Текст книги "Рассказы о Розе. Side A"
Автор книги: Никки Каллен
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
«L&M» Тео нашел только в пятом магазине – большом, старомодном, с кабинками для прослушивания; он назывался «Башня»; у них было три альбома: «Двести сигарет», в честь одной эмтивишной новогодней комедии, «Девушка в красном платье» – «Ну как она тебе?» «Кто?» «Девушка в красном платье! Это я ее придумал; если хочешь, могу устроить встречу» – первая «Матрица», подумал Тео, больше он не помнил девушек в красном платье, и «Пьяный корабль» – в честь самого известного стихотворения Рембо, Тео знал его наизусть, он рисовал к нему иллюстрации в классе пятом, на конкурс графики, и победил всех взрослых; Тео даже устал от совпадений; на обложках никаких крестов, пылающих сердец, четок, Дев Марий, священников, монашек, костелов – ни следа католической символики; только отличные фото – красные платья в разных магазинах девчачьих, на плечиках – Тео узнавал дизайн магазинов, он часто с сестрами ходил за одеждой по их просьбе; потому что смотрел все швы, знал ткани, и всегда говорил, что думает; пачки старинных сигарет, русских, американских, английских, французских; и кладбище ржавых кораблей, такое грустное и фантастическое; где они его только нашли; Тео зашел в кабинку для прослушивания, в кабинке слева кто-то на всю громкость в наушниках слушал Сесилию Бартоли, арию из оперы «Siface» Порпоры, в кабинке справа подпевали Backstreet Boys, старенькой теме «Straight through my heart»; Тео улыбнулся – он любил и то, и другое; он вообще любил музыку; она была как одежда – если она подходит, значит, всё получится; он рисовал часто под определенную музыку; работать над судебными рисунками было здорово под Брайана Ферри или под тяжелые финские группы; делать комиксы – под бойз-бэнды, Доницетти, Россини, саундтреки – к «Гарри Поттеру и ордену Феникса» и «Звездной пыли»; а когда он просто сидел и водил пером, отрабатывал технику, как например, на «Деревьях» – то слушал брит-поп или женский вокал, Лили Аллен, Тори Амос, Бьерк, Пи Джей Харви; музыка для него была безгранична из-за старших братьев и сестер – дом и компьютеры были забиты-завалены записями разных стилей и направлений. Тео включил диск «Пьяный корабль» и слушал, закрыв глаза, вызывая образы, будто напившийся абсента, – пока ему не постучали в кабинку, Тео не сразу услышал, испугался, уронил наушники – тяжелые, профессиональные, чебурашные, – но это оказался не нетерпеливый следующий в очереди и не работник магазина, а красивая девушка, просто мечта – златоволосая, в рок-н-ролльной короткой пышной красной юбке с розовым подъюбником, розовых балетках из блестящего атласа с бантиками, от «Карнаби», белой футболке с Одри Хепберн и маленькой розовой сумочкой-клатч в розовых стразах – девушка-баунти; красивые ноги, тонкая талия, прекрасная кожа, грудь не большая и не маленькая, а как книги-покетбук – само то.
– Привет, – сказала она. – Прости, что ломлюсь к тебе, как в туалет… я просто хотела спросить, что ты слушаешь… у тебя такая громкость, что слышно в моей кабинке, я сняла наушники, собиралась купить свой диск и уходить, и тут услышала твою музыку, она мне очень нравится, я по радио слышала недавно, но не знаю, кто это…
– Это «L&M», – ответил Тео; лицо его побелело, так он напугался стука в дверь; черноволосый, взъерошенный, смазливый, зеленоглазый, в приталенной бледно-розовой рубашке с коротким рукавом, шикарно сидящих коричневых вельветовых штанах, малиновых кедах, малиновом атласном галстуке – «ликер «Амаретто», вишня в шоколаде, о, Боже, какая лапочка, – подумала девушка, – жаль, маленький». – А вы слушали Backstreet Boys?
– Да, – она засмеялась. – Ты тоже услышал? С первого класса обожаю Ника Картера, всё никак не проходит.
– А Вы в каком классе?
– Заканчиваю первый курс. А ты?
– Перешел в девятый.
– А я тебя даже знаю… ты Теодор Адорно? Я знаю твоих брата и сестру, Сильвера и Сильвен Адорно, мы с ними в одном потоке слушаем лекции по технологии; я учусь на дизайнера-книжника. Сильвер показал твой рисунок, никто из нас не поверил, что так рисует подросток; еще он сказал, что один твой комикс издала французская компания каким-то немыслимым тиражом.
