Текст книги "Лучшие страхи года"
Автор книги: Николас Ройл
Соавторы: Эллен Датлоу,Марго Ланаган,Глен Хиршберг,Уильям (Вильям) Браунинг Спенсер,Грэм Эдвардс,Лэрд Баррон,Адам Голаски,Маргарет Рональд,Стив Даффи,Майк Аллен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Я ехал в гору, постукивая по рулю, жуя незажженную сигарету, – и наконец миновал «кирпич» на подступах к владениям Ричарда. Только возьму книгу и уйду. Книга снова будет у меня. Высоко стоявшее в небе солнце светило ярко – ничего не случится, я только зайду в дом, заберу книгу и выйду, положу ее на пассажирское сиденье или, может, к себе на колени. Как только она у меня окажется, я снова смогу мыслить разумно, смогу вернуться к нормальной жизни.
Тела Пруденс на дорожке не было. Я вспомнил стену из трупов, которую сложил человек с вершины.
Я был рад, что беспорядок после вечеринки так и остался – бутылки, пепельницы, полные окурков, сдвинутые со своих мест вещи, недопитый виски и прочее. Если бы человек с вершины нашел время убрать дом – эта мысль могла свести меня с ума, – если бы дом был заперт, как случалось, когда Сара и Ричард куда-нибудь выезжали, я крайне встревожился бы. Здесь действительно была вечеринка. Человек с вершины действительно приходил. Коснувшись книги, я уже знал, что пришел вовсе не за ней, и явился не по своей воле.
Вершина на фоне ослепительного сияния выглядела черным острием. Я начал карабкаться к ней. В своей темной одежде я страшно потел. Если бы кто-то стоял у входа в дом Ричарда, смог бы он вообще меня разглядеть? Только блеск венчавших гору валунов. Я нашел расселину, которая, как я уже знал, была домом человека с вершины. «Я живу в вершине», – сказал он.
Я уселся на краю. Зазубренный полумесяц, зиявший в склоне горы, словно лунное серебро выжгло здесь свой отпечаток. Наклонившись вперед, я почувствовал дуновение влажного воздуха – будто выдох. Воняло аммиаком и пылью. Я курил, пока сигарета полностью не сгорела и пока свет тем самым не покинул меня. Совершенно не хотелось здесь находиться, но я понял, что уйти отсюда невозможно.
(перевод М. Никоновой)
Саймон Бествик
ЛАЗЫ
Отдаленная капель и тихий детский плач не могут разрушить царящую здесь тишину.
Луч фонаря выхватывает из тьмы кирпичную кладку, ей почти двести лет, но держится она крепко.
Кирпичи ручной работы, добротное качество девятнадцатого столетия. Редкостная удача.
Осадок цвета охры застыл вдоль кромки канала. Пронизывающий холод и сырость. Черная-черная вода.
Тело Джин тесно прижимается к моему в маленькой лодке. Мы хорошо укутались. Слава богу, мы одеты по-зимнему – здесь, внизу, очень холодно. Снова везение. И все-таки я чувствую ее тепло, и во мне что-то шевелится: в первый раз с тех пор, как знаю ее, я думаю о ней как мужчина о женщине. О том, какова она обнаженная, и меня тошнит от самого себя.
Думает ли она обо мне как о мужчине?
Я вспоминаю Аню и заставляю себя сосредоточиться на туннеле впереди. Фонари позволяют нам видеть только на несколько ярдов. Пытаюсь не задумываться, на сколько их хватит.
Мы плывем по каналу. Остальные – следом за нами.
Царящую здесь тишину лишь иногда нарушает тихий, случайный плеск весла.
Или звук, с которым в воду падает капля со стены либо с потолка.
И плач, детский плач.
Я же храню молчание.
* * *
Когда взвыли сирены, я взял руководство на себя.
Не знаю почему. В школе я не был новичком, но и до опытного учителя мне было далеко. Я работал всего около года.
Но тем не менее взял на себя руководство.
Я знал, о чем думал директор, мистер Макин. Ему было за шестьдесят, в следующем году он должен был покинуть пост. Весь год он проводил в заботе о чужих детях. Своих у него не было, если не считать живущего в Австралии сына, который не звонил и не писал ему. И так много-много лет. И теперь все, о чем он мечтал, – провести несколько оставшихся лет со своей женой. «Этель…» – слышал я его шепот в охваченной тишиной учительской.
