороны и взяты пленные…»

По словам Суглицкого, все пять других наших казаков-разведчиков, которые участвовали в налете на Терсу, будут награждены командованием дивизии ценными подарками.

Между тем второй поход Антанты против Советской России, главная роль в котором отводилась Добровольческой армии генерала Деникина, набирал силу. Хорошо вооруженная и экипированная империалистами деникинская армия, стремительно продвигаясь на север, захватила обширные территории и важнейшие экономические районы молодого Советского государства. В руках деникинцев оказалась почти вся Украина, они заняли Воронеж, Орел и, продвигаясь на Москву, подошли к Туле.

Именно в эти тяжелые дни набатом прозвучало написанное Владимиром Ильичом Лениным историческое обращение Центрального Комитета партии ко всем коммунистам, ко всему народу, в котором говорилось: «Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции…» В эти дни ни у кого из нас, фронтовиков, не было ни минуты сомнения в том, что мы победим. [106]

Среди мамонтовцев

Взятие Терсы для нашей дивизии имело двоякое значение. С одной стороны, снималась угроза перекрытия белыми у Елани железнодорожного пути на Камышин, с другой – и это с моральной точки зрения было особенно важно, – дивизия могла прочно оседлать Еланский рубеж, ликвидируя последствия большого отступления с Дона. Несмотря на то что на центральном направлении Южного фронта белогвардейцы рвались к Москве, настроения и помыслы всего личного состава дивизий нашей 9-й армии уже устремились в сторону возвращения на Дон.

Почти весь июль на фронте шли встречные, ничем особо не примечательные бои, перегруппировки войск. И именно в эти июльские дни я по-настоящему начинал осваивать свои комиссарские функции, находя в этом новом для меня деле поддержку немногочисленных, но активных большевиков и комсомольцев полка и, конечно, постоянно обращаясь за советами к своему наставнику – начподиву Суглицкому.

Но вдруг непредвиденная беда – сразило тифом. Потерявшего сознание от подскочившей до сорока градусов температуры, меня, в бреду продолжавшего кого-то рубить и кричать «ура», срочно эвакуировали. После первого приступа я очнулся уже в тифозной палате фронтового Тамбовского военного госпиталя, разместившегося в местном монастыре.

Первое, что я услышал от дежуривших около меня верного ординарца и дежурной сестры, невольно насторожило: состояние мое считалось критическим и одно время оценивалось как безнадежное. Чувствовалось по всему, что доктора опасались последующих второго и третьего приступов, при которых, как говорили, жизнь человека подвергается наибольшей угрозе. Но как бы там ни было, я выжил.

После третьего приступа, протекавшего значительно легче предыдущих, мне было объявили, что деньков через [107] шесть – восемь можно выписываться и что, перед тем как возвратиться в свою часть, я могу получить отпуск по болезни для поездки домой – на целых полмесяца!

Соблазн воспользоваться отпуском и поехать во Владимир, чтобы предстать перед своими земляками, товарищами по комсомолу, в ранге военного комиссара полка казался очень большим. Однако самым заветным моим желанием в то же время было, конечно, желание поскорее вернуться на фронт.

Решению возвратиться из госпиталя прямо в свою часть помог и один сюрприз, который преподнес мне командир полка Голенков. Дней за пять до выписки ко мне пожаловала целая делегация в составе березовского и двух малодельских пожилых казаков, которым было поручено проведать комиссара и поздравить с награждением орденом Красного Знамени. Они привезли с собой короткую записку от командира и в подарок – мешок продовольствия.

Голенков, как всегда, был лаконичен: «Поздравляю с орденом. Скорее выздоравливай. Все ждем твоего возвращения. Отметим как полагается».

В мешке оказалось по полпуда крупчатки и пшена, фунтов 10-12 сала, пять вареных кур. «Сказывают, что в тылу есть нечего, вот и привезли…» – С такими словами передали мне казаки этот драгоценный по тому времени мешок со съестным, от которого к вечеру того же дня не осталось и следа. Но, пожалуй, самым трогательным для меня в этом неожиданном свидании с однополчанами было «поручение», с каким приехал один из казаков:

– По душе ты нам пришелся, Соколенок. Велено сказать тебе, чтобы после войны обязательно возвратился к нам, в Малодельскую. Примем, как своего родного. Хату обществом построим, сад посадим, для начала всякой живностью и хозяйственным имуществом снабдим, а там и добру казачку подберешь – любую, какая приглянется… Только обязательно к нам!…

Конечно, я ни на что не променял бы тогда свою владимирскую землю, но такое признание старых казаков, признание за своего «москаля», «кацапа» было для меня в тот момент очень дорого.

