Текст книги "Фабиола"

Автор книги: Николас Уайзмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Торкват подошел к углублению в песчаной стене и сделал вид, что разглядывает ее, но Север не спускал с него глаз и увидел, что он сделал на стене отметку.

– Вперед, вперед, – воскликнул Диоген, – иначе мы заблудимся.

В самом углублении ставят зажженную лампу; такие же углубления сделаны во всех галереях.

Торкват все аккуратно запоминал, одновременно считая коридоры и украдкой оставляя отметки на земле. Север не спускал с него глаз. Наконец, через свод они вошли в широкую прямоугольную комнату, стены которой были украшены живописью.

– Как называется это место?

– Это одна из крипт; таких много на наших кладбищах, – сказал Диоген. – В стенах их хоронят покойников какой-нибудь фамилии, но чаще мучеников, память которых празднуется ежегодно. Посмотрите на эту могилу, едва выдающуюся из стены. Над нею построен свод, а уступ могилы служит алтарем для совершения литургии в годовщину смерти мученика. Это одна из самых древних крипт, и живопись на стенах очень старая. Ведь вы все посвященные? – спросил вдруг Диоген.

– Мы все были крещены, – сказал Тибурций, – хотя еще не совсем посвящены во все предания и историю нашей религии.

– Так слушайте же, – сказал Диоген, – я не ученый, но 60 лет жил в катакомбах, многое слышал от стариков, много видел сам. Живопись на сводах потолка самая древняя; она представляет виноградник с гроздьями. Это аллегория. Виноградник – Сын Божий, а мы, христиане, ветви Его. Орфей играет на лире...

– Орфей, да ведь это языческий бог... – сказал Торкват с еле скрываемой иронией. Он, как все слабые люди, отступившись от своих убеждений, хотел прикрыть измену маской пренебрежения; ему хотелось оправдать свой поступок, убеждая себя, что разумный человек не может верить в христианское учение.

– Орфей и христианство? – повторил он презрительно.

– Это аллегория, – кротко сказал Панкратий. – Нам не запрещено употреблять языческие изображения для выражения нашей мысли, лишь бы эти изображения были чисты и невинны. В первые времена христианства часть символов была заимствована у язычества.

– Вот пастырь, несущий на плечах овцу, – сказал Торкват. – Я хорошо помню эту притчу, да и понять ее легко.

– А вот три отрока в пещи огненной, – сказал Север. – Отцы наши под этими отроками разумели себя и надеялись, что преследования не устрашат верующих и не поколеблют их.

– А вот опять добрый пастырь. Он несет на плечах заблудшую овцу; по обеим сторонам его идут две другие овцы.

– Для чего бесконечно повторяется эта аллегория? – спросил Торкват.

– Для того, – сказал Панкратий, – чтобы запечатлеть в уме и сердце христианина, что за чистосердечное раскаяние Господь отпускает прегрешения.

– Однако, – смутившись, сказал Торкват, – воображая себе, что человек, принявший христианство, совершил преступления... изменил... разве Церковь может простить ему?... Разве она не изгонит его с позором?

– Если он осознал свой грех и покается с чистым сердцем, то Церковь простит ему. Он – заблудшая овца, возвращающаяся к пастырю.

Торкват задрожал и, казалось, готов был признаться в своем преступлении, но это длилось только мгновение. Самолюбие, стыд, страх преследований со стороны Фульвия заглушили в нем проснувшуюся на миг совесть. Он выпрямился; черты его бледного лица ожесточились, и он равнодушно сказал:

– Это очень утешительно для тех, которые нуждаются в прощении.

Север все заметил. Он поглядел на Торквата с грустью. Действительно, кто несчастнее – предатель или предаваемый? Палач или невинная жертва? Гораздо легче вынести горе, чем быть его причиной. Человек с чистою совестью страдает, но душа его спокойна; человек, делающий зло другим, носит это зло в себе самом. Оно не дает ему покоя ни днем, ни ночью; оно как червь, который точит его постоянно.

– Мы видели все, кроме церкви, где собираются христиане, – покажи ее, – сказал Торкват Диогену.

Диоген, ничего не подозревая, решил провести туда своих попутчиков, но Север остановил его.

