Текст книги "Лучшие страхи года"

Автор книги: Николас Ройл

Соавторы: Эллен Датлоу,Марго Ланаган,Глен Хиршберг,Уильям (Вильям) Браунинг Спенсер,Грэм Эдвардс,Лэрд Баррон,Адам Голаски,Маргарет Рональд,Стив Даффи,Майк Аллен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Да ничего. Только голоден. И хочется пить.

– Как ты думаешь, эта вода пригодна для питья?

– Можем проверить. Попытаемся ее вскипятить.

– Ага. – Она сваливает уголь туда, где еще тлеет огонь, и смотрит, как тот разгорается. – Наверное, Алан сейчас выглядит так же.

– Алан? – Я вдруг понимаю, что она имеет в виду своего мужа.

– Ага. Должен так выглядеть, совершенно точно. Я хочу сказать, что у него не было никакой возможности выжить.

Я не знаю, так ли это, – он мог бы забраться в погреб, если тот у них был. Не знаю, и это не имеет значения. Она и не хочет услышать что-то в этом роде, ей это не нужно.

– Да, – говорю я, – не было.

– Аня работала в центре, да?

– Да, точно. У нее тоже не было ни единого шанса.

– Не было.

Она садится рядом со мной, подвигается ближе, берет меня за руку. Чего она хочет? Только тепла и участия? Я не думаю, что у меня есть что-то еще, что я могу ей дать, но чувствую – тело просыпается, чувствую возбуждение от ее близости. Раньше никогда такого не было. Но раньше мы не оказывались на волосок от смерти, не теряли столь многое.

Может, для нас это было бы благом. А может, и нет. Не знаю и не хочу рисковать. Не так быстро. Я сжимаю ее руку, и, когда она кладет вторую мне на колено, я нежно, но твердо снимаю ее, но не отпускаю.

Она вздыхает, теплый воздух щекочет мне ухо.

– Ладно, – говорит она, – не сейчас.

Мы устраиваемся рядом, чтобы снова уснуть.

На этот раз я не вижу снов.

* * *

На следующий… день? Бог знает. Здесь внизу нет ни времени, ни света – кроме того, что зажигаем мы. Но должен же я как-то это назвать. На следующий день мы исследуем пещеру.

Она большая, просторная. Угля много, большие глыбы его прямо в стенах. Мы можем отбивать куски камнями. Мы не замерзнем. Можем умереть от голода или жажды, но не замерзнем.

Благодарение Богу, в одной из лодок кто-то хранил чайник. Не знаю для чего. Еще одна удача, как фонарики и счетчик Гейгера или как не упавший на нас потолок. Слепой случай, спасающий нас всех.

Ну, по крайней мере пятнадцать человек.

Я, Джин и Фрэнк Эмерсон – единственные взрослые. Остальные – восемь мальчиков и четыре девочки. Большинство детей подростки, между четырнадцатью и семнадцатью годами. Двум мальчикам по десять, одной девочке – девять лет. Старшие дети – более сильные, рослые, более независимые. Они сами несут на своих плечах тяжесть случившегося. Младшие – испуганные, то сбивающиеся в кучу от холода, то вдруг в бессмысленной панике бегущие прочь. У них с самого начала не было шансов. У всех малышей… Я вспоминаю, как Альф Байерскоф спустился обратно вниз и больше не вернулся. Это был храбрый человек. Герой.

Мертвый. Лучше быть живым трусом… Так ли это? Взгляните на меня: пустое место. Но все еще жив.

Фрэнк греет воду в чайнике, направляя пар под перевернутую лодку – так, что тот собирается в углу. Рядом с ним крошечная чашечка: скудная порция воды для каждого из нас.

С едой гораздо хуже, пока один из маленьких мальчиков не кричит, указывая на что-то в воде. Тот же мальчишка, которому показалось вчера, что он видит человека в канале. Но на этот раз он действительно что-то заметил, что-то большое, белое, плещущееся. Рыба, и огромная. Изо всей силы бью веслом по воде – и она, оглушенная, всплывает на поверхность.

– Лещ, – объявляет Фрэнк, любитель рыбалки.

Лещ безглазый и совершенно белый.

– Они обычно любят мутную воду.

«Мутная» – не вполне подходящее слово для этой воды, но я, тем не менее, благодарен. Это большая рыба, но на пятнадцать человек ее хватает едва-едва. Нам нужно еще.

