Текст книги "Торжество жизни"

Автор книги: Николай Дашкиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава XVI

ОПЯТЬ НЕ СКАЗАНО НИ СЛОВА

Снег начал итти поздно вечером, – спокойный, медленный, как бывает только в начале зимы. К утру окна затянуло легким фантастическим рисунком; на провода, на ветви деревьев осел пушистый иней; гудки заводов прозвучали торжественно и гулко; все в мире вдруг изменилось.

Но вот к полудню из-за туч проглянуло солнце. Оно лишь скользнуло своим косым лучом по земле, но и этого было достаточно, чтобы разрушить творение великого художника-мороза.

С окон исчезли доисторические папоротники; деревья, утратив свои пышные наряды, стали голыми и неприглядными. На улицах набухал водой грязно-желтый снег. Было неуютно и мрачно.

И оттого, что так неожиданно и быстро распался сказочный мир, что лыжную экскурсию вновь придется отложить на неопределенный срок, Галина ожесточенно топтала грязную кашицу снега, недовольная сама собой, подругами – всем. Как бы желая подчеркнуть свое презрение к зиме, оказавшейся бессильной, она умышленно выбирала места, где еще не ступала нога прохожего, и ставила ботик, с вывертом отбрасывая снег.

Ее коротенькое пальто – расстегнуто, из-под воротника торчит хвостик косы; потрепанный портфель болтается вниз замком, – восьмиклассница Галина явно не в настроении.

День вообще был очень неудачный. Началось с того, что она плохо ответила по математике. Ей, правда, поставили пять, но ведь ясно, что пятерки она не заслужила. Она так и сказала Виктору Никаноровичу. Разве это неправильно? Почему же тогда против нее ополчились девочки? Рая даже сказала: "Ты всегда задираешь нос и, наверное, хочешь, чтобы тебе ставили пять с плюсом!" А затем, после уроков, состоялось классное собрание, и все долго спорили о долге и честности, о помощи и подсказках… Галина сказала, что Клава, ее подруга, поступила нечестно, потому что давала Рае списывать контрольную по химии. И Клава, и Рая обиделись… Нет, день был явно неудачным.

Дома никого не было. Бабушка, наверное, повела Славика на прогулку.

Свернувшись калачиком на диване в своей комнате, Галина раскрыла книгу. Она старалась заглушить чувство недовольства и раздражения, заставляя себя думать о том, что скоро начнется зима, что хорошо будет кататься на лыжах…

Размечтавшись, она уснула. Ей приснилась зима – снежная, веселая, но сон был очень короток: Галина едва успела стать на лыжи, как вдруг поскользнулась и полетела куда-то под гору все быстрей, быстрей, быстрей…

Она испуганно вскинула руки и тотчас проснулась. Теперь ей уже хотелось, чтобы этот сон продолжался. Вероятно, вот так же сладко замирает сердце, когда прыгаешь с трамплина…

Но как крепко ни закрывала она веки, заснуть не удавалось. А тут еще сквозь неплотно прикрытую дверь доносился чей-то приглушенный бубнящий голос… Это, видимо, доцент Жилявский.

– Бу-бу-бу-бу… – передразнила его Галина и отвернулась к спинке дивана.

Интересно, о чем он там бубнит? Он вечно что-нибудь доказывает – кругленький, лысый, с противными масляными глазками. В последнее время он начал приходить слишком часто и, развалившись в кресле, рассуждал обо всем в мире, а затем уходил с Антоном Владимировичем в кабинет и долго вот так о чем-то бубнил.

За дверью на секунду установилась тишина, а затем послышался голос Антона Владимировича. Он звучал как-то странно, – приглушенно, мягко, словно отчим оправдывался. Галина представила себе Антона Владимировича; он, вероятно, прищурил глаза и немного ссутулился – он всегда сутулился, когда оправдывался перед мамой. А Жилявский, наверное, сидит, заложив ногу за ногу, и посматривает искоса, торжествуя.

Вдруг в кабинете кто-то стукнул кулаком по столу, так, что задребезжал графин, и Жилявский крикнул:

– Должны! Понимаете? Должны!

Отчим смолчал.

Опять забубнил Жилявский, только конец фразы был понятен:

– …а нам – все известно!

"Что известно? – думала Галина. – Почему Антон Владимирович мямлит, как школьник, вызванный к директору? Почему голос у Жилявского звучит так жестко и злобно?"