– «Кастерман», бельгийское. А комикс называется «Бэнд в бегах» – про группу музыкантов, одного из которых принимают за молодого итальянского мафиози, и за ними гоняется и полиция, и мафия; такой смешной, в стиле американских черно-белых фильмов, Билли Уайлдера, «В джазе только девушки». Он всем нравится, красивый очень. Я ребят рисовал с Duran Duran времен «Свадебного альбома». Они хорошо на характеры разбиваются: Ник все время беспокоится о том, как он выглядит, Саймон – самый ответственный и сильный, всех бьет, Уоррена как раз таки принимают за мафиози, он переживает, что всех подвел, а Джон просто красивый… ну, он же бас-гитарист…
– Да, я читала сканы в Интернете. Очень смешной. Сильвен, чтобы мы поверили, что тебе тринадцать, показала в журнале твое фото – «Искусство кино»; там была твоя статья про фильмы по комиксам…
– Мне уже четырнадцать. Спасибо Сильвен за подъем авторитета. А как Вас зовут?
– Матильда Макфадьен.
Тео сдвинул брови. Уровень совпадений хотелось замерить – как у Джаспера Ффорде – какой-нибудь банкой с перемешанной крупой – гречневой и тайским выпаренным коричневым рисом – когда все ненормально, зашкаливает, крупа выкладывается спиралью или елочкой; носить в кармане, поглядывать иногда, как на песочные часы, быть готовым…
– А… Седрик Талбот…
– Это мой дядя… двоюродный. Откуда ты его знаешь?
– Он покровитель нашего прихода – имени Сердца Марии.
– Ой, я даже такой не знаю.
– Он очень маленький. В центре, на пересечении улицы да Винчи и Андерсена…
– Ну, наша семья куче католических церквей покровительствует. А я даже в Бога не верю. Хожу только в Рождество и на Пасху. А ты католик? Кошмар. Мама меня постоянно мучает, пытается свозить то в Лурд, то еще куда-нибудь, четки и книжки мне кладет на столик… А ты католик?
– Ну да.
– Простите, у вас занято? – спросил кто-то в спину Матильду; это оказался покупатель с кучей дисков и пластинок Pink Floyd; «нет, я уже всё» сказал Тео, взял «L&M» – «дай, еще раз посмотрю название, ой, как дешевые сигареты, у нас в типографии такие начальник смены курит, крепкие» – и на кассе сказала: «а можно мне такие же диски, как у этого мальчика?»; потом они вышли на улицу – после полумрака – красные и желтые лампы – магазина – улица показалась Тео сверкающей, металлической, отполированной.
– Ты домой? – спросила Матильда, вытащила тонкую белую сигарету, щелкнула серебристой зажигалкой. На них все оглядывались – так хороши они были; как охапка выпущенных в небо разноцветных воздушных шаров – в самые будни – летят над городом, и люди останавливаются даже на переходах, и улыбаются, и видят небо.
– Нет, я живу сейчас у друга.
– Его родители уехали за город или за границу, и вы гуляете – пиво, игры компьютерные, легкая порнушка?
– Нет, мой друг взрослый.
Она что-то заподозрила – посмотрела на него еще раз – изящный, но уже мускулистый, будто жеребенок от дорогого скрещения, веснушки, прямой нос, шикарные, как вечернее платье от Версаче – перья, бархат – черные ресницы – черт возьми, конечно, такое счастье никогда не достанется девочкам.
– Ты гей?
Он засмеялся, взял у нее из губ сигарету, затянулся; губы его были как Рождество – красное с золотом, шоколад и апельсины, огонь в камине в сердце зимы, подарки и тайна сущего.
– Как-то не думал об этом.
– Не думал о мальчиках и девочках?
– Да.
– Так много рисуешь?
– Я много чем занимаюсь. Смотрю кино, пишу про него иногда, а это сложно, как в шахматы играть на звание мастера спорта, слушаю музыку, катаюсь на велосипеде, обожаю математику, учу детей рисовать, – между бровей пролегла складочка; миллион долларов, подумала она, я хочу его, как вещь; отдать за поцелуй; как женщина хочет драгоценности и меха, обручальное кольцо или развод; как мужчины хотят машины, красные, гоночные, дорогого виски, выиграть на бирже, раздавить кого-то, победить; так я хочу этого мальчика, хищнически, запустить пальцы в его волосы, привлекательные, как редкий цвет – лиловый с серебром в глубине…
– Серьезный, – она отобрала сигарету. – Кофе со мной выпьешь? – ей не хотелось с ним расставаться, такой он был удивительный – совсем мальчишка, а уже такой секси, и не пошлый ни капли, не застенчивый, будто это она младше его – будто он идет своей дорогой, к Темной Башне, в Мордор, в Изумрудный город, а она всего лишь на пути.
