Текст книги "Фабиола"

Автор книги: Николас Уайзмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

XXI

Префект города отправился во дворец доложить императору Максимиану о том, что случилось ночью и утром следующего дня, но Максимиана уже известили обо всем и он был в ярости. Не давая Тертуллию выговорить слово, он закричал:

– Где твой глупец-сын?

– Он ждет твоего приказания явиться и горит желанием объяснить, как слепая судьба расстроила все его планы.

– Судьба! – воскликнул Максимиан, – судьба! Скажи лучше – его тупоумие и трусость. Позвать его!

Корвин явился чуть живой от страха; он знал жестокость Максимиана, действовавшего всегда под влиянием минутного настроения.

– Поди, поди сюда! – сказал Максимиан – увидев Корвина. – Поди и расскажи мне о своих подвигах. Каким образом исчез эдикт, а в подземельях захвачена только одна слепая девушка?

Корвин, заикаясь и путаясь, начал рассказывать длинную историю, в которой не жалел, конечно, христиан. Он утверждал, что одно колдовство их могло разрушить его хорошо обдуманный план, и в доказательство привел внезапное, необъяснимое исчезновение Торквата, происшедшее на глазах всего отряда. Максимиан внимательно слушал рассказ и порою смеялся, замечая трусость Корвина, который дрожал с головы до ног и, наконец, бросился к ногам Максимиана, умоляя его о пощаде. Император не отличался изяществом обращения и изысканностью речи; он без церемоний оттолкнул Корвина ногой и приказал ликторам вывести его вон.

Услышав эти слова, Корвин вообразил, что его ведут на казнь, и завопил:

– Пощади мою жизнь! Я открою важные тайны.

– Какие? Говори скорей, я ждать не люблю!

– Молодой человек, по имени Панкратий, сорвал и украл эдикт – я нашел его нож у столба.

– Зачем же ты тотчас не арестовал его и не отдал судьям?

– Я два раза пытался поймать его, и два раза он выскальзывал из моих рук.

– Так пусть же в третий раз он не ускользнет от тебя, иначе ты поплатишься своею жизнью. Откуда ты знаешь, что нож принадлежит ему?

– Я учился с ним в одной школе и часто видал этот нож у него. Кассиан, наш школьный учитель, тоже христианин.

– Христианин – школьный учитель! – воскликнул Максимиан. – Это уж слишком! Где он, этот Кассиан?

– Торкват, отрекшийся от христианства, должен знать это, – ответил Корвин, все продолжая дрожать от страха. – Кассиан жил долго со многими другими христианами в загородном доме бывшего префекта Хроматия.

– Как? И бывший префект тоже христианин и держит у себя притон этих разбойников? Везде измена, и скоро я не буду знать, к кому обратиться! Префект-христианин! Сию минуту послать солдат во все стороны и арестовать тотчас этих людей, где бы они ни нашли их, а с ними и Торквата.

– Да он отрекся, – сказал Тертуллий смело.

– Все равно! – стану я разбираться – кто отрекся, кто нет! Был с христианами, знал их, – и кончено!

– Но он пропал! Это тот самый, который колдовством...

– Колдовство! Вздор! Найти его! Найти непременно!

Затем Максимиан встал и, вспомнив, что наступил час ужина, поспешно вышел из залы.

Себастьян, бывший свидетелем всей этой сцены, также быстро вывел из залы отряд солдат гвардии и, отдав необходимые приказания, поспешил уйти из дворца.

Быть может, нашим читателям любопытно узнать, что стало с Торкватом? Когда, перепуганный, он побежал по боковой галерее, то вдруг оказался на забытой и полуобрушенной лестнице, которая вела во второй, нижний этаж катакомб. Под ним провалилось несколько ступенек, и он полетел вниз. Факел выпал у него из руки и потух. Удар был силен, и Торкват, вероятно, разбился бы, если бы не упал на песчаный пол галереи. Долго лежал он без памяти, наконец очнулся и приподнялся. Вокруг него была глубокая темнота. Он ощупью, почти машинально, побрел вперед, ничего не помня. Через несколько минут он, однако, очнулся, остановился и с отчаянием схватил себя за голову, силясь припомнить, где он, что с ним и как очутился он один в этой страшной темноте.

Постепенно память возвратилась к нему. Он вспомнил, что у него за поясом есть несколько восковых свечей, взятых про-запас, так же как и огниво. Он поспешил зажечь одну из свечей и принялся оглядывать место. Бродя впотьмах, он отошел от лестницы, с которой свалился, и, не видя ее, не мог понять, где случилось с ним это страшное происшествие. Он решил искать выход и пошел вперед, поворачивая то направо, то налево. Перед ним и за ним по всему протяжению коридоров видны были лишь могилы да надписи. Торкват боялся взглянуть на них; совесть упрекала его в предательстве, и он спешил вперед, надеясь выйти из катакомб.

