Текст книги "Торжество жизни"

Автор книги: Николай Дашкиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава VI

СИГНАЛЫ В ЭФИРЕ

– Всем, всем, всем в Советском Союзе! Всем в Красной Армии, всем советским летчикам! Я, Степан Рогов, нахожусь в фашистском подземном городе. Здесь мучают и убивают советских людей. Здесь готовят страшный вирус "Д" для бактериологической войны… Слушайте, слушайте, слушайте! Подземный город расположен где-то в Баварских горах, – где именно, я не знаю… Настраивайтесь на меня, настраивайтесь, настраивайтесь!

Глубокая ночь. Тускло горит ночник. Встревожено покашливает и ворочается на своей постели профессор Браун.

А в углу лаборатории, склонившись над неуклюжим самодельным радиоаппаратом, сидит Степан Рогов и прерывающимся от волнения голосом повторяет одно и то же;

– Слушайте, слушайте, слушайте!

…Степана как громом поразили рассказы Карла о зверствах фашистских "врачей". И он решил: нет, ждать, пока Браун создаст свой препарат – нельзя. Когда это будет? Под силу ли это профессору? Да и хватит ли у него здоровья? Браун слабеет день ото дня. Старик иногда среди ночи как в бреду что-то быстро-быстро говорит, затем опомнится, и долго лежит в своей кровати покашливая. А то – ходит, задумавшись, и губы его беззвучно шевелятся.

Даже если профессор и найдет антивирус, этот препарат в лучшем случае останется никому неизвестным. А если антивирус попадет в руки к Руффке или Валленброту, то фашисты немедленно же смогут широко применить вирус "Д". Они, конечно, попробуют начать бактериологическую войну: ведь советские войска уже приблизились к границам Германии, гитлеровцам некуда деваться…

Обо всем этом нужно было сообщить советским войскам. Выбраться из подземного города не удавалось. Значит, надо искать иной выход.

За много месяцев пребывания в подземном городе Степан при помощи профессора Брауна достаточно хорошо изучил физику и химию. Бесплодно пытаясь переделать приемник, в котором сгорела одна лампа, он пришел к счастливой мысли: если радиосигналы в подземном городе принимаются, значит, их можно и посылать отсюда!

Много усилий затратил Степан, чтобы из деталей приемника построить примитивный двухламповый регенератор по схеме из книги "Практическая радиотехника". Регенератор может не только принимать, но и излучать радиоволны – достаточно лишь усилить обратную связь до появления генерации. Вот именно это качество приемника и решил использовать Степан Рогов.

– Настраивайтесь, настраивайтесь, настраивайтесь! – кричит он в самодельный микрофон.

И чудится ему: сквозь бураны и метели холодной декабрьской ночи, через горы и леса, через линию фронта летят сигналы его передатчика. А там, в Москве, есть большая, мощная радиостанция. Радисты принимают эти сигналы и немедленно пересылают их в Ставку Верховного Главнокомандования, прямо к товарищу Сталину. Товарищ Сталин отдает приказ: выслать самолеты… много… И вот над закованной в снега и льды землей грозно рокочут моторы – это летят к подземному, городу советские бомбардировщики… Степан до последнего дыхания будет указывать им цель своими сигналами…

– Я – Степан Рогов… Отвечайте, отвечайте! Перехожу на прием!

Так всегда говорила Люся, радистка партизанского отряда имени Щорса, связываясь с Большой землей. Ах, как жалеет теперь Степан, что не занялся в те дни радиотехникой!

Вот в наушниках, словно кузнечик в знойный полдень, застрекотала морзянка. Кто это стучит? Друг? Враг? – не понять.

А когда морзянка умолкает, вновь устанавливается. тишина. В неясных шорохах, в непонятных звуках напрягся эфир. И кажется: вот-вот прозвучит чей-то родной ободряющий голос…

Но ответа все нет и нет. Степан повышает напряжение на аноде – нечего жалеть лампы, все равно, это последняя попытка. Если сигналы услышат в Москве, то и фашистские радиостанции засекут этот передатчик Поэтому в распоряжении Степана осталось лишь несколько часов.