– Давай.
Они пошли в «Black&White» – пол в шахматную клетку, столики из стекла, черные кресла; черно-белая посуда; Тео взял горячий шоколад с мороженым, Матильда – молочный коктейль с корицей и мятой; он назывался «Минтек» – «я даже знаю парня, который придумал этот коктейль, – сказала Матильда, – он владелец «Красной Мельни»» «о, да, я его тоже знаю; такой шикарный парень; похож на Нормана Ридуса; был лицом Prada два года; у них и вправду там куча необычных коктейлей из кофе, шоколада, мороженого; мне нравится «Темный рыцарь» – айриш-сироп, немного ирландского виски, эспрессо и молочная пена, и сквозь трафарет летучей мыши натерт черный шоколад – ну, я же обожаю комиксы» «да, а мятный молочный он назвал в честь сигарет «Кент» с ментолом, они раньше назывались «Минтек»» – они разговаривали о полной ерунде так тепло, будто старые друзья; даже лучше – у старых друзей есть обиды, усталость, дети и неприятности, а у них была куча свободного времени, стопка новых дисков, пачка сигарет и взгляды; «черт возьми, почему же он такой маленький?»…
Самые классные диски Тео слушал ночью – он вернулся к Артуру; но теперь того не было дома – он уехал на закрытый показ, потом прием; если надумаешь, гласила записка, вот адрес… билет твой у администратора… и смокинг на кровати; но Тео не захотел; поставил альбомы «L&M» один за другим, лег на кровать, надел наушники и так заснул; Артур приехал ночью, пьяный, пропахший табаком и чьим-то «Хьюго Босс», парфюмом из спортивной коллекции, чьим – Артур и не помнил уже через час; заглянул в комнату Тео – тот спал, левой щекой в подушку, руки под грудью сжаты; сквозь белый балдахин – как замерзшая принцесса, – подумал Артур сквозь хмель, бедненький, нашел плед, пунцовый, турецкий, весь расшитый, накрыл его, как всегда ужасно боясь коснуться, разбудить, в наушниках что-то играло, что с волынкой и скрипкой, и басами, отзывавшимися даже у соседей, Артур не стал выключать, лег у кровати, на пол, на белый пушистый ковер, поразмышлял немного гениально о просмотренном кино, жалея, что нет машинки, записывающей мысли, наутро ведь все забудется, и слова будут идти с трудом, как камни из почек; и провалился в сон… Тео чуть не споткнулся об него рано утром – он захотел в туалет; переложил плед на Артура; под «L&M» ему снились потрясающие сны, приключения Индианы Джонса, «Титаник» Кэмерона вперемешку с Жюлем Верном; хорошо, что я не взял ее телефон, подумал Тео, я ведь все время думал не о ней, а о Братстве Розы, о том, что Талбот, ее дядя знает, где оно – а это подло.
…Лето было наполнено знаками: Тео брал сигарету в рот, хлопал себя по карманам, понимал, что забыл зажигалку, покупал в маленьком магазинчике спички, а на них был нарисован маяк; и ветер сносил со лба челку – совсем не Гель-Гриновский, родной, соленый, холодный даже в середине июля, а полный запахов – другого моря, теплого, песка нагретого, сосен, по коре которых течет янтарь, целясь в насекомых; поехали с мамой на выставку цветов – исполинскую, за городом, разноцветные шатры, сахарная вата, все стоянки забиты, разговоры на всех языках, и там презентовали новый сорт розы – под названием «Каролюс» – высокий узкий тугой бутон, нежно-нежно-розовый, кончики лепестков почти белые, прозрачные, с прожилками, а внутри, сердцевина – темно-красная, будто капелька крови упала; в этой розе было что-то страстное, шекспировское, шиллеровское даже – смерть во имя любви; и яркий сладкий аромат, от которого ноги подкашиваются, «такой плотный, что кажется искусственным» услышал Тео в толпе; люди умирали от восторгов, будто им было нечем заняться, будто от новых духов в «Парфюмере»; роза к тому же, уверяли, спокойно, даже философски переносила затяжные дожди и заморозки, и была устойчива к вредителям; настоящий святой, подумал Тео, всё время на ногах, всё время радует; они с мамой купили куст, хотя стоил он как новый велосипед; «но мы же не можем