Текст книги "Волшебный камень"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Пока Баяндин звонил в ближние и дальние колхозы, чтобы обеспечить вьючных коней и их смену в пути, пока он писал одно за другим распоряжения об отпуске продуктов, Нестеров думал о том, что предстояло ему в экспедиции.
Вчера он еще раз попытался доказать Варе и Палехову свою правоту. Но какие бы доказательства он ни приводил, ничто их не убеждало. Может быть, потому, что, измучившись в бесплодных поисках, они изверились? Он добился лишь одного: они перестали возражать против его попытки еще раз обнаружить промышленное месторождение алмазов.
Но они не верили в самую его идею – в наличие алмазов на Урале, – а он хотел именно на основании многолетних научных данных и своего опыта найти побережье исчезнувшего сто миллионов лет назад Пермского моря и русло реки, которая в те давние времена вымыла алмазы из гор и отложила их в устье и на береговых террасах. «Посмотрите на сделанную вами самими геологическую карту Нима, – убеждал он их. – Вы видите: здесь встречаются изверженные и осадочные породы – массы оливина, подстилающего выдвинутый последующим сжатием слой гранита. Вот пегматитовые жилы, образовавшиеся в позднейшие времена. Разве все это не говорит вам о катаклизмах, которые помогли прозрачным кристаллам углерода вырваться из подземных глубин?»
Но разве можно показать слепому, какими красками полон мир? И если Нестеров не будет искать алмазы, то не станут же их искать те, кто в них не верит?
Какая-то минута слабости была, однако, и у него, когда он вспоминал эти споры. Баяндин это почувствовал и сказал:
– Раньше времени, Сергей Николаевич, унывать не надо. Чего не поищешь, того и не сыщешь, а вот если копнешь поглубже, то найдешь погуще!
– Если бы все так думали!
– То, что не все так думают, не страшно, – заметил Баяндин, – Поддакивать и недруг может. Тут остается одно – доказать. Когда в поход?
– Завтра с утра.
– А сколько времени рассчитываете продержаться?
– Думаю, до середины декабря. Если уж очень крепкие морозы ударят, вернемся раньше.
Баяндин встал и крепко пожал Сергею руку. Это прощальное пожатие без слов было более по душе Нестерову, чем всякие красноречивые пожелания успеха.
6
По дороге домой Нестеров зашел на склад экспедиции.
На полянке, покрытой острой мокрой травой того ярко-зеленого цвета, который появляется после первого стаявшего снега, уже стояли промывочные механизмы. Головлев, Евлахов и несколько рабочих привязывали их к волокушам – длинным оглоблям с загнутыми и связанными перекладиной ездовыми концами. Еще несколько лет назад, когда в районе не было настоящих дорог, крестьяне все грузы перевозили на таких вот волокушах. На этом нехитром приспособлении добрый конь легко тащил двадцать – тридцать пудов; а в разобранном виде механизмы можно было упаковать и в более легкие вьюки.
Рабочие получали продукты, увязывали их в переметные мешки. Часть коней уже пригнали. Они стояли у коновязи, поедая овес, засыпанный щедрой рукой.
Головлев, сбросив телогрейку, в одной гимнастерке увязывал грузы. Из-под его ловких рук воз выходил монолитным, ладным, без углов, как раз на ширину волокуши. Отряду предстояло пройти больше ста километров но лесу, без дорог, по охотничьим тропам. В иных местах, чтобы волокуши и кони с вьюками могли протиснуться между деревьев, придется прорубать трону.
Головлев обтер вспотевшее лицо тыльной стороной ладони, дернул веревку на возу так, что она зазвенела, сказал:
– Ну, к походу готовы. Как в разведке. Ничто не прогремит, ничто не ворохнется. Мы тут обсуждали маршрут и решили, что вам с коллекторами способнее идти рекою, на глиссере Саламатова. А уж от Чувала придется добираться пешком. Но там всего полсотни километров. А мы пойдем с грузом и конями. Через четыре дня встретимся.
