Текст книги "Государь"

Автор книги: Никколо Макиавелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

XXIX

В башне дворца есть помещение размером во всю ее ширину, называемое «гостиничка»{603}603
  От слова «гостиница» (albergo – гостиница, alberghettino – гостиничка).


[Закрыть]. Там и содержался Козимо, стеречь же его поручили Федериго Малавольти. Оттуда Козимо мог слышать и все, что говорилось в собрании, и бряцанье оружия на площади, и звон колокола, по которому собиралась на заседание балия. Он стал уже опасаться за свою жизнь, но более всего боялся он, как бы личные враги не умертвили его незаконным образом. Поэтому он все время воздерживался от пищи и за четыре дня съел только немного хлеба. Заметив это, Федериго сказал ему: «Козимо, ты боишься отравления и из-за этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю, чтобы тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во дворце, и за его стенами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются, чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью, особенно твоей, ибо от тебя никогда я не видел ничего худого. Успокойся же, принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю еду, которую тебе будут приносить». Слова эти вернули Козимо мужество, со слезами на глазах он обнял и поцеловал Федериго, горячо благодаря его за сострадание и доброту и обещая воздать ему за них, если судьба когда-нибудь предоставит такую возможность.

Итак, Козимо несколько успокоился, и пока граждане продолжали обсуждать его дальнейшую судьбу, Федериго, чтобы развлечь его, привел разделить с ним ужин некоего Фарганаччо, приятеля гонфалоньера, человека веселого и забавного. Козимо, отлично знавший его, решил использовать в своих целях этого человека, и когда ужин подходил к концу, сделал Федериго знак удалиться. Тот прекрасно понял, в чем дело, и под предлогом, что намеревается принести еще какое-то угощение, оставил их вдвоем. Козимо, дружественно поговорив некоторое время по своему обыкновению с Фарганаччо, дал ему письменную доверенность на получение у казначея Санта Мария Нуова тысячи ста дукатов: из них сто Фарганаччо должен был взять себе, а тысячу передать гонфалоньеру с просьбой от Козимо прийти к нему под каким-нибудь благовидным предлогом. Фарганаччо взялся за это поручение, деньги были переданы Бернардо, который смягчился, и Козимо, вопреки мессеру Ринальдо, требовавшему его смерти, был только изгнан в Падую. То же самое выпало на долю Аверардо и многих других из дома Медичи, а также Пуччо и Джованни Пуччи. А чтобы держать в страхе всех недовольных изгнанием Козимо, правами балии наделены были комиссия Восьми по охране государства и капитан народа.

После того как принято было это решение, 3 октября 1433 года Козимо предстал перед членами Синьории, которые сообщили ему приговор об изгнании и предложили добровольно подчиниться этому постановлению, если он не хочет, чтобы в отношении его лично и его имущества приняли более жесткие меры. Козимо выслушал приговор с безмятежным видом и только заявил, что охотно отправится в любое место, какое назначит Синьория, но, поскольку ему дарована жизнь, он просит, чтобы ее также и защитили, ибо ему хорошо известно, что на площади собралось немало людей, желающих его смерти. В заключение он добавил, что где бы ему ни пришлось находиться, он сам и все его имущество находятся в полном распоряжении государства, народа флорентийского и Синьории. Гонфалоньер успокоил его на этот счет и задержал во дворце до наступления ночи, после чего привел его к себе в дом, угостил ужином, а затем под сильной вооруженной охраной отправил к границе республики. Всюду по пути Козимо встречали с великим почетом, а венецианцы открыто посетили его, притом не как изгнанника, а как важного государственного деятеля.