устоять?» сказала мама, и они поняли друг друга, обнялись; Тео срезал и принес в «Красную Мельню», и церемонно подарил один цветок Артуру – «похож?» «на кого?» «на Каролюса Дюрана – в честь него назван это сорт» Артур был поражен, взял розу и покрутил в пальцах, рассматривая со всех сторон, вдохнул запах – «сама так пахнет? или набрызгали?» «сама» «фантастика; а я, как ни куплю в магазине, они не пахнут, или едва-едва, холодновато так… а эта благоухает…. медом и янтарем…» «да, теплая, как руки в варежках» «да… похожа… на вашего святого»; а однажды Тео проработал всю ночь над рисунками – графический роман в стиле неонуар, сборная солянка из повестей Чандлера, Кейна и Хэммета, он был одним из авторов, второй художник жил в Нью-Йорке, а сценарист жил в Праге; спать ему не хотелось; в голове грохотали «L&M»; за окном собирался рассвет – Тео нравилось, что лето такое ясное, полное солнца, не жары, а именно света – в Гель-Грине это было редкостью, колдовством, не иначе, кто-то влюблен, и хочет все лето гулять с кем-то за руку по улицам, и навел чары, чтобы никаких дождя и тумана и слякоти, и наводнений, только теплый внезапный ливень, под которым так здорово целоваться; Тео сел на велосипед и поехал опять к реке по спящим улицам; небо над городом было великим и великолепным, Тео услышал его вселенский вес, и огромные, как нефтяные танкеры, облака были как беломраморные греческие великаны, держали его на плечах: «и покоилась бело бескрайность на плечах, и цвела пунцово на груди твоей пучина»; мальчик вдыхал холодный прозрачный воздух, само небо – сам космос, звездный свет были в этой свежести; и ни одной мысли не было в голове, только радость от бытия; и вдруг на своем любимом для наблюдения за водой месте, среди нескольких больших серых камней с вкраплениями слюды, в солнце они сверкали так, будто кто-то нечаянно рассыпал новогодние блестки, в форме звездочек и сердечек, иногда такие кладут в хлопушки, а самые маленькие девчонки клеят на лицо, возле глаз, или в декольте, Тео увидел Матильду – он сразу узнал ее, со спины; она сидела и слушала плеер, покачивала ногой в такт музыке в ушах; в серой кофточке с капюшоном, отороченном кружевом, в серых вельветовых брюках, серебристых балетках; Тео уронил велосипед на бедро и смотрел на нее минут пять, потом поставил «Снежка» и подошел к ней, тронул за плечо; она не вздрогнула, не вскрикнула, обернулась просто и улыбнулась, и вынула наушники из ушей.
– «L&M»? – спросил он.
Она кивнула.
– Они прекрасны. Я уже хочу от вокалиста детей. Но ему нельзя – он из Братства Розы. Его зовут Йорик Старк, он из какого-то маленького городка в Норвегии. Будет священником, и, может быть, даже Папой.
– Знаю, – будто знал.
– Я даже стала ходить на мессы. А, знаешь, в кафедральном соборе так много красивых парней в воскресенье, больше, чем в любом ночном клубе.
Тео засмеялся, сел рядом. Камни были теплыми, хотя солнце еще не встало, а в реку было страшно даже пальцы окунуть – казалось, они сразу станут стеклянными, прозрачными и разобьются.
– Смотри, так и в Бога поверишь.
– И перестану париться насчет собственной клевости. Вылечу из клуба «баунти» – знаешь, так девчонок популярных называют везде, так как забуду про французский маникюр, новые коллекции и туфли от Маноло. Да ладно, это всего лишь группа, красивые парни и красивая музыка – это еще не свидетельство Бога на земле.
– У нас один дяденька в приходе стал католиком после того, как посмотрел фильм «Жанна Д`Арк» Люка Бессона; с Йовович…
– Круто. Страшный фильм.
– А еще есть парень, он сейчас учится в семинарии, он пошел в католики, потому что обожает Мадонну, певицу… Фотку ее на столе держит, в семинарии. Хотя настоятель не одобряет.
– Какие странные пути бывают у Бога, – Матильда достала из маленького замшевого серого рюкзачка розовый термос. – Хочешь? Здесь горячий чай, черный, крепкий, да еще и с ирландским виски и капелькой лимона.
