Текст книги "Торжество жизни"

Автор книги: Николай Дашкиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Глава XVIII

В КОМНАТЕ ПАХЛО ХЛОРОФОРМОМ

– В кино! В кино! Кто за кино? Единогласно! А какая картина идет, скажу я вам. Прекрасная картина!

Лена спросила с недоверием:

– А ты видел?

– Видел. Афишу, конечно. Ну, в общем, пошли! Я уже заказал по телефону пять билетов.

– Зачем пять? Ведь Миша остается.

– А потому… – Коля таинственно умолк и посмотрел на Степана: – потому что с нами пойдет одна красивая девушка, которую Степан – вот собственник! – даже боится нам показать.

Таня удивилась.

– Катя?

– Ну, конечно, Катя! Ну, не красней, Степан! Не красней!

– Действительно нехорошо, Степа! И давно она в городе?

– С осени.

– Ты лучше спроси у него, Таня, сколько раз он видел Катю. Ей-богу, раза два, не больше!

– Не выдумывай, Коля, – каждое воскресенье.

– А в прошлое?

– Но ведь ты помнишь, какая у нас была срочная работа?

Таня покачала головой:

– Нет, Степа, мне все это не нравится! Работа работой, но человека забывать нельзя. Почему, например, о Кате вспомнил сейчас Коля, а не ты?

– Потому, что я о ней никогда не забываю.

– А в кино не хотел ее пригласить.

– Я не собирался в кино, я собирался пойти к ней.

Через полчаса шумной гурьбой они ввалились в общежитие Сельскохозяйственного института.

Катя была дома. Она чувствовала себя очень плохо, Но когда в коридоре послышались шаги и прозвучал знакомый голос Коли Карпова, она вскочила с кровати.

Уже потому, что это посещение было неожиданным, что у Степана на лице горел румянец, а глаза блестели возбужденно, Катя поняла, что произошло что-то очень важное, очень радостное. Еще не решаясь поверить своему предположению, она робко спросила:

– Удача, Степа?

А он крепко схватил ее за руки:

– Победа. Кричи "ура". Рак побежден!

Он смутился и посмотрел на друзей.

– Знакомьтесь… Катя… Таня Снежко, Лена Борзик. Ох, и выругала же меня Таня за тебя.

– И не так еще выругаю, если заслужишь. – Таня подошла к Кате и крепко пожала ей руку, подумав: "Очень бледна и грустна… Но какие у нее хорошие задумчивые глаза!"

Катя сказала тихо:

– Я представляла вас совсем иной… Какой-то более строгой… И не такой красавицей. Вы только что из больницы?

– Да, Катя, сегодня выписалась. А насчет красоты – честное слово, я себе не нравлюсь. Да и в этом ли дело?

Лена посматривала на Катю с уважением. Коля успел ей шепнуть, что Катя награждена орденом Ленина. А Таня командовала:

– Мужчинам – бриться! И чтоб через десять минут были здесь. А мы будем одеваться.

Когда Катя надела свой темно-синий костюм, Лена ахнула:

– Катенька, да ведь вы такая красавица, что другой и не сыскать!

Катя улыбнулась и ответила Таниными словами:

– А я себе не нравлюсь.

Ей было очень радостно в этот вечер, словно она попала в хорошую, дружную семью.

Из кино возвращались поздно.

Ночной город постепенно умолкал. Одно за другим гасли ярко освещенные окна зданий. На улицах все реже встречались прохожие. Машины, изредка пролетавшие по огромной пустынной площади, развивали бешеную скорость, и гудки их звучали во влажном ночном воздухе необыкновенно гулко.

Вниз, по спуску Пассионарии, звеня, промчался трамвай, и друзья остановились на минуту у громадного четырнадцатиэтажного здания университета, провожая взглядами этот одинокий трамвай, любуясь бесконечным морем огней большого промышленного города. Отсюда было видно очень далеко, на десятки километров – до самого горизонта протянулись огненные нити, сплетаясь, перекрещиваясь, рассыпаясь на отдельные точки.