XXX

Когда Флоренция лишилась такого великого гражданина, так пламенно всеми любимого, все оказались в растерянности, причем страхом охвачены были в равной мере и победители, и побежденные. Мессер Ринальдо, предвидя уже свое печальное будущее и решив до конца выполнить свой долг и перед самим собою, и перед своей партией, собрал у себя многих дружественных ему граждан и сказал им следующее: он ясно видит, что они сами навлекли на себя грядущую гибель, поддавшись на мольбы, слезы и деньги своих врагов и не уразумев, что им самим вскоре придется умолять и плакать, но тщетно – их слушать не станут, слезы их не вызовут жалости, деньги же, ими полученные, им придется вернуть полностью, да еще заплатить ростовщические проценты пытками, казнями и ссылками. Лучше им всем было терпеть и молчать, чем оставить Козимо в живых, а его сторонников в стенах Флоренции, ибо больших людей либо совсем не надо трогать, либо уж по-настоящему кончать с ними. В настоящий момент единственное, что, по его мнению, можно сделать, это вооружиться и быть начеку в городе, чтобы, когда враги опомнятся – а это произойдет весьма скоро, – их можно было изгнать силой оружия, раз уж не оказалось возможности сделать это силою закона. Но единственное спасительное средство – то, о котором он уже неоднократно говорил: перетянуть на свою сторону грандов, вернув им все права на занятие любых почетнейших должностей, и усилиться благодаря союзу с ними, как враги усилились, опираясь на народные низы. Таким образом их партия станет куда энергичнее – в нее вольется новая жизнь, новая доблесть, новое мужество, и она обретет новых многочисленных сторонников. Если же не прибегнуть к этому последнему и по-настоящему действенному средству, он лично просто не видит, как можно будет спасти государство среди стольких врагов, и уже предчувствует и их личную гибель, и крушение республики.

На эту речь Марьотто Бандовинетти, один из присутствующих, решительно возразил, указав на высокомерие грандов и вообще невыносимый их характер и добавив, что нет нужды наверняка идти к ним в рабство, чтобы избежать сомнительной опасности со стороны народных низов.

Тогда мессер Ринальдо, видя, что советы его отвергнуты, принялся горько жаловаться на судьбу свою и своей партии, но при том все происходящее приписывал скорее Воле Божьей, чем невежеству и слепоте человеческой. Между тем, пока длилось это состояние нерешительности и бездействия, перехвачено было письмо мессера Аньоло Аччаюоли к Козимо, в котором Аньоло сообщал Козимо о том, как к нему относятся в городе, и побуждал его вызвать интригами какую-нибудь войну против Флоренции и вступить в дружеские отношения с Нери ди Джино, уверяя, что город, нуждаясь в средствах, не найдет никого, кто бы мог снабдить его деньгами, и сограждане неминуемо вспомнят о щедрости Козимо и пожелают вернуть его из изгнания. Если же Нери отойдет от мессера Ринальдо, его партия настолько ослабеет, что не в состоянии будет защищаться. Перехват этого письма должностными лицами привел к тому, что мессера Аньоло задержали, допросили под пыткой и отправили в изгнание{604}604
  Аньоло Аччаюоли был подвергнут пытке веревкой, а затем выслан, причем ему предоставили на выбор город Козенцу в Италии или Левант (Малая Азия). Затем он обосновался в Кефалонии, где его семья владела княжеством.


[Закрыть]. Однако пример этот не поколебал всеобщего умонастроения в пользу Козимо.