Тео отпил, закашлялся от крепости, Матильда постучала ему по спине, сделала вид, что прикосновение никак не тронуло, не поразило, не взволновало ее. Он сидел рядом, теплый, яркий, как магазин игрушек, или витрина с десертами, и пахло от него чудесно – корицей, ванилью, будто он всю ночь пек булочки; хотелось поцеловать его, в щеку, прохладную, гладкую, как камешек, отполированный водой веками – для кидания блинчиков, в краешек губ – тонких, четко очерченных, малиновых, с ямочками в уголках; губы умника, они делали его чуть надменным, серьезным, будто считал себя выше других, избранным, такой мальчик-омен, Дэмьен Торн четырнадцатилетний, который знает кто он, но еще не придумал, как получить от этого удовольствие, пока видит только обязательства и ответственность.
– А что ты здесь делаешь? На моих камнях?
– На твоих? Ты еще под стол пешком ходил, когда я здесь села в первый раз; я часто сюда приходила после школы в первых классах; смотреть на реку, на рассвет или закат… и всегда одна… не с подругами, не с мальчиками… – она покраснела, прижала ладони к щекам, будто пыталась поймать румянец, остановить, запихнуть обратно, в грудь, к сердцу, к легким, как правду. – А потом перестала; и вот этим летом опять приехала… что-то особенное в этом лете.
– То же самое.
– Тогда почему мы не встречались?
– Не судьба, – она не засмеялась, как он ожидал. – Это из анекдота, не знаешь? Навстречу друг другу вышли из пункта А и Б два поезда, на одинаковой скорости. Стрелочник с утра был пьян, и забыл перевести рельсы. Так почему же они не врезались друг в друга? Не судьба… – она опять почему-то даже не улыбнулась, Тео отпил еще чая, уже не подавившись, достал сигарету и закурил. – Что ты грустишь? Смотри, уже золотая полоска, скоро будет солнце…
– Почему ты не взял у меня тогда телефон? – спросила она.
Тео пожал плечами.
– Ну… ты же старше меня… намного. Да и я не встречаюсь с девушками.
– Из-за твоего друга, гея, редактора?
– Ой, нет… мне просто некогда. Да и не случалось никогда.
– Готовишься быть миссионером, поняла. Разве миссионеры курят? Кстати, не рано ты начал курить? Да еще, ого, – она взяла пачку, – «Лаки страйк», крепкие, серьезно.
– Ну, ты говоришь как моя мама. Или отец Матфей, наш священник. И причем тут миссионерство? Я художник.
– Нет, нет, не все так просто. Есть в тебе что-то… стальное… и крылатое.
– Теперь ты как мой друг-гей, он постоянно, как напьется, говорит, что я сделан из стали и алмазов… а я из грифеля… у них с алмазом просто одна формула – суть остроты…
– Тогда я возьму твой номер, – сказал она, взяла у него из губ сигарету и затянулась. – У меня тоже есть велосипед, хочешь, будем иногда вместе кататься, и можно съездить загород на пикник? Не слишком я быстрая?
Она и вправду стала звонить ему – иногда просто поболтать, на ночь, о фильмах, об опере, о Йорике Старке, о снах, о книгах – она прочитала всё, что было Рэймонда Чандлера, чтобы понять, что он рисует; пару раз они ходили вместе в кино и на выставки; много катались на велосипеде, обгоняя друг друга – она в светло-голубом развевающемся платье, в соломенной шляпе на спине, он в голубой рубашке-поло и светло-голубых подкатанных джинсах; люди думали, что они брат и сестра; съездили на пикник, сидели на траве, пили «кока-колу» из сумки-холодильника и ели хот-доги – с ярко-желтой горчицей, с пикулями, морковкой че, яблочным кетчупом и паприкой, а сосиски обязательно с сыром; Матильда фотографировала на черно-белую пленку, причем неплохо; распечатала фотографии с пикника – Тео показал снимки Артуру, ого, сказал Артур, он писал какой-то материал, сидел весь хмурый, с морщинкой между бровей, отвлекся немного раздраженно; но раздражение мгновенно сменил на милость – еще раз ого, девочка увидела тебя таким, каков ты есть – Алисой Селезневой, подростком из будущего, без недостатков и слабостей; да ладно, сказал Тео, я курю… и вещи люблю, и вещи я люблю больше людей; и еще ругаюсь иногда матом, когда что-то не выходит; типа «сукаблявонючка», все в одно слово»; Артур рассмеялся, и попросил одно фото на память – где Тео стоял у дерева, лицо близко-близко, смотрел куда-то вниз, ресницы опущены, веснушки и брови, и губы малиновые поджаты, и тонкая линия между губами и носом само совершенство, даже что-то архитектурное, безжалостное, от Гауди было в его лице, и челка до носа, шея с ямочкой в полурасстегнутом белом воротнике, и распущенный черный галстук; Тео походил на свои собственные рисунки – резкие, яркие, черное, белое, серое кружево – серебряный бог с изумрудными глазами; «Пусть ночь в глаза твои вложит невинные мысли, пламя, крылья – и такую зеленую зелень, какой никогда не выдумать солнцу. Нет, не ночи тебе не хватает, но могущества ночи»…
– У тебя девушка? – спросила мама однажды за ужином; одна из старших сестер приехала в гости, с ребенком, ребенок сидел на полу, у ее ноги, на подушке, и играл с плюшевой машинкой, большой, пухлой, красной; на ужин было картофельное пюре, морковные маффины, запеченная рыба, три вида сыра. Окна были открыты, где-то внизу играла музыка, Тео прислушался – хорошая, Travis «Closer»; Тео любил думать, что Travis не живые люди – это ангелы; ангельский бэнд, который не понятно, что делает на земле, ищет кого-нибудь, охраняет, а английский бэнд – всего лишь прикрытие; но ангельскую природу не скроешь – оттого такой свет, радость, нежность, печаль и совершенство; как ночь в дороге, как дождь в солнце.