– Здесь должны быть крысы, – говорит один из мальчиков, Джефф Томлинсон. Спортивный, деловой, любит ходить в походы, прочел много книг по выживанию в трудных условиях. Стоило догадаться, что он сообразит. – Мы сможем их есть.

– Если сможем поймать, – отвечает Фрэнк.

– А вдруг они тоже слепые, как лещ? – предполагает Джефф.

– Тогда у них слух, как у летучих мышей.

Гадаю, а нет ли тут и их.

– Мистер Форрестер! – Это одна из девочек, Джейн Раутледж. Она в самом конце пещеры, указывает на что-то. – Посмотрите на это, сэр.

Ее спокойствие пугает. Видимо, разновидность шока: она словно спряталась в раковину.

В конце пещеры русло ветвится, потоки исчезают в дырах в стене. Узкие и длинные, извилистые пещеры. Я мог бы войти в одну из них, если бы сгорбился, как Квазимодо. Оглядевшись вокруг, я нахожу еще отверстия – в других стенах. По некоторым струится вода. Другие – сухие и пыльные. Проход в шахты. А может, и нет. Является ли пещера частью копей? Сомневаюсь.

Решившись, преодолеваю несколько футов до ближайшего хода. Он недалеко. Почему-то при виде него я покрываюсь мурашками. Касаюсь стены. На ощупь она – ребристая.

Эти ходы вовсе не естественного происхождения.

Их выкопали.

Я ничего не говорю об этом, но почему-то они так и притягивают детей.

Когда наступает то, что мне кажется вечером, они уже заходят туда, но не очень далеко, не упуская из виду главной пещеры – по моему настоянию. Последнее, что нам сейчас нужно, – это чтобы кто-то из них потерялся.

Итак, к концу дня эти ходы обретают имя.

Дети зовут их лазами.

* * *

– Будто гигантский червяк прополз сквозь них, – шепчет Джин. – Тебе не кажется?

Я сжимаю ее руку:

– Нет.

Мы в дальнем конце пещеры. Уже поздно – по нашему новому счету времени. Дети и Фрэнк спят вокруг догорающего костра. Джин и я… мы настолько согрелись и настолько беспечны, что отправляемся бродить. Я освещаю фонариком один из лазов. Ребристый, неровный камень блестит в луче света. Я вижу примерно на десять ярдов вглубь, а затем лаз загибается вправо и пропадает из виду.

– Они какие-то жутковатые, правда? – шепчет она.

– Да. – Мы переходим к соседнему отверстию. – Хотя, кажется, детям они нравятся. Хоть какое-то занятие.

– Верно. Только не позволяй им играть там. В таком месте очень легко застрять или потеряться.

– Угу. – Я снова зажигаю фонарик и хмурюсь: – Постой.

– Что?

– Взгляни. – Возвращаюсь к первому ходу. – Видишь это?

– Заворачивает направо. Да?

– Смотри. – Делаю шаг направо и свечу фонариком во второй туннель, рядом. – Видишь?

Соседний туннель простирается по прямой куда дальше первого – на пятнадцать – двадцать ярдов, не меньше, – прежде чем начинает изгибаться в сторону и вверх. Его стены совершенно гладкие, без повреждений. Прямой путь в земную толщу.

– Этого не может быть, – говорит Джин.

– Я знаю.

Мы идем к первому ходу и снова заглядываем в него.

– Там должен быть тупик, – говорит Джин.

– М-м… постой.

Я решаюсь войти в туннель, освещая его.

– Пол! – громко шепчет она.

– Все в порядке. Я сейчас вернусь. Только…

Я замолкаю. Я дошел до поворота в первом туннеле. Никакого тупика нет. Фонарик выхватывает из тьмы новый длинный и низкий лаз, тянущийся далеко вперед. И я не вижу в стенах никаких разрывов. Но они обязаны быть. Наверное, игра света и тени, вызванная самой структурой стен. Возможно, оптический обман, который делает проход невидимым.

– Пол?

– Здесь туннель, – говорю я. – Должно быть… Джин?

– Да?

– Иди к следующему лазу, – прошу ее. – Просто постой там.

– Но…

– Попробуй.

Ворча, она подчиняется. Я начинаю углубляться в свой лаз, затем останавливаюсь и веду фонариком из стороны в сторону. Этот ход и соседний разделяет всего пять ярдов. А ярд – примерная длина моего шага. Считаю шаги: раз, два, три, четыре…

– Джин?

– Пол? – Ее голос звучит очень тихо.

– Джин? – Я повышаю голос. – Ты меня слышишь?