Она вообразила, что Жилявский – шпион, вымогающий у отчима важные сведения.

"Что же теперь делать? Позвонить в милицию? Открыть дверь и крикнуть: "Уходите отсюда, вы, шпион!" А если он вовсе не шпион, что тогда?"

Галина не знала, как нужно поступить, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Там продолжалась беседа, но нельзя было понять ни слова. Лишь в те секунды, когда немного затихал уличный шум или же собеседники повышали голоса, долетали обрывки фраз. Речь шла о лабораториях и исследованиях. Галина почти совсем успокоилась, но вдруг снова насторожилась.

– Ну, а что же с этим Роговым? – спросил отчим.

Галина вскочила с дивана и побежала к двери. Она прижала руку к груди, – сердце билось так сильно, что, казалось, его стук был слышен в другой комнате.

– Нужно доказать, что для советской науки его попытки просто вредны… (Галине показалось, что Жилявский как-то особенно подчеркнул слово "советской").

Конца фразы дослушать не удалось: в кабинете зазвонил телефон, отчим долго объяснял кому-то, куда нужно отправить вакцины, и просил доставить партию животных для экспериментов. Он по нескольку раз повторял одно и то же, как бы желая оттянуть беседу с Жилявским, а когда окончил, сразу же заговорил:

– Он как-то явился ко мне и принес листок с формулами, вот копия этих формул. Я ему доказал, что все это – бред сумасшедшего профессора. – Отчим засмеялся. – Он уверяет, что это страница из рукописи немецкого профессора-микробиолога Макса Брауна, – вы ведь, наверное, не знаете, что Рогов просидел в немецком подземном институте всю войну? Так вот, не поинтересуетесь ли этими формулами?

– Нет, пусть позже. А сейчас я откланиваюсь. Значит, запомните: для советской медицины все теории раковых заболеваний вредны. Кроме вашей, конечно… Да, вредны, и поэтому мы поддержим вас в вашей работе. Желаю вам всего наилучшего!

Послышались шаги, стукнула дверь, и Галина разочарованно опустилась на диван. Как хорошо, что она не позвонила в милицию – вышел бы необыкновенный скандал. Жилявский, конечно, неприятный человек, но он беспокоится о советской науке. Значит, он не враг.

И все же на душе у Галины остался какой-то осадок. Почему они говорили о Степане, как о каком-нибудь вредителе?

Галина попробовала представить себе лицо Степана, вспомнила его открытый прямой взгляд, злые искорки в глазах, и подумала, что Степан никогда не станет вредителем. Может, он ошибся и не хочет понять своих ошибок? Вот Антон Владимирович, наверное, исправился после того, как его сняли с руководящей работы. Он теперь все время говорит о лаборатории, заботится о ней… А Степан – гордый… Ему надо было бы помочь, объяснить, но Антон Владимирович его не любит.

И вдруг Галине очень захотелось увидеть Степана.

Она попробовала убедить себя, что это просто неудобно, что Степан вряд ли выслушает ее советы, что даже неизвестно, где его можно встретить… Но все это были лишь отговорки. Она уже одевалась, решив, что именно сегодня должна надеть новое шелковое платье с бантом.

Степан, вероятно, в Микробиологическом институте. Талина вспомнила, как возмущался Антон Владимирович: "Места и так не хватает, а Рогову выделили отдельную комнату!" Да, Степан безусловно там. Надо спешить – рабочий день скоро кончится.

Подходя к институту, Галина волновалась. Она никак не могла решить, с чего начнет разговор, поэтому "намеренно замедлила шаги перед институтом – ей хотелось оттянуть время встречи. Но в этот момент из вестибюля вышел Степан. Он осмотрелся вокруг, увидел какую-то девушку в меховом жакете, улыбнулся ей, быстро перебежал улицу и вдвоем с ней пошел вниз, к площади.

Галина растерянно посмотрела им вслед, ругая себя за то, что сует нос в чужие дела, что надела новое платье, что не вышла из дому на пять минут раньше.

Она повернулась и пошла домой.

Под ногами чавкал влажный грязно-желтый снег.

Степан сразу заметил, что Катя чем-то взволнована и угнетена. Она позвонила в институт и попросила срочно выйти в вестибюль, хотя знала, что Степан сейчас работает по восемнадцать часов в сутки.