Изгнание Козимо продолжалось уже почти целый год, и вот в конце августа 1434 года избран был гонфалоньером на ближайшие два месяца и вступил в должность Никколо ди Кокко, и вместе с ним в Синьорию попали еще восемь членов – все это были сторонники Козимо, что весьма напугало мессера Ринальдо и всю его партию. Поскольку до вступления в должность члены новой Синьории еще в течение трех дней остаются на положении простых граждан, мессер Ринальдо снова собрал главарей своей партии, указал им на весьма близкую и неминуемую гибель и на единственное средство спасения – взяться за оружие и добиться, чтобы тогдашний гонфалоньер Донато Веллути созвал народное собрание, образовал балию, отстранил избранную только что Синьорию и назначил новую, подходящую для государства, чтобы прежние списки кандидатов были изъяты из сумки и сожжены и составлены новые, на людей верных. Одни из собравшихся нашли это предложение правильным и единственно возможным, другие считали выход, предложенный мессером Ринальдо, слишком насильственным и могущим навлечь на них всеобщее осуждение. Особенно возражал против него мессер Палла Строцци, человек мирный, полный кротости и доброжелательства, более способный к занятиям словесностью, чем к руководству партией или сопротивлению в общественных распрях. Он сказал, что хотя меры дерзновенные и хитро задуманные поначалу представляются весьма действенными, осуществление их оказывается не столь легким, а исход зачастую пагубным, что, по его мнению, опасность новых внешних столкновений, связанная с наличием на наших границах с Романьей вооруженных сил герцога, заставит Синьорию уделять ей больше внимания, чем внутренним раздорам, что если заметно будет намерение изменить политику, а это всегда видно заранее, то еще хватит времени взяться за оружие и осуществить все необходимое для общественного спасения. Кроме того, тогда это будет сделано по острой необходимости и потому вызовет меньше потрясения в народе и навлечет на них не столь сильные упреки. Под конец решено было допустить новых членов Синьории вступить в должность, но бдительно следить за ними, и если обнаружатся попытки содеять что-либо направленное против их партии, все тотчас же соберутся с оружием в руках на площади Сант Апполинаре, недалеко от Дворца Синьории, откуда уже легко будет двинуться туда, куда потребуется.

XXXI

Приняв это решение, они разошлись, и новая Синьория мирно пришла к власти. Новый гонфалоньер то ли для того, чтобы заставить себя уважать, то ли чтобы нагнать страху на тех, кто попытался бы оказать ему сопротивление, приговорил к тюремному заключению своего предшественника Донато Веллути, обвинив его в растрате общественных средств. Затем он осторожно затронул со своими коллегами вопрос о возвращении Козимо и, найдя их вполне к этому склонными, заговорил и с теми, кого считал главарями партии Медичи. Ободренный их советами, он вызвал для допроса, как подозрительных, вождей противной партии – мессера Ринальдо, Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро. Получив вызов в суд, мессер Ринальдо рассудил, что медлить больше нельзя: он вышел из своего дома с целой толпой вооруженных сторонников, и вскоре к нему присоединились Ридольфо Перуцци и Никколо Барбадоро. В этой вооруженной толпе было немало других граждан, а также множество наемных солдат, которые находились во Флоренции, но уже не получали жалованья, и все они, как было условлено, собрались на площади Сант Апполинаре. Мессер Палла Строцци не вышел из своего дома, хотя и собрал у себя тоже немало людей, так же поступил и мессер Джованни Гвиччардини. Мессер Ринальдо послал тогда поторопить их с упреками по поводу их медлительности. Мессер Джованни ответил, что он и без того достаточно решительно действует против враждебной партии, оставаясь дома и препятствуя своему брату Пьеро выступить на помощь правительству. К мессеру Палла посылали столько раз, что он явился на площадь Сант Апполинаре верхом, но в сопровождении всего двух пеших и невооруженных спутников. Мессер Ринальдо поспешил ему навстречу и принялся резко укорять его за отсутствие рвения, заявляя, что такое нежелание присоединиться к сотоварищам происходит либо от отсутствия доверия к ним, либо от недостатка мужества. Он сказал также, что заслужить упрек в том или в другом равно не подобает человеку, желающему сохранить ту добрую славу, которой вообще пользовался мессер Палла, и что он напрасно воображает, будто враги, одержав победу, пощадят его жизнь или не отправят в изгнание за то, что он не помог своей партии. Что же касается лично его, Ринальдо, то в случае даже рокового исхода он будет счастлив, что в предвидении опасности давал правильный совет, а когда она пришла, решился прибегнуть к силе. Он же, Строцци, и все, последовавшие его примеру, вдвойне раскаются при мысли о том, что они трижды предали отечество: первый раз, когда спасли жизнь Козимо, второй, когда отвергли советы его, Ринальдо, и в третий, когда не выступили с оружием. На слова эти мессер Палла не ответил ничего, что было бы расслышано присутствующими: он только пробормотал что-то, повернул коня и возвратился домой.