Можно себе вообразить чувства, постепенно овладевшие Торкватом. Сперва он надеялся, что найдет выход, наконец, убедился, что надежда эта напрасна. Восковые свечи его догорали, силы иссякали от усталости, волнения и голода. Мучения его были велики, но нельзя выразить весь ужас, который объял Торквата, когда, проплутав несколько часов, он увидел, что возвратился к тому же месту, откуда вышел. Он озирался вокруг и видел все те же могилы, те же надписи. Тысячи могил, тысячи имен окружали его. И он умрет, как они умерли и, верно, очень скоро, – только какая ужасная смерть! Он предатель, изменник, отступник! Ему нет ни прощения, ни пощады. Последняя свеча Торквата догорала; с ужасом смотрел он на ее колеблющееся пламя. В порыве отчаяния он бросился на землю и неподвижно лежал, терзаемый страшными мыслями. Голова его горела, похолодевшие ноги и руки отказывались служить. Сколько он пролежал так, он и сам не мог бы сказать. Воткнутая между двумя камнями свеча догорала; пламя ее колебалось, вспыхивало и снова потухало. Торкват рассчитал, что свеча может гореть еще минуту, максимум две, но вдруг капля сырой влаги упала со свода на умиравшее уже пламя и мгновенно загасила его. Вокруг Торквата воцарился глубочайший мрак.

Что было ужаснее: мрак ли ночи или мрак его сердца? Угрызения совести точили его, как червь. Он не хотел думать о прошлом, но поневоле не только думал о нем, но с беспощадными, мельчайшими подробностями припоминал все обстоятельства, которые удваивали его преступление. Что сделали ему христиане? Ничего, кроме добра. Они не искали его, не обольщали, не сулили ни счастья, ни денег, ни блестящей карьеры. Напротив, ему говорили, каким опасностям он подвергается, вступая в их братство, к каким гонениям и к какой смерти должен он готовиться ежечасно. Как добры были они все к нему! С какой любовью священник Поликарп учил его; с какою заботливою нежностью помогал ему Хроматий и деньгами, и советами, и добрым словом; все христиане обращались с ним, как с братом. И их-то он предал! Им изменил! Продал их! Продал! И кому? Фульвию, Корвину, – жадному Фульвию и тупому, злобному Корвину. Он продал своих друзей, а себя не спас! Да если б и спас, смог ли бы он жить спокойно при мысли, что он стал причиною мученической смерти стольких хороших людей?.. . Торкват опять бросился на землю, но на этот раз другие чувства овладели им, то было желание выйти из катакомб, выйти во что бы то ни стало, спастись и начать жить по-другому. Он лежал на земле, закрыв лицо руками, и вдруг зарыдал, как ребенок... раскаяние, страшное, жгучее раскаяние овладело им...

Долго лежал Торкват, обливаясь слезами. Вдруг далекое, чуть слышное пение привело его в себя. Он вздрогнул и приподнялся... прислушался... Пение звучало яснее... То была грустная мелодия, печальный напев, стройно раздававшийся во мраке могильной тишины. Целый хор пел вполголоса. Торкват различил вдали, в том направлении, откуда неслось пение, светлую точку, будто далекий свет. Наконец ему удалось расслышать слова похоронного пения: христиане молились о упокоении души усопшей и о вечном блаженстве, ожидающем праведников.

«Слова эти не для меня, – подумал Торкват, и снова горячие слезы ручьем потекли по его лицу. – Никогда я не буду достоин их! Я отверженный», – сказал он и упал на колени.

А свет становился все ярче и вдруг озарил стены галереи. Вдали показалась процессия; впереди шли девушки в белых платьях с лампами в руках; за ними четыре человека несли кого-то, покрытого белым покрывалом. Парфений, молодой, только что посвященный дьякон, нес кадило, из которого клубами летели вверх облака прозрачного фимиама. За дьяконом шло множество священников и, наконец, сам епископ, поддерживаемый двумя дьяконами. Диоген и его два сына, охваченные скорбью, тихо шли за епископом, а за ними густая толпа христиан разного возраста замыкала это торжественное шествие Каждый из христиан держал в руках лампу или факел, так что лица были освещены, и Торкват мог узнать многих близко ему знакомых и среди них Себастьяна.