Карпов посмотрел на небо. Звезды были робки и бледны, они светили, вздрагивая, словно собираясь погаснуть, их подавлял блеск многих тысяч электрических ламп. Вот в небе послышалось гудение, и на север проплыли три ярких звездочки красная, зеленая, белая.

– Почтовый… На Москву…

Степан проводил взглядом самолет и засмотрелся вдаль. Его привлекла безграничность просторов, отблески далеких вспышек, спокойное дыхание спящего города, и он на миг представил себя капитаном огромного корабля, подплывающего к прекрасной неведомой стране. Степан вздохнул всей грудью – воздух был влажный, тепловатый, пахнущий тополевым терпким запахом, – и сказал:

– Все-таки как хороша жизнь!

– Хороша!

– Да…

Друзья постояли еще минуту и неторопливо пошли через парк. Степан показал на скамью у обочины аллеи:

– Вот здесь я ночевал восемь лет назад, – одинокий, беспомощный, потрясенный неудачей с антивирусом. Мне сейчас даже стыдно вспоминать об этом. Но нет, об этом надо вспоминать. Ведь это вы, друзья, помогли мне снова стать молодым, счастливым… Завтра мы начнем опыты значительно более серьезные, чем все, что мы делали до сих пор. Скоро, скоро мы испытаем наш антивирус на человеке.

Катя прижалась к Степану и сказала:

– Товарищи… Вы испытаете свой препарат на мне, хорошо?

Карпов посмотрел на нее с недоумением, Степан вздрогнул:

– Но ведь ты не больна. Катя?

– Больна… У меня саркома легких… Уже давно… Полгода назад врачи категорически предписали мне операцию, я не согласилась – и видишь, как хорошо вышло.

Степан с ужасом смотрел на нее.

– Катя! Что ты наделала? Тебе сейчас же, немедленно нужно делать операцию!

Девушка спросила удивленно:

– Зачем? Разве ты не веришь в свой антивирус? Ведь даже я верю, что вы меня вылечите.

Степан, понурив голову, молчал. Да, он верил в антивирус, но никогда не мог предположить, что именно на человеке, который дороже всех в мире, придется испытывать его действие… И, к тому же, кто знает, сколько времени понадобится для полной и надежной разработки методов лечения? Может быть, год, может быть, два…

– Катя, Катя! Ну, почему ты мне не сказала об этом раньше? Ведь кроме операции есть еще и другие средства… Я повез бы тебя к профессору Климову.

Она прошептала:

– Так лучше, милый. Так лучше… Ведь все равно на ком-то нужно будет испытывать…

Все вдруг заговорили весело и возбужденно, но каждый с тревогой думал лишь о том, что завтра же надо отправить ее в клинику и, если операция неотложна, настоять на операции.

Степан вспомнил человека, который сидел в странном кресле в физиотерапевтическом кабинете, и слова профессора Климова: "Безнадежен… Слишком поздно".

Неужели поздно? Неужели и антивирус окажется бессильным?

Тревога Степана росла. То ему представлялось, что Миша Абраменко уснул, прекратилась подача электроэнергии, и вирус Иванова погиб, то вставал вопрос; как же понизить температуру внутренних органов, как изменить состав крови, чтобы можно было привить антивирус? Возникали десятки проблем, и каждая из них скрывала в себе успех или неудачу, жизнь или смерть Кати.

Степан взглянул на часы: половина второго, контрольный просмотр намечен на два часа – и спохватился:

– Друзья! Да ведь нам давно пора в институт! Там уже, пожалуй, нас ждут Кривцов и Петренко.

Коля подхватил:

– Да, да! Лена, побудь с Катей, мы сейчас же вернемся.

Умышленно медленно они дошли до поворота аллеи, а затем, переглянувшись, побежали.

