Текст книги "Рассказы о Розе. Side A"

Автор книги: Никки Каллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ну, конечно, устал, ты же сам сказал сегодня утром, что почти не спал; пойдем, Изерли, я отведу тебя в кроватку, – Тео взял его плечи и поднял, Изерли не сопротивлялся; будто и вправду ребенок, набегавшийся за день.

– Нельзя спать. Мне нужно еще столько всего сделать, – еле слышно.

– Да у тебя глаза слипаются, – Тео подхватил Изерли и повел в коридор. – Ну, где твоя комната? – Изерли махнул рукой – в соседнем коридоре; Тео открыл дверь; комната была маленькой и солнечной; очень уютной, чистой, никакой одежды на кровати, как у него; куча ковриков на полу, разноцветных, будто кто-то разорвал детскую книгу с картинками; огромная розовая раковина на столе, витая, как локон; стол тоже безупречен – книги стопками по росту и весу, бумаги в папках, карандаши и ручки в глиняной кружке с отбитой ручкой, шахматная доска; Тео подумал – декорации «Богемы» просто; полосатое вязаное покрывало, домашнее такое; классное покрывало, сказал он, укладывая Изерли, сам связал, из Икеи, ответил Изерли, засмеялся, тебя укрыть, плед лежал в ногах, пушистый, черно-коричневый, с золотистыми блестками, да, Тео, только, пожалуйста, разбуди меня через два часа, хорошо, да спи уже давай. Тео посидел чуть-чуть на резной старинной табуретке, слушая дыхание Изерли; нежное, фиалковое; потом вышел тихонько, закрыл дверь, аккуратно, будто это была ширма китайская шелковая; и тут его схватил кто-то за горло, так больно, что сразу потемнело в глазах; впечатал в стену; Тео ударился затылком, и потерял на секунду сознание.

– Что с ним? – дышать было нечем. Тео пытался выцарапаться из рук – сильных, как наводнение; это был Ричи; Тео понял, что вчера в столовой ему повезло; Ричи в действительности намного крепче его. Ему казалось, что даже ноги его болтаются в воздухе, как в комичном кино.

– С кем? – просипел он сквозь пальцы Ричи; лицо его, совершенное, было так близко, что Тео видел каждую ресничку, бровинку, пору – кожа у него была как атлас, а каждый волосок золотился, будто внутри Ричи был золотой остов.

– С Изерли, – Ричи встряхнул Тео, Тео показалось, что из него высыпалась вся мелочь и перхоть.

– А что с ним?

– Ты дебил?

– Ты меня об стену стукнул. И душишь. У меня кислорода в голове не осталось… Да чего ты хочешь? Я не понимаю…

Ричи ослабил хватку, ноги Тео коснулись пола.

– Что-то не так с Изерли, – но за горло он все еще держал, и прижимал к стене так плотно, Тео подумал, что ее рельеф каменный останется у него на полдня на спине, как от плетеного стула.

– Что не так? Ты из-за завтрака позднего так переполошился?

– И это тоже. Что-то задержало его в городе.

– Очередь? – Ричи тряхнул его весьма чувствительно, и Тео закашлялся.

– Не смешно. Кто-то напугал его. Что-то сказал ему, – губы и скулы у Ричи были как лезвия, и пальцы тоже; Тео понял, что его ответ не так уж важен, Ричи просто размышляет вслух, как это делал бы наедине с собой, а он, болтающийся и полузадушенный, как вещь, которую крутят в руках для сосредоточения.

– Да что? Что ему можно сказать? Ты его так за это время натренировал, что ему уже ничего не страшно. Даже камни в спину…

Ричи мрачно на него взглянул, будто они на полюсе, и Тео вышел посмотреть, что там снаружи метеостанции и вернулся с новостью, что все посты и сигналы исчезли; и почти отпустил, Тео вдохнул и закашлялся.

– Ты не должен его оставлять одного.

– Ты издеваешься? Как я это ему объясню? Изерли, я тут посплю у тебя на коврике…

Ричи прикусил губу.