Сказал он это решительно, и Нестеров понял: рабочие боятся за него. Мастер Евлахов, пока говорил Головлев, согласно кивал. Подошли другие участники похода, и все заговорили о том же, подыскивая один довод за другим, не касаясь лишь того, что Нестерову трудно будет идти тайгою. Одно дело – добираться летней дорогой, другое – в чаянии зимы. И Нестеров не стал спорить. Ясно, что Головлев успел переговорить с Саламатовым. Евлахов даже привел действительно важный довод: по пути Сергей Николаевич может осмотреть выходы пород на Ниме. А поездка на глиссере сократит для него и для коллекторов пеший путь.
– Вот только как быть с Лукомцевым? – спросил Головлев. – Он еще вроде слабоват, не отдохнул с дороги, однако просится!
– Лукомцева и Дашу надо оставить, – сказал Нестеров. – Постарайтесь убедить ее, работы и здесь хватит.
– Оставить! Убедить! – не то огорченно, не то любовно проговорил Головлев. – Она уже и продукты для себя выписала, и мешок свой сдала… Да вот он! – Головлев ударил рукой по тугому возу, из которого высовывался рюкзак с аккуратно вышитыми на клапане кармана инициалами: Д. Ц. – Эту девушку не остановишь и переменой фамилии с Цузой на Лукомцеву. Вот Певцова, та до сих пор не может решить. То прибежит: «Еду!» – то снова раздумает. До сих пор продукты на нее не получены! – уже сердясь, сказал он. – Вы бы, Сергей Николаевич, поговорили с ней сами, да построже.
– Нет, этого делать не надо. Участие в зимнем поиске добровольное.
В это время из-за угла сарая появилась Юля. Она прошла с независимым видом мимо Нестерова, оглядела возы, лошадей, потом, будто вспомнив что-то, быстро побежала к дому экспедиции.
Головлев засмеялся.
– Это она выписываться приходила, но увидела вас, Сергей Николаевич, и постеснялась. Наши отношения теперь такие: она в списке. Но ручаюсь, как только вы уйдете, придет выписываться. Как во время организации колхозов иной тугодум-единоличник, честное слово!
– Ну, если выпишется, так хорошо. Только уж больше не записывайте. И список передайте мне.
Они еще посовещались о грузах, назначили время выезда – восемь часов утра, – проверили до последней мелочи хозяйство и отправились по домам.
7
Варя опять задержалась на разведке.
«Очевидно, нарочно возвращается так поздно, чтобы избежать разговора со мной», – подумал Сергей. С того дня, как Варя освободила свою комнату для Сергея, она держалась по-деловому сухо и всячески отстраняла его попытки продолжить их неоконченный разговор.
Сергей поднялся к себе и уложил свой несложный багаж. Он просидел несколько минут, прислушиваясь к шуму и беготне в коридоре, – в этот последний вечер девушки собирались на танцы. Но вот и они ушли. В доме наступила тишина. Сергей написал о предполагаемом зимнем поиске письмо Бушуеву, выкурил папиросу, спрятал в ящик стола незаконченные записи – он делал сводное описание всей документации о русских алмазах – и задумался. Все, чем он занимался, оказывается, не трогало его, словно часть его души спала, и в опустошенной груди стало холодно, только гулко колотилось сердце. Он взглянул на полуоткрытую дверь и с грустью усмехнулся: он не прикрыл ее только потому, что надеялся услышать шаги Вари. Но она не поднялась к себе, а сразу прошла в столовую, и сейчас он слышал лишь ее голос. Она о чем-то спрашивала Федоровну, повариху. Сергей спустился в столовую.
Варя мельком взглянула на него, поиграла ножом, но говорить ничего не стала. Повариха поставила на стол сковородку с жареной зайчатиной и, остановясь у стенки, сложила руки на груди, умильно поглядывая на Сергея. Как и все жители этого городка, куда мало еще кто вернулся с войны, она ждала от Сергея необычайных и страшных рассказов о войне, о фашистах, о ранах. Ей хотелось, чтобы Сергей ел с аппетитом и чтобы он был весел.
– Кушайте, кушайте, Сергей Николаевич, – приговаривала она, вздыхая и покачивая головой. – Натерпелись, поди, там беды. Теперь бы отдохнуть… Да какой у нас отдых! Ни пищи, ни тепла настоящего, ни уюта. Живем чисто как цыганы, прости господи! Еда совсем плохая стала: кто зайца застрелит – только и праздника…
– Помолчи, Федоровна, – сказала Варя.
