Текст книги "Мы — из дурдома"

Автор книги: Николай Шипилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

СНОВА «МИМО ТАЗИКА»

1

Бывший советский письмэник Грыгор Табачник – человек с обычной рядовой внешностью «табула раса». Когда брал в руки гитару, то делался похожим на цыгана так, что в отдаленном за сто верст колхозе вздрагивал во сне и просыпался в похмельном поту последний из конюхов. Если же пан Грыгор смеялся, ставил брови домиком и щурил глаза, то его трудно было отличить от тибетского ламы, который впервые увидел ню. Его способности к мимикрии были таковы, что в горниле реформ и революций он приобрел тройное гражданство, пять паспортов, вкупе со старосоветским, и был женат гражданским браком одновременно на трех женщинах, каждая из которых была уверена, что Грыгор принадлежит лишь ей и что Грыгор способен постоять за честь дамы. Так же стоял он за честь Советской Украины, а нынче стоит за честь ее же, но вже ее же самостийной.

Грыгор взращивал денежное древо в своей конспиративной квартире на Крещатике – он ковал великую украинскую литературу и хотел, чтобы ему не мешали. Надо женщину – отклеил усы подковой и вызвал на дом. А какая еще нужда?

Проснувшись с первыми воплями утренних демонстрантов, он принял душ и прямо в пижаме вишневого цвета, очень подходящего к обоям и весьма немаркой, уселся за компьютер переводить «Тараса Бульбу» на мову. Он уродовал текст повести, подготовленный и выправленный самим Николаем Васильевичем для второго прижизненного издания в 1842 году. После полудня должен был прийти заказчик, однако пан Грыгор не спешил гнать строкаж, предпочитая довести до полного блеска уже готовый текст. Ему нравилось вольное, сочное, как табачный запах «Капитана Блэка», течение периуда на последней пока сторінке:

«…Бульба був страшенно впертий. То був один із тих характерів, які могли з`явитися лише тяжкого XV сторіччя в напівкочовому закутку Європи, коли панували праведні й неправедні уявлення про землі, що стали якимимсь супечливими й неприкаяними, до яких належала тоді Україна: коли весь прадавній південь, покнутий своїми князями, було спутошено і випалено дощенту ненастанними наскоками монгольских хижаків; коли, втративши все – оселю і покрівлю, зробився тут відчайдушнним чоловік, коли на пожарищах, перед лицем хижіх сусідів і повсякчасної небезпеки, осідлав він на місчці і звикав дивитися їм просто у вічі, забувши навіть, чи є на світі щось таке, чого б він злякався; коли бойовим палом укрився здавна лагідний слов`янський дух і завелося козацтво – цей широкий гуляцький заміс української натури, – коли всі перевози, яри та байраки, всі зручні місця засілялися козаками, що їм і ліку ніхто не знав, і сміливі товарищі їхні могли відповісти султанові, охочому знати про їхнє число: «А хто їх знає! У нас їх по всьому степу: що байрак[24]24
  Пригорок.


[Закрыть], то й казак!» Повсяк часна необхідність боронити узграниччя від трьох різнохарактерних націй надавала якогось вільного, широкого розмаху їхнім подвигам і виховала впертість духу. Це був справді надзвичайний вияв української сили: його викресало з народних грудей кресало лиха…»

– Блестяще, пан Грыгор! – воскликнул гуттаперчевый письмэнiк. – Ведь жизнь дается человеку один раз, но…

– …прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно, а было бы денежно и не пыльно! – сказал некто за спиной, а на плечо пана Грыгора, словно удерживая его от необдуманных поступков и детских страхов, легла чья-то волосатая, широкая в запястье рука. – Вiрно, дядя, кажу? Ваша работа конгениальна работам писателя Тюпченко, умершего недавно, но не своей смертью!

– Как это, не своей смертью?

– Вероятно, смерть ошиблась. Либо, если человек живет не своей жизнью, то и умирает, соответственно, не своей смертью. И тэ дэ…

Пан Грыгор сглотнул слюну. Он понял: ночная бабочка-проститутка, улетая утром, не захлопнула за собой дверь, а заказчик, этот наглец, вошел без звонка.

– А я ждал вас после двух, – сказал он, пытаясь разглядеть на экране монитора отражение лица заказчика. – Вы уже прочли эту… сторiнку?