Джин впала в то же оцепенение, что и остальные. Заместитель директора, она должна была что-то сказать, но в первый раз на моей памяти растерялась. Никто не мог решить, что надо говорить или делать. Никто, кроме меня.
До сих пор я никогда еще не оказывался в серьезной опасности. Если не считать происшествия трехлетней давности, когда чудом удалось избежать автомобильной аварии. Это явно несоизмеримо. Говорят, что именно в критической ситуации ты показываешь, на что действительно способен. Я всегда предполагал, что не оправдаю ожиданий, страшился дать слабину или оказаться трусом.
Но в решающий момент я выдержал испытание. Даже когда Макин произнес имя своей жены, образ Аниного лица тут же закружил вокруг меня, как мотылек вокруг лампы, но я отогнал его. Она работала в центре города; с ужасающей холодностью я осознал, что ничего не могу для нее сделать.
Хотел бы я просто позвонить ей по мобильному, сказать, что люблю ее, сказать последнее «прощай» – но это было невозможно, не так ли? В конце концов, телефонными станциями тоже управляли люди. Сомневаюсь, что хоть кто-то продолжал механически исполнять свой долг в последние отпущенные ему мгновения.
Четыре минуты. Все, что у нас было.
Бесконечное мгновение оборвалось, и я готов был действовать.
– Дети, – сказал я. – Джин?
Она растерянно смотрела на меня. Снаружи, с игровой площадки, не доносилось ни звука.
Я распорядился:
– Иди на площадку. Всех детей, живущих на ближайших улицах, отправь по домам. Остальных – в подвал.
– В подвал? – Она взглянула на меня с недоумением. Грязное место, даже под склад его больше не использовали.
– Лучшее укрытие, какое у нас есть. – Я хлопнул в ладоши. – Пошли! Все! Вперед, вперед!
Откуда взялась у меня эта внезапная власть? Я спрашивал себя снова и снова, но не находил ответа. А потом я перестал об этом думать, потому что стало незачем. Дело уже сдвинулось с мертвой точки, и мне надо было просто продолжать держаться так же. Ответственность. Это как мельничный жернов на шее.
Учителя побежали прочь из комнаты. Кроме старого Макина. Он остался сидеть, потерянно моргая, стариковские глаза были полны слез.
Я знал, что должен делать. Подошел к нему и коснулся его руки:
– Джордж!
Он уставился на меня.
– Идите домой, Джордж. Побудьте с женой.
– Я…
Он, конечно, хотел, но долг диктовал ему иной путь. Я освободил его.
– У нас все будет хорошо, сэр, – сказал я. – Просто идите. Вы заслужили… – Я запнулся.
Он кивнул и встал.
– Спасибо, Пол, – вот и все, что он сказал.
Он стоял, опустив голову, и не мог взглянуть мне в глаза, но, выйдя из комнаты, побежал – поразительно быстро для человека его лет.
А секундой позже бежал и я.
* * *
Туннель, еще туннель и еще… Без конца. Низкие кирпичные арки плывут и плывут над головами. Ярд за ярдом выступая из тьмы, надвигаясь на нас, проплывая над нами и снова отступая во тьму.
Все то же, снова и снова.
– Пол! – Голос Джин не громче шепота. – Куда мы направляемся?
– Не знаю, – отвечаю я, а потом вспоминаю, что должен, должен знать. – Пока еще. – Я думаю. – Скоро будет галерея, или пристань, или еще что-нибудь.
– И что тогда?
Страшно хочется крикнуть: «Откуда мне знать?!», но конечно же я не могу.
– Мы посмотрим, Джин. Там может быть рыба.
Конечно, не стану биться об заклад. Крысы в туннелях? Есть ли они в старых угольных копях? Они везде, правда?
Подумаем о еде позже, говорю сам себе. Пока что мы под землей, здесь относительно безопасно.
Безопасно? Где безопасно?
Запрещаю себе так думать. Может, это и бессмысленно – отодвигать неминуемое, но что еще можно сделать? Просто остановиться и ждать смерти, ждать, пока яд не просочится сюда – в копи, в канал? Нет. Я не могу. Не только ради других, но и ради себя. Как только я остановлюсь, начну думать об Ане. А я не должен. Не должен.