– Уже поздно, – сказал он, – нам пора домой. Церковь можно увидеть, когда епископ совершает литургию. Выходя, Диоген сказал:

– Когда хочешь прийти в церковь, войди в этот коридор и поверни направо. Ты легко узнаешь коридор по изображению на стене. Посмотри, вот Божия Матерь с Христом на руках: Ему поклоняются волхвы. Их четыре, а обыкновенно пишут трех. Все смотрели на фреску, только Север не мог скрыть своей досады. Он понял, что благодаря ей, Торкват легко найдет дорогу к церкви. Когда посетители ушли, он сообщил брату о своих подозрениях и прибавил:

– Запомни этого человека; я убежден, что благодаря ему много бед обрушится на нас.

Оба брата опять спустились в катакомбы и аккуратно стерли все метки, оставленные Торкватом. Они догадались, что Торкват сосчитал число коридоров, и решили немедленно изменить дорогу к церкви. Для этого они заделали несколько боковых коридоров и прорыли другие; поперек большого прямого коридора они навалили песку, так что коридор оказался перекрытым. Братья решили предупредить христиан об этих изменениях и о возникшем у них подозрении, уже превратившемся в уверенность.

XIV

Вернемся, однако, к Фабиоле.

Читатели помнят, что мы расстались с Фабиолой после посещения ею Хроматия. Она часто перечитывала неведомые ей изречения и все больше думала о смысле, в них заключающемся. Ей страшно хотелось поговорить с кем-нибудь, высказать кому-нибудь свои мысли и чувства. Но с кем можно было ей поговорить по душам? Гостей принимала она немало, но не была близка ни с кем. Среди ее гостей были очень умные и образованные люди, но они иначе глядели на жизнь, чем она. Одни были заняты только удовольствиям, другие – преследованием своих личных целей; они осмеяли бы Фабиолу или сочли бы ее за безумную, если бы узнали, что она серьезно задумывается над двумя-тремя фразами, случайно дошедшими до нее. При этом Фабиола понимала, что в молодые годы хочется веселиться; что матери семейства нельзя не задумываться о выгодном месте для мужа и о том, как лучше пристроить сына; но она не допускала, чтобы можно было думать только об этом и всю жизнь свою ограничить столь узкой сферой. Ей казалось, что, кроме интересов семьи, есть и должны быть другие интересы – интересы нравственные, высшие... Она начинала понимать, что кроме семьи, можно и необходимо любить друзей, отечество, славу, наконец, всех людей. Она уже знала, что нельзя поставить самое себя в центр всей вселенной и холодно взирать на судьбу и несчастья других людей.

Медленно перебрав всех знакомых, Фабиола не нашла ни одного, кто бы не был почти исключительно занят собою, и в первый раз грустно задумалась о том, что у нее самой нет настоящего, искреннего друга. Она могла обвинять в этом только саму себя. Друзья приобретаются любовью, а кого до сих пор любила Фабиола? Только себя! Она жила в свое удовольствие и, если предпочитала Агнию другим, то больше потому, что кроткая и добрая Агния никому не противоречила и, в силу своей скромности, оставалась всегда в тени.

А Сира? Сиру она начинала любить настоящей любовью, ибо она чувствовала, что Сира-невольница, бедная служанка, добрее, преданнее и лучше ее самой во всех отношениях. Фабиола решила показать Сире свою находку и однажды, когда они остались вдвоем, она вытащила кусок папируса, на котором были написаны смутившие ее изречения.

– Если бы ты знала, как все это мучает меня, – призналась Фабиола.

– Почему? – спросила Сира, скрывая волнение; она при первом взгляде на листок увидела, что за изречения были на нем записаны. – По-моему, это так просто.

– Совсем не просто, – возразила Фабиола, – понимаю, что можно горячо любить мужчину или женщину, которые стоят ниже нас; ведь полюбила же я тебя, хотя ты рабыня, а я патрицианка; пожалуй, соглашусь, что можно обладать редкими добродетелями и простить врагу зло, которое он нам причинил... но за зло заплатить добром! Нет, это уж слишком! Но любить врагов... как хочешь, но это невозможно. Скажу больше: по-моему, это заслуживает презрения. И однако... я не могла презирать тебя, напротив, я полюбила и уважаю тебя, а ты... ты за зло заплатила мне добром. Вот это-то спутало все мои мысли и понятия!...