– Давай по-русски и на «ты», – предложил заказчик, убирая руку. – Мы же свои люди. Меня зовут дядя Юра Воробьев. Приготовь-ка, Гриня, кофе, пока я прочту эпизод с гибелью Мосия Шило, но в изложении господина Гоголя…

– Идет! – крутнулся в кресле Гриня. – К чему усложнять! Тебе с коньячком?

Он увидел сидящего на полу по-турецки с томиком «Тараса Бульбы» на коленях седого, благообразного дядю Юру. Тот отмахнулся лишь: все равно-де! Похоже, перевод всерьез увлек старика, а это не могло не радовать Гриню.

2

В самом гудении кофеварки ему слышался сладкий мотив песни «Чому я нэ сокiл? Чому нэ лiтаю?..» Он еще не знал, что есть летающие люди, такие, как дядя Юра, хоть у них и фамилии не соколиные, а воробьиные. «А как это будет звучать в переводе на москальский?» – не терял он времени зря, ибо время – деньги.

Но вдруг – стоп! Он ясно вспомнил, как девушка по вызову на коленях стояла в прихожей, собирая брошенные к ее ногам деньги. Он вспомнил ее большое лицо и размазанную по этому лицу губную помаду, которую он просил не вытирать для усиления ощущений. По телу Грини дружно, как перед грозой, пробежали мурашки: он вспомнил вдруг и то, как зачинял замок, как набрасывал дверную цепочку поверх. И в голове его сам собой возник ответ на вопрос о соколе, в голове зазвучало: «Жопу в горсть – рвать когти! Жопу в горсть – рвать когти!» – и так до бесконечности.

С этой мотивацией он открыл на всю водопроводные краны, снял и взял в руки тапки, потом на цыпочках стал красться к выходу. Однако был остановлен громоподобной фразой гибнущего Мосия Шило:

– «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» – которую с оттенком вопросительности, грозящей вооружиться дубинкой восклицательного знака, произнес гость, стоя с книгою в руках у распахнутой в залу двери. Лицо его было плачущим. Он смахнул слезинку со щеки.

– Да, – подтвердил Гриня, смутно догадываясь, что его дело нечисто, и перешел в нападение: – Да, пусть стоит! И – тэ точка, дэ точка! А что те Пушкіни, Достоєвськие, Тургеніви та Товстие! Вони хіба писали російською мовою? Ніколи не чув! Українською чув, польською чув, італійською чув, хранцузькою чув, а російською вони не писали, бо соромилися телячого діалекту! – понесло вдруг Грыгора, у которого этот кацап явно намеревался отнять все прелести писательского положения.

– Ай-я-яй! Высокотемпературный националистический бред! А-а-а! У-у-у! – подвывал тот, сотрясаясь всем своим немолодым, легким на вид, телом. – Умру, матушка! Пощади, клоун! Что же ты сделал? Нет, ты мне более не друг, Ноздрев, я перехожу на «вы»! Что вы из Гоголя сделали, отвечайте! Доколе вы польско-холопскую мову будете именовать украинским языком? Упорство, граничащее с шизофренией – оно достойно лучшего применения! Да! Ведь нет ничего проще, чем с умным видом доказать, что египетские пирамиды построили украинцы, что первым адмиралом был кавалерист Сагайдачный! Но где, спрашивается, украинская наука? Ответ: усиленно борется на фронтах языкознания и фальсификации истории! Но помните, паны, гетьманы и письмэники, что разгул национализма ведет к гибели и к погибели вашей священной коровы под кличкой Самостийка. Мне очень, очень жаль. Я очень, очень сожалею… Тьма сгущается… Сколько вам лично заплатили за измену славянству, за слезы детей, отвечайте?

«Сумасшедший! – подумал по-русски Грыгор, пребывая в смятении чувств, в бурном потоке некоего духовного оползня. – К тому же, буйный!»