На другой день однополчане уехали. Все мои попытки уговорить госпитальное начальство отпустить меня с ними на фронт успеха не имели. Я остался. Остался, [108] чтобы выдержать еще одно, наверное, самое страшное испытание.

17 августа, когда я уже начал считать дни своего пребывания в госпитале буквально по часам, всех больных и раненых взбудоражил вдруг быстро распространившийся слух, что крупные силы белогвардейской конницы под командованием генерала Мамонтова прорвали наш фронт и стремительно продвигаются в глубь страны, и в частности в направлении Тамбова.

Оторванные от всяких источников реальной информации, не получившие каких-либо разъяснений по этому поводу от госпитальной администрации, которая в этот день, как нарочно, куда-то исчезла, выздоравливающие и самостоятельно передвигающиеся раненые, нарушив внутрибольничную дисциплину, собирались в палатах и планировали действия на случай всевозможных ЧП. Большинство решило оставаться на месте, так как были убеждены, что больных и раненых никто не тронет. Другие придерживались мнения, что в случае нападения белых надо всем разбегаться, пробиваясь, кто как сумеет, в свои части или же по домам: ведь всем выздоравливающим полагался отпуск.

К вечеру, когда каждый уже был готов встретить любую неожиданность своим собственным планом действий, мы немного успокоились. Особенно полегчало на душе, когда в госпиталь явился один из работников губкома партии. Подтвердив сведения о прорыве Мамонтова в тыл нашей армии, он заявил, что непосредственной угрозы Тамбову нет, что гарнизон города имеет достаточно сил, чтобы дать внушительный отпор любому противнику. Он же сообщил, что, по данным, которыми располагает губком, общее направление рейдирующей конницы Мамонтова сдвинуто к западу, примерно на Липецк.

Рано утром 18 августа неспокойный, настороженный сон больных и раненых внезапно прервала доносившаяся откуда-то издалека бравурная казачья песня. Почему в столь ранний час?… Да ведь в Тамбове и казачьих частей нет! Не мамонтовцы ли это, слух о прорыве которых вызвал вчера немалый переполох?… Все в нашей палате, кто был способен самостоятельно передвигаться, бросились к открытым настежь окнам. По нараставшему звучанию песни становилось ясно: казаки двигались явно в сторону госпиталя и вот-вот должны были появиться из соседнего переулка. Так оно и случилось. Через некоторое [109] время в двух кварталах от госпиталя пустынную улицу пересекла кавалерийская сотня.

Я все еще верил, что это наши, красные казаки. Мне казалось, что в Тамбов либо введены, либо следуют через город наши казачьи полки, принадлежавшие новому, формировавшемуся сравнительно недалеко, в Саранске, конному корпусу под командованием Миронова.

Но не успела замолкнуть разбудившая нас казачья песня, как к главному подъезду госпиталя подъехала парная коляска, сопровождаемая двумя всадниками в полной казачьей форме, с погонами.

Ждать непрошеных гостей долго не пришлось. В дверях палаты появился молодой белый офицер в сопровождении казака. Теперь от них зависела судьба любого из нас, мы оказались абсолютно беззащитными. И вдруг наступившая на мгновение в палате мертвая тишина содрогнулась от раздавшихся с разных сторон стонов и протяжных «а-ах», «о-ох»… Создалось впечатление, что в палате лежали люди, которые только что доставлены с поля боя. Так иногда слабые духом надеются вызвать чувства сострадания у противника, которого у классового врага быть не может.

Чуть подавшись вперед, офицер громко рявкнул:

– Жиды и большевики есть?… Если есть – выходи! Хватит, отдохнули!

Не получив ответа, он злобно закричал:

– Оглохли, что ли, су-ки-ны дети! Я спрашиваю, жиды и большевики есть?… А не то сейчас проверю сам! Тогда каждого второго здесь же – на месте!… Слышите?!

Дело принимало худой оборот. Не понравишься чем-нибудь этому головорезу – и поминай как звали.