– Не будем говорить обо мне, я не стою твоих похвал; вспомни только великие примеры великодушия в истории. Разве ты не удивлялась Аристиду, когда он написал, по просьбе врага, собственное имя на раковине, осуждавшей его на изгнание? Разве ты не сочувствовала Кориолану, когда он простил своему отечеству черную неблагодарность? Да и мало ли примеров прощения...?

– Да, но они герои!

– А отчего же нам всем не стараться быть героинями и героями? Едва ли не больше героизма в том, чтобы победить свои дурные страсти и наклонности, чем храбро сражаться в какой-нибудь битве. Ведь и это битва, только нравственная -борьба добра со злом. Тебе бы хотелось в порыве гнева отомстить врагу, – победи себя, прости ему и отплати за зло добром.

– Да что же это будет за жизнь? Всегда бороться с собою, мучить себя, смирять себя, – и для чего?

– Для исполнения человеческого долга, для спокойствия совести, для исполнения божеского закона. Разве ты думаешь, что жизнь нам дана для удовольствия и наслаждения?

– Я думала это когда-то, но теперь... теперь многое прояснилось для меня. К тому же я заметила, что гоняясь всю жизнь за удовольствиями и наслаждениями, я почти утратила возможность наслаждаться. Ничто меня не веселит – все приелось. Я любила наряды, пиры, общество. Постепенно все это обратилось в привычку, и я скучаю. Но все-таки от этой скуки еще далеко до желания мучить саму себя.

– Зачем же ты думаешь, что в борьбе с собою человек мучается? Надо крепко держаться известных правил, не отступать от них ни за что на свете; сначала это будет трудно, а потом легко. И ты найдешь истинное счастье во внутреннем спокойствии.

– Если судить по тебе, то ты, наверное, права. Я часто тебе удивляюсь. Ты зависишь от меня и моего отца, ты бедна, находишься далеко от родины и семьи, а между тем твое лицо всегда ясно, ты всегда довольна и кажешься счастливою.

– У каждого свое горе, но я благодарю создавшего меня Бога. Когда я гляжу на других, то вижу, что Он был ко мне милостив, что судьба моя завидна. У меня есть много причин радоваться. Я живу безбедно; никто не обижает меня. Посмотри, сколько вокруг меня людей гораздо несчастнее! Помнишь ли ту слепую бедную девочку, которая ходила ко мне? Она лишена того, что всего дороже в жизни – зрения. Ни природа, ни лица близких не веселят ее. Она погружена в вечную, беспросветную ночь. Нет, я счастлива и благодарю Бога.

– Ты благодаришь своего Бога, сравнивая себя с наинесчастнейшими созданиями. Это нечестно. Сравни себя... ну... хоть... со мною – что ж, скажешь, ты счастливее меня? – воскликнула Фабиола, улыбаясь.

– Я не считаю себя счастливее всех, да и недостойна этого, наоборот, я благодарю Бога за то, что на мою долю выпало больше счастья, чем я заслуживаю. Но все же я гораздо счастливее тебя.

– Почему? – уже без улыбки спросила Фабиола, одновременно удивленная и раздосадованная.

– Все очень просто. Ты богатая патрицианка, но твоя знатность и твое богатство не составили твоего счастья. Ты постоянно скучаешь, и это понятно – ты одинока; никто тебя не любит, и сама ты никого по-настоящему не любишь, а когда же было счастье на земле без любви?...

Фабиола покраснела. Гордость патрицианки проснулась, и она сказала холодно и надменно:

– Я не прошу тебя сожалеть обо мне; каждый сам себе судья.

Я не считаю себя несчастной.

– Положим так, – ответила Сира, – но я считаю себя действительно счастливой.

– Кто же любит тебя так горячо? – спросила Фабиола.

– Все, – ответила Сира.

– Когда говорят: все, это значит – никто! – воскликнула Фабиола с торжеством.

– В твоем обществе – конечно, но не в моем. В твоем кругу! каждый живет для себя, не заботясь о других; в моем – каждый живет для ближнего и думает о своем брате. Если один из нас беден, богатый даст ему хлеба; если один болен, за ним будут ухаживать здоровые; если он несчастен, его утешат. Все мы живем, как братья и сестры, ибо таков наш закон.