И произнес, словно боясь, что тот услышит его мысли:

– Да я уж и не припомню, извините. Можно, я пройду к…

– К черту пройдите! А я напомню. Вы написали: «…Хай же вічно стоїть православна Земля Козацька, і хай буде вічна ій честь!» – вот так вот с большой буквы у вас и Земля, и Казацкая, с такими словами вы, ничтожный переводчик, отправили Мосия в мир иной. Это ведь лжесвидетельство! А?.. Помирает Бовдюга, говоря: «Пусть же славится до конца века Русская земля!», а вы, пэрэкладнык, принудили его сказать: «Хай живе вічно цвіте Козацька Земля!» Хай, видите ли, ему! Хорошо, что не «хайль»! Или через «у» – чем хуже?.. Вы кто такой перед Гоголем, прощелыга? Подумайте только, Кукубенко у Гоголя восклицает: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» А вы, раздолбай житомирский, что вы вложили в его боголюбивые уста? Отвечаю: «…вічно люба Христові Козацька земля!» Это, по-вашему, одно и то же? – слезы, не переставая, текли из глаз дяди Юры. – Но почему, почему получается так смешно, скажите? А я скажу: потому что наши языки родственны, мы и так понимаем друг друга. Вот перевод и выглядит как испорченный оригинал. Ох, мама! Ох, умру от смеха! Ох…

– Так вы смеетесь? – воспрянул духом слабодушный Грыгор Табачник. – А я подумал: вы плачете. А вы – смеетесь. А я подумал… А вы… А…

– Нет, нет. Я не плачу. В последний раз я плакал зимой тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, когда брился лезвиями «Нева» в предчувствии перестройки… – утирая слезу, Юра провел тылом ладони по щеке: – Позвольте мне у вас побриться, коли уж вы такой амфитрион.

– То есть… Я не понял: амфи… что? Брейтесь, впрочем. Я провожу вас в ванную. Но скажите, устраивает ли вас мой перевод? Від щирого серця надіюсь.

– Ах, Грыгор вы, Грыгор! Вы явно не Тютюнык[25]25
  Один из выдающихся украинских писателей ХХ века.


[Закрыть], хоть и табачник!  – по дороге в ванную сказал гость, слегка обняв его своей рукой за плечо.

Грыгор вздрогнул отчего-то, но гость успокоил:

– Ничего, ничего… Мне все равно сейчас руки мыть, – и продолжил: – Когда я еду по земле на автомашине, Гриня, или прилетаю в неведомые страны, то восхищаюсь прекрасными пейзажами и славлю Господа Бога, который всю эту красоту сотворил. И сама божественная природа иногда забывает наградить человека, но вот наказать не забудет никогда. Вас она непременно накажет: ваш переклад – фальсификат, произведенный лютым, бессовестным лихоимцем. Что вы, пар земной, на это скажете? Вам нечего сказать…

– Есть, есть, есть чего! – обиделся пэрэкладнык.

– А многим детям есть нет чего! – как пощечину отвесил заказчик каламбур и стал брать в руки тюбики с кремами и дальнозорко отводить их от глаз, дабы прочесть надписи.

– Украинские писатели категорически протестуют против решений ряда городских и областных советов о придании русскому языку статуса второго государственного, – говорил между тем Грыгор. – Эти решения несут явный сепаратистский, деструктивный характер! И что же вы прикажете мне делать? У меня – заказ!

Представитель заказчика, именуемый в дальнейшем «дядя Юра», подтолкнул Грыгора к выходу из ванной и, глядя ему то в глаз, то в око, резюмировал:

– Вы лично, Гриня, деструктивны одним уже тем, что разрушили божественную музыку композитора Гоголя! Вы отдали партитуру прекрасной симфонии бродячему лирнику: «Грай, дiду! Та побiльш скрыпа!» Вот, вот что вы сделали, Гриня! Вот молодец, вот мастер слова! Под угрозой немедленной расправы я принудил бы вас читать этот ваш перевод сто раз подряд, но я – добрый дядя Юра. Я пригласил бы вас для литературных консультаций в нашу Яшкинскую «дурку» к писателю Романову. Но – увы! – нашелся один умник и сжег ее дотла, чтоб списать украденные им матрасы… А не доводилось ли вам слышать про наш дурдом? Мне кажется, что я видел вас на одной из прогулок… Сам писатель Романов жив, здоров и скоро будет в Киеве. Встретимся! Гоголь стоит месива, надо вправить вам мозги…

«А-а-а! Он – сумасшедший!» – допетрил Грыгор, давя из себя смех так, будто его геморрой сместился с выхода на вход.

– Ха! – выкашливал он. – Ха-ха! Веселый вы человек, дядя Юра. Вот вам станок, брейтесь на здоровьичко!