Степан чувствовал, что ему не хватает воздуха, что у него останавливается сердце, но он бежал. Слишком долго ускользала из его рук чудесная жар-птица, слишком много неудач было на пути, – и теперь не верилось, что вот так, вдруг, с такой в сущности не очень большой затратой силы действительно создан антивирус. А если что-нибудь случилось? Степан даже не мог придумать, что именно могло случиться, но уже от одной мысли о неудаче его бросало то в жар, то в холод.

В институтском коридоре он обогнал Николая Карпова, подбежал к двери своей лаборатории, остановился на минутку, прислушался, затем с силой дернул за ручку. Дверь не открывалась. Степан забарабанил руками и ногами – никакого ответа.

Подбежал Николай. Вдвоем они схватили тяжелую скамью, стоявшую у стены, и ударили ею, как тараном. Замок сломался, и дверь медленно открылась. Степан отшатнулся: густой, удушающий запах хлороформа ударил в лицо. Между окном и термостатом, безжизненно разбросав руки, лежал Миша. Рядом с ним валялись осколки бутыли из-под хлороформа, которая обычно стояла на стеллаже.

Степан в два прыжка подскочил сначала к одному, затем к другому термостату – и схватился за голову: оба термометра показывали по восемьдесят градусов – реостаты были выключены до отказа. Он метался по комнате, не зная, что предпринять, потом обхватил тело Миши, вытащил его в коридор и впервые за много лет заплакал.

Коля стоял на пороге, стараясь понять, что же здесь произошло. Его внимание привлекло темное пятно у двери, ведущей в соседнюю комнату, – двери, которой никогда не пользовались. Не отдавая себе отчета, Николай бросился к пятну, опустился на колени. Густой запах хлороформа резко ударил в нос, заставил отшатнуться. Но Коля увидел: пятно начинается там, в соседней комнате. Он вмиг понял все и бросился к телефону.

– Скорая помощь? Срочно – Институт Микробиологии. Отравление хлороформом… Милиция? Дежурного!

Глава XIX

СОЛДАТ УМИРАЕТ НА БОЕВОМ ПОСТУ

Профессор Климов раздраженно захлопнул толстый журнал, в глянцевой обложке и отбросил его в угол. Дотянувшись до тумбочки, он открыл дверцу и вытащил черную лакированную коробку из японского папье-маше.

Табака не было – только на дне осталось несколько длинных янтарно-желтых волокон. Климов понюхал их, чувствуя, как сладко заныло во рту, и покачал головой: табак ему был строжайше запрещен. Достав трубку, он пососал мундштук, но и это не принесло облегчения.

– Ну, да все равно… чего уж тут – сказал профессор, осторожно сполз с кровати и, придерживаясь за мебель, пошел к письменному столу, где была припасена пачка папирос.

Когда впервые за много месяцев профессор закурил, у него так помутилось в глазах, что он вынужден был опуститься в кресло. Но головокружение быстро прошло, оставив звонкий шум в ушах и неожиданный подъем сил. Профессору даже показалось, что он в состоянии перейти комнату, ни на что не опираясь.

Да, он мог двигаться! Профессор медленно прошелся по комнате, поднял отброшенный "Британский медицинский вестник" и аккуратно расправил загнувшийся угол обложки. Подойдя к окну, он засмотрелся на улицу.

За окном играло солнце. В ярком небе облака плыли степенно и важно, неся свой драгоценный груз.

И профессор забыл о мрачных прогнозах исхода болезни, на восьмом десятке ему страстно захотелось еще долго-долго жить, работать, творить. Климову вдруг показалось, что и сердце-то самое сердце, которое не давало ему покоя последние годы, – начало биться по-юношески сильно, и мысли стали ясными и четкими. Он ощутил в себе волнение, которое всегда появлялось перед большим взлетом мысли, когда раскрывалось то, что казалось недостигаемым.