– Где ты?

Свечу вокруг себя. Стены с виду цельные. Направляю луч вперед:

– Ты видишь?

– Вижу что?

– Свет фонарика. Он попадает в твой лаз?

– Черт, нет, Пол. Здесь жутко темно. Возвращайся, пожалуйста, прямо сейчас, хорошо?

– Ладно.

Чувствую на лбу капли пота. Лаз выглядит прямым, но, должно быть, он просто проходит под соседним. Это единственное объяснение.

Возвращаюсь к повороту. Свечу вокруг… Здесь что-то не так.

Заворачивая за угол, я покидал длинный, прямой туннель, и в том конце его, который сейчас слева от меня, была главная пещера. Но теперь там, где должны были быть пещера и Джин, я вижу лишь плоскую стену из черного и желтого камня, а лаз ветвится, уходя вдоль нее налево и направо. Зато справа, где раньше был тупик, туннель простирается насколько хватает глаз, и в его стволе четко видны несколько отверстий: два слева и одно справа. Там от лаза отходят новые узкие ветви.

Где-то внутри меня расправляет свои щупальца паника. Я возвращаюсь к Т-образному перекрестку.

– Джин! – кричу я, и у меня совсем нет уверенности, что мой голос звучит твердо.

– Пол?

Звук идет откуда-то сзади, из-за стены таинственно удлинившегося лаза.

– Джин!

– Что? – Похоже, она в ярости. – Где ты?

Хороший вопрос.

– Джин, просто продолжай кричать, хорошо? Я вроде как… заблудился.

– Заблудился?! Какого дьявола ты там…

– Джин, делай, что я прошу! – срываюсь я на крик.

Я в первый раз по-настоящему заблудился с тех пор, как мы попали сюда, под землю.

С тех пор как упала бомба.

– Ладно, ладно. Ты слышишь меня?

– Да, вроде. Продолжай говорить.

– Говорить? Скорее кричать.

– Ну, просто продолжай.

Я иду на звук ее голоса. Рука, в которой зажат фонарик, дрожит.

– Что мне говорить?

– Что угодно. Пой, если хочешь.

– Петь? Хоть убей, не сумею.

– Вовсе не обязательно что-то мелодичное.

Она кое-как выводит «Бравого шотландца».[42]42
  «Бравый шотландец» (англ. «Scotland the Brave»), автор – Клифф Хэнли (Cliff Hanley), один из неофициальных гимнов Шотландии.


[Закрыть] Понимаю, что она имеет в виду. Ну, это хотя бы не «Ты не смог засунуть бабушку в автобус».[43]43
  «You Canna Shove Your Grannie Off The Bus» (шотл.) – шотландская детская песенка.


[Закрыть] Еще одно маленькое чудо.

Ее голос звенит под сводами. Я миную первое отверстие слева. Когда дохожу до второго, понимаю, что пение исходит оттуда.

Нет никакой гарантии, что на звук можно положиться как на ориентир, но что еще я могу сделать?! Поворачиваю в этот левый лаз. Он постепенно забирает вверх, но я продолжаю идти.

Пение становится громче. Вода плещется вокруг щиколоток. Там извивается что-то слепое и белое. Продолжаю взбираться вверх. Вода здесь холодная, течение быстрое, и тут довольно глубоко. Интересно, почему же она не переливается в тот длинный туннель, из которого я пришел?

Пение прекратилось.

Я снова кричу:

– Джин!

– Хорошо, хорошо.

Слышу, как она кашляет. Потом снова запевает, на этот раз «Песню мингалейских лодочников»:[44]44
  «Песня мингалейских лодочников» (англ. «Mingulay Boat Song») знаменитая шотландская песня, написанная в тридцатых годах Хью С. Робертсоном (Hugh S. Roberton) на народную мелодию.


[Закрыть]

«Э-ге-гей, парни, навались, парни, плывем домой мы в Мингалей…»

Где теперь Мингалей? Гибриды? Шетландские, Оркнейские острова? Впрочем, я совершенно уверен – остров все равно остался островом.

Наконец пение доносится ясно и громко. Лаз забирает круче, идет почти вертикально вверх. Зажимаю фонарик зубами и карабкаюсь, подтягиваясь на руках.

В конце концов достигаю верхней точки. Я лез слишком долго. Ровный пол, вода стремительно течет мне навстречу, и я слышу голос Джин, громкий и чистый, уже совсем близко. Поднимаю глаза, вижу выход из туннеля, за ним блестит вода. Снаружи доносятся голоса.