И вновь, уже хрипнущим голосом, он кричит:

– Отвечайте, отвечайте, отвечайте!..

Ему хочется верить, что уже теперь-то передатчик стал мощным, что сигналы будут услышаны.

И не знает Степан, что не по этой схеме, не на таких лампах, и не с его опытом нужно строить аппарат для дальней связи. Не знает, что слабенькие электромагнитные колебания, едва сорвавшись с невысокой антенны, теряются в лабиринте гор, угасают в хаосе низких тяжелых туч. Лишь отдельные лучики прорываются сквозь все преграды и летят в пространство, чтобы рассеяться и исчезнуть там…

Степану что-то почудилось среди шорохов атмосферных разрядов. Желая дать наибольшее усиление, он повернул рукоятку реостата до отказа. Ему показалось: регенератор даже вздрогнул, как мотор на предельных оборотах… А вслед за этим щелкнуло в наушниках, ярко вспыхнули и погасли лампы и наступила тишина.

Закрыв лицо руками, Степан уронил голову на стол и долго сидел не шевелясь. Профессор Браун, молчаливо наблюдавший за всей этой сценой, забеспокоился:

– Стефан!.. – он привстал с кровати. – Что случилось? Ты спишь?

Не оборачиваясь, Степан горестно взмахнул рукой:

– Все пропало, Макс Максович… Сгорели обе лампы.

– Ну, ничего, ничего… – неловким движением, смущаясь, профессор погладил Степана по волосам. – Стефан, я давно хотел тебе сказать, что… отдам тебе антивирус, когда завершу работу над ним… Мне он не нужен…

– Отдадите? – Степан посмотрел на старика и недоверчиво покачал головой. – Когда же это будет?

– Скоро, Стефан, скоро! Еще немного, еще несколько недель работы и я создам этот препарат.

Степан вздохнул, поднялся и отошел от стола. Он уже не верил ни в какой антивирус.

Настало время действовать и действовать энергично, но Степан до сих пор ничего не мог придумать. Все его планы побега разбивались о стальные стены подземного города. Ничего не давали и встречи с Карлом. Ефрейтор, напуганный стремительным продвижением советских войск, впал в угрюмое, подавленное состояние и интересовался только спиртом.

Изменился и профессор Браун. Он стал странно молчаливым и суровым, лекции прекратились. Старик лишь изредка просил Степана помочь сделать укол подопытной крысе или прокипятить какой-нибудь хирургический инструмент.

Крысы издыхали десятками. Они вспухали, с них клочьями сползало мясо… Степана охватывала дрожь при мысли, что где-то совсем недалеко этот же вирус "Д" вводят людям и они гибнут в страшных мучениях.

Профессор мрачнел с каждым днем. Он уже, наверное, понимал, что не только на крысах испытывается страшный вирус, найденный Валленбротом.

Макс Браун засмеялся только один раз – злым, саркастическим смехом, от которого Степану стало жутко. Это случилось в тот день, когда впервые осталась в живых крыса, которой профессор ввел свой препарат.

Ночью, – эту ночь Степан запомнил на всю жизнь, – профессор запер дверь на ключ, забаррикадировал ее столом и выключил свет. Стало темно, только за стеклянными стенами изоляционной камеры то голубовато-синим, то розовато-фиолетовым пламенем вспыхивали огни многочисленных горелок, всхрапывали насосы, тонко, по-комариному, пели моторы. Уродливая огромная тень профессора металась по стенам камеры, иногда задерживаясь на каком-нибудь приборе, и тогда этот участок проваливался в темноту.

Степан, притаившись в уголке, с напряжением следил сквозь толщу стекла за всеми движениями профессора. Старик в белом халате быстро вытаскивал за хвост из стеклянной банки взъерошенную больную крысу, вонзал в нее толстую иглу и, набрав в шприц крови, швырял животное в ящик. По стеклянной трубочке в большую двугорлую склянку медленной струйкой текла густая жидкость, один вид которой вызывал отвращение и все нарастающее чувство тошноты.