– Я не это имел в виду, идиот. Господи, у тебя что, разжижение мозга? Я прямо слышу, как он плещется в твоей голове…. Ты не должен его отпускать одного в город.

– Да я сдохну вставать в пять утра на рынок. Да и в капусте я ничего не смыслю. Может, ты ему просто жучков в комнату и одежду понатыкаешь?

Ричи молчал. Лицо его было бледным, лоб мокрым, будто он и вправду приболел. Тео понял, что тут что-то большее, чем ненависть. Может, и вправду опасность.

– Зачем он тебе? Хочешь его добить? Так он там спит… подушку сверху…

– Адорно, ты тупица, – отбросил Тео, будто куклу, Тео опять влетел в стенку, охнул; Ричи же достал из кармана конвертик с влажными салфетками, вытащил одну, она пахла лавандой, вытер руки, будто мог чем-то заразиться от Тео – нежностью, добротой, проказой. – Давай договоримся – ты следишь за Флери…

– И что мне за это? – Тео держался за стенку и думал, что ему не помешает глоток виски. И еще о том, что если Ричи здесь выполняет обязанности медпункта, то к кому ему идти, если у него сотрясение и когда он начнет писаться по ночам…

– Я подарю тебе куст «Святого Каролюса» для твоего сада.

Тео боялся шевелиться.

– Ты… ты знаешь, что это такое?

– У меня мама коллекционировала розы… она умерла в прошлом году… от рака… я посадил такой куст на ее могиле. И посажу на твоей, если не согласишься.

– Но… это нечестно. Ты меня подкупаешь! Как я могу следить за Изерли? У меня ведь сад. У меня лекции с Дэмьеном. Ну да, он мой наставник, но у нас с ним общего, как… как у Чайковского с Вагнером… как у вас с Дэмьеном… ты сука, Визано, я тебя ненавижу.

– Я знал, что ты согласишься. Самое главное – чтобы он не оставался один. Если едет в город за почтой, или на рынок этот свой драгоценный, прыгай в машину за ним. И во все глаза – что в списке покупок, с кем здоровается…. Если что, одолжи фотоаппарат у Дилана, если телефон не берет далеко.

И ушел, оставив после себя запах лаванды; пронзительный и нежный, как скрипичное соло. Это испортит мне жизнь, подумал Тео, вот черт, во что я ввязался. Надо сказать отцу Дереку… Он вышел в сад, потирая горло, синяки уже проступили; было пасмурно, но не уныло, а будто кто-то задумался; пишет письмо и не может найти слова; неясность такая, в поисках вдохновения. Почему-то поступок Ричи не напугал Тео, не испортил ему настроения, не разозлил даже, а удивил – такой силой чувств, что жила в этом красивом молодом человеке; он мог горы передвигать, поднимать грузовики. Тео никогда такого не видел; Ричи не стеснялся своей ненависти, тревоги. Ребята из Братства были очень откровенны в своих чувствах, во всем: они громко слушали музыку, никаких плееров, не разменивались на случайное чтение и случайную еду и носили только то, что нравилось, ни одной случайной вещи; что-то Тео уже умел; а к чувствам придется привыкать; учиться; чувствам, эмоциям, свежему ветру, страстям, которые могут завести тебя и в ад, и в рай… ван Хельсинг хочет, чтобы мы нашли себя, «вызрели» и «запечатлели» – запомнили такими – и такими пережили самое прекрасное – пребывание в Братстве; тогда мы никогда не сможем утратить себя до конца; воспоминание о том, кем мы были в Братстве Розы будет как шпага внутри трости; суть и содержимое…

Через два часа он пошел будить Изерли; все эти два часа он сидел в саду; диком, заросшем, мокром, смотрел, как пасмурный воздух оседает на тонкие ветки, будто серебряная краска; и слушал море внизу; подумал – надо будет спуститься, погулять; а потом прийти и погреть руки о бока Джеммы; тишина была такая, что казалось, будто в воздухе играет саундтрек к «Амели»; он думал, что Изерли будет горячим, слипшимся, как карамель от солнца, будет не просыпаться; говорить «еще чуть-чуть»; но только он коснулся его плеча, как Изерли открыл глаза, будто ждал его; будто они готовились к побегу; собирали вещи; и вот пробил час; и улыбнулся.