"Значит, у нее важное дело", – решил Степан и ни о чем не расспрашивал, зная, что Катя расскажет сама. А Катя тем временем думала:

"Дойдем до того киоска – скажу… Нет, до площади". Хотелось сказать, надо было сказать и – не могла. Не могла произнести слово "операция" – страшное слово, звучащее, как дребезжанье холодных хирургических инструментов на мраморном столе. Это слово, казалось, было бы равносильно смертному приговору: Катя с детства не любила и боялась врачей, почти никогда не болела и внушила себе, что если заболеет – обязательно умрет.

Но и молчать нельзя. Сегодня утром врач категорически заявил: или операция, или он не отвечает за ее жизнь.

Катя робко попыталась спорить с ним, – объяснила, что скоро экзамены, что она сейчас просто не может… Просила отложить операцию до лета… Но доктор был непоколебим и под конец, покачав головой, сухо сказал:

– Как хотите. Операцию можно сделать и летом, но знайте: с каждым днем она будет для вас все более тяжелой.

Он отвернулся и посмотрел в окно, где в это мгновение проскользнул и тотчас погас золотой солнечный луч.

И Кате показалось, что этот луч навсегда подчеркнул этот день, а вслед за ним настанет тьма, тьма навсегда. Она медленно вышла из кабинета врача, старалась быть спокойной, но ей не хватало воздуха, и в висках мелко вызванивали молоточки:

– О-пе-ра-ци-я…

Операция была неизбежной, она это знала и чувствовала если только сообщить об этом Степану, он скажет: операцию нужно делать немедленно. И она бы ему поверила.

Но как трудно начать разговор!.. Нет, еще несколько кварталов… Еще несколько шагов… Ну, вот и окончились все намеченные рубежи.

– Степа!

Он не произнес обычного "что?", молча повернул к ней голову и посмотрел встревожено, ободряюще, нежно… И Катя подумала, что Степан будет очень переживать, если ее положат в больницу. Он не сможет работать, а ведь у него уже что-то получается…

Степан все еще смотрел на Катю, ожидая, что она скажет А Катя передумала: нет, сейчас не нужно. Пусть позже…

– Степа, грустно мне почему-то и тяжело… И сама не знаю, почему. Ты прости, что я оторвала тебя от работы, – я больше не буду… Может быть, пойдем в театр?

Они проходили мимо театра. Центральная улица, словно шумный весенний поток, плыла вниз. к площади; вспыхивали фонари, ярко светились огни реклам, люди шли веселые, вдали слышалась музыка.

Это была жизнь. И казалось, что в мире нет страданий, нет болезней и страха перед бессмысленной смертью. А то, что случилось утром, – поликлиника, врач, будущая операция – казалось нереальным, его хотелось забыть, как дурной сон.

– Пойдем Катя!.. – Степан почувствовал, что Катя, вымолвив несколько слов, стала более веселой. Но он знал и то, что Катя, высказала не все, что ее что-то угнетает. И он начал говорить, что жизнь – хороша, нo в жизни хорошо все; что этот синий вечер с кружащимися снежинками красив так же, как и ленинградская белая ночь; что жизнь, как и сама природа, ярка и многогранна…

Он рассказал ей о дальних странствиях одинокой снежинки, и эта старая хрестоматийная история из его уст прозвучала как-то по-особенному, по-новому…

Облачко невесомого пара подымалось высоко, в беспредельную синеву неба, но этот простор не был мертвым: по нему мчались краснозвездные корабли, над ними вспыхивали блики полярных сияний, и с этими огнями перекликались яркие огни земли… Облачко превращалось в снежинку, снежинка плыла над просторами Родины, – она видела прекрасные города, слышала песни, ей хотелось опуститься вниз. Но злые ветры не давали: они стремились угнать ее далеко-далеко, в мертвые полярные пустыни… Но вот над лесозащитной полосой воздух задышал призывно и мягко, м снежинка, кружась, полетела вниз…,0на станет капелькой воды, ее вберет в себя толстый обжора-корень сахарной свеклы. И Катя возьмет в руки этот громадный бурак и даже не будет знать, что в нем томится бедная пленница – капелька воды…

Это была сказка, обыкновенная детская сказка, но слушать ее было легко и приятно. Катя улыбнулась:

– Ты поэт, Степа!