Обтянутые блестящей резиной руки Макса Брауна, маска, закрывающая почти все лицо и оставляющая открытыми только глаза, злые и напряженные, настороженно-согнутая спина и вкрадчивые движения настраивали Степана враждебно. Он готов был поверить сейчас, что не антивирус, не лекарство изготовляет профессор, а ужаснейший яд…

Но профессор, слив в колбу кровь и добавив туда каких-то химикалиев, сел за столик и устало склонил голову. Халат нелепо топорщился на его угловатых плечах; вся фигура старика выражала такую беспомощность, такую усталость, что Степан вмиг отбросил свои подозрения и задремал.

Юноша проснулся от звона разбитой склянки. Сколько прошло времени, он не знал.

Профессор сидел все за тем же столиком, но выражение его глаз было уже иным – взволнованным, испуганным. Перетянув себе руку выше локтя резиновым жгутом, старик пытался ввести в вену иголку шприца, наполненного розоватой жидкостью.

Хотя горелки уже погасли, прекратилось жужжание моторов и лаборатория вновь стала обыденной, Степан почувствовал во всей обстановке какую-то напряженность. С большим вниманием он следил за профессором, понимая, что Макс Браун делает себе прививку антивируса – первую прививку, может быть даже смертельную. Уровень розоватой жидкости в шприце медленно снижался. Вот операция кончилась, профессор снял жгут и начал мыть колбы, приводить в порядок приборы, устанавливая их на стеллажах. Затем, сбросив халат и маску, он вышел, держа на ладони две небольшие запаянные ампулы все с той же розоватой жидкостью.

– Вот антивирус Брауна. Это мечта всей моей жизни, – сказал профессор Степану – сказал без воодушевления, без подъема, как говорят о чем-то скучном, обыденном. – Но вопрос о том, как человечество сможет использовать этот препарат – не решен… Я просто не могу его никому показать, ибо этот день будет моим последним днем.

Профессор горестно покачал головой:

– Спрячь эту ампулу, Стефан. Спрячь, где хочешь, но так, чтобы я не знал… Я отдаю ее тебе, отдаю Советскому Союзу… Я чувствую, что ты сможешь ее сберечь. А если об антивирусе узнают, у меня его все равно отнимут тем или иным способом… Спрячь эту ампулу, Стефан. Я знаю: ты сохранишь ее даже тогда, когда тебе будут угрожать смертью. А эту… он поискал глазами, куда бы спрятать вторую ампулу, затем подошел к стальной камере высоких температур и открыл дверцу. – Эту – сюда! Сюда же и черновики рукописи, – профессор вытащил из стола пачку бумаг, – сюда же и все ампулы с вирусом "Д" – все сюда!

Степан, зажав в руке ампулу, с тревогой наблюдал, как старик складывает в камеру рукописи и препараты, как зажигает термитную свечу и бросает ее внутрь. Захлопнув дверцу, профессор в изнеможении опустился на стул, обхватил голову руками и застонал.

Степан нерешительно подошел, погладил его по плечу. Он не знал, что сказать, как утешить профессора. А старик, раскачиваясь словно от физической боли, шептал:

– Стефан, если бы ты знал, как тяжело быть ученым в стране, где свирепствует фашизм! Как тяжело создать средство против многих, многих болезней, и уничтожить его собственными руками! Невыносимо тяжело чувствовать себя слабым, безвольным человеком, которого могут заставить убивать людей… Я отдал тебе труд всей моей жизни. Делай с ним, что тебе вздумается. Отдавай кому хочешь. Пусть только мой препарат не пойдет во вред людям… И рукописи доверяю тебе. Я сейчас уничтожил целый ряд промежуточных формул, но если ты станешь ученым, настоящим ученым, – ты сможешь восстановить эту главу… Я верю в тебя!