– Вау, девушка, – сказала Сильвен, – давно пора бы, – подмигнула.
– Я сейчас возьму тарелку, – озвучил Тео, – и уйду в свою комнату.
– Я просто спросила. Она красивая. Только, по-моему, старше тебя. Она как Сильвен. Как ее зовут, Тео? Такое красивое имя, звукопись…
– Матильда Макфадьен, – ясно проговорил Тео.
– Знаю я тут одну, – ответила Сильвен.
– И она тебя знает. Только, пожалуйста, Сильвен, Матильда не моя девушка. Мы просто болтаем, и находим болтовню друг друга занимательной.
– Боже, Тео, ты разговариваешь, как персонажи Оскара Уайльда, – застонала Сильвен. – сейчас я возьму тарелку и уйду в свою комнату.
– Ты знаешь ее, Сильвен?
– Да, мам, мы на одном потоке. Очень богатая девочка. Все крутое: машина, туфли, шарфы из шелка и кашемира, и даже перо на ручке золотое.
– Завидуешь? – спросила мама, доставая маффины из духовки.
– Нет… защищаюсь. Просто она… ну, она может быть жестокой. Она из мира, где задано, как в геометрической задаче, что все неравны.
– Макфадьен, – повторила мама, будто это слово было кусочком фруктового льда, слишком большим, и обожгло ей нёбо. – Я вспомнила, где слышала эту фамилию. Тот человек, однажды в воскресенье, месяц назад. С которым ты разговаривал… в дорогом костюме… и потом к вам подошел отец Матфей, и вы были явно недовольны вмешательством…
– Седрик Талбот Макфадьен. Он покровитель прихода.
– Да. Это совпадение?
– Он ее дядя… Это совпадение, мам, – и Тео взял свою тарелку, и ушел в комнату, лег на кровать, положил тарелку на живот, и понял, что есть уже не хочется. Он в чем-то завяз. В измышлениях, снах, музыке, и всё это несбывшееся, всё это надоело; Тео хотел назад свою прекрасную распланированную жизнь; все расписано в ежедневнике – каждый год новый – в бело-золото-красную полоску, черный кожаный, с атласной коричневой лентой-закладкой, нежно-голубой, с импрессионистским маяком, еще один черный, глянцевый, с «Наполеоном на Аркольском мосту»; вот живешь и мечтаешь, что однажды будешь на вершине горы, сидеть рядом с кумиром, и болтать ногами, скидывать докуренные сигареты вниз и пить вместе «кровавую мэри»; живешь и думаешь, что идешь по пути, не сворачивая, начертанном свыше; молишься; и даже видишь его в облаках – все складывается в рисунок от этой детской веры; а потом понимаешь, что проваливаешься – в черную дыру, поглотившую все твои звезды; что нет ничего и не будет; что ты ни на сантиметр не продвинулся, ни приблизился; все так же далеко, как и в детстве – мечты о собственном Воклюзе, мечты о синеглазом человеке рядом, плечом к плечу; и что лучше бы не было ничего, никаких фантазий, никакого яркого воображения; лучше бы ты вообще ни о чем не мечтал, не умел; а делал бы то, что лучше всего получается; что-то руками и простое, и всегда нужное, что может прокормить тебя и после Третьей Мировой войны, среди руин; и не думал бы никогда о смерти, как об освобождении; любил бы просто близких, а не себя; а так ты все время думаешь о ней, о мечте – всё время это «лучше бы я умер, я предал сам себя». Тео поставил тарелку на пол, и заплакал, навзрыд, от усталости. Зачем ему это проклятое Братство Розы? Что там? Его никто не звал туда, ему просто рассказали. Это еще хуже, чем девочки влюбляются в Роба Паттинсона-Эдварда Каллена, начитавшись-насмотревшись; тщетные, бесплодные усилия любви, этот путь проложен мертвыми…
– Я в отчаянии, – сказал он сам себе, в потолок; глаза горели от слез, как старый сад – осень, полно листьев, и вспыхнул от ветра пожар, и в пожаре погибает множество воспоминаний; в дверь никто не стучал – в семье было принято стучаться, прежде чем войти; значит, он никому не нужен; даже на чай не позвали; телефон не звонил; темнело – на потолок когда-то в детстве были наклеены звезды и месяц, и теперь они светились мягко, зеленовато, будто под водой; «отчаяние – грех» сказал ему кто-то в голове – тот же голос, что сказал про Каролюса – молодой, красивый, ясный, спокойный, будто его владелец работал спасателем в детском бассейне, у пропасти во ржи, или смотрителем маяка.