* * *
Аня была… ну, конечно, Аня была моей подружкой. Вы должны были уже догадаться. Разумеется, и гораздо большим тоже. «Подружка» – звучит как-то обыденно и по-детски. И вообще, все было не так.
Мы не были женаты или помолвлены. Даже не говорили на эту тему. Даже не жили вместе, хотя об этом как раз заговаривали. Просто не могли выбрать, где именно будем жить. Ее тесная квартирка, моя тесная квартирка или какое-то новое место.
Впервые я увидел ее в баре в центре города, недалеко от ее работы, – подошел, заговорил, конечно, но не думал, что у меня есть хоть какой-то шанс. Она была блондинкой с голубыми глазами – классическая красавица. Но я ей понравился. Больше чем просто «понравился», как оказалось.
В странах Восточного блока полно подобных красоток. Бог знает почему. Я однажды пошутил: если все полячки похожи на нее, неудивительно, что Польшу постоянно захватывают. Как сейчас помню, она поколотила меня подушкой. Но при этом хохотала.
Она не была тупой блондинкой. Она была полячкой, студенткой. Взрослой студенткой, надо добавить. Двадцати восьми лет – на два года старше меня. А я был учителем. У нее уже была степень, полученная в Польше. Английская литература. Она могла отстоять свое мнение в любой дискуссии о поэзии. И это было здорово. Нам было о чем поговорить. Ките и Джон Донн, Уилфред Оуэн (ее любимец) и Р. С. Томас (мой). В Манчестерском университете она изучала бизнес.
К началу событий мы уже были вместе около года. Примерно столько же, плюс-минус, я преподавал в школе. В хорошей небольшой школе в пригороде, с маленькими классами, – теплое местечко для учителя. У меня были работа и Аня. Я был так счастлив. Дьявольски счастлив. Следовало бы знать, что так не может продолжаться долго.
В это время Аня должна была быть на работе. На последнем курсе было два или три свободных дня в неделю, поэтому она устроилась в офис, чтобы самой платить по счетам. В самом центре города. Фактически в эпицентре взрыва, как я догадался. У нее не было ни шанса. Я сказал себе, что все произошло очень быстро.
* * *
Сторож, мистер Раттлер, с трудом открыл дверь подвала и заковылял прочь.
Никогда больше его не видел. Ну, можно сказать, видел, но ни за что не опознал бы его, если бы не обувь. Старые коричневые башмаки. Он никогда не носил ничего другого. Это было все, что от него осталось.
Он заковылял прочь. Я понятия не имел, куда он направляется. Меня заботили куда более важные вещи.
Мы согнали детей вниз и захлопнули за собой дверь.
– Всем лечь, – крикнул я, заглушая испуганную болтовню. Затем еще раз, громче: – Лечь на пол. Всем до единого. Закройте глаза. Зажмите руками уши и откройте рты.
Насколько я помню, именно так надо готовиться к взрыву. В свое время я смотрел старые фильмы о войне.
– Пол… – У Джин было испуганное лицо. На десять лет старше меня, знающая и привлекательная, сейчас она выглядела немногим взрослее детей.
Я подумал – а как же выгляжу я?
– Да?
– Что мы собираемся делать? – спросила она.
– Лечь, – ответил я ей, и сам устроился на полу. – Если мы…
И тут ударила бомба.
Вспыхнул ослепительный свет, очертив дверь наверху лестницы. Я быстро отвел взгляд. Кто-то закричал – и зря, времени на крик не было.
Жар, равный жару солнца, пожирал – сожрал – центр Манчестера. Башня Си-ай-эс, «Арндейл», отель «Лори» – все исчезло. И Аня. И Аня тоже, вместе со всем прочим.
Затем донесся отдаленный грохот. Звук приближался. Звук и взрывная волна.
– Зажать уши! Рты открыть! Зажмурить глаза!
И тут, когда я последовал собственному совету, взрывная волна накрыла школу.
* * *
Я почти забыл, что нахожусь в туннеле. Картинка завораживала, как визуальные эффекты, вроде движущихся фракталов, за которыми вы могли наблюдать на экране компьютера, или цветных узоров, которые компьютер создавал, когда проигрывал CD с музыкой.
Могли наблюдать на экране. Компьютер создавал. Проигрывал CD. Теперь все – в прошедшем времени. Я должен был свыкнуться с этой мыслью. Только прошедшее время.