– О, как у вас здесь интимно. Спасибо, Гриня. Я попрошу оставить меня одного. Мой последний совет: если у вас крепкий сон, то не ешьте на ночь сырых помидоров.

– Охотно! – воскликнул пан Табачник, которому того и надо было.

Словно напоказ выходя всей ступней, за порогом ванной он перешел на цыпочки, любовно ухватил мобильник, страстно набил хозяйственный пакет наличными кровными. Потом накрепко запер за собой бронированную дверь своей конспиративной квартиры на девятом этаже, а ключ с ликованием оставил в скважине. Подперев дверь спиною и смеясь, как истеричное дитя, пан Табачник вызвал милицию.

«Сука кацапська, гнида східняцька! Балакати на кацапській говірці гімняній будеш в Азії, за Уралом! Драпай швиденько з моєї землі, а то ми тобі покажемо славу бандерівської зброї: ти і твоє смердюче отродьє на гілляках висітиме, падлюка смердюча. Ми тобі покажемо, як вміємо зачищати рідну землю від такого лайна як ти! Мразь кацапська!» – мстительно думал Грыгор, ожидая наряда рiднэнькой киевской милиции.

Не стоит, наверное, описывать недоумение милиции, приехавшей на ложный вызов. Сняв показания с мнимого пострадавшего, служивые вызвали карету «скорой помощи» и спровадили галлюцинирующего письмэника в элитную спецдурку.

ПЕРВАЯ ПОХIЛЫЧКА

1

Мы вышли на Крещатик. Сене понадобилась зажигалка.

– Как будет «зажигалка» по-укровски? – спросил он меня.

– Похiлычка, да! – пошутил я, в надежде, что он поймет мой плоский писательский юмор.

– Дай, кажу, менi ось цю похiлычку! – сказал Сеня парубку-коробейнику и властно указал на неопределенное место на лотке.

– Шо-о-о? – удивился щирый. Усы его в форме символа счастья – подковы – зябко вздыбились. – Шо тоби?

– Похiлычку, будь ласка! – грубо рявкнул Сеня. – Это галицийский диалект, основанный на влиянии польского, румынского, венгерского…

Хохол нахмурил брови и пошептался о чем-то с охранником. Охранник кивнул, осмотрел прилавок в поисках «похiлычки». Потом неуверенно взял с витрины зажигалку и протянул Сене. Сеня швырнул на прилавок пятидесятидолларовую бумажку, сунул в карман зажигалку ценой в четверть гривны, и мы пошли. А за нашими спинами звонко кричал зазывала:

– Купувайтэ похiлычки! Цiкавы похiлычки!

Сеня прослезился:

– Всего за пятьдесят баксов ты ввел в могучий укропейский язык новое слово! Ты герой! Как это звучит, да? Похе… поху… поха…

– Похiлычка, да!

– Блестящая операция, – растроганно шмыгнул носом Сема, и мы снова пошли по бесподобному в своей древней свежести Крещатику. – Сейчас же берем рикшу и бомбим участки!..

Сеню узнавали. Таксисты едва не передавили зевак и один другого.

– Эй, вы, папарацци, слушайте! Всем нормальным людям давно понятно, что русские и украинцы – братья-славяне, – вещал Сеня, пробиваясь к таксомотору и приветственно помахивая рукой очумелым братьям. – Это такая же правда, как и то, что вице-спикер Русской Думы Сема Парамарибский – мой брат-близнец. Но амеры и украинцы – это хозяева и обслуга! Так с кем нужно быть украинцам?.. Братья, задумайтесь! НАТО – геть из неньки!

– Геть! Геть, кацапня! – строжилась толпа.

Сеня уже приоткрыл дверцу «оппель-омеги», но, перед тем как втиснуться в салон, он, следуя правилам риторики, закончил свою речь такими словами:

– Нам, кацапне, тоже нелегко, братья незасiчны! Но кто же поможет в тяжелую годину, если не брат, а? Ни мы, ни вы не нужны как равноправные партнеры заокеанским «друзьям». Забудьте ничего не значащие взаимные обиды. Мы ведь свои. Гоните на хрен американских подстилок! Наши русские похiлычки сильней ихних авианосцев! Гоните! Ура!.. – и со словами, адресованными таксисту: – Гони и ты! Топи педаль! Штраф плачу я! – он юркнул в салон, где ждал его еще не битый толпою я.