– Не смертельный, – огрызнулся Тео.
«Отчаяние – это паутина Шелоб; это из «Властелина Колец», знаешь? Если ты вспомнишь о цели, ты вырвешься, Тео; мы ждем тебя»
Тео вскочил на кровати – это был голос не в голове – не двойника, не друга внутри тебя, или врага, которому ты даешь имя и даже придумываешь, как он выглядит; это был настоящий голос, очень тихий, будто человек разговаривал в комнате, полной спящих людей; он был здесь, рядом с Тео; будто кто-то вошел босиком, ступая неслышно, пока он смотрел в потолок, и наклонился к его уху.
– Кто здесь? – спросил он; испугавшись; схватился за подушку; вот-вот дверь шкафа заскрипит, а там ужасы из Тима Бартона. Но было тихо; только за пределами комнаты звуки – с улицы – машины, порт, окрики, ветер в деревьях; в квартире – мама с Сильвен на кухне, и радио в гостиной – играла песенка Донована, «She», не песенка, а серебряное кольцо – такая тонкая, выверенная, ювелирная, Сильвер обожал Донована, вообще английскую, шотландскую, ирландскую музыку, от народной до Dropkick Murphys, позвонил, наверное, на «Туман» и попросил поставить. – Кто вы? Кто меня ждет? Ох, я с ума сойду… – включил свет, пошел на кухню к родным, попросил чая; стало легче; будто обезболивающего выпил.
Чтобы не думать о том, кто его звал, о Братстве Розы, не видеть больше звезд на потолке, Тео попросился у мамы пожить у Артура всю первую четверть; у Артура не было времени остановиться и послушать воздух вокруг, собрать собственные мысли, – щелкнуть пальцами и увидеть, как предметы стоят, висят вокруг – как в фантастических, сказочных фильмах: школа, новое расписание, новые учебники, новая одежда, куча работы, осенью все возвращаются с отпусков и набрасываются на работу, как на двойной чизбургер; вечеринки, новые фильмы – все самые сильные выпускаются в прокат осенью и зимой, готовясь к «Оскару»; Тео увез к Артуру даже свои розы – у него их было пять – по основным цветам – красная, белая, розовая, желтая, и «Святой Каролюс»; иногда звонила Матильда, и они ходили в кафе, пили горячий шоколад; «ты делаешься все красивее и красивее, – сказала она, – однажды ты разнесешь этот мир, как сверхновая» «красота спасет мир» – пошутил он «нет, – сказала она, – там же не о том было, в «Идиоте»; там было иронично» «было «красотой мир спасется»» – она смотрела на него через столик – он в белой рубашке, коричневом вельветовом пиджаке, волосы поставлены гелем наверх, глаза такие яркие, будто накрашены – зеленые, прозрачные, серебристые почти, старинные монеты; пальцы все в туши – я много рисую, сказал он по телефону, когда не смог прийти на очередной горячий шоколад; она ругалась сама с собой, уговаривала, обзывалась, даже записалась к психоаналитику, но не пошла – за ней ухаживал шикарный парень, из семьи, близкой по положению к Талботам, – дизайнерская квартира-дюплекс, серебристый «купер», капитан университетской математической команды, высокий, стройный, спортивный, загорелый, «Гуччи» и «Дольче и Габбана», красивые нос, шея, руки – вылитый Мэттью Макконахи; зимой – лыжи в Финляндии, летом – свой дом с бассейном и теннисным кортом в Майами; да только это было все не то – она ходила с ним, куда нужно, на приемы, в клубы, на ужин с родителями, целовалась; но думать думала только о Тео – это было как подсесть на одну и ту же музыку – «L&M», My Chemical Romance, бойз-бэнды, Роя Орбисона – слушать по ночам в наушниках, спать, мечтать вернуться в наушники на лекциях; в Тео была тайна – он будто бы все время напряженно думал про себя о чем-то, тяжелом для него, неподъемном, роковом, но чего нельзя миновать, что нельзя обойти, от чего нельзя убежать; он улыбался, говорил о чем угодно – о «Клубе Дюма» Перес-Реверте, о «Травиате» новаторской, о