Улыбнулся и Степан:

– Конечно, поэт, хоть и не написал ни единственной строчки стихов. Мне кажется, что поэзия близка каждому человеку. Мы скоро будем жить при коммунизме, а при коммунизме каждый должен быть поэтом. Ведь и сам коммунизм – поэма, которую мы творим…

И вдруг Катя, прижавшись к Степану, тревожно спросила:

– Степа, кто этот мужчина в серой шляпе? Вон там, у подъезда…

Степан оглянулся. У подъезда Медицинского института стояли Великопольский и Коля Карпов. Они о чем-то оживленно беседовали.

– Да. это так, один… тип. Помнишь я тебе рассказывал, что отдач ампулу доценту? Так вот это он и есть, доцент Великопольский.

Катя уже вспомнила: это был тот самый человек, который полгода назад в городском парке так пренебрежительно к злобно отозвался о Степане. Она сказала шепотом:

– Степа, это твой злейший враг!.. Я его совсем не знаю, видела всего один раз и, конечно, забыла бы, если б не слышала, с какой ненавистью он говорил о тебе… Ты остерегайся его!

– Может быть, это и не враг, но противник. У меня с ним еще будут стычки. Я ему очень верил вначале, я почти любил его, но сейчас я вижу – это подлец! Посмотри, вот он улыбается, но я не верю его улыбке.

Великопольский засмеялся коротко, сказал еще несколько слов и быстро поднялся по ступеням. Коля направился навстречу Степану и Кате.

– А я к тебе, – закричал он еще издали. – Только сейчас освободился. Кто сегодня дежурит?

Подойдя вплотную, Коля догадался:

– Катя? – и протянул руку. – Николай Карпов.

Катя столько слышала о Карпове, что, даже не зная его, чувствовала к нему симпатию. А Коля уже шутил:

– Вытащили этого бирюка? Вы знаете, я каждый вечер тащу-тащу его прогуляться – и никак не вытащу. Совсем как в сказке о репке…

И вдруг он посерьезнел:

– Степа! Я сегодня прочел сообщение о том, что новый фермент биоплаза очень ускоряет процесс развития вирусов. Нельзя ли нам попытаться использовать этот фермент? Мне кажется, что именно таким путем мы сможем достигнуть некоторого, пусть неполного, успеха.

Приятная теплота разлилась в груди у Степана: Коля впервые за это время сказал "мы". Да и мысль его была очень интересной.

– Не только можно, но и нужно, Коля! И немедленно, сейчас же.

Они начали обсуждать, как именно поставить опыт; поспорили, затем согласились друг с другом; увлекшись, начали сыпать терминами. Катя шла рядом, и они, спохватываясь, старались и ее вовлечь в беседу, но девушка чувствовала, что друзьям сейчас не до нее. Нужно было уйти, а уходить не хотелось. И она пожурила их:

– Эх, вы! Затеяли ученый спор, а обо мне совсем забыли. Вы лучше скажите, выйдет ли толк из вашей работы?

Коля стал посреди тротуара и расшаркался, смешно помахав треухом:

– Простите, сударыня! – Потом назидательно, старческим голосом спросил: – Студентка? Тэк-с… Латынь учить надо!

– А вы по-русски. Разве нельзя?

Николай удивленно поднял белесые брови:

– Степан Иванович, вы слышите? Дама говорит вполне резонно. Что еще за латынь? Поставить вопрос о том, чтобы употреблять только русские термины: ведь все латинские внуки итальянцы, французы и прочая – к нам ездят учиться, а мы все еще избегаем собственных словообразований.

И сразу же, без всякого перехода, сказал с искренним вздохом:

– Эх, Катя! Сколько людей можно будет спасти, если найдем средство против рака, саркомы и прочих мерзостей Ведь и у меня отец умер от рака… Но вот беда – никак не можем поймать как следует этот проклятый вирус Иванова. Попробуем сегодня, Степан?

Катя видела – оба рвутся в лабораторию – и не стала больше их задерживать.

– Ну, друзья, мне пора домой… Нет, провожать меня не стоит – тут несколько шагов. До свидания, Коля! До свидания, Степа!

Они ее удерживали за руки, она шутливо отбивалась и, вырвавшись, крикнула:

– А вам желаю удачи! Счастливо!

Улетела грусть, развеялась тоска. Жизнь была так хороша!

Катя верила, что скоро будет открыт чудесный препарат, и первым человеком, которого вылечат при помощи него, будет она сама.