Надо было внести последние исправления в корректуру книги "Проблемы лечения рака": работа Степана Рогова над вирусом Иванова изменила все положение вещей. Проблемы лечения рака уже не существовало, – следовало создать методику лечения. Книга даже после открытия Рогова не потеряет своей остроты: в ней по-новому ставится вопрос об интерференции вирусов, она должна стать сводкой достижений прошлого и наметить путь дальнейшей работы биологов. Правда, в ней не хватает последней главы, которая бы подытожила всю работу, но эту главу может написать только Степан Рогов. "Но почему он умолк? Вот уже месяц, как от Рогова нет никаких известий".

Профессор решил, что в работе Степана произошла заминка и ему нужна помощь, дружеский совет.

– А тут еще этот Меджиссон. – Профессор с ненавистью посмотрел на "Британский вестник". – Хороши, если б Степан прилетел сюда дня на два. Хорошо бы…

Профессору очень хотелось видеть Рогова, чтобы расспросить о методике исследований, но он не решался отрывать его от работы.

Порывшись в ящике, Климов достал бланк и написал коротко:

"Дорогой Степа! Выходит моя книга, и в ней последняя глава – твоя. Если ты сможешь, прилети ко мне денька на два, у меня есть целый ряд соображений, которые, пожалуй, помогут тебе в работе.

Р. S. Читал четвертый выпуск "Британского вестника"? Не огорчайся, я вижу, что у Меджиссона ничего не выходит. Выше голову – победим мы!".

Профессор дописал две последние строчки для успокоения Рогова, хотя знал, что они вряд, ли подействуют, как не действовали и на него самого собственные доводы.

Статья профессора Меджиссона в "Британском вестнике" была действительно большим ударом. На двадцати восьми страницах Меджиссон расписывал, как ему удалось найти больного странной болезнью, которую он скромно называл "мраморной", а редакционная статья – "болезнью Меджиссона".

Это был некий Дж. К., 38 лет. Профессор Климов, конечно, понял, что это не кто иной, как боцман Джон Кэмпбелл. Меджиссон рекламировал его как уникума, как "неуязвимого человека", которому не страшны никакие болезни. Он писал, что с согласия больного прививал ему самые опасные болезни и они не прививались.

Профессор Меджиссон сожалел, что ему не удалось довести опыты до конца: необычайный больной погиб вследствие случайного отравления недоброкачественными американскими консервами. Но в конце статьи проскользнула фраза, раскрывшая всю подлость и зверство Меджиссона:

"…Как показали исследования сыворотки крови больного, он мог бы заболеть лишь гриппом "А", штамма Пуэрто-Рико-8".

Дочитав до этого места, профессор Климов вновь с негодованием захлопнул книгу. Было ясно, что Меджиссон убил боцмана Кэмпбелла: вирус гриппа "А" – та же "испанка", от которой погиб другой "неуязвимый человек" – Владимир Введенский. Профессор Климов прекрасно знал, что вирус Иванова интерферирует с другими вирусами лишь в живом организме, и ничто не могло вызвать проявление его силы в сыворотке.

Теперь, когда профессор Климов прочел статью вторично, мысль о том, что Меджиссону в сущности ничего не удалось добиться, укрепилась. Меджиссон, правда, расписывал необыкновенные возможности, открывающиеся перед ним, указывал, что благодаря большому количеству сыворотки, которую удалось сберечь, его лаборатория вступила в стадию завершающих опытов. Он даже приводил несколько "предварительных", как он называл, экспериментов, но по интонациям статьи, по осторожности, с какой высказывались вполне ясные профессору Климову детали, было понятно: Меджиссон знал о вирусе Иванова ровно столько, сколько знал Климов тридцать лет тому назад.

И в то же время профессор Климов не мог отделаться от мысли, что многое из описанного в статье ему так знакомо, так близко, словно было написано им самим.

Во всяком случае, надо немедленно сообщить в "Британский вестник", что "мраморная болезнь" – болезнь Иванова – открыта и исследована в России более сорока лет тому назад. Надо потребовать объяснений у Меджиссона по поводу загадочной смерти боцмана Кэмпбелла.