– Да я ведь не в обиду, – поджав губы, ответила повариха.
– И я не в обиду.
Федоровна вышла. Из-за двери донеслось ее ворчанье:
– Высокатная… И то не так, и это не в тютельку! А какое у самой понятие? Расстроить человека – это она может, а утешить – никакой бабьей жалости нету…
Варя молчала.
«Да, чем скорее я уеду, тем лучше», – подумал Сергей. Он видел, что это всеобщее обсуждение их размолвки становится невыносимым для Вари.
– Хорошо, – сказала Варя, как будто отвечая кому-то, и голос ее стал злым, – можешь объявить о свадьбе. Сегодня я перейду в твою комнату.
Сергей вздрогнул и промолчал. Варя подняла глаза. В них были слезы. Сергей растерянно наклонился к ней, не зная, что сказать. А Варя смахнула слезинки, выпрямилась и с вызовом спросила:
– Ну, что молчишь? Не рад?
– Успокойся, Варя…
– Говорят, говорят, говорят… Федоровна говорит, в коллекторской говорят, даже рабочие на разведочных участках спрашивают меня, когда свадьба. Разве мы обязаны отчитываться перед кем-нибудь?
– Нет.
– Пусть будет так, как ты хочешь.
– Я ничего не хочу, – с усилием сказал Сергей.
– А сам ходишь такой, что все тебя жалеют. Только меня никому не жалко. Саламатову жалуешься – что это такое!..
– Саламатову?
– Да!
Сергей медленно встал. Варя испуганно взглянула на него. Мелкая дрожь тронула левую половину его лица. Она еще никогда не видела у него этого странного тика, резко меняющего выражение лица. Значит, война оставила на нем еще один видный след? Но сколько же воли было у Сергея, если он умел подавлять эту непроизвольную гримасу! Вот и сейчас Сергей вдруг успокоился. Он не хотел, чтобы она видела этот след войны.
– Сережа! – умоляюще сказала она.
– Что? – тихо спросил он, как будто и не было этой внезапной вспышки, вызванной ею – она это знала – ярости.
– Уедем отсюда! – Голос ее снова стал жалобным, просительным.
Ему вдруг захотелось из-за одного только этого жалобного голоса махнуть на все рукой, сказать, что он согласен, что не надо портить жизнь и любовь, но хлопнула дверь, вошел Суслов. Он остановился посреди комнаты и с усмешкой сказал:
– Похоже на семейную сцену.
Варя стиснула руки, потом медленно разжала пальцы, все еще не сводя глаз с Сергея. Сергей стоял у стены, тяжело дыша. Суслов, словно не замечая их замешательства, заговорил быстро и развязно:
– А меня вызвал старик и втравил в поездочку. Это не ты ли похлопотал, Нестеров?
– Какой старик? – не понимая, спросил Нестеров.
– Саламатов. Уговорил Палехова, что мне надо ехать с Иляшевым искать какой-то проблематический вольфрамит. Ты не видел у Иляшева эти останки каменного века? А я, признаться, подумал, что это ты мне удружил… – Он искоса взглянул на потемневшее лицо Нестерова и усмехнулся. – Ну, ну, я шучу, шучу. Мы все тут шутим, как умеем. Ты на такую игру не способен. Это Палехов всех считает шулерами, потому что сам носит в кармане крапленые карты… – Он сел к столу, подвинул к себе блюдо с жареной зайчатиной, положил в тарелку. Спросил: – Что же вы не едите? А я-то старался, нарочно к твоему приезду зайца подстрелил. Хороший заяц был, прыткий…
Сергей видел, что Суслова съедает беспокойство, которое тот пытался скрыть за излишней болтливостью, резкостью, шуточками. Когда-то Иван Суслов учился у него, был скромен, тих; теперь он все время метался, словно горела его душа. Варя как будто не слышала слов Суслова. Может быть, она зла на него? Тут, кажется, все злы друг на друга.
Нестеров вернулся к столу, спросил:
– Но ведь есть же у Иляшева какие-то надежды? Иначе он не пошел бы с тобой!