Макс Браун бормотал все тише, тише и наконец умолк. Степан облегченно вздохнул. Нет, он не собирался стать микробиологом. Но в его руках теперь находилась военная тайна, вероятно, чрезвычайной важности. Маленькая ампулка – толщиной в папиросу, длиной в мизинец – хранила в себе то, что не купить ни за какие капиталы: жизнь и здоровье миллионов людей. И решение сейчас может быть лишь одно!

– Макс Максович!

Старик сидел, устремив взгляд в стену. Степану пришлось несколько раз окликнуть его, пока Макс Браун не повернул к нему головы.

– Профессор, – Степан оглянулся и, понизив голос, сказал. – Нам надо бежать!

Браун непонимающе посмотрел на него и машинально повторил:

– Да, да… Надо бежать… – но сейчас же опомнился. Бежать?! Нет, отсюда не убежишь!

– Макс Максович, убежать можно! – заволновался Степан. Надо исследовать все закоулки. Я этого не могу сделать. Пойдите к шефу – вы говорили, что на стене его кабинета, висит карта, наверное это план подземного города. Посмотрите, возможно вы сумеете найти какой-нибудь тайный выход… Выходы должны быть.

Профессор растерянно взглянул на Степана, встал и направился к двери. Шнурки у него развязались, Браун наступал на них и спотыкался.

Степан догнал старика, застегнул его пиджак, завязал шнурки, потом взял за плечи и посмотрел в глаза:

– Макс Максович! Так надо! Надо для людей!

Глава VII

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ – ДРУГ!

Отныне профессор ежедневно отправлялся на разведку. Он заходил в лаборатории, осматривал все закоулки, выстукивал стены, пытался засунуть свою трость в каждое отверстие, – вообще, вел себя столь необычно, что это привлекло внимание его коллег, и, в первую очередь, Валленброта.

Увидев, как внимательно профессор изучает стальной щит, закрывавший выход из подземного города, Валленброт съязвил:

– Вы решили прогуляться, дорогой профессор?

Браун посмотрел на него так странно, что Валленброт передернул плечами: ясно, что старик сходит с ума.

А профессор, возвращаясь в свою лабораторию, морща лоб, напряженно вспоминал детали.

Степан допытывался:

– Так это, значит, за вторым поворотом? Ага… Лаборатория Гейнца? Это какая? Эн-до-кри-но-ло-ги-че-ская… Так и запишем. А в какую сторону открывается дверь?

Профессор, опустив голову, шел вновь, чтобы узнать, в какую сторону открывается дверь в лаборатории Гейнца, сколько метров длины имеет главный коридор, каким образом снабжаются воздухом вентиляторы, где слышнее всего шум машин…

А Степан тем временем вызубривал все записанное на бумажке:

"Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь. Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора. Ниша закрыта медной решеткой. Завинчена винтами".

Он повторял это до отупения, до тех пор, пока не начинал чувствовать, что на всю жизнь запомнил эту проклятую нишу, и сжигал бумажку.

Профессор был исключительно плохим разведчиком, – сведения приходится прямо-таки вытягивать из него. Следовательно, нужно рисковать. Надо исследовать те странные отверстия, которые профессор считает вентиляционными.

Во время отсутствия Брауна Степан подготовился: собрал все обнаруженные инструменты, захватил нож, моток тонкой и прочной проволоки – все могло пригодиться! Поздно ночью он выскользнул из лаборатории и перебежал коридор наискось, к первому тоннелю.

Профессор не ошибся: высоко, почти у самого потолка, действительно темнело отверстие, закрытое решеткой. Невдалеке стояла скамья – подвинуть ее к стене было делом одной минуты.

С замирающим сердцем Степан вывинтил винты на крышке и снял ее. Открылся вход в круглую, очень узкую трубу. Крышку пришлось запрятать в угол, за ящик для мусора.

Степан еще раз прислушался, осмотрелся вокруг, и решительно полез в отверстие. Обдирая ногти до крови, он цеплялся за мельчайшие неровности и полз вперед, с ужасом думая, что ему не хватит сил ни проползти всю трубу до конца, ни вернуться назад.