– Все это прекрасно, – возразила Фабиола, – я должна верить тебе на слово, я не знакома с людьми, о которых ты говоришь. Но мы ушли от предмета нашей беседы. Ты сказала: отчего бы всем нам не быть героями и героинями? Но герои и героини одарены особыми способностями. Весь мир им удивляется, и когда они совершают подвиги, то мир им рукоплещет. К тому же героические времена прошли. Теперь нет уже Тезеев и Геркулесов; теперь нет уже гидр и минотавров, да вряд ли они и существовали когда-нибудь. Ведь все это сказки.

– А по-моему, – ответила Сира, – и до сих пор мир полон чудовищ более страшных, чем гидры и минотавры. Разве не страшнее зависть, клевета, ложь, жажда мести, алчность, жестокость? Победить их, подавить в себе порочные наклонности и развить свойства, им противоположные, – тоже подвиг, и за него есть награда – сознание, что ты поступил так, как велит предписанный нам долг.

– Кем? Когда?

– Зачем я буду говорить, кем и когда, – ведь ты недоверчиво улыбаешься или сердишься, когда я рассказываю тебе, как мы живем. Ты не хочешь верить, что человеку указан путь, по которому он должен идти. Строки, которые смутили и удивили тебя, но которых ты все-таки не поняла, взяты из нашего учения. Любить бедных, делать добро ненавидящим нас – это те истины, которые легли в основание нашего братства.

Фабиола не стала продолжать разговор. Ей вдруг захотелось зажмурить глаза, как будто яркий свет ослепил ее.

XV

На Востоке свирепствовали Диоклетиан и Галерий. Приказ беспощадно преследовать христиан дошел до Максимиана. На этот раз с христианами решили покончить раз и навсегда, не оставив ни одного из них на всем великом пространстве Римской империи. Сперва надлежало истребить их учителей, епископов, священников и дьяконов, затем тех христиан, без различия пола и возраста, которые не откажутся от своей веры и не согласятся признать языческих богов. Максимиан решил, что гонения должны начаться одновременно во всех провинциях, чтобы христианам некуда было бежать.

В начале ноября Максимиан созвал совет, на котором окончательно были выработаны меры для полного истребления христианства. Придворные, гражданские и военные начальники присутствовали на совете.

Префект Рима привел с собою сына Корвина, которого он хотел назначить начальником отряда преследователей, составленного из наиболее рьяных врагов христиан. Префекты Сицилии, Галлии, Испании и других областей приехали для получения указаний; множество философов, ученых, ораторов, среди которых был и наш старый знакомый Калыгурний, явились со всех сторон Римской империи и единодушно требовали принятия самых жестоких мер против христиан. Император Максимиан приказал им присутствовать на общем совете.

Обыкновенно резиденция императоров располагалась на Палатинском холме, но Максимиан предпочитал другой дворец, построенный на Целийском холме, в южной части Рима. Дворец был великолепен: Ювенал и другие писатели упоминают о нем с восхищением. С его широких террас был виден весь Рим, пересеченный мостами, дорогами, водопроводами, кладбищами с изящными монументами, виллами, мраморные белые стены которых поблескивали из темной зелени садов и рощ. Вдали римская долина обрамлялась с одной стороны синими очертаниями гор, плавные линии которых вырисовывались на лазури неба, а с другой – голубой пеленой моря. И, однако, ни чудесная природа, ни обольстительная красота открывающихся просторов заставили Максимиана особенно полюбить этот дворец; он был неспособен чувствовать красоту великого и прекрасного Божьего мира. Просто дворец отличался роскошью и удобством расположения – он находился вне города.

Максимиан, варвар по происхождению, в молодости – простой солдат, слыл человеком необразованным и стал императором только благодаря мощи своих легионов. Он был одарен необычайной физической силой, отчего его назвали Геркулесом.

Максимиан был скуп для других, расточителен до безумия для себя, отличался крайне порочными наклонностями и жестокостью. Он был огромного роста, плечист, рыжеволос; глаза его беспокойно бегали; грубые черты лица были обезображены выражением злобы и мрачной подозрительности. Один вид его внушал страх и отвращение. Все боялись его, кроме христиан, а христиане не боялись потому, что не боялись смерти.