Глава XVII

«РАК ПОБЕЖДЕН»

Долго пришлось бы описывать, как победили «болотницу» разновидность эпидемического дальневосточного энцефалита. Тысячи врачей многие дни просиживали у изголовья больных, сотни микробиологов во многих институтах страны работали над созданием препаратов против этой болезни. Каждое открытие, самое ничтожное и самое великое, требует напряженной работы. Победа была достигнута общими усилиями: студентка Снежко установила, что вирусоносителями «болотницы» являются болотные крысы; владивостокский врач Цой заметил, что облучение радиоволнами сантиметрового диапазона значительно улучшает деятельность сердца больных; московский академик Бернардский высказал подтвердившееся предположение о том, что методика лечения «болотницы» должна быть аналогичной методике лечения заболеваний мозга; Ленинградский микробиологический институт создал живую вирус-вакцину для профилактических прививок; Харьковский институт имени Мечникова – препарат для лечения.

Как бы то ни было, к весне основная масса больных "болотницей" постепенно начала выздоравливать, а в Златогорск вылетело несколько врачей-инструкторов Академии медицинских наук, чтобы покончить с этой болезнью раз и навсегда.

Двадцать восьмого марта Тане Снежко впервые разрешили подняться с постели, а одиннадцатого апреля она выписалась из клиники.

Был хороший весенний день. Крупные, легкие, совсем летние облака неторопливо плыли по ярко-голубому небу; лопались почки на деревьях, выпуская острые язычки зелени; о чем-то оживленно беседовали птицы.

Таня опьянела от воздуха, солнца, птичьего крика, автомобильных гудков, музыки, доносящейся из парка. Ее окружили со всех сторон друзья, шутили, смеялись.

– Подождите, подождите минутку, – повторяла Таня. – Дайте дух перевести!

Все это было и раньше: облака и солнце заглядывали в окна палаты; музыка звучала из репродуктора; букет лозы, покрытой белыми барашками, стоял у нее на столике; друзья приходили ежедневно, – но только теперь, когда все это собралось вместе, Таня почувствовала настоящую радость. Она подбежала к Лене Борзик, чмокнула ее в щеку и засмеялась:

– Лена, ты опять толстеешь? Спишь, наверное, много?

– Не даем спать! – заметил Миша Абраменко, как всегда, солидно и безапелляционно.

– Да ведь кедровых шишек нет? – Таня показала, как Лена умащивалась на своей необыкновенной подушке.

– Она сейчас считает, что ящик из-под микроскопа удобнее. Правда, Лена, что у тебя сегодня вместо подушки был ящик?

Лена задорно тряхнула головой:

– Конечно, неправда! Это ты спал, а мы со Степаном работали всю ночь. Ой, Таня, что у нас получается! Сегодня мы производим последний опыт. Степан просил тебе раньше не говорить, чтобы не беспокоить. Он вообще какой-то, – Лена фыркнула, – слишком осторожный. С меня, например, взял честное слово, что я никому не расскажу о вирусе Иванова… А все знают. В нашей лаборатории каждый день бывают и директор института, и парторг, и профессора, даже Несмеянов позавчера заходил. Я как раз дежурила, а он спрашивает: "Скажите, это не вам ли я поставил четверку на первом курсе?" Мне, говорю. "А ну-ка снова спрошу вас, не ошибся ли"… И как начал спрашивать, как начал… А потом говорит: "Молодец, принесите матрикул, поставлю пять"… Пошутил, конечно!

Они шагали в ногу по широкой асфальтированной улице, думая о том, что скоро окончат институт и разъедутся в разные стороны, но всегда будут вспоминать эти дни, как самые светлые, самые хорошие.

Таня радовалась, что не отстанет от товарищей: выпускной курс в основном весь год занимался практикой, ей практику зачли, а теоретические курсы за последние два месяца она основательно подогнала. Ей было только немного досадно, что не пришлось поработать над вирусом Иванова.

– Ну, друзья, давайте поспешим. Я хочу собственными глазами увидеть, наконец, ваш вирус.

Вот и настал день последнего, решающего опыта. Коля, задумавшись, глядел в окно. Было свежее утро. Друзья ушли к Тане. Хотелось пойти вместе с ними, но нельзя. Вот уже скоро-скоро наступят те минуты, когда выяснится все.

Николай перевел взгляд на Степана. Тот, откинувшись на спинку стула, сидел, закрыв глаза.