Степан совсем выбился из сил, когда его руки вдруг ощутили пустоту. Переводя дыхание, он полез в карман за фонариком. Луч осветил длинную трубу с многочисленными заклепками, – она полого поднималась вверх, и по ней свободно можно было двигаться на четвереньках.

Обрадованный Степан стал продвигаться вперед. Иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и светил фонариком – труба казалась бесконечной. Она подымалась все круче и круче. От нее отходило несколько ответвлений. Вдруг, резко изогнувшись, она пошла почти горизонтально. И в эту минуту далеко впереди Степан увидел тусклый свет и бросился туда к воздуху, к жизни… Он не чувствовал ни боли в израненных коленях, ни перебоев сердца, – он спешил, словно эти последние секунды решали судьбу.

Но когда Степан добрался до конца, и его руки схватили холодные прутья решетки, закрывающей выход из трубы, он чуть не заплакал.

Отсюда, с огромной высоты, взгляд улетал на десятки километров.

Из-за гор медленно выплывало солнце. Дымка – сизая в долинах, розовая на вершинах – таяла, открывая зеленый весенний мир. Степан слышал самые слабые звуки: вот где-то далеко-далеко загудел паровоз, вот донесся звонкий говор ручья, а вот весело защебетала пичужка.

Глаза нестерпимо резал солнечный свет, и это была приятная боль. Степан изо всей силы рванул прутья решетки, но она даже не дрогнула.

Все еще не веря, что свобода так близка и так недосягаема, Степан тщательно – сантиметр за сантиметром – исследовал всю решетку, и отчаяние начало медленно заползать в его сердце: выбраться отсюда было невозможно. Прутья в два пальца толщиной уходили прямо в стены стальной трубы, нож и напильник скользили по ним, не оставляя даже царапины. Только огонь – высокая температура термитных свечей – помог бы выйти на свободу, но именно свечей Степан и не догадался захватить.

Делать было нечего – побег не удался. Степан успокаивал себя мыслью, что это лишь разведка, что в следующую ночь они убегут вместе с профессором, но на душе у него было тяжело.

Он лежал, прижавшись лицом к решетке, всей грудью вдыхая прохладный влажный воздух, впитывая ласкающие солнечные лучи. Ему захотелось сорвать листок с ветки орешника – он был совсем близко. Протянув руку, Степан едва не коснулся ветки пальцами, но так и не смог дотянуться. В этот миг ему казалось, что, достань он этот листок, – и сейчас же, как в сказке, откроется стальная решетчатая дверь.

Наконец, Степан догадался скрутить проволочную петлю и, притянув к себе ветку, сорвал этот листок. Нежный, едва распустившийся листок был для него символом жизни и свободы. Успокоенный, почти счастливый, Степан уснул.

Он проспал весь день.

Назад Степан возвращался очень быстро, и вход в "свою" трубу нашел сразу, но слегка помешкал: лезть туда было страшно, словно в берлогу зверя. Наконец, решившись, он пополз. Каждая минута была дорога, он спешил изо всех сил.

Опустившись на ту же скамью, Степан оглянулся и облегченно вздохнул – все было на месте. Крадучись, он подошел к повороту, долго оглядывался в обе стороны, затем, сбросив башмаки, побежал к лаборатории Макса Брауна.

И в ту же секунду Степан услышал грубый окрик:

– Стой!

…Возможно, Степан и профессор Браун смогли бы скрыться из подземного города, если бы не Балленброт. Он зашел в лабораторию профессора, обнаружил отсутствие Степана и поднял тревогу.

Избитый до беспамятства, Степан очнулся от прикосновения чьей-то руки.

– Не бойся, милый, – сказал кто-то тихо и ласково. – Ведь я не враг тебе…

Степана поразили не интонации – сочувственные и грустные, – и даже не то, что голос был женский. Он услышал невыразимо дорогие звуки родной речи.

"Свои! Свои!", – думал он с радостью.

Над ним склонилось несколько человек – бледных, измученных. Женщина бинтовала ему голову.