Итак, в Латеранском дворце, в одной из самых великолепных и вместительных зал собрался совет и открылось заседание. Император восседал на троне из слоновой кости, украшенном резьбою. Около него полукругом расположились сановники. У дверей стояли часовые, которыми командовал Себастьян. Сам он прислонился к одной из колонн залы и делал вид, что не обращает никакого внимания на происходящее, хотя ни одно слово не ускользнуло от него. Максимиану не дано было знать, что дочь его, Фауста, выйдет замуж за Константина, что Константин станет христианином и что эта самая зала, где теперь замышляли окончательную гибель христиан, превратится в храм, откуда и до сих пор раздается Слово Божие.

Прежде всего заговорили языческие жрецы; они уверяли, что боги разгневаны, что наводнения, землетрясения, вторжения в Римскую империю варваров, появление чумы свидетельствуют об их гневе. Каждый из них объявил, что всеми этими бедствиями римский народ обязан христианам, что христиане навлекли кары богов на всю империю. Оракулы, по словам жрецов, торжественно объявили, что они останутся безмолвны до тех пор, пока назорейское племя не будет истреблено. Дельфийский оракул сказал, что Справедливый запрещает ему говорить.

После жрецов философы и риторы произнесли длинные и туманные речи, из которых Максимиан не понял ни одного слова. В миллионный раз, при громком одобрении присутствующих, христиане обвинялись в самых ужасных преступлениях – что они режут и едят детей, поклоняются ослиной голове, отличаются самыми страшными пороками. Многие сами не верили тому, что говорили, но понимали необходимость такой лжи, чтобы натравить на христиан невежественную массу народа. Один из «ученых» представил свою трактовку истории христианства, спутав при этом Моисея и Аарона, выведших евреев из Египта; Саула с апостолом Павлом, и привел всех в ужас, когда произнес:

– Христиане и теперь покорны своим священникам и хотят, повинуясь им, разрушить империю, уничтожить форум и поднять руку на божественного императора!

Выслушав речь ученого, Максимиан сделал знак – все умолкли, и он произнес:

– Что касается меня, то я ненавижу христиан потому, что они в самом центре моей империи, в Риме, вздумали основать иную власть и не признают меня богом. Они почитают своих епископов и повинуются им беспрекословно. Я не хочу, чтобы в моей империи повиновались кому-либо иному, кроме меня, и потому не потерплю такой вредной секты!

Эти слова были встречены громкими криками восторга.

– Префект! – прибавил Максимиан, – ты обещал мне найти человека, который будет преследовать христиан, забыв о всякой милости и пощаде.

– Вот он! – ответил префект и подвел к трону Корвина, который стал на колени.

Максимиан пристально посмотрел на него и отрывисто сказал:

– Да, я думаю, что он годится для этого дела и убежден, что он блистательно исполнит возложенное на него поручение. Обратившись к Корвину, он продолжал:

– Помни, что я требую от тебя точного исполнения моих поручений. Я не хочу слышать об ошибках или неудачах. Когда мне хорошо служат, я хорошо плачу; когда мне служат дурно, я опять-таки плачу очень хорошо. Ступай и помни, что спина твоя заплатит мне за мелкие промахи, а голова – за большие.

У ликторов есть розги, есть и топоры.

Максимиан встал и намеревался удалиться, когда взгляд его упал на Фульвия, также присутствовавшего на совете в качестве главного доносчика.

– А, это ты! – воскликнул Максимиан, – подойди сюда, я хочу сказать тебе два слова.

Фульвий спешно подошел, изобразив на лице улыбку, хотя в душе испытывал неодолимый страх. Он знал, что император не расположен к нему, но никак не мог угадать причины такой неблагосклонности. Заключалась же она в подозрениях Максимиана относительно того, будто Фульвий подослан восточным императором Диоклетианом для слежки за Максимианом и сообщений, что тот делает на Западе. Из страха Максимиан принужден был выносить шпиона, но в душе ненавидел его.

– Перестань так сладко улыбаться и лицемерить, – сказал Максимиан Фульвию, – мне нужны не гримасы, а дело. Тебя прислали сюда как редкого сыщика, а я еще не видел твоего мастерства, хотя ты мне стоил немало денег. Теперь охота открывается; христиане – дичь, которую мы будем травить; покажи нам свое искусство. Смотри зорко, или я возьмусь за тебя и позабочусь о том, чтобы навсегда заклеить тебе глаза. Имения уличенных, если я вследствие особых обстоятельств не сочту нужным взять их себе, будут разделены между доносчиками. Ступай...

Все присутствовавшие не сомневались, что «особые обстоятельства» непременно найдутся.