– Я придумал, что на обед, – счастливый. – Рыбный суп по-бретонски, он такой рыжий, веселый, с сухариками, салат с ростбифом, пряный рис и баклажанное соте. И шоколадно-ягодный мусс, его вообще готовить пять минут.

– А я думал, у нас будет капуста с сыром, как в «Папском городке», – Тео был рад, что Изерли воскрес; будто напился перед сном витамина С растворимого, аспирина, глинтвейна и наелся шоколадных конфет, и что-то из этого подействовало. – Изерли, скажи, а на пляже бывают мессы? Мне рассказывали, что в Братстве Розы служат мессы на рассвете на берегу моря…

– Тебе рассказывали о Братстве Розы? – Изерли удивился. – Кто?

– Седрик Талбот… он друг ван Хельсинга… и дядя одной моей подруги… от него я, собственно, и узнал – и о Братстве, и дорогу… Дезинформация?

– Утечка, – Тео засмеялся, Изерли тоже, и вдруг отогнул ему воротник. – Что это? – на синяки. Тео дернулся, так близко был Изерли, как пару часов назад Ричи; и то же золото на ресницах; будто внутри них один и тот же сплав.

– Визановские лапы.

Изерли отпустил медленно, глаза его потемнели, как темнеет в комнате, когда на лампу накидывают ткань – читать можно, соседям спать не мешает.

– Надо сказать отцу Дереку, он единственный, кто может ударить его по лицу безнаказанно. Ну, и Папа Римский, наверное.

– А ван Хельсинг?

– О… если кого-то ударит ван Хельсинг… это не разговор, это удар.

– Не хочу даже думать об этом, сразу чувствую себя трусом…. Наплевать, Изерли. Пойдем готовить это… твое баклажанное соте… туда, наверное, нужно очень много баклажанов… вот у меня будет трудовая терапия; а потом я пойду ковыряться в саду. Это про Гессе история? Местный житель шел мимо его дома, писатель сидел и думал, покуривая трубку, местный житель спросил: «отдыхаете?» – «работаю» ответил Гессе; на обратном пути абориген увидел Гессе копающимся в огороде: «работаете?» «отдыхаю» ответил Гессе.

– А точно не какой-нибудь математик?.. Хотя похоже на Гессе. Пусть будет Гессе. Он такой клевый.

– Так что там про мессы у моря?

– График месс у отца Дерека. Он делает нам расписание. Но вообще, обычно такие мессы летом служатся; сейчас довольно холодно и пасмурно; он любит, чтобы мы могли уже бегать босиком, чтобы никто не кряхтел все время, что мерзнет, и не простыл потом, и чтобы был такой восход – знаешь, во все небо, будто флотилия кораблей с алыми парусами…

– А мы доживем до лета, Изерли?

– Зимой все кажется невозможным, – ответил Изерли; и это фраза невероятно запомнилась Тео – раскручивалась внутри, как капля акварели в воде, расцветала, пускала корни, распадалась на цвета спектра; и Тео повторял это себе потом, в черные минуты жизни, и помогало – соберись, это всего лишь зима…