Да, это были свои, но на чужой земле, в фашистском подземном городе… Степан осмотрелся вокруг. Помещение размером с лабораторию профессора Брауна. Ослепительно белые стены. Тяжелая металлическая дверь с крошечным окошком. Низко нависший потолок…

Степан понял, что он в нижнем этаже, среди "экспериментального материала", и что отсюда выхода нет. Все его существо восстало против этой обреченности. Выход должен быть! Выломать стальную дверь, устроить бунт, захватить весь подземный город! Все что угодно, но не отдать жизни даром! И в том, что вокруг находятся свои люди, единомышленники, – залог успеха.

Степану хотелось слышать русскую речь, и он торопливо расспрашивал, как эти люди попали сюда, давно ли с воли, что тут творится!

Понимали его вопросы все – Степан это видел, – но отвечала все та же изможденная женщина с серыми глазами; Она не знала, что творится на поверхности земли. Почти все узники этой камеры долгое время проработали в подземном авиационном заводе "Юнкере", где-то в Силезии, и совсем недавно, ночью, в закрытых автомашинах были перевезены сюда. Никто не знал, зачем их привезли, но все заметили, что путешествие на машинах было длительным и что фашисты-охранники чем-то встревожены. По длинному полутемному коридору пленников привели в эту камеру. Каждый день отбирают по нескольку человек и уводят. Больше эти люди не возвращаются.

Степан чувствовал, что Екатерине Васильевне – так звали женщину – хочется еще о чем-то рассказать или спросить. О чем именно – он понял, когда сквозь стену донесся приглушенный стон. На лбу женщины тревожно поднялись складки, она вопросительно взглянула на Степана, стараясь понять, откуда эти звуки. Все, находившиеся в камере, прислонив к уху ладонь или прижавшись к стене, также тревожно вслушивались. Вот стон раздался еще раз – уже совсем обессиленный, жалобный. И вновь настала тишина.

Женщина, лежавшая ближе всех к двери, вдруг вскочила на ноги.

– Езус-Мария! – зашептала она. – Люди, это кричала Марыля. Нас всех ждет смерть! Смерть!

Она впилась зубами в стиснутые кулаки и затряслась от беззвучных рыданий.

Степан видел, как побледнела Екатерина Васильевна, как вздрогнул и опустил голову изможденный седой мужчина… Любой ценой надо было приободрить этих людей.

– Вы ошибаетесь! – сказал Степан, приподнявшись с пола. Красная Армия уже заняла Берлин, через несколько дней наши будут здесь. Мы будем жить!

Он выдумал все это, не зная, как близок был к истине и не ожидая, что его ложь вызовет такую бурю. К нему бросились все, плача и смеясь, расспрашивали на разных языках.

Больше всех ликовала Екатерина Васильевна:

– Ну, милый, говори же! – тормошила она Степана. – Ты видел наших? Когда взяли Берлин? Нас, наверное, потому и вывезли, чтобы не освободила Красная Армия?

Степан, чувствуя, что острая тоска все сильнее сжимает ему сердце, рассказывал о том, как мимо фермы, па которой он якобы работал, стали проезжать обезумевшие гитлеровцы, крича "Берлин капут!", как прилетели советские самолеты и разбомбили фашистскую танковую колонну, как он решил бежать навстречу Красной Армии, чтобы указать летчикам военный завод, как его поймали, скрутили и привезли сюда.

Степан вспомнил даже о листке орешника, который положил в карман, чтобы показать профессору. Листок был цел – маленький, увядший, но для людей, которые много месяцев не видели солнца, не дышали чистым воздухом, этот листок был самым убедительным доказательством.

Степана заставляли рассказывать еще и еще, пока сам он, придумывая новые детали, почти поверил в свою выдумку.

Рассказывая, он чувствовал невыносимую боль в голове и во всем теле, но еще больнее было от сознания, что, может быть, напрасно взбудоражил людей, заставил поверить себе. Особенно стыдно ему было перед Екатериной Васильевной. Она трогательно ухаживала за ним: подстелила свое пальто – единственное, что у нее осталось, и, тихо поглаживая его волосы, говорила:

– Спи! Отдохни. Ты весь избит.