Суслов как будто только и ждал, чтобы с ним заговорили об этом поиске. Он отложил вилку, сердито сказал:
– Я бы этого Палехова вздернул на самой высокой сосне и спросил: «А видите ли вы теперь ваш вольфрам, Борис Львович?» Черт знает что! Сначала разогнал экспедицию, а теперь следы заметает. Саламатова испугался!
– Расскажи! – требовательно попросил Нестеров.
Всю наигранную резкость с Суслова как рукой сняло. Он теперь просто злился, злился на задание, на Палехова, но не было в его голосе той неприятной усмешечки, которая так действовала на Варю. Подперев голову рукой, он задумчиво сказал:
– Ничего не знаю. Иляшев принес в райком какие-то инструменты, сделанные из сплава с большим содержанием вольфрама. Палехов их видел. Но если есть инструменты – им, говорят, веков пять, не меньше, – так значит, где-то есть и рудник, из которого родичи Иляшева брали металл и руду. Можешь ты себе представить самородный вольфрам? Ведь плавить-то его пять веков назад не умели? И вот надо его найти.
Он ковырнул жаркое с такой злостью, словно перед ним была неподатливая руда, потом швырнул вилку и уставился на Нестерова:
– Нет, ты мне скажи: как же я буду искать, если даже приблизительных данных о том, где это место находится, нет! Я говорю: «Давайте сколотим отряд, пригласим Иляшева». А Саламатов отвечает: «Иляшев на это не согласится. Это против их родовых обычаев. Вот если он сам покажет места…» А если он их тоже не знает? И Палехов дрожит, хвостом крутит… Черт знает что!
– Я бы пошел, – как бы в раздумье сказал Нестеров. – Если бы мне кто-то сказал, что он видел камень у черта на куличках, я бы все равно пошел. Местные люди больше и лучше знают свой край. Вспомни-ка историю открытий. Большинство признаков, да и самих месторождений указаны были местными людьми… – Он говорил все так же спокойно, как будто для самого себя. – Вот в семнадцатом веке медеплавильщик Дмитрий Тумашев искал приправы для меди на Мурзинке и нашел там цветные камешки, а с этого началась история уральских самоцветов. Студент Линдер в тысяча восемьсот девяносто третьем году купил у какого-то башкира кристалл топаза, а на поверку вышло, что это алмаз… В тысяча восемьсот тридцатом году крестьянин Белоярской слободы Максим Кожевников нашел первые изумруды. Один из них, весом больше ста каратов, был преподнесен императрице и оценен по тем ценам свыше шести тысяч золотых рублей, а Кожевникову только и дали что на водку, однако находка-то его…
– Боюсь, что мне и на водку не перепадет! – криво усмехнулся Суслов. – Тут, брат, не драгоценный камень, а всего-навсего руда, да еще проблематическая. Постой, постой! – вдруг вскинулся он с каким-то злобным подозрением. – А что ты так меня уговариваешь? Или я тебе мешаю в экспедиции?
– Опомнись, Иван! – резко остановил его Нестеров.
– Нет, в самом деле? А? У всех какие-то секреты, все чего-то недоговаривают. Может быть, и ты тоже? Сговорился с Саламатовым, а Палехов по приказу секретаря согласен своего ближнего загнать хоть в пещеру львиную…
Он переводил взгляд с Вари на Сергея, и Сергей понял, что Суслова опять охватила злая блажь. Сергей покачал головой и вышел из комнаты. Услышал окрик Вари, но не ответил.
Следом простучали ее шаги. Она не захотела оставаться с раздраженным Сусловым и ушла. Нестеров, прислушиваясь к ее шагам, вошел в комнату, рассеянно оглядел рюкзак и пустой чемодан, который так и стоял с открытой крышкой. Нет, напрасно он обиделся на Суслова. Надо было утихомирить его, нельзя отпускать его в таком злом настроении… Но его-то самого никто не успокаивает! Вот перед ним пустая, холодная комната. Он тоже один. И комната эта стала такой холодной именно после того, как из нее ушла Варя…
Дверь за спиной открылась. Он обернулся. Варя стояла на пороге.
– Ты подсказал Саламатову отправить Суслова?