Эйнштейна однажды спросили, какое оружие будут использовать в третьей мировой. Он ответил, что не знает, но оружием четвертой мировой станут дубинки и камни.
Если через сотню лет кто-то еще будет жить на Земле и прочтет эти строки, поймет ли он, о чем я говорю? Столько понятий я использую как данность, а они ничего не будут значить для выживших: ориентиры и вехи давно ушедшего мира.
Боже, через сотню лет смогут ли они читать?
Мы часто обсуждали это в учительской, но нас волновала другая причина упадка литературы: дети стали играть на приставках и рыскать по порносайтам. Чтение? Кому оно нужно, если ты можешь стать богатым и знаменитым, продемонстрировав свой член в телевизионном реалити-шоу?
Старик Байерскоф, преподаватель истории, – он говорил, что это закат капитализма и умный ход, чтобы рабочий класс занял подобающее ему место. В минувшие времена ты не мог получить образование, будучи бедным. А теперь? Теперь они убеждают вас, что образование – для гомиков. Книги? Мозги? Да хрен с ними! Просто напейся или ширнись – и развлекайся. И если ты все время счастлив, покорен и глуп, то действительно думаешь, что это лучший путь в жизни.
Снова прошедшее время. Байерскоф тоже. Он собирался в отставку и жил неподалеку, совсем как Макин, но и не думал убегать. Его жена умерла несколько лет назад. А он погиб в школе. Не из-за взрыва, но после него, когда…
* * *
– Пол! Пол, проснись!
Аня трясла меня. Я, должно быть, проспал звонок будильника. Но тогда это она опоздала, не так ли? Она должна была встать и уйти раньше меня. Ни один из нас не мог позволить себе дом в деревушке, где находилась школа, но я жил ближе к ней, чем к центру города.
– Пол!
Отчаяние, ужас. Я чувствовал дым. Это не будильник. Пожар. Дом горел.
– Пол!
Это не Анин голос. Чей же? Дом подожгла бомба. Нет. Бомба. И я вспомнил, где я, а Аня…
– Пол!
– Порядок! – Я сел. Мой мозг, казалось, вот-вот плеснет из черепа, как вода из чашки.
Чьи-то пальцы вцепились в мои плечи. Джин.
Сквозь потолок я видел свет. Небо сияло. Уже рассвет? Нет, огонь.
Огонь.
Школы больше не было. И потолка тоже. Ну, большей части. Его просто сдуло. Остаток упал в подвал. И теперь горел. Мне повезло – я оказался именно под улетевшей частью.
Воздух был полон криков. Дети и учителя – в ловушке, горящие.
А небо…
Я знал: если посмотрю туда, увижу висящее над городом грибовидное облако, полное пепла и пыли. И часть его будет Аней. А через несколько минут она выпадет на меня пепельным дождем.
И принесет с собой смерть.
– Все наружу! – закричал я.
Вокруг меня все трещало и рушилось. И кричало.
Мы взобрались по лестнице. Байерскоф ступил на верхнюю площадку, обернулся и посмотрел вниз.
– Альф! – закричал я. – Что…
Он перевел взгляд на меня:
– Там еще дети, под руинами, слышишь, ты? – И побежал обратно вниз, не обращая внимания на удушливый дым.
Несколькими секундами позже он карабкался вверх, черный от сажи, кашляя и задыхаясь, с красными глазами – и с девочкой на руках. Усадив ее, он ринулся обратно в дым. И больше не вернулся.
Джин опустилась на колени рядом с малышкой. А когда подняла взгляд, я увидел слезы. Она покачала головой. И спросила:
– Что нам делать? Боже, что же нам делать?
В живых осталось трое учителей: я, Джин и Фрэнк Эмерсон, физик. И около дюжины детей. Все они смотрели на меня.
– Есть идея, – сказал я.
* * *
Туннель наконец меняется. Развилка. Вода плещется вокруг большой центральной колонны.
Канал, расходящийся в двух направлениях.
– Куда поплывем? – шепчет Джин.
Нужно выбирать. Куда поплывем? Нужно принять решение. Но где проходят каналы? Куда ведет каждый? Который лучше? Безопаснее? Имеет ли смысл каждое из этих слов в нынешнем мире?
– Сюда, – говорю я, указывая направо.
И мы меняем курс. Только позже мне пришло на ум, что именно тот поворот направо в первую очередь и навлек на нас беду.