Но Степан не уснул. Выждав, пока замолк шепот людей, взволнованных возможностью близкого освобождения, он приподнялся на локте и едва слышно прошептал Екатерине Васильевне на ухо:

– Простите меня… я… я все врал.

Екатерина Васильевна ничего не спросила, только глаза ее наполнились тоской, а уголки губ горестно опустились. Она вмиг как-то постарела, – только теперь Степан заметил, что у нее на висках серебрится седина. Покачав головой, она так же тихо ответила:

– Я это чувствовала. Но листок… – она вздохнула. – Факту трудно не верить. Я очень обрадовалась! Ведь у меня есть дочка. Я знаю, я верю, что она жива…

Екатерина Васильевна бережно вынула из кармана фотографию, тщательно завернутую в плотную бумагу.

– Вот посмотри: это было давно, сейчас ей уже шесть лет.

Маленькая девочка с лентой в легких, пышных волосах, прижавшись к красивой женщине, испуганно смотрела с картона. У женщины взгляд был задорный и лукавый.

Степан перевел глаза с фотографии на Екатерину Васильевну. Она горько улыбнулась.

– Не похожа? Ничего не поделаешь.

Прикрыв ладонью глаза, Екатерина Васильевна долго сидела молча, поглаживая фотографию, потом попросила Степана:

– Расскажи о себе.

Степан рассказал все.

Она слушала молча, только складка на переносице становилась все более глубокой. Но, услышав о зверствах в подземном городе, о "работе" фашистских врачей над "экспериментальным материалом", женщина не выдержала.

– Ах, звери! Ах, гады! Каким судом надо судить этих мерзавцев? Какие страшные кары нужно изобрести, чтобы каждый из этих палачей сполна получил за все муки, причиненные людям?! Нет и не будет им пощады!

Она рывком повернулась к Степану, схватила его за руку.

– Надо выжить, Степан! Надо выжить, чтобы потом рассказать всему миру о зверствах фашистов. Это волки, кровожадные волки, волки-людоеды!.. Надо выжить, чтобы стереть их с лица земли, очистить мир!

Уже второй раз в этом подземелье Степан слышал слово "волк-людоед": так назвал и профессор Браун своего бывшего ученика Валленброта, но при этом он дрожал от страха, чувствуя собственное бессилие, обреченность.

Совсем по-иному прозвучали эти слова в устах женщины, действительно обреченной на смерть. В них не было страха только ненависть. Женщина не говорила о гибели, – она звала к жизни и мести.

Это был настоящий, мужественный советский человек, которому можно довериться во всем. И Степан рассказал об антивирусе.

Екатерина Васильевна выслушала его, затем спросила:

– Ампула у тебя?

– Да, – ответил Степан. – Она всегда со мной.

– Хорошо. Никому не отдавай эту ампулу. Только нашим. Фашисты умеют все, даже средства борьбы за жизнь, использовать для убийства.

Но Степану незачем было напоминать об этом. Прерывающимся шепотом, указывая на спящих, он сказал Екатерине Васильевне:

– На них… – он смутился, – то есть, на нас, будут испытывать вирус "Д". Я разобью ампулу и дам каждому выпить капельку. Тогда нам не будут страшны никакие вирусы. Можно спасти всех.

Екатерина Васильевна, не ответив, задумалась. Кто знает, о чем она думала? На ее лице сменялись чувства грусти, боли, волнения…

Наконец она подняла голову, и сказала строго, почти жестко:

– Антивирус нас не спасет. Все равно нас убьют рано или поздно, если мы не отстоим своих жизней.

Она решительно встала, подошла к человеку, лежавшему невдалеке, и разбудила его.

– Слушай, Зденек… Товарищ Степан добыл важный военный секрет, и этот секрет любой ценой нужно передать советским войскам… Что мы должны предпринять, как ты думаешь?.. Степан, рассказывай все, не утаивая: Зденек – коммунист.