Профессор быстро набросал письма и склонился над гранками своей работы. Он заменял целые абзацы, углубляя и совершенствуя книгу, и ему казалось, что никогда в жизни он не работал так продуктивно, как теперь, когда заканчивал свой последний – он был уверен в этом – труд. Увлекшись, он курил папиросу за папиросой.

Солнце все ниже склонялось к горизонту. Золотой луч медленно плыл по голубым шпалерам стены, ненадолго задержался на пучеглазом плюшевом медвежонке и фотографии мальчика в меховой шапочке; перепрыгнул на стол и ярким светом озарил длинные листы гранок.

Профессор поставил точку и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Солнце било прямо в глаза, лучи его согревали. Приятно было опустить веки и нехотя бороться с дремотой, повторяя про себя:

– Как хорошо, что пришла весна!

Профессор Климов уснул в своем кресле и больше не проснулся.

Глава XX

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ТУДА, КУДА ЕГО ВЕДЕТ СОВЕСТЬ

Степан Рогов получил телеграмму одновременно с газетой, в которой сообщалось о смерти выдающегося ученого – члена-корреспондента Академии наук СССР Виктора Семеновича Климова.

Портрет в черной рамке ничуть не напоминал живого профессора. У Климова были добрые улыбающиеся глаза, а с портрета он смотрел важно и строго.

– Это, пожалуй, ретушер напортил… Или выбрали неудачное фото… Да, неудачное фото.

Степан повторял это вслух, потирая рукой лоб и понимая, что думает совсем не о том. Еще не верилось, что Виктора Семеновича нет в живых, что ехать к нему бесполезно, что он уже ничем не может помочь в такую тяжелую минуту.

"Вот его фотография. Как строго, как вопросительно он смотрит. Может быть, вот так он смотрел, когда писал свои последние строки: "Выходит моя книга, и в ней последняя глава – твоя"…

А главы нет и не будет, потому что допустили ошибку, даже не ошибку – преступление. Преступление перед Родиной, перед Катей, перед профессором Климовым.

Но кто же виноват? Миша Абраменко? Нет, он не виноват: его чуть не отравили хлороформом. Сам виноват? Да, выходит, что сам… Но если бы в ту ночь вместо Миши Абраменко дежурил я, изменилось бы что-нибудь?" Месяц тому назад еще теплилась небольшая надежда: если вирус Иванова был только нагрет до высокой температуры, – может быть, по методу профессора Зернова удастся восстановить его: ведь микроорганизмы обладают колоссальной стойкостью. Но тщательные исследования профессоров Ивлева и Кривцова показали: диверсанты не только повысили температуру в термостатах, но и ввели в физиологические растворы с препаратами цидофенол – вещество огромной активности, которое необратимо связывалось с вирусными частицами. Вирус Иванова погиб окончательно.

Степан сжал руками виски и прислонился к стене. Стена медленно пошатывалась, пол вздрагивал и вращался – лениво, до тошноты однообразно. Луч заходящего солнца, отражаясь от чего-то блестящего, движущегося, перескакивал с тумбочки на кровать, с кровати на тумбочку. Степан закрыл глаза, но головокружение не проходило.

Торопливо, надоедливо громко тикали часы; где-то далеко, на каком-то строительстве, визжала и стонала циркулярная пила. Сердце Степана стучало медленно и тяжело. Эти не замечаемые ранее звуки сверлили мозг, доводили до отчаяния.

– Катя… Катя… Катя…

Все эти дни Степан не отходил от Кати ни на шаг. Ей было уже совсем плохо, и она чувствовала, что доживает последние дни, но, покорно глотая всевозможные лекарства, шутила, мечтала вслух о том, как они будут жить вместе, какая будет у них прекрасная квартира с окнами в сторону парка. Ее лечили лучшие врачи, были испытаны все новейшие препараты, – ничего не помогало. Оставался последний шанс – операция.