В нашей палате партийных было только двое: я и еще, помнится, инструктор политотдела 9-й армии. Он был чуть старше меня, а звали его все ласкательно Сашук. Евреев, судя по внешним признакам, среди нас не было. А о том, что я комиссар полка, в палате знали все.

Разрядка наступила неожиданно. Чей-то хриплый голос пробурчал:

– Таких здесь нет. Откуда им? Большевиков вчера выписали, а евреи… На фронте-то их и не бывало! Так что стращать ни к чему…

Офицер, сразу изменив тон, не без иронической усмешки процедил:

– То-то! Так бы и говорили, Сейчас не до вас, [110] большевистские собаки. Но я еще вернусь и проверю каждого. Если соврали – готовься каждый второй… – С этими словами он повернулся к двери и, сопровождаемый молчаливым казаком, вышел из палаты.

После отъезда белогвардейцев раненые, забыв о всех болезнях, метались по всему зданию госпиталя, словно искали выхода из западни.

Все сегодняшние самые неприятные городские новости вскоре рассказал нам госпитальный фельдшер Петрович. По его словам, Тамбов без единого выстрела сдал мамонтовцам перешедший на их сторону со всем штабом командующий гарнизоном. Наше госпитальное начальство вместе с главным врачом сделало то же самое.

По свидетельству Петровича, в городе творилось что-то ужасающее: начались пожары, казаки взламывают и грабят магазины, склады, им помогают уголовники, повсюду стрельба, поддерживаемая взрывами пороховых и артиллерийских складов. Особенно бесчинствовали мамонтовские белобандиты среди еврейского населения, не останавливаясь перед полным уничтожением еврейских семей, включая малолетних и грудных детей. В этих гнуснейших целях использовались специальные части, укомплектованные не то калмыками, не то ингушами. Рыская по городу, те разыскивали места жительства евреев, врывались в их дома и без разбору убивали каждого. Они же свирепствовали и на улицах города, хватая любого заподозренного в принадлежности к еврейской национальности, и здесь же без всякого снисхождения вешали на столбах городского освещения.

В этой тяжелой обстановке я, как член партии и военный комиссар, в любую минуту ожидал рокового исхода и, конечно, не сидел сложа руки. Мой браунинг без кобуры удобно разместился в кармане летних шаровар, незаметных под большого размера больничным халатом. Затем я надежно спрятал самые ценные для меня документы – временное удостоверение о партийности (партбилет я еще не успел получить) и комиссарский мандат. Следом за этим уничтожил истории болезней всех лежавших в нашей палате, без присмотра хранившиеся в одной общей папке в палатной медицинской тумбочке. Это необходимо было сделать потому, что каждая из историй начиналась анкетными данными: фамилия, должность, национальность, партийность…

Большинство выздоравливающих больных и раненых настояло на взломе госпитального оружейного склада. [111]

Вскоре все хранимое там оружие мы раздали «на временное пользование» наиболее здоровым и активным бойцам. Я же решил вместе со всеми оставаться в госпитале и выжидать, как сложится обстановка. Паника в тяжелые минуты не помощник, а лютый враг. В случае же внезапного налета белогвардейцев на госпиталь с целью расправы над красноармейцами необходимо было бежать, перейдя в городе на подпольное положение, или же пробираться к югу навстречу своим. Я твердо верил, что уже в соседних с городом деревнях найду свою родную Советскую власть и буду чувствовать себя в относительной безопасности.

Намеченный мной маршрут бегства из госпиталя пролегал через внутреннюю кладбищенскую территорию, далее – монастырская стена на противоположной от госпиталя стороне, прилегающий к ней большой земельный участок, занятый под картошку. Затем, попав в район одноэтажных домиков городской окраины, я рассчитывал в нем раствориться и найти для себя, еще не выздоровевшего, надежное убежище.

По примеру других, уже побывавших на улицах Тамбова, я и мой сосед по палате Сашук после полудня решили сделать вылазку в город.

Трудно описать словами всю трагедию, которую переживали в эти часы Тамбов и его жители. Даже такое выражение, как «ад кромешный», едва ли может хотя бы приблизительно передать действительное положение вещей в этом городе, отданном на разграбление и поругание озверевшим белоказакам.