"Усталость, – определил Коля. – А впрочем, нет. Это просто потому, что успех дался не сразу, а по частям. По мелочам торжествовать было рано, а все открытие в сущности и состоит из неисчислимого множества таких мелочей".

Он задумался и, кажется, вздремнул, но сейчас же вздрогнул и посмотрел на часы.

– Не пора ли начинать, Степа?

– Пора. Прошло ровно семьдесят два часа… Приготовь препарат.

– Есть, приготовить препарат! – Коля бросился к термостату, чувствуя, как приливает к вискам кровь, как гулко стучит сердце. – На сколько понизить температуру? Есть, на четыре градуса! – Он перевел рукоятку реостата и подмигнул Степану.

Степан улыбнулся в ответ, но улыбка получилась напряженной. На его небритом лице вздулись желваки, глаза блестели.

– Начали! Засечь время!

– Есть!

Мягким осторожным движением Степан открыл термостат и вытащил оттуда стеклянный сосуд сложной формы, наполненный голубоватой прозрачной жидкостью. Поддерживаемый стеклянными трубочками, по которым подавалось питание и воздух, в ней плавал кусочек мышцы, покрытый тонкой эластичной кожей. На коже виднелся сложный рисунок, состоящий из разноцветных точек. Этот кусочек болел болезнью Иванова.

– Записать температуру!

– Есть.

– Препарат номер два!

– Есть.

Коля торопливо придвинул к себе второй сосуд из другого термостата. В нем была уже иная – бесцветная, мутноватая жидкость. Еще более сложная конструкция поддерживала уродливо раздутую почку иссиня-красного цвета – это была выращенная в искусственной среде раковая опухоль.

Быстрым, уверенным движением Степан отрезал кусочек пятнистой кожи от первого препарата и вложил его в разрез, сделанный Колей в раковой опухоли. Затем медленно, осторожно поставил сосуд в термостат и вытер тыльной стороной ладони пот со лба.

Вторые сутки без сна – не пустяк.

Спать уже даже не хотелось, только в висках монотонно шумела кровь, да все тело казалось тяжелым и безвольным. Мысли то вспыхивали, то исчезали, раздражая своей бесконтрольностью. Еще труднее было выразить их на бумаге. А Степану хотелось, чтобы каждое слово было теплым, отточенным, искренним – он писал письмо профессору Климову:

"… От всей души благодарю Вас за Вашу большевистскую дружескую помощь. Благодарю и поздравляю с успехом: я сижу сейчас у термостата, где, пожалуй, впервые в истории происходит контролируемая человеком борьба вируса Иванова с вирусом рака. Это та борьба, которую Вы назвали интерференцией вирусов и которую Вы предвидели, предполагая, что в процессе развития вируса Иванова есть определенные стадии. Неужели действительно найдено средство против рака? Я сейчас подумал об этом, как посторонний человек, и эта фраза прозвучала необыкновенно, сказочно! Ну, а если вирус Иванова действительно интерферирует со многими вирусами? Да ведь это и есть воплощение моей детской мечты об антивирусе. Это миллионы спасенных человеческих жизней!

Виктор Семенович! Дорогой! Я совсем не чувствую усталости, хотя час тому назад был готов упасть и уснуть мертвым сном. Ведь то, что мы делаем сейчас, – просто чудо! И главная заслуга в создании антивируса – Ваша. Вы дали нам вирус Иванова.

Пусть позже, при встрече, я расскажу Вам детально, каким в сущности простым было решение загадки. Но какого труда стоит эта простота! Дело в том, что надо было перевернуть всю методику исследований. По некоторым, вполне понятным Вам соображениям, я пока не описываю подробностей, но скажу: я один ничего бы не мог сделать. Мы работали вчетвером, под руководством двух профессоров и одного доцента, и только наши. объединенные усилия дают мне право сейчас написать: вирус Иванова имеет стадии развития. Через несколько минут я смогу написать Вам еще одну фразу: рак побежден!.. Я уверен в этом, ибо предварительные опыты подтвердили взаимную интерференцию"…

Степан положил перо и возбужденно зашагал по комнате. Усталость действительно исчезла. Двенадцать минут оставалось до первого контрольного просмотра раковой опухоли; двенадцать минут, каждая – как день… И Коля, милый, взволнованный Коля, стоит, весь напружинившись, как перед прыжком.