– Ну, Катя, держись, – сказал Степан.

Перед операцией он долго смотрел ей в глаза, наконец поцеловал, чувствуя, что целует ее в последний раз. И вот уже за ним медленно закрылась тяжелая белая дверь, отделяя от Кати, от надежд на счастье.

И вот прошло уже несколько часов, а он все еще не решается пойти в клинику.

Но зачем медлить?.. Зачем медлить?.. А может быть, обошлось благополучно?

Он выбежал из общежития, помчался в клинику, заставляя себя думать, что операция прошла удачно, и Кате завтра нужно передать красивый букет цветов…

Но когда вышел дежурный врач и молча склонил голову, Степан понял: Кати больше нет!.. Кати нет!!!

Будущего не существовало. Было лишь прошлое.

"Не стоит жить!" – решил он.

И вдруг ему вспомнились слова парторга: "Людей мало. Отпускаем – значит так надо. А если будешь учиться плохо, опозоришь колхоз".

Вспомнились Павел Корчагин и Алексей Мересьев – стойкие стальные люди… А Зденек, готовый пойти на смерть во имя коммунизма, которого ему не пришлось бы увидеть… А профессор Климов, который после многочасового дежурства на крыше дома, изнемогая от голода и холода, при свете жалкого огарка елочной свечи писал о таинственном вирусе, о стадийности развития микробов. Они жили и умирали во имя жизни, во имя торжества коммунизма на земле… А как же он?

Степану представилось, что о нем скажут:

– Трус! Бежал с поля боя!

Нет, не о смерти нужно думать, – о жизни, о борьбе зa жизнь! В конце концов, удача с вирусом Иванова была чисто случайной. Что если бы Джон Кэмпбелл не заболел болезнью Иванова? Что если бы ему не взбрело в голову подняться на вышку Исаакиевского собора? Или в то лето он поехал бы не в Россию, а, скажем, в Бразилию?

Все это было правильным. Но отчаяние сжимало мозг неумолимыми тисками: Кати нет!!

Степан обвел глазами вокруг себя. Машинально он пришел в тот самый парк, где ночевал много лет назад, где встречался с Катей, где рассказывал ей о будущем чудесном антивирусе.

Клены, посаженные в ту далекую весну, высоко подняли свои пышные кроны… И как давным-давно, по аллеям парка двигался бесконечный поток людей, – еще более оживленный и нарядный; слышался смех – еще более веселый; долетала музыка – могучая, зовущая…

И вдруг Степан вздрогнул. Музыка прекратилась, и взволнованный голос диктора произнес:

– Внимание! Внимание! Передаем сообщение о том, что империалисты, нарушив все существующие нормы международного права, применили бактериологическое оружие… Как сообщают из Малайи, вчера утром на позиции Народно-освободительной армии…

В памяти Степана возник странный набор слов:

"Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь… Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора…"

Он вспомнил все: и эту дверь, и нишу, и вентиляционные трубы, и стальные щиты, и рубильники в кабинете шефа Руффке…

А диктор продолжал:

– Как сообщает газета "Нью-Йорк Пост", профессор американского института вирусологии Отто Валленброт заявил о создании вируса, один грамм которого якобы может убить двести миллионов людей…

Степан охнул и скрипнул зубами: Отто Валленброт жив!.. Жив мерзавец, мечтавший обрушить на Советский Союз тонны смертоносных бактерий!.. Неизвестно, как он уцелел, да это и не существенно. Он нашел себе новых хозяев – таких же хищных и кровожадных, как сам.

Каков расчет! Не сто миллионов, не триста, а двести! Пусть эти цифры – ложь. Пусть, как всегда, враг старается запугать. Но то, что они готовы на самые страшные преступления – не вызывает сомнения.

"Гомо гомини люпус эст!.." Нет, это у них – человек человеку волк, у бизнесменов. А для всех мирных, честных людей волками являются фашисты, – какой бы национальности они ни были. Их надо уничтожать, безжалостно уничтожать в открытом бою, а сейчас необходимо бороться против них хоть и мирным путем, но так же упорно. Новыми открытиями, в первую очередь!