Он не ответил. Глядя на нее, он думал о том, что за полтора года Варя очень изменилась. Лицо ее стало суше и теряло привлекательность, когда она сердилась. Да мало ли что могло произойти за полтора года! Вот может же она подозревать его в том, что он ходил жаловаться к Саламатову, что он хотел убрать Суслова с дороги.
Взгляд ее упал на увязанный рюкзак, на пустой чемодан.
– Что это?
– Завтра мы уезжаем.
– А я?
– Не знаю.
Она опустилась на стул у двери, уронив руки на колени, и Сергею снова стало жаль ее.
Но он пересилил жалость, отвернулся и начал упаковывать геологические карты верховьев Нима, которые когда-то снимал, надеясь быстро вернуться. С тех пор прошло полтора года. Завершить эту работу должна была Варя – ей он оставил нимские алмазы. Что сделала она?
– Там нет алмазов, – тихо сказала Варя. – Мы в прошлом году исследовали всю долину реки.
– Плохо исследовали.
– Мы шли, пока можно было проталкивать илимки[19]19
Илимка – плоскодонная лодка.
[Закрыть], пока могли карабкаться лошади. Неужели ты думаешь, что мы не хотели найти их?
Она говорила тихо, покорно.
Сергей увязывал рюкзак, стараясь не глядеть на нее. Он боялся, что ее покорность обезоружит его скорее, чем своеволие и гнев. Что-то хрустнуло в мешке. Варя поднялась, спокойно сказала:
– Ну что ты туда наложил? Дай я… – И она начала перекладывать поклажу, давая какие-то деловые указания, которых он не слушал и не понимал. – Надо взять масла, концентраты надо уложить сверху, а дополнительный запас патронов вниз.
Но он думал о другом – о том, что вот так же, после долгих слез, она помогла ему собрать нехитрый багаж солдата, когда он уезжал в армию. Так же, как сейчас, хлопотливо заметила, что нет у него ниток и иголок, и принесла из своей комнаты.
Переложив вещи по-своему, она вспомнила о всех мелочах, которые понадобятся ему в путешествии. Сходила к завхозу, выписала дополнительные продукты – северный паек, – принесла их вместе с Федоровной, которая опять стояла у двери и громко вздыхала, уговаривая Сергея повременить с путем-дорогой.
За стеной слышалась негромкая брань. Там хлопали двери, туда вносили седельные кисы[20]20
Киса – кожаный мешок.
[Закрыть], продукты, инструменты, – там собирался Суслов. Но Варя ни разу не взглянула в сторону соседней комнаты, она не слышала бранчливого голоса Суслова. И Сергей благодарно подумал о том, что ничто не утрачено, все будет хорошо, когда он вернется.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нет такой земли, которая бы в умелых руках при Советской власти не могла быть повернута на благо человечества…
С. М. Киров
1
Она постучала к нему утром. Федоровна торжественно принесла на подносе завтрак. Они вдвоем посидели за столом, разговаривая о пустяках, как будто решили до его возвращения не касаться ни прошлого, ни будущего. Варя помогла Сергею вынести вещи к подводе.
Утро было хмурое, но теплое. Снег сошел, только туман да изморозь напоминали о том, что стоит затяжная осень, которая может мгновенно оборваться и смениться зимними метелями и морозами. У крыльца стоял оседланный конь, шевеля ушами и косясь на переметные кисы. На крыльцо вышел Суслов. Он молча кивнул Нестерову, вскочил в седло и сердито ударил коня. Конь с места рванул рысью и пошел по тропе на Красные горы.
Подвода тронулась к реке. Варя шла рядом с Сергеем. Все оживление ее пропало, она была молчалива. У лодочной пристани тарахтел мотором низенький глиссер. Саламатов стоял на корме, приветственно помахивая рукой.
Варя поднялась на цыпочки, дотянулась до губ Сергея и поцеловала с такой жадностью и страстью, словно боялась больше не увидеть его.
– Прощай!
– До свидания!
И, словно спохватившись, что он уедет, а она так и не узнает о чем-то важном, спросила:
– Ты действительно не говорил о Суслове?