Время идет. Я не смотрю на часы – с тех пор, как упала бомба. Есть ли теперь в этом смысл?
Один из детей взвизгивает.
– Что такое? – громко спрашиваю я, стараясь скрыть подступающую панику.
Это один из мальчиков, из самых младших.
– Человек, – кричит он в ответ. – Человек в воде.
Я пускаю луч фонарика по черной глади:
– Там никого нет.
– Он был там, мистер Форрестер, сэр. Был.
– Как он выглядел?
Утонувший шахтер? Но тело не может так долго не разлагаться. Скорее всего, от него остались бы только кости.
– Белый, – хнычет мальчик. – Белый.
Холодок ползет у меня по спине – не только потому, что мы так глубоко внизу. У мальчика галлюцинации.
И кто его обвинит? Как ни странно, не я. Засну ли я? Увижу ли сны? Боже, прошу, избавь меня от них.
– Плывем дальше, – говорю я.
* * *
Мы пробирались через руины школы. Подошли к тому, что осталось от мистера Раттлера.
Я сказал детям:
– Не смотрите.
Желчь подступала к горлу. Запах жареной, обуглившейся свинины.
Чтобы попасть туда, куда мы направлялись, нужно было пройти мимо кабинета физики. Он единственный, бог весть почему, оказался более-менее цел.
Фрэнк Эмерсон вскричал:
– Подождите! – И он бросился в лабораторию.
– Фрэнк! – воскликнул я в ответ. – Нет времени…
– Доверься мне.
Он распахнул дверь кладовки и секундой позже появился снова, сжимая в руках нечто, выглядевшее как металлический ящик с присоединенным к нему микрофоном.
– Что…
Он включил микрофон, раздалось еле слышное пощелкивание.
– Счетчик Гейгера, – произнес он.
Я уже готов был спросить, откуда тот взялся – тогда этот прибор уже нечасто можно было встретить в школах, – но смысла не было. Дареному коню в зубы не смотрят, и так далее.
– Ты гений, – сказал я. – Пошли.
* * *
Деревня Уорсли – ныне шикарное, завидное место для жизни (была, была таковым; еще раз прошедшее время, мистер Форрестер), но во времена промышленной революции здесь все выглядело по-другому. В этих местах встречались канал Бриджуотер и канал Ливерпуль – Манчестер, а вся область была огромным угольным бассейном, дававшим около десяти тысяч тонн угля ежедневно. Почему я об этом упоминаю?
Из-за Дельфа и тамошней Копи, куда мы направлялись.
На поверхности здесь почти ничего не осталось. Дома исчезли, на месте многих из них бушевал огонь. Негде было спрятаться от пепла, который скоро должен был начать падать.
Конечно, уже могло быть слишком поздно. За год до того я побывал в Императорском военном музее в Кизе. Одним из экспонатов была атомная бомба.
Деактивированная, как я предположил. Рядом с ней находились диаграмма – последовательность концентрических кругов, на которых было отмечено расстояние до эпицентра взрыва, – и таблица, в которой разъяснялось, что происходит в каждом из них.
В миле или около того от эпицентра не оставалось вообще ничего. Да, Аня стала пылью, я снова об этом. Вот где располагалась Уорсли: «В этой зоне все, кого не убьет сам взрыв, будут отравлены радиацией в течение нескольких часов».
Может, мы уже были мертвы? Какое время пребывания здесь можно было считать смертельным? Я не знал, но не мог просто остановиться, просто выйти из игры. Это было легко: было легко все бросить и провести отпущенное мне время, проклиная само небо и тех безумных, больных ублюдков, которые это с нами сделали. Политиков с обеих сторон…
Я вырос в тени «холодной войны». Когда она закончилась, я был подростком, но знал достаточно, чтобы испытывать часть того страха, под гнетом которого мои родители – теперь уже тоже, должно быть, мертвые – провели большую часть своей взрослой жизни. А потом этот груз с нас сняли. Ну что ж, беспокойства меньше. Или, по крайней мере, я так думал.
Теперь же…
Недалеко от Копи был ангар, принадлежавший местному гребному клубу. Мы выломали дверь. Внутри оказались лодки. Шлюпки и каноэ с открытым верхом. И весла.
Мы взяли все, в чем нуждались.