Удрученные увиденным, уставшие от ходьбы, осознающие свою беспомощность в чем-либо помочь тамбовчанам, отомстить белогвардейским гадам, мы с Сашуком медленно возвращались назад. Но до госпиталя не дошли: навстречу, как связная, была выслана наша миловидная медсестра Лидуся, которая, как оказалось, поджидала нас целых четыре часа. Осторожным жестом руки Лида показала, чтобы мы повернули обратно, и вскоре, догнав нас, с волнением сообщила, что мое появление в госпитале весьма опасно.

Медсестра рассказала, что часа через полтора-два после нашего ухода в госпиталь нагрянула группа белогвардейцев. Поставив у входов и выходов часовых, они переговорили с администрацией и начали обходить палаты, прямо называя фамилии разыскиваемых ими раненых. В нашей палате назвали именно мою фамилию. [112]

Обычно добрая и обходительная, Лидуся на этот раз показалась очень нервной и даже грубоватой. Заметно дрожащими руками она тянула меня от опасного места, заставляя ускорить ходьбу. После довольно долгого кружного пути по разным притихшим улочкам и переулкам Лида наконец привела меня к своему дому, расположенному почти на окраине города, недалеко от выхода большака на Рассказово. Это был одноэтажный, с двумя отдельными входами провинциальный домишко, стоящий в яблоневом саду.

В этот памятный вечер, как, впрочем, и в дневное время последующих дней, мне было строго-настрого приказано своего места не покидать, соблюдать все правила конспирации и вообще не проявлять никакого любопытства ко всему окружающему.

Так я оказался в подполье – в территориальном плену у мамонтовцев, а фактически «пленником» медицинской сестры тифозного отделения Тамбовского военного госпиталя.

Возвращаясь домой, Лидуся многое рассказывала мне о положении дел и в госпитале, и в самом городе. Тамбов продолжал переживать трагическое состояние. Растерянные жители никак не могли прийти в себя от погромов и жестокостей белобандитов, беспомощно суетились на улицах, с тревогой рассматривая результаты злодеяний. Перед глазами тамбовцев стояли дочиста опустошенные, замусоренные магазины, лавки, склады, аптеки, у которых были выломаны двери и ставни, выбиты окна. В городе продолжались пожары, свирепая охота за большевиками, работниками совдепов, евреями.

Среди других новостей, доставленных Лидусей и ее матерью, были обнадеживающие: мамонтовцы, настигаемые подвижными частями Красной Армии, в ближайшие часы должны были покинуть город. Передовые наши отряды, кажется, уже вступили в город Козлов.

Действительно, рано утром 20 августа тамбовчане проснулись уже в оставленном белоказаками городе. Я вернулся в госпиталь вместе с Лидусей. Наши потери оказались небольшие: один командир батальона и два политработника. Что с ними случилось, благополучно ли они бежали из города, вернулись ли в свои части или были схвачены белогвардейцами и расстреляны – оставалось неизвестным.

Всего сутки я пробыл еще в Тамбовском госпитале. [113]

Хотелось как можно скорее вернуться к своим на фронт, где в открытом бою, как говорится, и смерть красна.

Строго говоря, я не считал, что побывал в плену, все свелось лишь к тому, что я оказался в городе, занятом врагом. По моему глубокому убеждению, в плену и нельзя было оказаться. Каждый из нас, будь то партийный работник или комсомолец, командир или политработник, как, впрочем, и большинство рядовых красноармейцев, накрепко связавших свою судьбу с революцией, жили и боролись под лозунгом «Смерть или победа!». Я твердо знал, что живым, способным стрелять хотя бы с одной рукой, к врагу я не попаду никогда. Неписаный закон тех давних героических лет приказывал нам беречь последнюю пулю или гранату, как самую дорогую, для себя.

Утром 25 августа, не воспользовавшись положенным мне отпуском и даже не дождавшись оформления всех медицинских и проездных документов, необходимых для возвращения в дивизию, я покинул Тамбов. Помог мне военный комендант вокзала, который после всего пережитого мое комиссарское удостоверение посчитал чуть ли не за правительственный мандат и отправил меня на Балашов с железнодорожной ремонтной «летучкой».