Ответить ему не дали. С горы, крича что-то веселое, бежали девушки-коллекторы с перекинутыми через плечо на одну лямку рюкзаками. Даже в этот прощальный час они не забывали о том, что девушкам полагается быть кокетливыми, ловкими, быстрыми. Головлев и Евлахов вели в поводу навьюченных коней. За ними показался и весь обоз, вытягиваясь на берегу в длинную линию, словно на смотру. С этого места путь отряда разделялся. Конный обоз уходил в горы, геолог и коллекторы – вверх по реке. Через несколько дней, если все обойдется благополучно, они встретятся у истоков Нима.
Нестеров бросил свой вещевой мешок через низенький борт глиссера и поднялся на берег. Он обнял Головлева, оглядел тщательно упакованные механизмы, грузы и махнул рукой. Тронулись низкорослые кони, люди нестройно закричали, прощаясь, и обоз нырнул в заросли ельника, поворачивая к Красным горам.
Возле глиссера Нестерова ждал Лукомцев.
Он стоял рядом с Дашей, еще бледный, неловкий, но, завидев начальника отряда, оторвался от Даши и пошел к нему.
– Как тебе не стыдно, Сергей Николаевич, младших оставлять! Сам знаешь, без команды и командир сирота! – с вызовом сказал он.
– Лучше бы тебе остаться, Андрей!
– Не выйдет! – упрямо сказал Лукомцев. – Видно, уж судьба у меня такая – немереные пути по шагам отсчитывать! – усмехнулся он. Лицо его медленно покрывалось румянцем то ли от холодного ветра, то ли от раздражения.
Саламатов, устроившийся рядом с водителем, с интересом наблюдал эту сцену. Варя сердито воскликнула:
– Неужели вы, Андрей, поедете с ними? Вы же еще больны!
– Ах, Варвара Михайловна, – с укором сказал Лукомцев, – судьба моя простая: куда конь, туда и хомут. Так что оставить Сергея Николаевича я никак не могу, – и, перешагнув через борт, сел рядом с Дашей, которая, видно поняв, что его уже не остановишь, укладывала свой и Андреев мешки.
За Лукомцевым в глиссер шагнула Юля, Нестеров, чтобы не слышали другие, тихо спросил у нее:
– Вы же хотели в Москву? Может быть, вам лучше остаться?
– Представьте, мы только что уговаривали остаться Андрея, и примерно с такой же настойчивостью. И знаете, что он сказал? «Отец мой жил ровно: хлеб есть, так соли нет, соль есть, так хлеба нет. И приходилось ему порой совесть хозяевам закладывать. А я, добрый молодец, живу того ровнее: ни хлеба, ни соли, зато совесть чиста!» Вот и я не хочу бесчестья!
Сказав это, она взглянула на Варю, но та словно не слышала. Она смотрела долгим печальным взглядом на Нестерова, и была в этом взгляде такая призывная сила, что Сергей еще мгновение помедлил на берегу, Саламатов весело крикнул:
– Долгие проводы – лишние слезы!
Нестеров переступил борт глиссера, не отрывая глаз от Вари. Как ему хотелось, чтобы Варя вдруг кинулась к нему и сказала: «Я еду с тобой!» Но Варя молчала, а глиссер медленно отходил от берега.
– Все-таки поссорились? – спросил Саламатов.
– Да, – сухо ответил Нестеров. – Из-за тебя. Куда ты отправил Суслова?
– Суслов поехал по своему делу, – строго заметил Саламатов. – У него не менее важное задание, чем у тебя.
Больше они не разговаривали об этом.
От Стрелки до Ртищева острова глиссер целый день шел между плотбищами[21]21
Плотбище – место вывозки сплавного леса.
[Закрыть], где все еще продолжалась скатка леса. Многие штабеля еще не были и начаты, они возвышались десятиметровыми откосами, и казалось, будто река одета в бревенчатые стены. По реке, угрожая глиссеру, плыли оголенные на порогах от коры бревна. Водитель крутил руль во все стороны, и глиссер кружился по реке, словно пьяный.
На этом участке работали сплавщики-добровольцы из города и окрестных деревень. Подоткнув подолы широких домотканых юбок, девушки в красных и голубых шерстяных чулках стояли на штабелях с камбарцами[22]22
Камбарец – короткий багор.