– Это не для меня, не для меня, – сказал Торкват и повторил с глухой скорбью, – изменник! я проклят! . – Он упал на колени, склонил лицо, моля Бога отпустить ему его страшное прегрешение, его преступление.. Наконец, собрав все силы, Торкват встал и, шатаясь, пошел по галерее к тому месту, откуда еще мерцал свет Он увидел, что на полу, на камнях лежало тело молодой девушки, одетой в белое платье, с белым венком на голове. Хор продолжал петь молитвы Епископ и священники окружили мертвую; кадила дымились и наполняли фимиамом своды небольшой часовни. Христиане стояли безмолвно; многие молились на коленях, другие горько плакали. Наконец, тело подняли и опустили в приготовленную для него под аркой могилу. Торкват подошел к близ стоящему христианину и дрожащим от волнения голосом спросил: «Кого хоронят?»

– Не хороним, а полагаем, – ответил ему христианин, – блаженную Цецилию, которая нынче утром была схвачена в катакомбах солдатами и замучена на допросе.

– Я убил ее! – закричал Торкват таким страшным голосом, что толпа христиан в ужасе расступилась перед ним и невольно попятилась от него, как от зачумленного. Но он не заметил ни ужаса, ни волнения окружающих; он был подавлен собственными, терзавшими его чувствами. Шатаясь как пьяный, Торкват пошел прямо к епископу и упал к его ногам.

– Я согрешил, – сказал он после долгого молчания, – я согрешил и недостоин лежать у ног твоих, недостоин называться твоим сыном.

Епископ поднял его и сказал:

– Кто бы ты ни был, приди в дом Отца нашего! Благослови имя Его, моли Его простить тебе твои прегрешения. Мы будем молиться с тобою и за тебя. Раскаяние есть путь ко спасению.

Услышав эти слова, христиане победили волновавшие их чувства негодования и отвращения. Они нашли в себе силу, во имя любви к ближнему, завещанной Спасителем, простить Торквата, и подошли к нему, изъявляя участие и даже радость, что заблудшая овца возвратилась в стадо. Они окружили его; видя это, он почувствовал еще более сильные угрызения совести. Епископ поручил Торквата Диогену и его сыновьям, которые должны были укрыть его у себя от преследований Фульвия и Корвина. Он был записан между кающимися, и ему предстояло покаянием и молитвою искупить тяжкий грех, великое совершенное им зло.

Себастьян присутствовал при погребении Цецилии не только потому, что желал отдать ей последний долг, но и потому еще, что ему надлежало предупредить епископа Маркелла о грозившей опасности. Жизнь епископа была столь дорога христианской общине, что лишиться его в эту минуту гонений было бы страшнейшим бедствием. Торкват подробно рассказал, что привел Фульвия в церковь во время обедни, что в результате Фульвий запомнил Маркелла и, разумеется, задержит его тотчас, где бы ни встретил. Необходимо было укрыть епископа, и Себастьян предложил смелое, но почти верное средство спасти его. Он советовал ему поселиться у одной христианки, жившей непостредственно во дворце цезарей. Было совершенно ясно, что никто не подумает искать христианского епископа под кровлей злейшего их гонителя, цезаря-язычника. Там жила Ирина, знатная римская матрона, муж которой занимал некогда важное место при дворе. Презирая все опасности, она с радостью предлагала епископу свои комнаты. Маркелл в тот же день поселился у Ирины. На другой день рано утром Себастьян пошел к Панкратию.

– Друг мой, – сказал Себастьян, – тебе следует оставить Рим сию же минуту и ехать в Кампанью. Лошади уже готовы. Торкват поедет с тобою. Собирайся скорее; нельзя терять ни минуты.

– Зачем это? – недовольно сказал Панкратий, – что я – трус или ненадежный человек?

– Какие странные мысли! – сказал Себастьян. – Теперь не время рассуждать, надо повиноваться.

– Я не отказываюсь повиноваться, сохрани Боже! Но чем я заслужил позор, которым меня покрывают? В эту минуту опасности, гонений, смерти меня выпроваживают из города, как недостойного разделить бедствие, которым подвергаются наши братья!

– Ты несправедлив, и я вижу, что должен сказать тебе, в чем дело, – ответил ему Себастьян. – Мы знаем, что Корвин немедленно отправится в Кампанью для задержания Хроматия и всей живущей там христианской общины. Это новообращенные; мы боимся за них; они, как Торкват, могут впасть в обольщение. Надо предупредить и спасти их, если возможно. Кроме того, Корвину приказано арестовать Кассиана; надо предупредить и спасти его. Ты видишь, что тебя не удаляют, как ненадежного, а возлагают на тебя важное дело, поручают тебе исполнение священного долга – спасать своих.