Кто-то вскрикивает, когда луч моего фонарика появляется в узком отверстии, а потом я сам с трудом выбираюсь наружу, почти что падаю в озеро. На другом берегу – Джин, Фрэнк и все прочие, стоят у того лаза, в который я входил. Они поворачиваются и ошарашенно смотрят на меня.

* * *

– В туннели не заходить, – говорю я позже, когда мы, в стороне от компании детей, теснимся вокруг вновь разожженного костра. Я делю его тепло с Фрэнком и Джин. – Никому.

Фрэнк глядит на меня с подозрением:

– Пол, я знаю, что ты пережил потрясение, но…

– Никаких «но», – прерываю его. – Я понятия не имею, что там случилось.

– Ты уверен? – мягко спрашивает он.

Бросаю на него свирепый взгляд:

– Фрэнк…

– Пол, я только хочу сказать, что все мы прошли через ад, и ад еще не кончился. Особенно это относится к тебе. Ты несешь ответственность за всех нас. И не можешь не испытывать напряжения. Но вынужден сдерживаться, скрывать свои чувства, поэтому неудивительно, если…

– Ты заделался психоаналитиком? – Знаю, что реагирую слишком бурно, срываясь на Фрэнке, но не могу остановиться.

К счастью, он, кажется, тоже это понимает.

– Нет, Пол. Я просто пытаюсь до тебя донести: стресс, недостаток сна, горе, эмоциональная травма – все это могло вызвать галлюцинации. Как и бывает под землей, в темноте, в туннелях… Я раз-другой спускался в пещеры. Ты удивился бы, что… Смотри. Я только это и имею в виду. То, что ты там увидел, физически невозможно. Так ведь?

– Знаю. – Я устало тру лицо. – Но я видел это.

– Я это не оспариваю.

Я поднимаю на него взгляд.

– Просто спрашиваю, – продолжает Фрэнк, – была ли это объективная реальность. Будь честен. Каково наиболее вероятное объяснение? Либо туннель действительно поднимался и самовольно менял направление, как ты сказал, либо у тебя были галлюцинации, вызванные твоим эмоциональным состоянием и пребыванием здесь, внизу. И я не сомневаюсь, что лазы сами по себе могут вызвать потерю ориентации, как только перестаешь видеть главную пещеру. Ты, очевидно, потерял направление, но, к счастью, вышел другим путем. Так какое из двух объяснений кажется более разумным? Более вероятным? Это все, что я хотел до тебя донести.

Опускаю голову. Должен признать, тут он прав. Но это в самом деле меня пугает. Ибо, если ты уже не можешь положиться на собственные чувства, поверить своим глазам, то чему вообще ты можешь верить?

Если смотреть на это в свете дня… Мне уже доводилось сталкиваться со сверхъестественным, и по большей части эти происшествия можно было объяснить галлюцинациями, как сказал Фрэнк, или свести к чему-то обыденному. Обычно в таких случаях полезно уйти оттуда, где ты видел странные вещи или слышал странные звуки, и отправиться в какое-то нормальное, приземленное место, страну «Старбаксов» и «Макдоналдсов», на оживленные улицы, полные машин и магазинов с известными торговыми марками. Вернуться к повседневным заботам. К свету дня.

Конечно, если не думать о том… Наверху вполне могло быть холодно, но вот чтобы светло? Я вспоминаю все пророчества, о которых читал или слышал, – про ядерную зиму, гигантские облака дыма и пепла, закрывающие солнце и повергающие Землю в новый ледниковый период… И даже если мы вернемся туда – забудем пока, что радиация убьет нас за несколько часов, – то увидим, что мира «Старбаксов» и «Макдоналдсов», громких брендов и оживленных улиц больше не существует. Все исчезло. Ежедневная работа, счета, выплаты и закладные, покупки в «Моррисонс» или на местных рынках – ничего этого больше нет. Нет больше ничего нормального. Мир – это то, что окружает нас сейчас, как бы мы ни старались цепляться за прежнюю жизнь. Мир – вот эта пещера. А реальность… Что такое реальность? Фрэнк прав. Мы больше не можем доверять тому, что видим или слышим: после того через что мы прошли, было бы чудом, если бы мы не начали видеть или слышать то, чего на самом деле нет. И находиться здесь небезопасно. Потому что теперь нигде больше нет безопасных мест.