Таксист послушно утопил педаль газа, потом едва не утопил нас в Днепре, потому что смотрел не на дорогу, а на Сеню. Так дети смотрят на живого Деда Мороза. Слышно было и то, как скрипит водительская выя.

– Стый! – сказал Сеня, думая, что по-украински так звучит слово «стой». – Стый здесь, я звонить буду!

Он набрал какой-то номер и сказал:

– Второй, второй я – первый… и, возможно, последний. Мне нужна информация о том, на каком избирательном участке голосует… минутку!.. Бойчук Иван Ульянович, 1959 года рождения, прописанный…

СОВА, МЫШИ И ОРЕЛ

1

Денек задался с утра. Юра знал название улицы, на которой жил его неудачливый в бизнесе двоюродный брат, а посему решил пройтись по избирательным участкам на ней, используя резервный авось в надежде на небось.

– Паспорт! – остановили его быковатые, волообразные охранники со скрещенными на толстых грудях руками-алебардами.

– Что вы говорите? Вы тут мне явку рисуете? Конечно, рисуйте, вот вам меч: я кацап! – говорил Юра, и при этом весь его благообразный облик изливал в окружающий мир радость. Излилась она и на быковолов.

– Каца-а-апе ты мiй! – пропели быковолы, улыбаясь дружно и радостно. – А ми вас, кацапи, все одно зробимо цивілозованими панами. Хочете ви того, чи ні. Так ты, кажу, кацап?

– Я, пацаны, кацап-художник. И я знаю: нарисовать можно вообще все, что угодно – и избирателей, и весь народ, и страну тоже. Вот пусть и рисуют – а мы будем посмотреть…

Улыбки быковолов слаженно переходили в гримасу ярости.

– Апельсины отрабатываете… – продолжал добрый дядя Юра. – Русские вам, видите ли, плохие… А когда татары в Крыму вторую Чечню устроят, ваши вожди покидают свои шкурки от апельсинов и опять придут Москве в ножки кланяться! – говорил ритор, вокруг которого стала собираться электоральная толпа, жаждущая своего глупого личного счастья.

И кто-то в этой толпе уже произнес задумчиво:

– Этих пидорасов надо мочить без раздумий. Мне стыдно за мою нацию…

– Ты кто?! – взревели разом охранники, похожие на тех стражей тюрьмы, которые ревели: «Клю-у-уч!» – в детском фильме «Королевство кривых зеркал».

– Я? Это вы мне? Вам отвечать по-украински или по-бандеровски? Сильные, видите ли, различия в диалекте, обычаях и… как бы это мягче выразиться-то?.. Щирому хохлу тяжело сознавать, что он русский. Без нового голодомора он и не сознается никогда, что и сам скрытый кацап. Латентная форма кацапомании. Но все же отвечу вам, как могу. Не кацап я, а хуже того: я – москаль! – отрекомендовался Юра. – Эм-Тэ-Эс!

Ладно бы еще к этому было присовокуплено «да здравствует Иосиф Виссарионович Сталин!» или что-то в этом духе – но этого не было! Юра решительно не мог понять: почему, но охранники попадали в обморок. А он спокойно и мирно, как корабль НАТО в акваторию любого грузинского порта, вошел в помещение, где «прозоро» шли выборы.

Агитации он особо не заметил, если не считать пары дебилов, которые стояли на входе с невинными лицами и авоськами с апельсинами.

И пошла кефаль табунами. Толпа, ступая по могучим телам охранников, шла за Юрой, как за вождем. Избиратель получал на руки четыре листа, длиной семьдесят сантиметров каждый. Некоторые особи падали, путаясь в этих простынях, как в гигантской паутине. Такие бюллетени в Черкассах свободно продавались по пять гривен за штуку, а в Новой Каховке неизвестные предлагали избирателям продать им бюллетени за пятьдесят гривен[26]26
  10 долларов.


[Закрыть] прямо при входе на участки. Кто-то упал, матерясь чисто конкретно, встал, устремился далее по вестибюлю – к лестничному маршу.

Но не всему правдолюбивому электоральному скрапу суждено было самоходом дойти до оранжевых прокатных станов.