И фонарики тоже. Нам очень повезло. Там было полдюжины и одна или две коробки с батарейками. Мы захватили и их, перелезли через забор, поднимая детей и лодки, и устремились вниз, в Копь.
Копь – просто место, где копали. Копали и рыли. Старая каменоломня, где добывали песчаник, наполовину заполненная оранжевой водой. Такой воды сколько угодно в каналах вокруг Уорсли – оксиды железа, отходы тяжелой промышленности.
Войдя в Копь, ты видишь дыру, вход в туннель. Закрытый воротами. Мы сорвали замок – я, Джин и Фрэнк Эмерсон, – стоя по грудь в воде. А затем залезли в лодки и проплыли сквозь ворота – во тьму.
Видите ли, Копь – это вход, сквозь который попадаешь в одно из громаднейших инженерных сооружений, созданных в эпоху промышленной революции.
Я уже говорил, что вся эта область была огромным угольным бассейном. А уголь надо было перевозить. А какая главная транспортная артерия была в те дни? Каналы.
Пройдя через Копь, ты оказываешься у края целой системы подземных каналов, тянущихся на сорок шесть миль. Простирающихся вниз на четыре уровня – все глубже, глубже, глубже… К галереям шахт. Вот куда мы направлялись. Глубоко под землю, в единственное безопасное место, которое пришло мне в голову.
И если вы такие умные, скажите, куда еще мы могли пойти.
Я знал, что Копь была закрыта из-за утечки угарного газа: он сочился из старых шахт. Но я возлагал надежду на то, что за это время он успел рассеяться. И даже если нет, газ лучше, чем лучевая болезнь. От угарного газа вы хмелеете, вас тошнит, вы теряете ориентацию, да, но в конце концов вы просто отключаетесь. Это лучше, чем другой вариант.
Итак, мы гребли, скоро свет исчез, и мы включили один из фонариков, чтобы хоть немного развеять тьму перед нами – так, по крайней мере, мы могли видеть, где тот ад, в который мы направляемся.
* * *
Секунду назад я пытался посмотреть на часы. Пустой экран. Конечно же. Они же электронные.
ЭМИ: электромагнитный импульс от взрыва. Он уничтожил их. Благодарение Богу, счетчик Гейгера еще работает. Сомневаюсь, что хоть у кого-то здесь есть механические часы. Единственный шанс уследить за ходом времени. В мобильниках тоже могут быть часы, но им настал конец по той же причине.
Итак, мы не можем измерить время. Все тот же бесконечный туннель и бесконечно повторяющаяся вариация той первой развилки. Туннель все тянется и тянется.
Возможно, мы будем плыть так вечно. Возможно, мы уже мертвы. Возможно, мы умерли там, в школе, или на пути в Копь, или в какой-то точке этого путешествия и просто видим посетившую нас в момент смерти последнюю галлюцинацию – растянувшуюся в бесконечность…
Такие мысли до добра не доведут. Я заставляю себя продолжать грести. Руки онемели. Влажный холод подземного воздуха вначале только покалывал, но потом, подобно туче муравьев-воинов, проел нас до костей – укус за укусом.
Воздух отравленный и спертый. Воспоминания о запахах скользят по моим нервам: только что окончившееся лето, прогулки в лугах, благоухание свежескошенной травы, цветы, наполняющие ароматом воздух – ласковый, чистый, прозрачный воздух.
Береги эти воспоминания, как сокровище, Пол. Вряд ли у тебя вновь появятся такие же.
Холод. Воздух смердит. Зубы у меня начинают лязгать. Каково детям – сзади, в маленьких лодках, мне не хочется даже думать. Фрэнк Эмерсон в порядке там, позади? Надо бы окликнуть его, но я, кажется, не могу. Мои челюсти не слушаются, не дают мне тратить энергию.
– Пол?
Это Джин. Она все плачет и плачет. Я тоже, но молча. Чувствую, как сухая соль обжигает щеки. Аня…
Сознание затуманивается, все смутно, перед глазами серая пелена. Лучевая болезнь? Или угарный газ? Или просто холод и хроническая усталость? Будет забавно, если именно переохлаждение и истощение довершат дело. В этом есть какой-то мрачный триумф, горькая насмешка над смертью, думавшей, что мы уже у нее в руках.
– Пол?