Изнутри поднимается паника. Я подавляю ее. Знаю – если поддаться ей хоть раз, то все потеряет смысл, и я либо впаду в ступор и буду лежать, свернувшись калачиком, либо, завопив, ринусь в воду и утону, испугавшись нахлынувшего знания… Либо не поверю в реальные опасности, пока они не убьют меня, либо побегу навстречу смерти от опасностей воображаемых.

Итак, я задушил панику в зародыше. Вместо этого я позволил себе осознать размеры утраты. Нет не только Ани, но и всей Польши. Не только школы, деревни, Манчестера и Солфорда, но и собственно Британии. А может, и Америки? Или – а что, если бомба упала только на Манчестер? Были ли другие? Судить невозможно. И невозможно поверить.

Ничего больше нет. Парад утративших значение слов: «Адидас», «Рибок», «Майкрософт», Би-би-си, Ай-ти-ви, Скай Ти-ви, «Сони» – все бренды, все тотемы двадцать первого столетия. Созвучия эти больше ничего не значат. И не будут значить до тех пор, пока какой-нибудь будущий археолог не откопает что-то из этого списка и не поместит в музей, пытаясь расшифровать, чем они были для нас.

Я не в состоянии с этим справиться. Только думаю об Ане, представляю, будто она здесь, передо мною. И она здесь, сидит рядом, незаметно для всех, целая и невредимая. Не обожженная, как в моем сне, а Аня, которую я поцеловал на прощание тем утром, когда упала бомба. Теперь нас четверо вокруг костра: я, Джин, Фрэнк и Аня. Джин держит меня за правую руку, Аня – за левую. Она смотрит на ладонь Джин, лежащую на моей, потом на меня и поднимает бровь. Я освобождаюсь из руки Джин, смущенный, застигнутый врасплох, почти что пойманный на месте преступления.

– Пол?

Моргаю, и Аня исчезает. Но я все еще чувствую тепло ее руки. Джин. Это Джин прогнала Аню. Я поворачиваюсь, чтобы накричать на нее, а затем одергиваю себя. Ее ведь не было здесь. Никогда не было. Она не настоящая, какой бы реальной ни казалась.

– Пол, с тобой все в порядке?

– Да, – киваю я.

Но это неправда. Боже, как я могу быть в порядке? Я почти что брежу, я чуть не накричал на Джин за то, чего она не делала. Я безумец. Или скоро им стану. Но что такое безумие? И что такое рассудок? Что значит – быть в здравом уме, а что – его лишиться? Сколько пищи мы найдем здесь, внизу? А если ее нам не хватит, как скоро мы начнем смотреть друг на друга как на еду? Как скоро мы убьем друг друга, размозжим друг другу головы каменными глыбами, зажарим куски чужой плоти на нашем угольном костерке?

Пытаюсь не думать об этом, но остановиться не могу. Каким критерием мы воспользуемся, чтобы решить, кому жить, а кому – умереть? От самых маленьких меньше всего пользы. Мы съедим их первыми? Но в девятилетием ребенке меньше мяса, чем во взрослом человеке. Может, сначала мы выберем самого крупного, чтобы как можно дольше оттягивать следующее убийство? Может, первой жертвой буду я? Фрэнк? Джин? Или мы более важны? Важны – для чего? Мы так же не знаем, что делать дальше, как и все прочие. Да, черт возьми, Джефф Томлинсон наверняка больше в этом понимает. А мы – взрослые, мы – власть. Та сила, которая – как, возможно, считают дети – убила их пап, мам и всех друзей и загнала их самих сюда, под землю. На сколько хватит ошметков нашей учительской власти? Сколько пройдет времени, прежде чем они осознают, что их здесь больше, чем нас, и, как это бывает всегда, мы приказываем им только потому, что они нам это позволяют? Я словно вижу себя – свою руку, свое туловище и все, что от меня осталось, – лежащим у костра. Вижу, как по моим остекленевшим глазам ползают мухи, вижу среди тлеющих углей свои обглоданные кости. Изголодавшиеся лица детей – звериные, нетерпеливые, жадные – измазаны моим жиром и кровью.

Когда можно счесть, что ты сошел с ума? Когда ты думаешь об этом, представляешь, планируешь? Или когда совершаешь? И будет ли это безумием или только необходимостью: убей – или умрешь сам? Или безумны те, кто откажется так поступать, цепляясь за устаревшие принципы, – так же безумны, как солнцепоклонники с точки зрения нас, то есть тех людей, какими мы были на прошлой неделе?

О боже!

Боже!

Я чувствую тошнотворный запах жареной свинины, которым несло от трупа мистера Раттлера, и рот наполняется слюной.