разновидностях удобрений для роз; но эта напряженность, одержимость, отсутствие его в настоящем не отпускали его – будто он увидел преступление – в темном переулке, или в лесу, схоронился, не выдал себя, но теперь мучается; или строит внутри себя теорию о сверхчеловеке; или влюблен безответно; и лицо его истончалось от отчаяния; в голосе, как в хрустале старинном, потемневшем, чувствовалась трещинка – отчего хрусталь еще дороже; Матильду это завораживало и также доводило до отчаяния – она была влюблена в него безответно, и думала об этом всё время – была его отражением; только Тео страдал по несбывшемуся, а она – по нему. Она пригласила его на день рождения – первого ноября; на каток ночью; «у тебя есть коньки?» «конечно; в моей семье у всех есть коньки и велосипеды» – и он пришел, хотя сказал, что вряд ли сможет; в черной водолазке, черных бархатных штанах, достал коньки, тоже черные; «а где все?» «кто все?» «ну… твои подруги, парень» «я тебя одного пригласила; сделала себе подарок»; он не смутился; «ну, я рад»; подарил ей розу в горшке – красную, пышную – «это датский сорт, очень неприхотливый, главное – поливать иногда, чуть чаще, чем кактус» и дис с «Историей американского кино от Мартина Скорсезе»; она же принесла кучу бутербродов – с сыром, креветками и кресс-салатом, с запеченными с рыбой и грибами, с авокадо и копченым лососем, с беконом, брынзой и помидорами, шоколадный торт, кока-колу и два термоса – один с глинтвейном, второй с чаем; каток она сняла на всю ночь для них двоих; и они катались, болтали, под музыку из старых американских мюзиклов; «спасибо, – сказал Тео, – это было здорово – как гулять по крышам; или посмотреть за раз всего Тарантино; я, правда, в этом году впервые на коньках, так что неделю не разогнусь» «извини»; катался он здорово, даже фигуры кое-какие умел; «мои сестры все ходили в детстве в секцию фигурного катания; и занимались на школьном катке, и я с ними, вот, что-то помню» «а что ты еще умеешь?» «ну, про розы ты уже знаешь – это от мамы; еще я умею танцевать вальс и немножко рок-н-ролл, и еще фокстрот, и танго, и свинг – я не тренируюсь, так что не знаю, насколько хорошо – но это тоже от сестер – они еще ходили на танцы, и мы все были их жертвами» «смешно» «ах, смешно? тогда ты рассказывай, что ты умеешь» «я… я умею чинить часы… правда-правда – настоящие, механические, не современные, «Омегу» там, а до годов пятидесятых – меня дедушка научил; он был потрясающий – он много чего умел делать своими руками, хотя мог ничего не делать – империя Талботов процветала века с тринадцатого, при всех королях, министрах и канцлерах; он любил сидеть со мной, не доверял няням и гувернанткам, и разбирал часы и собирал, и рассказывал мне сказку про каждое колесико, и зубчик, и пружинку; еще он научил меня играть в шахматы; с трех лет; довольно диктаторски, как Моцарта на клавесине его папа; даже не играть – видеть; так что я кого угодно разобью; еще я умею кататься на лошадях; это, конечно, не суперумение, Талботы почти все занимаются конным спортом, и держат лошадей; и у меня своя лошадка – Прозерпина; мы с ней уже барьеры берем крутые; параллельные брусья; а еще я умею готовить самую вкусную на свете манную кашу с изюмом, корицей и мускатным орехом…» «и в чем секрет?» «в сгущенке; надо всю банку, даже если на одного; и ничего не слипнется, предвосхищая Ваши шуточки» «серьезно? я думал, ты понятия не имеешь о сгущенке» «ну что ты… я училась в обычной школе, не частной, это дедушка так хотел; он был очень простой; донашивал пальто своего отца, например, пальто из хорошей шерсти, и дед говорил, что такого сейчас не купить, и оно, правда, в отличном состоянии; я его храню; так что я могу сойти за обычную; за обыкновенную»…