Снова Джин. У нее надтреснутый голос. Все это время она думает о муже. Мы ничем не заняты, кроме гребли, и бесконечный туннель в какой-то степени гипнотизирует нас. Может, и лучше, если он это сделает. Если нет, разум начнет задавать вопросы. Я бы думал об Ане куда больше, если бы не этот удачный эффект. Но Джин…
Я видел ее мужа лишь раз. Маленький, тихий человек, лысый и усатый. В очках. Курил трубку. Шотландец, как и она. Из Глазго. А может, из Эдинбурга?
Потягивал «Бритвик орандж» в пабе вместе со всеми нашими коллегами на прошлое Рождество, пока Джин накачивалась «Дюбонне». Работал ли он? Мне кажется, Джин говорила, что на дому. Кем? Думаю, бухгалтером. Они жили в деревне. Его – их – дом был…
Не могу вспомнить. В любом случае, ее муж сгорел дотла. Сомневаюсь, что у него была возможность спастись. Насчет Ани я по крайней мере уверен: она мертва. Ужасно, как легко можно это принять – факт, что человек, которого ты любил больше всего на свете, ушел. «О, мне сердце вырвали из груди!» – «А, ну да, такие дела. Не обращай внимания».
Ну, а кроме как обращать внимание, думать об этом, что я могу сделать? Либо двигаться дальше, либо остановиться и умереть. Какой-то инстинкт или стремление – что-то внутри меня – не позволяет просто лечь здесь и выйти из игры. И вовсе не ответственность за детей заставляет меня продвигаться вперед. Зависимость тут обратная. Именно по той же причине я взял командование на себя, когда завыли сирены. Так я оправдываю свое существование. Аня бы одобрила.
«То, что я мертва, Пол, не значит, что ты можешь на все махнуть рукой».
Нет, мэм. Дорогая, я это знаю.
«Продолжай двигаться вперед, и в один прекрасный день мы снова будем вместе».
Да, верно. Теперь я знаю, что это только мое воображение. Аня никогда бы не изрекла эту приторно-сладкую банальность – даже чтобы поддержать меня. Ее воспитали как католичку, но она уже давно отошла от Церкви.
Она была самым честным человеком из всех, кого я знал. «Когда ты мертв, – как-то раз сказала она мне напрямик, – ты мертв, вот и все. Ты – спичка, горящая в темноте. Сгораешь за несколько секунд, и тебя больше нет». Слишком поэтично, но это было перед самым рассветом, мы вдрызг напились «Зубровки» и догнались парочкой «косяков». In vodka veritas. «У тебя есть лишь несколько секунд во тьме. Выйти из тьмы и вернуться в нее же. Ты можешь воспользоваться этим временем, пока оно не кончилось. Смотри не растрать его впустую».
Было бы прекрасно думать, что мое выживание дань памяти Ани, то, что я могу сделать для нее, но…
– Пол?
Черт побери! Я поворачиваюсь к Джин:
– Что? – Мой голос осип.
Ее зубы тоже стучат. Трудно судить в скудном отсвете фонарика, но мне кажется – ее губы посинели от холода.
– Мы не можем плыть дальше, – шепчет она. – Посмотри на нас. Мы вконец измучены. У детей давно кончились силы. Я не знаю, как они вообще еще двигаются.
– Да. Я знаю.
– Скоро мы должны будем сделать остановку.
– Я знаю.
Но где? Это большой вопрос, не так ли?
Я уже почти готов признать, что у меня ничего не осталось, никаких идей, никаких мыслей, когда понимаю, что кое-что чувствую. В почти стоячей воде возникло течение, и оно тянет лодку в сторону.
– Что…
Свечу туда фонариком. Еще и звук, новый звук, – я не заметил его, убаюканный однообразным путешествием. Шум воды. Вожу фонариком из стороны в сторону. Луч скользит по стене слева от нас – и вдруг пропадает во тьме.
– Что за…
Что-то пробило дыру в стене туннеля, или она сама обрушилась внутрь. Что могло послужить причиной? Я не знаю. Но вода утекает в дыру, вливается в нее.
Мы поравнялись с отверстием, и я с помощью весла подтягиваю туда лодку, а потом торможу.
Вода скользит вниз по невысокому, черному, блистающему откосу в глубокий пруд – нет, не пруд, небольшое озеро посреди огромнейшей, мать ее, пещеры.
Я издаю вопль. Сзади меня по туннелю разносятся крики: дети испугались.