Они пошли на кухню, чистили и резали баклажаны; потом Тео ушел в сад; земля, полная влаги; я совсем не рисую, подумал Тео, я работаю руками, как и хотел; профессия после Третьей Мировой – садовник; весь мир – это дикий сад; потом принял душ; Тео стоял под струями воды, горячими по максимуму, слушал тишину внутри себя и струи, стекающие по телу, как музыку Ханса Циммера; скрипки из моря; Тео опять взял гель для душа Грина; Изерли ему уже пообещал собрание сочинений парфюмерии – Тео ждал, как Рождества; не сомневаясь, что Изерли не просто угадает – он откроет нечто новое и неведомое, путешествие с Кастанедой; а я люблю Изерли, подумал Тео, правда, я его уже люблю; я ему доверяю и беспокоюсь за него – наверное, то же чувствовал ко мне Артур; потом был обед; все собрались, пили сок, чай, кофе, смеялись, курили, хвалили; мыли посуду; потом опять библиотека, Дэмьен, какой же он был чудесный – как белые розы; огромная охапка; снежная; горы, полные облаков; морская пена; перламутр раковины; на середине разговора об Энгре постучался Йорик; коричневый свитер-кенгуруха, облегающий, с капюшоном, большим карманом на животе для обеих рук, и рукава как митенки; классный свитер; и темно-красные вельветовые штаны, и темно-красные кеды – горячий шоколад с малиновым ликером; «расселись, теоретизируете? Фома Аквинский с Альбертом Великим… в часовню, и по-бырому… репетировать… гимны к Великому посту»; в часовне были не все – не было Ричи, не было Изерли, не было Дилана; но все остальные пришли, уже опытные – с кофе в термосах, бутербродами; Грин сидел за органом; и играл что-то нежное, завораживающее; музыкальная шкатулка Дэйви Джонса; сердце пирата; ага, я угадал, обрадовался Тео, сейчас Йорик возьмет линейку; но Йорик был не злой; он просто матерился или хохотал, прыгая по скамейкам; Тео обнаружил в себе вполне пристойный голос – вот что значит петь в душе Coldplay «Viva La Vida» и One Rebublic «Apologize»; ноты он читать умел; Грин показал ему, как распеваться; это было здорово; трудно, непривычно; горло саднило, как руки после первого дня работы в саду; но зато в конце, в награду, Йорик спел им один старинный гимн – за все мучения – без музыки, закрыв глаза; роскошный, барочный, изысканный; и голос его был как червленая парча; гимну под стать; он пел, сжав руки в коричневых митенках на груди, как застенчивая девочка, читающая стихи; и это было невероятно – как из него такого тонкого, как трубочка для коктейлей, шел такой густой, богатый, переливающийся, сильный звук – огромный и величественный, как Нотр-Дам де Пари; он был такой юный, такой красивый, Йорик, и казалось, что он сейчас взлетит, и небо откроется ему во всем своем янтаре; и когда он умолк, никто не захлопал; никто даже не шевелился, пока последняя нота таяла в тишине, будто от дыхания лед на стекле окна автобуса. Йорик открыл глаза, улыбнулся, и Тео пришел в себя; ущипнул себя за руку; это всё правда, он в Братстве Розы, а не умер.