Степан отвернулся и посмотрел в окно. На ветке суетился воробышек. Где-то прогудела автомобильная сирена.

Но все заглушало едва слышное тиканье часов. И когда зашипела пружина, собираясь пробить пять раз, Степан бросился к термостату и открыл дверцу.

Кусочек мышцы, который шесть часов тому назад был отвратительным нагромождением изуродованных раковых клеток, побледнел, уменьшился в размерах и, самое главное, покрылся сверху слоем нормальных клеток. Степан, торопясь, отрезал небольшой кусочек ткани, приготовил препарат и положил его на предметное стеклышко микроскопа.

Да, это были нормальные, вполне нормальные клетки! Это была победа.

– Хорошо!.. Ух, как хорошо!

Профессор Кривцов, потирая руки, расхаживал по лаборатории студенческой бригады. Иногда он останавливался перед Степаном и смотрел на него, удивленно подняв брови.

– Степан! Да ты ли это? Семен Игнатьевич, а знаете, каким я впервые увидел Степана Рогова? Вот таким. – Он поднял руку на метр от пола. – Принесли изможденного, седого… Думал умрет… А сейчас – смотри ты! Ведь он оставит нас без работы. Ну куда я теперь денусь со своей патологией? – Кривцов комично развел руками. – Да и вы, дорогой эпидемиолог, не отвертитесь. Скажут: "В архив!"

Петренко добродушно согласился:

– В архив – так в архив.

Степан смущенно улыбался:

– Семен Игнатьевич! Иван Петрович! Да ведь ничего неизвестно, мы же еще не испытали на живом организме.

– Э, друг, уже все известно! Пусть еще год, пусть два придется поработать – и не одному тебе, а всему институту но успеха добьемся.

– Завтра мы создадим бригаду вирусологов. Как вы считаете, товарищ Рогов, нужна ли такая бригада?

– Конечно… Но…

– Вы хотите сказать, что в эту бригаду должна войти ваша студенческая?

– Да.

– Безусловно. Вы тоже согласны, Семен Игнатьевич? Ну, вот и хорошо. Руководить бригадой мы будем по-прежнему втроем. Пока что, конечно.

В шесть часов начиналось заседание Ученого совета. Уходя, профессор Петренко еще раз напомнил:

– Будьте очень осторожны, Степа! Дежурство должно быть непрерывным. Ведь сыворотки больше нет?

– Ни капли.

– Сегодня у нас на Совете решаются важные дела, но я загляну сюда часам к двум ночи. Кто дежурит?

– Я.

– Вам надо отдохнуть. Завтра начнется не менее важная работа.

– Тогда Коля Карпов.

– Не стоит. Он тоже не спал. Пусть лучше Абраменко.

В коридоре послышались веселые голоса, дверь распахнулась и влетел Коля. Он швырнул на стол какой-то пакет и, став у порога, торжественно изрек:

– Ее микробиологие Татьяна Снежко-Дальневосточная. Собственной персоной после пятимесячного добровольного заточения в клинике. Ну, преклони же колена, невежливый ты человек!

Таня подходила к Степану, улыбаясь, протянув обе руки. А Николай уже откручивал проволоку на горлышке бутылки. Шампанское брызнуло в потолок, но Карпов ловко подставил мензурку.

– Товарищи! За наш успех! За профессора Климова! За Кривцова, Петренко и Ивлева! Наконец за то, что я признаю себя побежденным, и отныне мы вновь друзья навсегда! Я сейчас встретил Великопольского и сказал ему, что больше в его лаборатории работать не буду. Я сказал, что нами открыт антивирус, а посему все дальнейшие работы его просто не нужны…

Химический стакан, наполненный веселым искрящимся вином, дрогнул в руке Степана. При одном напоминании о Великопольском стало неприятно. Вспомнились слова Кати: "Это твой злейший враг".

– Коля, зачем ты сказал? Мы же условились…

– Да ведь я ему ничего секретного не сказал и не скажу никому даже под страхом смерти! Но это… Но это такое открытие, что о нем надо кричать всему миру! Пусть знают, что это сделали мы, советские люди! Так выпьем за советских людей! Выпьем за торжество жизни!

Провели третий контрольный просмотр. Антивирус действовал. Живая ткань все более и более приближалась к своему нормальному состоянию.

Следующий просмотр решили провести в два часа ночи.