Узнав, что мессер Ринальдо и его партия взялись за оружие, Синьория увидела, что на защиту ее никто не выступает, и велела запереть дворец, где, не слыша ни от кого доброго совета, пребывала в полной нерешительности.

Однако то обстоятельство, что мессер Ринальдо{605}605
  К Ринальдо Альбицци были посланы Бернардо Джуньи, Паголо Ручеллаи и Никколо Серральи.


[Закрыть] задержался на площади, ожидая подмоги, которая так и не подошла, отняло у него победу и дало Синьории возможность укрепиться, а множеству граждан прийти ей на помощь, и, кроме того, члены Синьории имели теперь время подумать о мерах, которые заставили бы выступивших сложить оружие. И вот кое-кто из них, наименее подозрительные для мессера Ринальдо, отправились к нему и заявили, что Синьория понятия не имела о причинах этого выступления, что у нее и в мыслях не было покуситься на него лично и что если речь о Козимо вообще заходила, то вопрос о его возвращении даже не поднимался. Если же их опасения связаны с этим, то пусть они явятся во дворец – их хорошо примут, и все их пожелания будут благожелательно рассмотрены. Речи эти не поколебали мессера Ринальдо, он ответил, что безопасность его и других будет обеспечена лишь в том случае, если члены данной Синьории вернутся к частной жизни, а в управлении государством произойдет переустройство для общего блага.

Однако, когда нет единого руководства, а мнения руководящих расходятся, редко бывает возможным полезное решение. Ридольфо Перуцци поколебали речи посланцев Синьории, и он ответил, что добивался лишь одного – чтобы не возвращали Козимо, и если Синьория с этим согласна, ему такой победы достаточно и он не желает кровопролития ради победы более полной, а потому готов повиноваться Синьории. Вместе со своими людьми он вошел во дворец, где их встретили с большой радостью. Проволочка мессера Ринальдо на Сант Апполинаре, недостаток мужества у мессера Паллы и уход Ридольфо вырвали из рук мессера Ринальдо успех, граждане, следовавшие за ним, утрачивали пыл, и к этому добавилось еще вмешательство папы.

XXXII

Папа Евгений{606}606
  Евгений IV, понтификат которого длился с 1431 по 1447 г.


[Закрыть], изгнанный из Рима народом, находился тогда во Флоренции. Услышав о возникших беспорядках и считая своим долгом содействовать умиротворению, он поручил патриарху, мессеру Джованни Вителлески{607}607
  С 1431 г. епископ Реканати, затем правитель Марки, с февраля 1435 г. – патриарх Алессандрийский, с октября 1435 г. – архиепископ Флорентийский, с августа 1437 г. – кардинал.


[Закрыть], закадычному другу мессера Ринальдо, отправиться к нему и пригласить его к папе, ибо папа уверен, что Синьория к нему прислушается и он сможет силой своей власти и доверия, которым он пользуется, добиться для мессера Ринальдо и его партии полной безопасности и удовлетворения без кровопролития и ущерба для граждан. Уступив настояниям друга, Ринальдо со всеми своими вооруженными сторонниками отправился в Санта Мария Новелла, где проживал папа. Евгений заявил ему, что Синьория в знак полного своего доверия к папе поручила ему уладить все это дело, каковое и решится к полному удовлетворению мессера Ринальдо, как только он сложит оружие. Мессер Ринальдо, видя холодность мессера Палла, легкомыслие Ридольфо Перуцци, подумал, что иного выхода нет, и бросился в объятия папы, надеясь все же, что уважение к главе церкви избавит его от всякой опасности. Тогда папа велел объявить Никколо Барбадоро и другим, ожидавшим во дворе, чтобы они возвратились по домам и разоружились, а мессер Ринальдо останется у него для ведения переговоров с Синьорией.