В субботу он опять копался в саду; готовил, исследовал землю; он старался не следить за Изерли; вообще не думать об этом; занимался как можно тщательнее своими делами: садом, планом сада, книгами, разговорами с Дэмьеном; они были совсем другими, не такими, как с Артуром; с Артуром они сидели в «Красной Мельне», а с Дэмьеном – в библиотеке старинного замка, или лазили по лестницам-лианам; у каждой из лестниц было свое имя – женское, в зависимости от коварства – Клеопатра, Лукреция Борджиа, Екатерина Медичи, Мата Хари; они рисковали жизнью, и всё для того, чтобы погулять на пляже, набрать камешков и раковин; все так делали; даже отец Дерек и ван Хельсинг; другой путь на пляж был далеко от замка, в нескольких километрах – долгая пологая тропа; так что все пользовались «девчонками». Это было восхитительно, как только в юности бывает – балансировать на развалившихся в труху ступеньках, цепляться за растения, в кедах, джинсах подкатанных, рубашке мокрой, свитере, куртке соленой, и земля под ногтями не выводится, всё; с Дэмьеном дружить как идти к Темной Башне – настоящее приключение, настоящая романтика; будто открывать с кем-то кафе, теорию Большого взрыва или новый пролив. Тео нарисовал его портрет однажды, набросал черным мелом, пока тот сидел, читал Аврелия Августина «Исповедь» в поисках эффектных цитат для какого-то своего эссе, – за считанные секунды, будто вытащил из огня: наклон головы, нос, свет на щеке, тень от ресниц, рука, волосы, белая рубашка; думал, разучился уже, но рукам как будто только отдых и требовался; все линии были точными и легкими, танец прима-балерины. Это обрадовало Тео безмерно – легкость; потом он нарисовал Роба и Женю; полную раскладку боя; будто для фильма вроде «Гладиатора» комикс; картинок сорок; добавил немного акварели; им понравилось; и ему тоже; он раньше не пробовал рисовать так много движений – резких, страстных; «Кармен» Бизе; только движения; одни спецэффекты; он повесил все листы на стену, над кроватью; и портрет Дэмьена; рядом с портретом Каролюса, который он привез и повесил первым; и еще, что отвлекло его от Изерли – письма – от мамы, Сильвен, Матильды и Артура. Здесь был интернет, отличный, но они все написали ему письма от руки; запечатали в конверты и дошли до почты; это тоже было восхитительно. У Сильвен в письме оказалось еще семь писем – от детей из хосписа, и их рисунки; их Тео тоже развесил в своей келье; мама писала простые волшебные вещи – про погоду, приход, покупки, и еще про то, что его комнату никто не трогает, она только пыль вытирает, и иногда спит на его кровати, в одежде, поверх покрывала – скучает очень; и что на велосипед его, «Снежок», тоже никто не покушается. Их с Сильвен письма пахли булочками с корицей, Тео сидел и нюхал их, и улыбался еле-еле, будто засыпая, растроганный. У Матильды было большое письмо, листы, специально купленные – желтоватые, толстые, атласные – у меня все хорошо, котенок подрос, он классный – ласковый, умный, красивый и независимый; кого-то он мне напоминает; смайлик… в письмо она вложила фотографию – себя с котенком; домашняя такая фотография, в пледе, толстючем свитере со снежинками, подкатанных джинсах, в полосатых носках; нос красный, будто она простыла и натерла нос салфетками, сморкаясь; такая живая; Тео она понравилась безмерно, но вешать фото не стал; оставил в конверте; письмо Артура было отпечатано на машинке; Артур ей пользовался иногда, старенькой, портативной, маленькой, красной; вещь-в-себе, свежее яблоко; Артур писал о новых фильмах и книгах, что стоящего из новинок, спрашивал, прислать ли дисков, книг, передавал привет от Алины – официантки «Красной Мельни».

И было так хорошо – будто ты бегал весь день по делам, все успел по списку, и можно упасть на диван лицом в бархат обивки, и вообще не двигаться; Тео работал в саду, сад уже приобретал черты, как статуя; и вдруг услышал звук подъезжающей машины; была суббота; по звуку – не джип; и не «феррари» ван Хельсинга – черная, гоночная, и не машина отца Дерека – серебристая «тойота», практичная, простая; это кто-то посторонний; разбитый грузовик. Тео разогнулся, закряхтел, засмеялся сам себе – он был в восторге от себя в роли садовника-первопроходца; и прокрался на кухню, изображая Джима Керри в «Маске», как Маска крадется по коридору мимо квартиры хозяйки дома, и скрипит каждая половица; точно – грузовик, старенький, синий, разбитый, маленький, встал не у парадного входа, а объехал Рози Кин, к заднему двору, где рубили дрова для каминов; Тео спрятался за дверью, ощущая себя заговорщиком, герцогом Гизом, Гаем Фоксом.

– Привет, Джон, – сказал Изерли; день был не ясный, но и не пасмурный, кружевной такой, нижнее белье, ванна, полная пены; он был красивый, Изерли, в темно-зеленых брюках, в синей рубашке, темно-зеленом свитере, манжеты и воротник рубашки поверх, синие кеды, джинсовые, маленькие, будто Изерли тринадцать лет, ладошки, дубовые листья, а не ступни; некий Джон привез оливковое масло, и вытаскивал его сейчас в бидонах на песок двора.

– Здравствуйте, мистер Флери. Мисс Беннет передавала вам привет.

– Кто? – голос Изерли словно надломился, вот это «кто?» и все, он больше ничего говорить не сможет, приступ астмы; вот оно, понял Тео, внезапно, будто судорогой ногу дернуло, в кино страшный кадр – труп – при вспышке молнии – и опять темнота; вот черт, ну зачем меня понесло подслушивать. Ричи будет бить меня головой об стену, пока вместе с зубами из меня не вылетит это имя.