Степан стремительно поднялся со скамьи и пошел в институт. Он торопился, боясь, что секретарь партийной организации уйдет.

Но едва Рогов переступил порог института, швейцар Петрович сокрушенно покачал головой:

– Ну, где вы пропадаете, Степан Иванович? Тут все с ног сбились – вас ищут! Идите быстрее, Семен Игнатьевич уже десять раз спрашивал о вас…

Степан торопливо взбежал по лестнице, распахнул дверь и остановился на пороге.

– Семен Игнатьевич… Прошу… В самый тяжелый день моей жизни… Прошу, примите меня в партию.

Гонимый безотчетным страхом, Великопольский бежал, сам не зная куда, вздрагивая от каждого звука, от взгляда каждого прохожего. Он хотел бы убежать и от собственных мыслей, но они – цепкие, назойливые, безжалостные – все теснее окружали его.

Полчаса назад, проходя по улице Мечникова, Великопольский увидел доцента Жилявского. Жилявский был смертельно бледен, – даже с противоположной стороны улицы было видно, как дрожали у него руки, когда он пытался застегнуть пиджак. У подъезда стояла крытая машина, и человек в военной форме, сопровождавший Жилявского, распахнул дверцу, жестом приглашая войти.

Великопольский шмыгнул в подворотню. Он дождался, пока машина уехала, и вздохнул с облегчением.

Но он понимал, что всего лишь оттянул свою гибель.

Ах, этот Жилявский! Ах, мерзавец! Как он медленно и осторожно подталкивал его к краю пропасти! Как хитро затягивал петлю, из которой уже невозможно было вырваться… Ведь он выдаст его, выдаст! Всплывет история с диссертацией Нечипоренко. Как Жилявский пронюхал о ней? Никто, казалось, и не подозревал… А затем медленно – звено за звеном – вытащут всю цепь, начиная с проклятого антивируса Брауна, с дурацкой ампулы, которую принес все тот же Степан Рогов. Ведь Жилявский, чтобы оправдаться, даже историю с уничтожением вируса Иванова свалит на него, Великопольского, хотя он к этой истории почти не причастен…

Машинально Великопольский пошел к парку, но его испугал яркий свет главной аллеи, и он поспешил вглубь, стараясь держаться в тени деревьев.

И тут он увидел Степана Рогова.

Рогов сидел в конце аллеи, освещенный одиноким фонарем, опустив руки на колени. Он смотрел вдаль – задумчиво, строго – и казался таким спокойным, таким сильным, что был миг, когда Великопольскому захотелось подойти к нему, и просто, по-человечески рассказать обо всем: о вакцинах, о формулах, рассказать, как передавал Жилявскому все, что удавалось узнать о вирусе Иванова. Но он, конечно, не подошел.

А Степан поднялся со скамьи и направился ему навстречу. Суеверный страх охватил Великопольского. Он медленно пятился назад, в кусты, не подозревая, что именно здесь, много лет тому назад, ожидал его Степан Рогов, – усталый, подавленный, – ждал, чтобы поговорить с ним, услышать от него хотя бы одно теплое слово… Великопольский не знал этого, но ему казалось, что Рогов видит его во тьме и смотрит злобно и торжествующе.

Дождавшись, когда Рогов скрылся из виду, Великопольский вышел из кустов и торопливо зашагал в противоположную сторону. Ему было страшно в одиночестве, он хотел видеть людей.

Но и среди людей он не обрел спокойствия. Он заходил в самую гущу человеческого потока, он спешил туда, где слышался веселый смех, он протискивался в толпу, желая почувствовать близость людей, но перед ним удивленно расступались, его обтекал жизнерадостный поток, – обтекал, как обтекают весенние воды мрачный замшелый камень.

Он был арестован в тот же вечер.