XXXIII

Синьория, видя, что враг обезоружен, начала при посредничестве папы вести переговоры, но в то же время тайно послала в горы в окрестностях Пистойи за своей пехотой, которую вместе с другими вооруженными отрядами ночью ввела во Флоренцию. После этого, заняв войсками все укрепленные места, она собрала народное собрание и учредила новую балию, а та, едва собравшись, постановила вернуть Козимо и всех изгнанных вместе с ним. Из враждебной партии она приговорила к изгнанию мессера Ринальдо Альбицци, Ридольфо Перуцци, Никколо Барбадоро, мессера Палла Строцци и еще стольких других граждан, что мало было городов в Италии, где не обосновались бы флорентийские изгнанники, да и за ее пределами многие города полны были флорентийцев. Так что из-за этих решений Флоренция лишилась не только множества достойных граждан, но и части своих богатств и ремесленных предприятий.

Папа, видя, какие жестокие бедствия обрушились на тех, кто сложил оружие лишь по его просьбе, выразил крайнее свое неудовольствие, горько жаловался в беседе с мессером Ринальдо на оскорбление, нанесенное ему теми, кто нарушил данное ему слово, и призвал его к терпению и к надежде на переменчивость фортуны. Мессер Ринальдо ответил так: «Недостаток доверия ко мне со стороны тех, кому следовало мне верить, и мое чрезмерное доверие к силе вашего слова погубили меня и мою партию. Но больше всех я должен обвинять самого себя за то, что подумал, будто вы, изгнанный из своего отечества, можете удержать меня в моем. Я достаточно испытал, что такое игра судьбы, и, так как никогда не доверял счастью, могу не так уж глубоко страдать от недоли. Я знаю, что когда судьбе будет угодно, она еще может мне улыбнуться, но даже если этого никогда не случится, я всегда буду считать не столь уж большим преимуществом жить в государстве, где законы не так сильны, как люди, ибо желанна лишь такая родина, где можно безопасно пользоваться своим имуществом и обществом друзей, а не такая, где ты в любой миг можешь лишиться своего достояния и где друзья твои из страха за свое благополучие предают тебя, когда ты в них больше всего нуждаешься. Людям мудрым и достойным всегда легче слышать о бедствиях отечества, чем видеть их собственными глазами, и больше чести быть изгнанным за благородный мятеж, чем оставаться гражданином в узах неволи».

От папы он ушел полный гнева и к месту изгнания{608}608
  Он был выслан в Неаполь.


[Закрыть] отправился, проклиная в сердце своем собственные свои решения и нерешительность друзей. Что касается Козимо, то, узнав о постановлении, возвращавшем его на родину, он поспешил во Флоренцию{609}609
  Козимо выехал из Венеции 29 сентября и прибыл во Флоренцию 6 октября 1434 г.


[Закрыть]. И редко бывает, чтобы гражданина, вступающего в город с триумфом после победы, встречало в отечестве такое стечение народа и такое проявление любви, с какими приняли возвращение этого изгнанника. И каждый по собственному своему побуждению громко приветствовал его как благодетеля народа и отца отечества.