2

Ожидание в длинных очередях нельзя назвать благотворным для здоровья, что и подтвердил ряд несчастных случаев на выборах. На одном из избирательных участков в городе Лисичанске умерла восьмидесятилетняя пенсионерка. Поступило также сообщение о смерти пожилого мужчины на избирательном участке в Донецкой области. Семидесятилетний мужчина умер во время голосования на избирательном участке в Крыму. В Каневе умерла пожилая женщина, поднимавшаяся на второй этаж, где был расположен участок. Во всех случаях причиной смерти стали сердечные приступы…

Немудрено. Еще на ступенях лестничного марша до слуха Юры Воробьева донеслись яростные команды еще невидимой пока женщины-пористки[27]27
  Пористы – члены общественного движения «Пора».


[Закрыть]:

– Отойдите от урны!..

– Вы не имеете права здесь стоять! Я милицию вызову!..

– Будете выступать – я вам протоколы не подпишу!..

– Я вам информацию давать не обязана!..

– Кому сказала: сядьте на место!..

– Отключить телефоны! Никому никуда не звонить!..

– Ну, сучка! Я тебе протокол в жизни не подпишу!..

Видимо, комиссии поступило задание запугать наблюдателей.

«Истеричка, – вскользь отметил Юра, глянув на совье лицо командирши. – Раньше избытки ее дури выплескивались на окружающих в виде криков, скандалов, обид, внезапных слез, которые так же мгновенно высыхали, как и появлялись. Нынче общественная мораль расплылась, как тушь для ресниц на лице скромно трудящейся на мозолистых коленях проститутки… А поскольку истерички демонстративны, то в наше беспризорное время они востребованы заказчиком выборов. Они, эти совы, со всем удовольствием устраивают свои концерты при огромном скоплении публики…»

Но разве беснование может пройти бесследно для человеческой души? Безумие, которое исходило от избиркомовских шабашников – оранжевых Пора-ПРП, НУ, БЮТ, Кистенко-Плюньщ, Чернорецкого-Похренецкого – все это старательно индуцировалось залу. Лучшие укры – гебоидные шизофреники – предлагались людям в качестве образцов для подражания, а детям – чтоб было делать жизнь с кого. Юра знал: такая сокрушительная агрессия в сочетании с душевной тупостью – это одна из главных характеристик гебоидной, или ядерной, шизофрении…

Пир нечистого духа разыгрался по дьявольской партитуре сразу после закрытия участка, когда с наступлением сумерек началось пересчитывание голосов. Закрыли зал. Наблюдатели, адвокаты народа, стали выражать свое праведное возмущение тем, что хотели бы свободно выйти покурить, что демократия позволяет людям свободно, а не по особому письменному разрешению властей писать не под себя, а в унитаз, пусть он и общественный. Наблюдатели-заложники стали ворчать, роптать, визжать, кричать о нарушении прав человека и гражданина, они просили открыть бронированные двери зала.

Тут уж встрепанная Сова дала себе волю: она распростерла себя над этим мышиным писком и шуршанием, который мыши сочли голосованием за волю и лучшую долю. Забывшись, все говорили по-русски. Сова загнала мышиных адвокатов-наблюдателей в угол ринга и стала устрашающе выщелкивать клювом русские слова:

– Сидеть!.. Лежать!.. Ползти!.. На оправку!..

Адвокаты – молодые волосатые дивчины и коротко стриженые парубки, верующие в чистую силу правды и иконную святость демократии, но далекие от знания законов беззакония – спасовали перед хищной наглостью сов. Любой глас мышиного народа сразу же строго пресекался криком оранжевой ночной птицы:

– Замолчите! Вы мешаете вести заседание! Я вас сейчас удалю! Мне что, милицию позвать?!

Сова считала неиспользованные бюллетени мышек, перебирая их чешуйчатыми лапками, костяным клювиком, кося и вращая выпуклыми глазами. Она считала их с десяти часов вечера до двух часов ночи. Потом принялась за общий подсчет, и всем стало ясно, что спектакль идет по простенькому, но хамскому сценарию, пьеса кончится к утру, если раньше не скончаются зрители.

– Сколько же можно считать эти несчастные двести семнадцать голосов? – возопила одна из воистину несчастных в своем неведенье девушек, страдая от грозящего всем удушья. – Откройте балкон!