[Закрыть] в руках, похожие на огромных птиц. Услышав рокот мотора, они опустили камбарцы и долго смотрели на глиссер, неподвижные и задумчивые, отдыхая в эти минуты от тяжелой работы. Когда мотор затих – на плесах водитель экономил горючее и вел глиссер на малых оборотах – с берега долетела печальная песня:
Убили солдата в жестоком бою,
Солдатское сердце не бьется.
И родину он не увидит свою,
Домой никогда не вернется.
Смертельную рану сжимая рукой,
Одной он печалью томился.
Что он не простился с женой молодой,
С семьею родной не простился…
Девичьи голоса высоко подняли последние слова, потом замолчали в печали о солдатской судьбе. Звуки таяли, расплывались над серой водой, и вдруг одинокий страстный голос снова повторил последние слова, чтобы где-то в высоте передать хору. Водитель выключил мотор, глиссер сносило назад, но никто не обращал внимания на это – так захватила песня.
Над полем сраженья рассеялся дым,
Умолкли последние взрывы.
Печальные ивы склонились над ним,
Шептались и плакали ивы.
Приди, погляди, молодая жена,
Грустишь ты, про мужа не зная.
Чужая его приняла сторона,
А ива такая ж родная…
Песня смолкла. Мотор зарокотал, и девушки скрылись за поворотом. Темная вода разошлась двумя волнами, словно разрезанная тяжелым лемехом. Хмурые деревушки вдруг возникли из-за поворота реки, чтобы растаять, словно они только почудились. И снова стоял на берегу черный, косматый лес, снова высились, еще не подходя к берегу, черные, костлявые горы.
Саламатов сидел на переднем кресле, изредка ощупывая лежавший возле него мешок. В мешке было зерно, которое он собирал всю осень чуть ли не по зернышку, списываясь с опытниками района, разъезжая по дальним селам. Недалеко на севере была пустынная парма, в которой не рос хлеб. Колхозники в верховьях занимались только охотой и скотоводством. Но и охотникам, и рыбакам, и скотоводам нужен хлеб. И Саламатов выискивал морозоустойчивые сорта ячменя – самого северного злака.
К вечеру глиссер вошел в ущелье. Река, сжатая отвесными стенами, сопротивлялась вторжению человека. Голые песчаниковые скалы стояли в воде, словно спустились напиться. Эхо усиливало рокот мотора до грохота грома. В узком прямом коридоре, как бы рассеченном ударом ножа, бревна бросались на скалы, будто протестуя против бешеного бега воды. Камень Говорливый вонзался в небо. Водитель выключил мотор, но долго еще слышалось эхо. Можно было подумать, что где-то следом шел второй глиссер. Водитель крикнул, и скала отчетливо повторила его слова, придавая им какое-то угрожающее звучание. На вершине Говорливого раскачивался лес. Там буйствовал верховой ветер, ощущаемый только птицами.
Люди незаметно подчинялись этому странному пейзажу, похожему на сказочный. Темное небо, темная вода, темный лес, огромные и пустынные горы… Казалось, приглядись повнимательнее к качающимся в ущельях зарослям – и ты увидишь человека с луком и стрелой, увидишь косматого мамонта. Все на глиссере притихли: не хотелось разговаривать о мелком и обыденном перед грозным лицом природы.
Так же молча проехали они камень Писаный. Саламатов знаком попросил подвести глиссер поближе к скале, чтобы можно было рассмотреть выбитые на камне рисунки. На высоте двух метров над водой находились заполненные краской впадины, изображающие гигантского оленя и маленького охотника, а чуть поодаль – толпу женщин с поднятыми к небу руками. Выше и ниже этой первобытной картины были еще какие-то знаки – может быть, неразгаданные письмена древних людей.
Нестеров с невольным волнением смотрел на эти рисунки. Еще только начинали строиться египетские пирамиды, а на этой скале люди видели то, что говорило о жизни предков, и чтили тех, кто оставил эти волшебные знаки. Так же клокотала у подножия река, пронося сделанные из бересты и кож лодки древних охотников, как проносит она теперь глиссер и норовит ударить его об острый выступ. Все дно возле скалы забито останками судов, бревнами-топляками, чугунными чушками, а может быть, и слитками золота, потому что в древние времена, как и на нашей памяти, эта река – неверная дорога жизни – вела от племени к племени, от народа к народу, от человека к человеку, то добрая, то враждебная, то помогая жить, то угрожая гибелью.