Как полагается, были и провожавшие – верный товарищ Сашук Неверов и Лидуся, которая специально для этого отпросилась с работы. С тяжелым сердцем, со слезами провожала меня милая, чудесная спасительница. Все говорило о том, что восемнадцатилетний комиссар Коля Соколов пришелся ей по душе…

До станции Балашов мы добрались только поздним вечером. Какие-то двести верст та «летучка» кое-как одолела за двенадцать часов. По пути я приобщался к железнодорожному ремонтному делу и слышал разного рода слухи и небылицы. Среди них – продвижение мамонтовцев на Москву и восстание корпуса Миронова, на который мы могли якобы натолкнуться в любую минуту. Вполне естественно, что мне в свою очередь пришлось рассказать о разгуле и бесчинствах мамонтовцев в Тамбове. [114]

Правда о Миронове

Что касается восставших мироновцев, по правде говоря, я совершенно не допускал возможности внезапной измены самого Миронова, одного из прославленных руководителей красного казачества на Северном Дону. На долгие годы несправедливо вычеркнутый из истории Отечества, Филипп Кузьмич Миронов оставался и жил в памяти и сердцах людей, трудового казачества Дона, за лучшую долю которых он и отдал свою жизнь…

Не легенды, а быль о казаке Миронове передавалась нам с первых дней прибытия в донские края. Потом-то мы и сами были свидетелями его боевых дел. Перо добросовестного исследователя, надеюсь, еще восстановит малоизвестные страницы былого, истории наших грозных битв за светлое будущее. Мой долг скромнее – рассказать о том, чему свидетелем и очевидцем был сам, что годы спустя – при работе над воспоминаниями – удалось отыскать в архивах.

* * *

Итак, Филипп Кузьмич Миронов родился в 1872 году в станице Усть-Медведицкой. Окончил он Новочеркасское юнкерское военное училище, а затем участвовал в русско-японской войне. Война эта, вскрыв гниль государственного режима, пробудила народ. Старому порядку, несмотря на его судорожные усилия, уже было не спастись от катастрофы – надвигающейся революции. Активное участие в революционном движении русского рабочего класса приняло и трудовое казачество Дона.

Так, в 1906 году казаки сотни 3-го Ермака Тимофеевича полка, расположенной в Вильно, не только отказались от исполнения полицейских функций, но и с оружием в руках поддержали борьбу местного пролетариата. Все казаки были арестованы и отданы под суд. Но подвиг [115] казачества не был забыт. Вскоре с воззванием к казачеству отказаться от участия в подавлении народных волнений выступил полковник Красовский – начальник одного из карательных отрядов. Он писал: «Помните… друзья, что русский солдат – защитник своей родины, а не цепной «барбос», которого спускают без разбора на зверей и на человека, – не бешеная собака, одинаково кусающая как своего, так и чужого. Вам приказывают сечь и расстреливать бедного мужика, которого грабят и угнетают помещики и чиновники. Приказ сечь своих и стрелять по ним за то, что они хотят земли и воли, будь он и самого царя (приказ), – все же его ни в коем случае исполнять не следует».

* * *

Особенно упорной и продолжительной в годы первой русской революции стала борьба устьмедведицких казаков. Поводом к открытому выступлению послужил сход, собранный станичным атаманом 17 мая 1906 года. Сход должен был составить наказ об имущественном и семейном положении казаков, подлежащих призыву в мобилизуемые сводные полки. Задача этих полков состояла в подавлении народных волнений. Вот тогда на сходе и выступил 24-летний подъесаул Филипп Миронов. В своей яркой обличительной речи он осудил царское правительство и его стремление использовать казаков в качестве полицейской силы. Выступление Ф. К. Миронова поддержал дьякон Н. Бурыкин.

За организацию выступления казачества и Миронов, и Бурыкин были арестованы, посажены в местную тюрьму. Когда окружной атаман созвал новый сход и потребовал отмены принятого решения, то в ответ собравшиеся выдвинули требование немедленного освобождения арестованных!

Вышедшие из тюрьмы были встречены восторженно. Их подняли на руки и с пением революционных песен несли до здания станичного правления, около которого состоялся двухтысячный митинг. На нем единогласно было принято решение, призывавшее казаков и иногородних сплотиться и общими усилиями добывать землю и волю.

Малейший повод служил толчком для новых массовых выступлений. Так, 15 января 1907 года в станице Усть-Медведицкой был собран сход для выдвижения выборщика в Государственную думу. После избрания уполномоченного состоялся митинг, на котором с большим [116] вниманием казаки прослушали речь подъесаула Миронова. После этого был зачитан наказ, в котором излагались общероссийские и казачьи требования.