Лицо Панкратия прояснилось; он гордился доверием Себастьяна и христианской общины.

– Твои приказания, – сказал он, – для меня священны, но я признаюсь, что исполню их тем охотнее, что речь идет о Кассиане. Я бы побежал на край света, чтобы спасти его. Он мой бывший учитель, и я люблю его всей душой!

Панкратий тотчас собрался и отправился к матери. Она никогда не мешала ему исполнять все возлагаемые на него поручения, как бы опасны они ни были, хотя разлука с ним и страшная смерть, постоянно грозившие ему, наполняли сердце ее ужасом. В молитве искала она утешения и опоры. Увидев Панкратия в дорожном платье, она побледнела, но силясь скрыть свою тревогу, спросила тихим, почти спокойным голосом:

– Куда это ты опять едешь?

Панкратий рассказал ей, куда и зачем отправляется и прибавил:

– Благослови меня!

– Мое благословение всегда с тобою, – ответила мать, обнимая его. – Помни, что ты не должен жалеть себя, исполняя возложенное на тебя поручение, но помни также, что излишняя отвага может подвергнуть тебя страшной смерти, а ты у меня один!

Панкратий опустился пред ней на колени, Люпина благословила его: в лице ее светилась нежность к единственному сыну счастливого брака. В лице, в характере, в чувствах Панкратия она всякий раз видела сходство с мученически умершим отцом его. Она радовалась за сына, но и страшилась за него.

Когда Панкратий, взволнованный прощанием с любимой матерью, удерживая слезы, готовые навернуться на глаза, вышел из комнаты, Люцина проводила его до дверей. Он исчез за опущенными занавесками, а она все еще смотрела на то место, где он стоял минуту назад, будто его образ не хотел оставить ее. Потом она медленно отвела глаза от занавески, вздохнула, перекрестилась и пошла в свою молельню.

XXII

Корвин отправился из Рима со свитою всадников. Приготовления к отъезду заняли определенное время, и, таким образом, Панкратию удалось опередить его. Он приехал на «Виллу статуй» и нашел всех христиан в великом волнении. До них дошли новости об эдикте и готовящихся гонениях и казнях. Можно себе представить, с каким радушием и восторгом был принят Панкратий. Письмо Себастьяна было прочитано вслух, после чего все христиане молились, прося Бога вразумить их и, в случае смерти, дать им силу и мужество умереть бестрепетно. Затем все они поспешили разъехаться в разные стороны. Многие отправились в Рим, другие в провинции; Хроматий скрылся на вилле Фабиолы, «Вилла статуй» опустела. Остались только два-три слуги, на честность которых полагались и которые должны были запереть ее и остаться в ней как привратники. Оттуда Панкратий поспешил к своему бывшему учителю Кассиану; старик принял его с радостью. Когда Панкратий рассказал ему, зачем приехал, и просил его немедленно скрыться, то Кассиан, слушавший его спокойно, сказал с непоколебимой решимостью:

– Да будет надо мною воля Божия! Я стар и утомлен безрадостною жизнью. Я был свидетелем стольких беззаконий, жестокостей, бессовестной лжи, закоренелой, тупой ненависти к моим братьям; я вижу такой всеобщий разврат, что душа моя преисполнена невыразимой горести. С жаром взялся я за преподавание, но и тут потерпел поражение, еще более жестокое, чем остальные неудачи. Среди моих учеников нет ни одного христианина; те из них, которые были расположены ко мне, отстраняются от меня; многие относятся ко мне с презрением и ненавистью. Прошел слух, что я христианин. Я убежден, что всякий из здешних жителей, закоснелых в предубеждении против нас, охотно убил бы меня, если бы мог совершить это безнаказанно. Тяжело жить одному, еще тяжелее выносить общую ненависть, когда сознаешь свою правоту. Эта безумная и развратная толпа обливает нас грязью, в один голос повторяет самую возмутительную и нелепую клевету со слов какого-нибудь крикуна, который сам не верит тому, что болтает. Жизнь мне в тягость, говорю я тебе. Как христианин, я покорялся и выносил все. Теперь наступают гонения Я не буду скрываться. Может быть, смерть моя обратит на путь истины хотя бы одного из этих несчастных погрязших во лжи и пороке. Да будет надо мною воля Божия!

Напрасно уговаривал Панкратий старика, напрасно умолял его: он остался при своем намерении, непреклонный и спокойный.