Я плачу. Тихо плачу. Снова.

– Пол, все нормально. – Джин обнимает меня. – Все в порядке. Мы столько пережили… Все хорошо.

Я киваю, сжимая ее руку. Смотрю на Фрэнка.

– Поспи, – говорит он. – И все у тебя наладится.

Мы оба знаем, что это ложь. Ложь для всех нас.

– Фрэнк, – произношу я.

– Да?

– Я все-таки думаю, детям нельзя забираться в лазы, что бы там ни таилось. Если это случилось со мной…

– …то может случиться с любым. – Он кивает. – Да, я тоже об этом думал. Просто хотел убедиться.

Что я понимаю: случившее не было реальностью. Киваю. Но конечно же я ни в чем не уверен. Как ни один из нас не может быть уверен – теперь.

* * *

Последовав совету Фрэнка, я немного поспал. Вокруг благословенная тишина и глубокая тьма. Просыпаюсь мгновенно – в тусклых отсветах затухающего огня надо мной маячит чья-то высокая фигура.

– Что…

– Ш-ш… – Аня опускается на колени рядом с моей головой.

Теплые блики ложатся на ее лицо. Она гладит мой лоб и спутанные волосы.

– Ш-ш… Все хорошо, Пол.

– Аня.

– Ш-ш…

Она наклоняется и целует меня: лоб, глаза, щеки, нос, губы. Долгий-долгий, глубокий поцелуй.

Наконец она укладывается рядом со мной, тесно прижавшись, и снова целует меня:

– Все хорошо, спи.

Польские женщины, думаю я, так прекрасны!

И снова сплю.

И когда настает то, что мы называем утром, то есть когда разом просыпается большинство из нас – такой зыбкий компромисс с реальностью, – я не знаю, приснилось ли мне все это или было на самом деле.

* * *

Когда мы плыли вперед, у нас, по крайней мере, была цель, мы находились в движении, что-то искали. А теперь… теперь все, что у нас есть, – это одни и те же повторяющиеся, почти бессмысленные действия. Их слишком мало, чтобы заполнить мучительно тянущееся время: дни, которые не дни вовсе, и ночи, которые вовсе не ночи. Мы прочесали озеро в поисках рыбы и нашли еще двух слепых лещей. Мы исследовали зеленоватый лишайник на стенах и так и не решили, можно ли его есть. Скоро у нас не останется выбора.

Джефф видит крысу, стремительно пересекающую пещеру, и бросается за ней, но та удирает в один из лазов и пропадает из виду.

– Нет, – кричу я, видя, что парень готов последовать за ней.

– Но, сэр…

– Нет, Джефф. Там опасно.

Он глядит на меня с усмешкой на губах, усмешкой, говорящей – трус, слабак и, хуже всего, псих. А ведь он был одним из лучших, вежливым, послушным: «Да, сэр, нет, сэр». А теперь я вижу прямой вызов, открытую дерзость, и мне не на что опереться, я не осмеливаюсь ответить. Это был бы взрыв, который смел бы всю дисциплину, все равновесие.

Я отвожу взгляд. Джефф уходит. Что-то тихо говорит другим, и ему отвечают приглушенным смехом. Смотрю туда, сжав кулаки. Джефф и пара его приятелей усмехаются в ответ. Джин берет меня за руку и уводит.

Мы ловим в озере еще двух лещей. Чтобы найти второго, пришлось спустить лодку на воду – лишь один был так туп, чтобы подплыть близко к берегу. Сколько еще их в озере? И что мы станем делать, когда изловим всех?

Мы готовим и едим рыбу. В животах урчит. Рыба низкокалорийна. Мы слабеем, быстрее устаем. По крайней мере, раньше ложимся.

Я сплю…

И тут меня кто-то трясет. Мальчик, он плачет.

– Сэр, сэр!

– Что… – Я сажусь. Все уже на ногах. – Что? Что?

– Это Джефф, сэр. Джефф и Майк.

Майк? Майк Роулинз, один из тех усмехавшихся. А кто был вторым? Джеймс? Нет. Джейсон. Джейсон Стэнтон. Уже не так самоуверен, думаю я. Угрюмое лицо исцарапано, он вымок насквозь. Слезы прочерчивают светлые дорожки в угольной пыли, покрывающей щеки, глаза покраснели.

– Что с ними? Что случилось?

Оглядываюсь вокруг. Ни следа тех двоих. Тут и там вспыхивают фонарики, лучи пляшут по стенам пещеры.