– Изобель Беннет, вы с ней на рынке разговаривали.

Изерли молчал. Воздух запах черносливовым вареньем.

– Ммм… да, помню… милая девушка.

– Самая красивая девушка в городе, мистер Флери.

– Да?

Тео не видел лица Изерли, он стоял к нему спиной, неподвижный, тонкий, как изваяние Девы. Джон же говорил и разгружал грузовик.

– Но парня у нее нет.

– Принца ждет? – Изерли сказал это не язвительно, а просто, буднично, бесцветно, будто они о качестве масла говорили; или о погоде; надо же о чем-то разговаривать.

– Ну, она достойна принца. Готовит, шьет, весь дом держит. А парней она просто за людей не держит – у нее отец и три брата старших, она парней как яйца бьет, на омлет.

– А мамы у нее нет? – голос Изерли не менялся – серый, твидовый.

– Умерла; от пневмонии; Изобель тогда совсем маленькая была; годика четыре; но уже тогда всем домом командовала. Она, знаете, на язык острая, и добрая притом. Не всем она по душе, но те, кто ее любит, готовы ради нее на край света… И она готовит потрясающе. Говорит всегда, что мечтает быть хозяйкой маленького кафе в Провансе, чтобы кормить всех – от голливудских звезд с Каннского фестиваля до работяг с виноградников, как ее братья… когда она готовит свое рагу из ягненка с чесноком, то запах на квартал стоит; они еще в центре живут – на площади, напротив аптеки, большой дом с красными ставнями; и весь город идет и принюхивается, и завидует братьям Беннет…

– Джон, пожалуйста… – перебил Изерли, Тео прямо увидел, как он поморщился, как от резкого звука. – С маслом все? – он рассчитался, достав из кармана пачку наличных.

Фермер взял деньги, пересчитал, кивнул, довольный.

– Я к тому… – прочистив горло, сказал он. – Что вы ей нравитесь. А это плохо.

– Я знаю, – ответил Изерли все тем же скучным, как урок в школе, голосом.

– Ну ладно. На следующей неделе привезу вам оливки.

– Спасибо, Джон, – Изерли помахал ему рукой, потом сунул руки в карманы, как Том Сойер на старых черно-белых иллюстрациях, воплощение беззаботности, прогулянной школы, смотрел, как грузовик разворачивается и уезжает. Потом обернулся. Увидел Тео.

– Привет, Тео.

– Привет, Изерли. Извини, я… руки собирался помыть, – показал на колонку.

– Да хоть ноги, – спокойно ответил Изерли, достал сигарету, прикурил. – Можем чаю попить, если хочешь… У меня там шоколадные конфеты есть.

– Хочу. Дашь? – он кивнул на сигарету и показал свои честно грязные руки.

Изерли прикурил ему вторую, свою розовую, сунул ему в рот, они стояли и молчали. Тео подумал – он знает, что я все слышал, он знает, что Ричи из меня этот разговор вытянет, но ему все равно. Он не боится ни меня, ни Ричи. Он боится того, что внутри него. Боится заглянуть туда – как ребенок в шкаф; там или дверь в Нарнию, или скелет; или просто старое пальто, три штуки, и винтажное платье от Диора, бабушкино…

– А я думал, ты все на рынке покупаешь.

– Ну что ты? Там я просто ищу всякие классные штуки… как вы с Дэмьеном – в книгах – вдохновение. А масло, муку, овощи все – оптом; фермеры сами привозят.

– А потом сплетничают у себя на кухне?

– О чем? В этом городке живут довольно приятные люди, – Изерли пожал плечами. – Фу, ну и дурак ты.

Тео засмеялся, таким милым был Изерли, как диснеевская зверушка.

– А можно я с тобой как-нибудь съезжу на рынок?

Вот сейчас все поймет. И стукнет сковородкой, когда я ему буду помогать готовить обед, чистить картошку, оттащит бездыханное тело на край обрыва, и столкнет…

– Встанешь в пять утра?