– Уйдите отсюда! Не стойте над душой! Мы здесь работаем, а вы мешаете работе комиссии. Знаете, что вам будет по закону за вмешательство в работу комиссии? Я вас статуса лишу! – сухо отщелкала клювом комиссионная дама под номером два. Впрочем, она более походила на мышкующую лиску, нежели на даму. – Кому не нравится, уходите с участка! Так, Аделаида Сергеевна?

– Ну, сучка!.. – сакраментально отозвалась сова Аделаида, уткнувши взор в живот девушки-глупышки, словно крестьянские вилы. – Я тебе протокол в жизни не подпишу!

Что же будет, если она поднимет его, этот взор, и глянет прямо в глаза жертвы?

Вот тогда дядя Юра и подошел к столу их высочеств совиной комиссии, пожалев юную серую мышку.

– Мама, я – Николай Васильевич Гоголь, писатель, ваш земляк, – сказал он, обращаясь к председательствующей Сове. – Проживаю в Москве. Иногда вблизи собственного памятника работы моего тезки Николая Андреева по адресу Никитский бульвар, дом номер семь, иногда в Донском монастыре, а чаще – на Даниловском кладбище. Я хочу спросить вас, почтенная: знаете ли вы, что к вам приехал ревизор?

Сова перевела вилы с живота девушки на джинсовую ширинку говорящего, облизнула сиреневым кончиком языка углы клюва и повела глазами кверху. Глаза ее – эти круглые канцелярские кнопки – не меняли выражения, лишь ржавчина их зримо превращалась в янтарь, а янтарь этот превращался в алмазный клинок, готовый полоснуть по горлу дерзкого мышиного адвоката. Она подбирала самые нужные, самые убийственно точные слова.

Но убийству не суждено было свершиться, поскольку голос дяди Юры ощутимо висел в воздушном пространстве зала. Каждой частице, каждой из корпускул этого голоса соответствовала волна, заполняющая все пространство. Он, этот голос, продолжал заполнять мнимую пустоту – от каждого ушного стремечка, молоточка и наковаленки до каждой из квазисвечей на хоросе латунной люстры из чешского хрусталя…

Но не станем пока переносить законы микромира на мир вульгарного избирательного участка, торгующего ложью. Не станем звать в свидетели происшедшего господ Эйнштейна и Бора, спорящих о полноте квантовой теории и применении ее в период выборов в Верховную Раду страны укров. Дядя Юра проговорил лишь:

– Прошу прощения, птичка, но в соответствии с законом о выборах, я, Николай Васильевич Гоголь, как официальный наблюдатель и классик русской литературы, имею право следить за подсчетом избирательных бюллетеней там, где мне это угодно! Ферштейн?.. Вы же, птичка, препятствуете деятельности наблюдателя. Это статья 157-2 УК Украины. Пожалуйста, вызовите милицию. Пусть меня арестуют как наблюдателя от оппозиционной партии. А этот ваш актик я возьму с собой. Битте! Прошу кохать и жаловать!

После этих слов Юра – старый гедонист – щелкнул зажигалкой и неспешно прикурил. Повисла плотная тишина, подкрепленная хрестоматийной немой сценой. Но не успел наш летун выпустить и единого клуба ароматного дыма, как Сова, рискуя порвать свои отяжелевшие легкие, аки пес – грелку, аварийно взвыла:

– Во-о-о-он! Во-о-о-он отсюда! Ты не будешь здесь кури-и-и-ить!

– Буду курить. Здесь. Знаете, почему? Потому что я привык курить в сортире.

– Здесь! Те! Бе! Не! Сор! Тир!

– Что вы говорите, какой еще ебенесортир? – сокрушенно сказал дядя Юра. – Кто бы мог предположить! Ай-яй-я-а-ай! Но – амбре!

И дядя Юра выпустил ноздрями глубинный сизый дым, потом прищурился, пригнулся и посмотрел под трон, на котором восседала мадам Сова.

– Тогда позвольте ремарочку, – продолжил он в полной тишине. – Дело в том, что меня очень настораживают попытки вашей контры перевести разговор в сферу исполнения закона Украины о запрете курения в общественных местах. Но сей-то час мы рассматриваем нарушение закона о выборах народных депутатов, а оно, мадам, влечет за собой ответственность по статье 157-2 УК. Предлагаю вернуться к теме разговора и требую у комиссии ответа по сути вопроса.