Снова резко спрашиваю:

– Где они?

В ответ Джейсон указывает дрожащей рукой в дальний конец пещеры, где зияют черные дыры лазов.

* * *

Джефф, очевидно, сказал, что я сумасшедший. Псих, чокнутый, съехал с катушек. Возможно, употребил и другие замечательные словечки. Например, тупая пизда.

Детишки, а?

Он считал, что мы должны ловить крыс, чтобы прокормиться. Недурной план. Хороший источник белка. Считал, что в лазах охота будет удачной. Искал добровольцев. Джейсон и Майк тут же вызвались пойти.

У Джеффа, конечно, был план. У него завалялся моток лески; один конец он привязал к скальному выступу у входа в тот лаз, в который они направились. Они взяли фонарик и два «дротика» из тех, что мы соорудили, разбив камнями весла. И отправились на охоту. Глупые, глупые дети.

Но я не мог избавиться от трусливого, мерзкого чувства облегчения: первейшая угроза моей власти, нашей власти – я имею в виду нас, взрослых, – исчезла. Самый способный. Насмешник. Да еще, уходя, преподал остальным урок – «папочка знает лучше». Мы всегда правы, потому что мы – взрослые. Ложь – и я всегда это знал, но прямо сейчас я, как никогда, был благодарен тем, кто придумал эту сентенцию.

Итак, эти трое двинулись вглубь, разматывая леску. Немного прошли и прислушались. Ненадолго выключили фонарик. Снова прислушались. Ни звука. Крысы сидели тихо.

Тогда они пошли дальше, постепенно разматывая леску.

Время шло. Детям становилось скучно. Охота им надоела. Они устали. И понемногу перестали доверять вожаку.

Видишь, Джефф? Не так уж и легко быть у руля! Подожди, пока не сможешь брать на себя ответственность!

Легко критиковать со стороны. Критиковать другого.

Да, я понимаю насколько. Одними лишь мыслями об этом я уже напоминаю политиков самого презренного толка. «Подожди, пока твой опыт не сравнится с моим, и тогда поймешь, что я прав». О боже! Я не могу вынести все то, что со мной творится. Неужели это цена выживания? Скольким в себе я должен поступиться, чтобы уберечься от смерти?

Итак, они повернули назад, следуя за леской, и тут обнаружили…

Леска лежала посреди лаза, ее конец перетерся и оборвался.

Взаимные обвинения, крик, почти паника – Джефф успокоил их, пустив в ход кулаки. (В качестве доказательства Джейсон показывает разбитую губу.) И снова овладел ситуацией. Они продолжили двигаться обратно. Леска скоро кончилась. Но они могли вернуться по собственным следам, оставленным на пыльном полу лаза. Проследить по ним путь обратно в пещеру. Если бы сохраняли спокойствие.

И вот они идут по этим отметинам.

И приходят к развилке, которую не помнят.

Пыль на полу каждого из туннелей истоптана (кем?), и невозможно сказать, по которому они должны возвращаться.

Паника снова повисает в воздухе, и Джефф ее снова подавляет. Они идут направо. От лаза ответвляются все новые и новые ходы. Какой выбрать?

Наконец они слышат журчание воды. «Идем туда, – говорит Джефф. – Это должен быть выход в пещеру. Видите? Все будет хорошо. Помните, Форрестер так же точно отыскал выход…»

Не вполне так, Джефф. Но попытаться стоило.

Они продолжают идти и действительно видят воду. Но это не пещера. Нет, это тоже пещера, конечно. Но не та, которую они ищут. Она меньше и почти вся заполнена водой, вытекающей из маленького отверстия высоко в стене.

Майк вопит: он что-то увидел в воде. Большое, белое, движущееся. И это не рыба. Джефф молча дает ему пощечину, шлепок плоти о плоть гулко звенит во влажной, полной журчания тьме. Он ничего не видел. Это все воображение. Чудится всякое, чего на самом деле нет. Как было с этим слабаком Форрестером.

Они карабкаются по стене к отверстию, из которого течет вода. И ни один не готов признать то, что они уже поняли: фонарик понемногу тускнеет.

Они идут вдоль потока, молясь, чтоб он привел их в пещеру, которая теперь кажется им родным домом.

Но ход открывается в другую пещеру. Пол в ней по щиколотку, а может, по колено, покрыт свежей водой. Они не проверяют глубину. Потому что в пещере стоят дома.