– Встану. Я люблю раннее утро.

– Я тоже. Ну… посмотрим, – иронично, будто Тео уже напортачил когда-то; покрасил стены не в цвет слоновой кости, как просили, а в бледно-розовый; и искренне удивился, что перепутал краски; Тео понял, в чем заключается система наставничества в Братстве – тебя держат на расстоянии от всех тайн; личных и мироздания; пока ты не обретешь свои, пытаясь выяснить чужие. «Ну… посмотрим» – это звучало чудесно; настраивало на очередное приключение; на нарушение запрета, как в сказках. Тео отмыл руки, они пошли, попили чаю; конфеты были в золотых обертках и черных кружевах; такие обычно дарят начинающим оперным дивам.

Вечером, после мессы и ужина, завтра, сказал Изерли, уберем все елки, сил уже нет, уже осыпаются, Тео сел писать письма – маме и сестре; рассказал, что делает сад; маме начертил примерный план; рассказал немного о Дэмьене – мама переживала за его неоконченное среднее образование; но прямого – «может, надо было сначала школу закончить» – у нее в письме не было; так что Тео расписал ей их с Дэмьеном занятия литературой и искусствоведением, ван Хельсинга, что он ведет математику и физику, он астрофизик по образованию, – Дэмьен у него учится уже с полгода; а Тео дали неделю на акклиматизацию, но учебники уже наготове; еще один брат – Ричи – дает химию и основы медицины, а отец Дерек – латынь, греческий, историю, географию и богословие; сам Тео был в ужасе – не представлял, как это все поместится в его голову и дни; так что не переживай, мам, здесь Хэрроу; через сестру передавал привет всем детям, откомментировал все рисунки; нарисовал каждому – что-нибудь из Братства – лестницу-лиану, скамейку с видом на море, башню Рози Кин; и не знал, о чем писать Артуру и Матильде; не потому что ничего не происходило, а потому что не знал, нужно ли это вообще – писать им письма; и решил сходить к Дэмьену, спросить совета. К вечеру погода испортилась, и окна дрожали от надвигающегося с моря мрака; Тео постоял чуть-чуть в холодном, пахнущем мокрыми камнями коридоре; свет мигал, будто в фильме-катастрофе; комната Дэмьена была в конце коридора, самая последняя; он жил рядом с Диланом; Дэмьен, Дилан, Ричи, Тео, Роб – так шли их комнаты; а в соседнем коридоре жили Грин, Изерли, Женя и Йорик; из комнаты Ричи доносилась музыка; французский рэп; тяжелый и энергичный, будто кто-то с дробовиком и пылающим мечом идет по нагретым крышам машин в пробке, убивать демона, такой Константин; Тео замер на мгновение возле двери мучителя; и присел на коленки в ужасе, что сейчас кто-нибудь выйдет из своей комнаты в туалет и обнаружит Тео в совершенно нелепой позе; позорящей не то что джентльмена и рыцаря; просто хорошего человека; в замочную скважину он увидел Ричи, тот сидел на каменном полу, полуголый, в одних джинсах, босиком; у него были татуировки – на груди, где сердце – очень красивый крест, на левой руке, на предплечье – какая-то цитата на латыни, обвившая руку, как восточное украшение; тело у него, как и лицо, совершенное, золотое и белое; только крыльев ему не хватало; ангелу; он молился с закрытыми глазами, сцепив руки с жемчужными четками на коленях; Тео подскочил и быстро пошел по коридору, к двери Дэмьена, с пылающими щеками; будто увидел не молящегося человека; а девушку в чулках, в красном нижнем белье, пинап. Постучался к Дэмьену; «входите!» крикнул тот; Тео открыл дверь; он еще не был у Дэмьена; комната его была полна книг; все стены – в полках, от пола до потолка; на окне тоже лежали книги, и на полу, и под кроватью, и на двух креслах, и на столе, только в том, что сидел Дэмьен, кресле, третьем, был Дэмьен, и в камине были дрова.