Юноша – такой же худощавый и черноглазый, как Степан, слушал внимательно. Когда Степан окончил свой рассказ, Зденек некоторое время молчал, затем сказал:

– Ну что ж: вопрос ясен. Ампулу мы сохранить, пожалуй, сможем. Но секрет изготовления этого лекарства знает только Степан. Товарища Степана могут вызвать в любую минуту… он задумался, решительно вскинул голову и сказал тихо и твердо. – Я пойду вместо него.

Степан вздрогнул. Он понял, что Зденек согласился пойти на смерть, чтобы спасти ампулу с антивирусом.

– Нет! Нет! Лучше я расскажу все, что знаю! Ампулу можно спрятать. И тот, кто выживет…

Екатерина Васильевна, сердито нахмурив брови, прервала:

– Обожди, Степан!.. Это не выход, Зденек! Нужно вырваться отсюда всем!.. Степан, ты упоминал о своем знакомстве с охранником… Сколько может быть солдат на нашем этаже?.. Ты упомянул о стальных щитах, которыми запирается коридор. Где они располагаются?

Вот когда пригодилось Степану знакомство с ефрейтором! Юноша старался вспомнить все до мельчайшей подробности. Приобрели цену и те разрозненные сведения, которые удалось раздобыть с помощью профессора.

Екатерина Васильевна и Зденек слушали очень, внимательно и часто переспрашивали то одно, то другое.

– Ну, ясно, – сказала женщина. – На заводе "Юнкерс" группе военнопленных удалось таким образом захватить два цеха. Но они действовали недостаточно быстро, не знали расположения энергетических узлов… Шансов на успех у нас больше: Степан кое-что нам сообщил. Но наше восстание надо спланировать очень точно. Даже секундное промедление может стоить жизни всем нам.

… И вот наступило тревожное утро. Ровно в десять часов, как всегда, два эсэсовца должны были принести бидон с "баландой" – отвратительной бурдой из отбросов. Давно уже люди напряженно ждали сигнала Зденека, но дверь все не открывалась.

Наконец в коридоре послышался топот ног и голоса.

– Внимание, товарищи! – прошептал Зденек. – Только по команде!.. Ты, Ганс – на правого, Франтишек – на левого!

Щелкнул замок. Открылась дверь. В камеру вошел Валленброт. За его спиной стояло несколько эсэсовцев.

Степан непроизвольно втянул голову в плечи, но тут же резко выпрямился, посмотрел на Зденека. Тот стоял неподвижно: план восстания рухнул.

– Ну-с, где тут "ученик чародея"? – сказал Валленброт. Где тут гениальный помощник гениального профессора? Иди-ка сюда!

Бросив быстрый взгляд на Степана, Зденек сделал шаг вперед и дерзко сказал:

– Я!

Валленброт криво улыбнулся:

– Ах, ты? Слишком быстро ты из брюнета превратился в блондина! И даже говорить научился? Чудеса! Ну, хорошо, поговорим, поговорим – только позже. А пока что мне нужен вон тот! – Валленброт указал на Степана.

Под дулами автоматов люди медленно отступали в угол, прижимались друг к другу все плотнее.

– Довольно, – скомандовал Валленброт. – Немой, два шага вперед!

Степан оказался у самой стены. Люди все время заслоняли его собой, но теперь уже ничего нельзя было поделать.

Юноша начал протискиваться вперед, молчаливо отвечая на рукопожатия своих друзей. Вот чья-то теплая рука легла на его ладонь, пожала ее, оставила какой-то пакетик…

Степан обернулся, и его глаза встретились с глазами Екатерины Васильевны. Она тянулась к нему, как бы желая что-то сказать.

И Степана вдруг обожгла мысль: "Ампула! Не успел передать ампулу!" Он дернулся назад, но в тот же миг раздался окрик:

– Марш из камеры! Прямо!

И юноша пошел по коридору, мимо казематов с крохотными окошками, мимо операционных, откуда доносились стоны и вопли, мимо стальных щитов, мимо холодных тупых часовых, вдоль по узкому полутемному тоннелю навстречу неизбежному, неизвестному, страшному.