(«Что?!» – «Дома?!» – «Что ты…» – «Ш-ш-ш… Продолжай, Джейсон!»)

Они не похожи на те, наверху, говорит Джейсон. Сделаны очень грубо. Их даже хижинами трудно назвать. Просто кучи камней, сухой кладки, накрытые сверху большими плоскими плитами. Без окон, но с дырой, которая может служить дверью. Джейсон припоминает, что насчитал около дюжины таких.

И эта пещера не безмолвствует. В ней что-то движется. Внутри домов. Скользит и елозит, мягко шлепается и резко падает. Здесь есть и другие звуки. И вовсе не те, что издают эти чертовы крысы, даже очень большие.

Мальчики поворачивают назад, откуда пришли, и вдруг – новые звуки, такие же, как доносились из домов, только теперь внутри лаза, и они движутся им навстречу.

Приходится обогнуть озеро по самому краю, обходя дома. Джефф и компания направляются к единственному туннелю, в котором еще не были. Шум, доносящийся из домов, становится громче. Ни один из них не оглядывается на всплеск, раздавшийся у них за спиной.

Фонарь гаснет, когда они успевают на несколько ярдов углубиться в лаз.

Джейсон теряет голову и бежит. Он кричит, и ему кажется, что он слышит еще чьи-то крики.

Он мчится вперед во тьме, налетая на стены, ползет на четвереньках, нащупывая путь руками, в ужасе при мысли о том, чего его пальцы могут коснуться.

Но каким-то образом – лишь с помощью слепого, счастливого случая, больше ничего, – внезапно вывалившись из лаза, он с головой погружается в наше собственное маленькое озеро. Кричит, барахтается в воде, кое-как поднимается на ноги и тут видит тусклый отсвет костра, блики огня на перевернутых лодках… Бредет к берегу, находит меня и начинает трясти, пока я не просыпаюсь. И теперь он верит в мистера Форрестера, жаждет ответов, жаждет, чтобы кто-нибудь все исправил.

* * *

– Именно поэтому я и предупреждал всех, что нельзя ходить в лазы, – говорю я. – Как только вы теряете из виду главную пещеру, они начинают дурить вам голову. Поэтому там так легко заблудиться. И мы не знаем, куда они ведут.

Джейсон плачет, как ребенок, и упрекнуть его некому. Джин крепко обнимает его и начинает укачивать, чтобы успокоить. Дети смотрят на меня широко раскрытыми глазами.

– Сэр… – говорит один из самых младших. – А чудовища?..

Отвечаю:

– Нет здесь никаких чудовищ.

– Есть они, – рыдает Джейсон.

– Нет, – говорю твердо. – Джейсон, послушай. Это место… лазы, они дурачат тебя, помнишь? Они… – Поднимаю глаза и ловлю взгляд Фрэнка, тот кивает.

Фрэнк Эмерсон – это человек, который может объяснить абсолютно все. В школе именно у него был самый высокий процент успеваемости – он любую тему мог сделать кристально ясной и легкой для понимания. И я никогда так не радовался этому его качеству, как сейчас.

– Галлюцинации, – объясняет Фрэнк. – С мистером Форрестером случилось то же самое, но не в такой тяжелой форме, потому что он не забирался так далеко, не искал выход так долго. Джефф и Майк до сих пор где-то там, но мы ничего не можем сделать. Мы не можем заходить в лазы, иначе тоже навсегда останемся внутри. Лучшее, что мы можем для них сделать, – звать их, кричать, стоя у входа в лазы, надеясь, что они услышат и выйдут на звук.

Дети смотрят потрясенно. Мы просто бросаем Джеффа и Майка там. Учителя не могут так поступить, не могут изменить своему долгу. Но у нас другая ситуация. Правила поменялись. Обычно я презирал и тех, кто так говорит.

Мы все же делаем попытку. Посменно, группами, всю ночь – которая не ночь – мы до хрипоты кричим. Но из лазов не раздается ни звука.

* * *

Когда мы просыпаемся «утром», у всех мрачное настроение, все испуганы и молчаливы. Мы знаем, что они мертвы. Если им повезло. Больше всего я боюсь, что мы услышим их, но не сможем оттуда вывести. Что мы услышим, как они медленно умирают. По крайней мере, похоже, что они умирают вне досягаемости наших ушей.

Пока те «несуществующие» существа из домов не схватят их.

Иными словами, мы стараемся не думать о них, все еще безнадежно плутающих где-то неподалеку, голодающих, мало-помалу умирающих там, внутри.