Книга пятая

I

Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку. Поскольку уж от самой природы вещам этого мира не дано останавливаться, они, достигнув некоего совершенства и будучи уже не способны к дальнейшему подъему, неизбежно должны приходить в упадок, и наоборот, находясь в состоянии полного упадка, до предела подорванные беспорядками, они не в состоянии пасть еще ниже и по необходимости должны идти на подъем. Так вот всегда все от добра снижается ко злу и от зла поднимается к благу. Ибо добродетель порождает мир, мир порождает бездеятельность, бездеятельность – беспорядок, а беспорядок – погибель и – соответственно – новый порядок порождается беспорядком, порядок рождает доблесть, а от нее проистекают слава и благоденствие. Мудрецы заметили также, что ученость никогда не занимает первого места, оно отведено военному делу, и в государстве появляются сперва военачальники, а затем уж философы. Когда хорошо подготовленное и организованное войско принесло победу, а победа – мир, могут ли сила и воинственность подточиться бездеятельностью более благородного свойства, чем ученая созерцательность, и может ли бездеятельность проникнуть в хорошо устроенное государство, вооружившись каким-либо менее возвышенным и опасным соблазном? Это прекрасно осознал Катон, когда в Рим прибыли из Афин в качестве послов к сенату философы Диоген и Карнеад. Увидев, что римская молодежь начала восхищенно увлекаться ими, и поняв, какой опасностью для отечества чревата благородная бездеятельность любомудрия, он постарался принять меры, чтобы в дальнейшем ни один философ не мог найти в Риме приюта.

Вот что приводит государство к гибели, но, когда предел бедствий достигнут, вразумленные им люди возвращаются, как уже сказано было, к порядку, если, впрочем, их не ввергает в беспомощность сила каких-либо чрезвычайных обстоятельств. От тех же самых причин Италия то благоденствовала, то бедствовала сперва при древних этрусках, затем под владычеством римлян. И хотя затем, на развалинах Римского государства, не возникло ничего, что могло бы каким-то образом превзойти его так, чтобы Италия со славой благоденствовала под управлением доблестного государя, тем не менее многими новыми городами и государствами, возникавшими на римских развалинах, проявлено было столько доблести, что хотя ни одно из них не сумело возобладать над другими, они оказались настолько хорошо устроенными и упорядоченными, что сумели избавить и защитить Италию от варваров.

Если среди этих государств Флоренция не отличалась большими размерами, она все же не уступала им ни во влиянии, ни в мощи. Пребывая в центре Италии, будучи богатыми и всегда готовыми напасть на врага, флорентийцы либо успешно завершали навязанные им войны, либо способствовали победе тех, на чью сторону склонялись. Если воинственность этих новых государств не давала флорентийцам долгое время наслаждаться миром, то и бедствия войны тоже не бывали для них гибельны.

Нельзя, конечно, говорить о мире там, где государства постоянно нападают друг на друга, но трудно также называть настоящей войной такие распри, когда люди не умерщвляют друг друга, города не подвергаются разгрому и не уничтожаются. Подобные войны велись вообще так вяло, что начинали их без особого страха, продолжали без опасности для любой из сторон и завершали без ущерба. Таким образом, воинская доблесть, обычно угасающая в других государствах из-за долгих лет мирной жизни, в Италии исчезла вследствие той неизменной вялости, с которой в ней велись войны. Об этом ясно свидетельствуют события за время с 1434 по 1494 год, которые здесь будут изложены так, что читатель увидит, каким образом варварам снова была открыта дорога в Италию и как случилось, что Италия сама отдалась им в рабство. И если деяния наших государей и вовне и внутри страны отнюдь не вызывают того восхищения, с коим мы читаем о деяниях древних, то с несколько иной точки зрения они могут вызвать не меньшее изумление – каким образом множество столь благородных народов могло быть обуздано воинской силой, столь ничтожной и столь бездарно руководимой. И если в повествованиях о событиях, случившихся в столь разложившемся обществе, не придется говорить ни о храбрости воина, ни о доблести полководца, ни о любви к отечеству гражданина, то во всяком случае можно будет показать, к какому коварству, к каким ловким ухищрениям прибегали и государи, и солдаты, и вожди республик, чтобы сохранить уважение, которого они никак не заслуживали. И, может быть, ознакомиться со всеми этими делами будет не менее полезно, чем с деяниями древности, ибо если последние служат великодушным сердцам примером для подражания, то первые вызовут в тех же сердцах стремление избегать их и препятствовать им.