– Пол, – говорит Джейн.
– Прости.
Свечу по сторонам. Громадное пространство. Естественная пещера. Высокий потолок. Сталактиты. Сталагмиты. И вокруг пруда берег, заваленный осыпавшимися камнями. Суша. Место, где можно отдохнуть.
– Здесь безопасно? – спрашивает Джейн.
Я смеюсь.
– Бог знает, – отвечаю ей. – Где сейчас безопасно? – И поворачиваюсь к остальным: – Сюда!
* * *
Мы втаскиваем лодки на благословенную сушу и, спотыкаясь, начинаем подниматься по склону на слабых, трясущихся ногах. Двух-трех самых младших, смертельно усталых, приходится нести.
Садимся, чтобы оценить ситуацию. Фрэнк Эмерсон осматривает лежащие на берегу куски шлака и, порывшись в них, подбирает кусок чего-то хрупкого и черного. Мертвенно-бледное лицо расплывается в ухмылке – не слишком приятное зрелище.
– Что? – спрашиваю я.
Он ухмыляется шире:
– Уголь!
Конечно же. Мы набираем целую груду. Боже, спасибо за мою зажигалку. Аня часто ворчала на меня из-за курения, но сейчас я рад тому, что курил.
Что же мы будем делать, задаюсь я вопросом, когда топливо кончится?
Затеплилось пламя, мы выключаем фонарики, а маленькое озерцо тепла и света разливается и собирает нас вокруг.
Мы все устали. Пора спать. Нет сил, чтобы оценить сейчас опасности, которые могут здесь таиться. Если мы проснемся, займемся этим. Сейчас мы слишком устали, чтобы о чем-то беспокоиться, – после всего, через что прошли.
У нас нет одеял. Я дрожу – конечно, мы все сегодня стояли в ледяной воде… Господи, как холодно. Как мне удалось столько времени выдерживать этот холод? Мне повезло, что я все еще жив. Боже, спасибо за жар угля.
Мы прижимаемся друг к другу, чтобы сохранить тепло на время сна. С одной стороны от меня Джин, с другой – один из самых младших мальчишек. Еще вчера я бежал бы без оглядки от подобной близости с одним из учеников. Запретное прикосновение. А теперь это уже без разницы, теперь это ради выживания.
Я думаю: «Аня», – а затем, слава богу, соскальзываю в сон, прежде чем успеваю продолжить мысль.
* * *
Мне снится огонь. Полная комната огня. А в середине ее – стол. За ним – Аня, пьет кофе маленькими глотками, поставив вторую чашку передо мной.
Благодарю ее:
– Спасибо.
– Да ерунда, все в порядке.
– Нет, не ерунда. Ведь ты мертва, и все такое.
Она фыркает и машет рукой, как обычно делает, когда что-то кажется ей глупым. Она все время поворачивает ко мне левую щеку. Правая сторона лица – безглазая, почерневшая, обугленная. Череп едва прикрыт клочками кожи – он ухмыляется мне, если она забывает и поворачивается тем боком.
– Пол, ты в порядке?
– Думаю, да. Относительно.
– Относительно.
– Ну, ты же мертва.
– Не надо об этом.
– А миру пришел конец.
– Не драматизируй. Мир еще здесь. Это люди погибли.
– Конечно. Я забыл.
– Не волнуйся об этом. У тебя еще многое осталось. Но берегись.
– Чего беречься?
– Всего, Пол.
Ее волосы вспыхивают, вспыхивает одежда. А я невредим – просто смотрю, как огонь ползет по ней, вторая половина лица тоже чернеет, и голубой глаз стекает по обугленной щеке, словно слеза.
– Всего.
* * *
Я просыпаюсь. Джин нет. Какой-то звук неподалеку. Встаю, осматриваюсь. Джин на корточках, собирает уголь. Костер почти потух, только чуть тлеет. Почему же я все еще могу видеть? Тьма должна быть полной. Потом замечаю, что скалы словно измазаны зелеными светящимися пятнами.
– Что это?
– Думаю, что-то вроде лишайника. – Джин охвачена каким-то ледяным спокойствием: мой внезапно раздавшийся шепот не испугал ее. – Как ты? – спрашивает она.
Мои суставы слегка скрипят, голова раскалывается, но в остальном я чувствую себя неплохо.