– Голоса посчитаны, Аделаида Сергеевна! Участок можно открывать! – заподозрив, что запахло жареным, возвестила Лиска. Наблюдательные наблюдатели на мгновение увидели облезлый хвост, который она в хорошем темпе поджала.

– Минуточку! – сказал дядя Юра. – Где тут у вас пепельница? Cтавлю вас, панове, в известность, что наблюдателями составлен Акт о системных нарушениях на этом участке: вы препятствовали деятельности официальных наблюдателей! – большим прокуренным пальцем одной из рук он указал за спину – туда, где располагалась электоральная зона, и возвысил голос: – А посему до рассмотрения жалобы и до момента выдачи нам протоколов с мокрыми печатями участка никто не покинет. Пепельница, где, я спрашиваю! Где она? Пепельница будет наконец-то? – и легким щелчком стряхнул легкий пепел прямо на объект нелегкого труда избиркомовских уборщиц.

– Вы! Зы! Вай! Те! Ми! Ли! Ци! Ю! – как зауросившее дитя, зашлась укроамериканка мадам Сова. Она перекатила глаза на уставших от алкогольного воздержания коллег и воззвала: – Панове! Господа! Некие политические силы… – но снова ее зримо тряхнула какая-то неполитическая и не совсем чистая сила, она взвыла, как одержимая: – Вы-ы-ыдь отсюда-а-а-а!..

Однако дядя Юра выразился лапидарно. Он сказал:

– Эм! Тэ! Эс! – всего лишь.

Тут же по круглым щечкам брылястой Совы потекли светлые слезинки, она раскрыла клювик и молвила:

– Надіюсь на коротке правління памеранчiв, на Святу Трійцю, мабуть, свічку піду проти них поставлю, та усіх вас прошу теж оцю ідею підтримати, ото буде сила! Всевишній нас почує та прийме відповідні заходи! Прошу Российскую Государственную Думу принять в состав России весь О-нский район города Киева!

Народ окаменел от столь резкого логического виража политдамы, людыны стали похожи на роденовских граждан города Кале. Но ненадолго.

– Ура-а-а! – ликующе вскричали люди электората.

– Составляем коллективные письма на адрес Президента России, товарищи! – демонстрируя стиль и выучку ВПШ, продолжала она. – Пишите: Москва, Старая площадь, четыре, Президенту России… Второе письмо – на адрес Совета Федерации РФ – пишите: Москва, Большая Дмитровка, двадцать шесть… Третье письмо – на адрес Государственной Думы РФ: город Москва, улица Охотный ряд, один!.. Оранжевую команду пиндосов – на Гуантанамо! Ур-р-ра, товарищи!

– Слава Богдану Хмельницкому, объединителю двух братских народов одной православной веры! – подхватила и Лиска. – Оранжевих на кiл, а в пельку – апельсин! Я знала, знала и верила. С Россией – навеки! Слава триединому русскому…

И уже эти ее слова потонули в восторженном реве избирателей, сама она – в объятьях людей, словно бы вышедших из тьмы к свету.

А Юра тем временем уселся на ее место и стал искать в списках адрес троюродного брата – Бойчука Ивана Ульяновича, 1959 года рождения, прописанного… Да мало ли где прописанного, когда живет теперь Иван Ульянович под кустами бузины в чужих огородах.

– Шановни грамадяне! – крикнул он в зал. – Кто знает Ивана Буйчука с этого избирательного участка?

– Схоронили Ваньку, – отозвалось сразу несколько голосов. – Девять уж дней как. А в списках значится!

Со словами:

– Царство ему небесное! – Юра расписался в каком-то табуляре. Потом сказал комиссии: – Ваш покорный слуга! – и с чувством выполненного долга повел Лиску и Сову в кафе, где предложил дамам выпить коньяку и помянуть теплыми словами его неизвестного брата.

– Нам запретили акты подписывать, иначе зарплату не дадут, – влюбленно глядя на Юру, доверительно ухала Сова. – C работы выпрут под зад… хи-хи… мешалкой.

– Так и делаются «демократические и прозрачные выборы», – утешал даму Юра, обнимая ее в районе талии. – Это… норма… модельный стандарт!..