Недолго ждал он решения своей участи. На другой же день, рано утром, двери его дома были выломаны по приказанию прибывшего Корвина, но Кассиана уже там не было: он, по обыкновению, учил детей в школе. Корвин отправился туда, вошел и приказал немедленно запереть за собою двери, как будто боялся, что в них проскользнет Кассиан. Когда двери были заперты на ключ, Корвин подошел к Кассиану и начал осыпать его ругательствами. То он утверждал, что Кассиан государственный преступник и заговорщик, то уверял, что он подлый трус и известный всему миру интриган и льстец. Дети и юноши, находившиеся в школе, жадно слушали обвинения, возводимые на учителя; давно уже, благодаря слову «христианин», они возненавидели его. Родители-язычники рассказывали им ужасы о христианах, которым приписывались все несчастья в городе, в области или в семействе. В результате одно название «христианин» возбуждало в них слепую ненависть и жажду мести. Слушая клевету Корвина, ученики озлоблялись и все более горели желанием выместить на несчастном старике свою вражду к его вере.

Кассиана замучили до смерти. Мы не будем рассказывать, как умер старик, как дошли его мучители до последних пределов зверства. Он не сказал ни слова своим мучителям и с твердостью сносил жестокие побои. Мучители утомились прежде мучимого. Не произнося ни слова укора, ни жалобы, Кассиан упал, покрытый ранами и истекая кровью. Корвин, насытыв свою злобу, вышел из школы, а за ним выбежали несчастные молодые люди, которых он подбил совершить это преступление.

Кассиан лежал без движения среди потоков собственной крови. Прибежавший слуга, заливаясь слезами, поднял его и принес домой. Предупрежденный обо всем, пришел Панкратий. Бесконечная скорбь, смешанная с благоговением, объяла его; он мог только плакать при виде истерзанного, покрытого ранами старика. Кассиан, придя в себя, не произнес ни единой жалобы, не испустил ни единого стона. Увидев Панкратия, он через силу улыбнулся, слабо пожал ему руку, но не имел силы сказать ни слова. К утру он отдал Богу свою чистую душу. Панкратий похоронил его и с сердцем, полным скорби, отправился в обратный путь.

Корвин, удовлетворив свою месть – он с детства ненавидел Кассиана – поспешил из города на «Виллу статуй», приехал туда утром и немедленно вбежал в дом, надеясь арестовать всех христиан разом. Дом оказался пустым. Напрасно Корвин лазил по чердакам и погребам, ломал замки шкафов, поднимал полы, заглядывал во все чуланы, – он не нашел ни человека, ни книги, ни бумаг, ровно ничего, кроме двух слуг, которых строго принялся допрашивать. На вопрос: «Где хозяин?» – слуга ответил, что он уехал, не сказав куда.

– По какой дороге? – спросил Корвин.

– Он вышел в эту дверь, – ответил слуга. – Я был занят работой в саду и не видел, куда он поехал.

– Но в котором часу? Это ты, по крайней мере, должен знать.

– Как только приехали двое из Рима.

– Какие двое?

– А кто их знает, – сказал слуга. – Один молодой, другой толстый, большой, сильный, вот и все, – я ничего больше не знаю.

– А я знаю! – воскликнул Корвин с яростью. – Я знаю! Их двое! Это те же самые! Этот проклятый мальчишка постоянно, везде становится на моем пути! Дорого заплатит он мне, когда попадется...

Отдохнув немного, Корвин должен был возвратиться в Рим. Дороги, размытые дождями, были почти непроходимы. Лошади тащились медленно. Корвин раздражался от всякой мелочи.

Он с досады схватил бич и стал колотить лошадей, которые помчались во весь дух. В эту минуту позади них раздался топот всадников. Лошади испугались, бросились в сторону, колесница зацепилась за дерево, опрокинулась, и Корвин упал в ров, по берегу которого пролегала дорога. Всадники промчались мимо, не обращая внимания ни на него, ни на его полумертвого, разбившегося при падении возницу. Панкратий несся верхом за всадниками, когда при свете луны увидел Корвина, который, напрягая последние силы, пытался выбраться из глубокого рва. Берега его были круты, скользки, и при всякой попытке вылезти он обрывался и падал опять в воду. Члены его начинали костенеть от холода, силы ослабевали. Панкратий не колебался ни минуты. Он спрыгнул с лошади и протянул руку погибавшему.

– Стоит ли! – пробормотал раздосадованный центурион, ехавший за Панкратием, – собаке собачья смерть.

– Молчи, Квадрат! Как у тебя хватило духу сказать такие слова! – ответил ему сердито Панкратий, вытаскивая Корвина.

Вытащив Корвина из воды, Панкратий оставил его и, не произнеся ни слова, поехал крупной рысью, чтобы догнать своих спутников. Он отплатил своему врагу по-христиански.