На том митинге решили направить в столицу делегацию, которая должна была лично вручить наказ донским депутатам Государственной думы. В состав делегации вошли Миронов и казак Коновалов.

Поездка, естественно, не дала никаких положительных результатов. Возвратившись из Петербурга, Филипп Миронов на станичном сходе с горечью говорил: «Нет правды на земле. И я готов, старики, хоть сейчас снять мундир офицера и ордена, лишь бы верой и правдой служить народу». Эти слова проникнуты не только горечью от сознания политического бесправия народных масс, но и верой в народ, готовностью отдать жизнь за его свободу и счастье. И когда история поставила перед казачеством вопрос: «С кем и куда идти?», Миронов, не задумываясь, перешел на сторону народа и отдал ему свои недюжинные способности организатора и бойца.

Действия Миронова вызвали к нему враждебное отношение со стороны начальства. Военный министр писал наказному атаману, что обер-офицер Миронов своими действиями оказывает отрицательное влияние на нижние чины, и предлагал представить материалы на его увольнение со службы. Уволенный, Миронов остался без средств к существованию. Так царское правительство расправилось с одним из героев русско-японской войны, который за участие в военных действиях и проявление мужества был удостоен 4 орденов. Лишь под давлением общественности ему была предоставлена работа в земельном отделе управления Войска Донского, а затем должность рыбного смотрителя Донского водного хозяйства.

В первую мировую войну Филипп Кузьмич Миронов вновь призывается в армию. За умелое руководство кавалерийскими подразделениями и личную храбрость в боях он получил несколько боевых орденов, чин войскового старшины (подполковника) и был назначен помощником командира 32-го Донского казачьего полка 3-й Донской казачьей дивизии. Получив известие о свержении царя Николая II, Ф. К. Миронов по своей инициативе объехал полки дивизии и договорился о проведении митинга, а затем потребовал от командира дивизии князя Долгорукого провести парад, посвященный этому знаменательному событию. Под звуки «Марсельезы» [117] казаки дивизии отпраздновали день победы народа над прогнившим режимом царской России.

Участники митинга потребовали выборности командного состава, удаления из армии контрреволюционных элементов. Тогда войсковой старшина Ф. К. Миронов был избран командиром 32-го Донского казачьего полка и вопреки приказу командира дивизии увел своих казаков на поддержку Советской власти в город Александровск (ныне Запорожье).

В 1918 году в слободе Михайловка Миронова ввели в состав ревкома Усть-Медведицкого округа в качестве заведующего военным отделом. И казаки 32-го Донского казачьего полка стали революционным ядром многих станичных и хуторских Советов округа. В станице Платовской и близлежащих хуторах организаторами Советов стали С. М. Буденный и О. И. Городовиков. Трудящиеся крестьяне и казаки приветствовали установление Советской власти на Дону.

Это особенно следует подчеркнуть, так как атаман донского правительства Каледин, получив первые сообщения о восстании в Петрограде, тут же разослал во все концы телеграммы – и Временному правительству, и в ставку главковерха, и Совету Союза казачьих войск, и общефронтовому казачьему съезду в Киеве, атаманам всех казачьих войск и казачьим частям, заявляя, что войсковое правительство считает «захват власти большевиками преступным и совершенно недопустимым». Каледин сообщал, что войсковое правительство ввиду чрезвычайных обстоятельств «приняло на себя всю полноту исполнительной государственной власти в Донской области», и не сомневался, что все казачьи войска объединятся «в деле спасения России».

Таким образом, еще в начале ноября 1917 года в Новочеркасске царские генералы при поддержке Каледина приступили к формированию из офицеров и юнкеров так называемой Добровольческой армии. А 7 декабря к призывам донского правительства в Петрограде присоединился Совет Союза казачьих войск и принял следующую резолюцию: «Казачество издавна представляет демократическую земельную общину, где проведено полное народовластие. Казачество не делится на классы угнетателей и угнетенных. В казачестве вся земля с ее недрами принадлежит всему войску, как целому. Установившийся казачий общественно-экономический быт с его идеями подлинного демократизма не должен возбуждать агрессивных [118] действий со стороны центральной государственной власти, кому бы она ни принадлежала, хотя бы как ныне, представителям большевизма. Казачество, направившее всю свою энергию в данное время на устроение краевых дел, не питает намерений вторгаться в область борьбы за государственную власть и никаких шагов вив своих областей в этом направлении не делает…»