Вода пенилась и клокотала, ударяя под днище, подбрасывая легкую посудину, и временами казалось, что глиссер летит, не касаясь волн.
К вечеру, когда начало темнеть и продрогшим за день пассажирам маленького суденышка все чаще мерещились огоньки на берегу – так хотелось теплого ночлега, – с верховьев послышался странный рокот, певучий и пронзительный. Саламатов приказал выключить на минуту мотор, прислушался и спросил:
– Что это такое?
Все молча вслушивались в голос реки. Нестеров неуверенно сказал:
– Может быть, какой-нибудь падун голос подает?
Юля, откинувшая край теплой шали, выставила розовое маленькое ушко и недоуменно сказала:
– Если бы мы были в Москве, я бы сказала, что это на заводе «Серп и молот» созывают ночную смену.
– Придумала! – рассердилась Даша, – По-моему, тут только медведь может реветь.
Лукомцев, искоса поглядывая на секретаря, молчал. Нестеров напряженно вслушивался. Но голос вдруг смолк, только дальнее эхо еще раскатывалось волнами над рекой. Саламатов дал знак, и моторист запустил глиссер.
Они миновали поворот реки и вдруг разом заговорили от восхищения и удивления. Берег был залит колеблющимся светом электрических фонарей. Неровные тени кранов метались по воде. Под горой, отступившей от берега, слышались взрывы. Саламатов оглядел спутников торжествующим взглядом.
– Что тут делается? – воскликнул Нестеров.
– Новая строительная площадка! – спокойно и лукаво сказал секретарь. – Не один ты открытиями занимаешься. Я, как видишь, тоже кое-что открываю!
– Значит, я была права! Гудок ревел! – сказала Юля. Но никто не ответил ей.
Глиссер подошел к берегу. С берега, прыгая через промоины, сбежал молодой человек в брезентовом плаще, краснощекий, веселый, чем-то неуловимо похожий на школьника. Саламатов, поздоровавшись с ним, сказал:
– Знакомьтесь, товарищи! Главный строитель нового рудника и завода.
Нестеров да и все другие с завистью поглядели на него. Он усмехнулся и простодушно сказал:
– Завод еще в мечтах, а рудник, однако, готовим. И строители на заводе, надо полагать, будут другие Я ведь всего-навсего техник!
Он пригласил геологов в свой дом. Продрогшие люди шли молча и с изумлением смотрели по сторонам.
Это был старый заводской поселок, переживший и своих основателей, и завод, при котором его строили. В последние годы тут был большой скотоводческий совхоз. Странно было видеть загоны, сложенные из огромных глыб зеленого и голубого шлака, молочный склад в старой рудничной выработке у подножия горы, где еще ржавела узкоколейная железная дорога. Площадь в центре поселка была выложена таким же разноцветным шлаком. Глядя на жителей, еще можно было различить по походке и по повадкам тех, кто были прямыми потомками доменщиков, работавших здесь в девятисотых годах. Огромный «козел» из взорванной домны стоял на берегу реки. Здесь же грудами лежала разложившаяся от времени красная железная руда, огнеупорная глина.
Тут был один из старых французских заводов, заложенных когда-то на уральской земле. В девятисотых годах, во время кризиса, французы разрушили завод и рудники. И вот теперь на этом месте возникало новое строительство куда бо́льших размеров.
Саламатов и Нестеров устроились в кабинете главного строителя. Остальные – за дощатой перегородкой. Хозяин ушел: бригады работали в три смены.
Ложась спать, Саламатов поделился своей сокровенной мечтой:
– Вот проведем сюда железную дорогу, такой город вырастет, что ахнешь!
– Я и так уже ахнул, увидев это строительство, – сказал Нестеров. – А вот о железной дороге мечтать, пожалуй, еще рано.
– Как это рано? – возбужденно спросил Саламатов. – А ты знаешь, что в нашем районе можно создать новую металлургическую базу? Да она и создается! Здесь пока будут только доменные печи. Но через год все равно возникнет надобность в мартене, в прокате… Железняка сколько угодно, северная нефть рядом, уральский уголь нас как плечом подпирает. А ты говоришь рано! Да если бы не война, разве такие бы дела мы тут развернули?!