– А куда ты одежду складываешь? – спросил Тео вместо «извини, что вперся…»; одевался Дэмьен не как сумасшедший ученый; а с удовольствием – хорошие рубашки, галстуки полосатые, английские, пиджаки и брюки от Барберри; кашемир, вельвет, батист и шелк.

– К Дилану, – Дэмьен махнул рукой в сторону соседней комнаты, – у него места много, потому что у него еще комната-подвал, обитая шелком, которую он в фотолабораторию превратил. Я ему не мешаю, он вообще меня не замечает, и того, что я у него переодеваюсь, думает, наверное, что я плод его воображения, – засмеялся. – Что это у тебя в руке, письма? Что-то случилось?

– Хотел с тобой посоветоваться, – Дэмьен снял книги с одного кресла – они оба были коричневыми, как плюшевые медведи, и такими же мягкими и пыльными, – стопку книг, Тео понял, что те, что в пределах стола, разложены по тематике; из кресла, например, Дэмьен вытащил французских сюрреалистов – от Превера до «Принцессы Ангины». – Писать ли письма двум друзьям? Артуру, редактору «Искусства кино», мы с ним жили… ну, не в том смысле… мы были как братья – говорили об искусстве, смотрели кино, ходили по вечеринкам и магазинам; нет, не братья, как подружки, наверное… – Дэмьен улыбнулся, хлебнул чаю – он пил его не из кружки, а из тамблера «Старбакс», рождественского, красного с белым; чтобы не остывал быстро, понял Тео, в Рози Кин было холодно.

– Ну, напиши.

– А что?

– Ой, ну ерунду какую-нибудь, чтобы потом потомки читали, как «Полеты в одиночку» Роальда Даля. Экзотику местную.

– А еще есть девушка…

– Если ты об этом думаешь, тебе здесь точно не место.

– Вот спасибо. Я еще ничего не сказал, а ты в меня уже камни кидаешь. Здесь – это в твоей комнате или в Братстве вообще?

– Ну… а зачем человеку Бог и лекции по кино и прерафаэлитам, если он влюблен?

– Дэмьен! – Тео вдохнул, чтобы успокоиться; он даже не понял своей злости, такой быстрой, как кипяток, хлынувший внезапно из не отрегулированного крана; ну подумаешь, любовь. – Я никогда не влюблялся. Правда. Любовь для меня не ценность, потому что я не знал ее. Все, что я знаю о любви – все из книг. И фильмов. Голливудских. Я абсолютно испорчен.

– Я тоже, – Дэмьен улыбнулся обезоруживающе, подпер подбородок ладошкой, и стал прекрасен, как самое красивое стихотворение про любовь, – как жаль, подумал Тео, что его улыбку нельзя материализовать – чтобы выпускать ее в небо при угрозе войны, как стаю голубей – желание смерти у людей проходило бы сразу же, как головная боль от таблетки аспирина. – Она была маленькой спичкой, юной и стройной спичкой в красном платьице скромном. Но однажды она случайно задела шершавую стенку и мигом вспыхнула ярко, и первому встречному щедро она отдала своё пламя – юная стройная спичка в красном платьице скромном (теперь оно стало чёрным). Лежит она в куче пепла среди обгоревших спичек, брошенных, жалких, потухших. О, если бы принц заметил юную, стройную спичку! Но у принца была зажигалка. Жан Дипрео. Бельгийский поэт.

– Про спички я тоже знаю. Три спички, зажженные ночью одна за другой: первая – чтобы увидеть лицо твое все целиком, вторая – чтобы твои увидеть глаза, последняя – чтобы увидеть губы твои. И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом. Непроглядная темень кругом. Жак Превер.

– А еще есть шекспировские сонеты. И прустовские километровые конструкции. Кроме этого, ничем не могу тебе помочь.

– Да я сам себе не могу помочь. Девушка в меня влюблена.

– Тогда не пиши. Лучше не пиши.

– Но ей будет больно.

– Прочитает хорошую книжку, и станет легче.

– Ты циник что ли?

– Нет, я просто правда так думаю. Нам же с тобой помогает.

– Есть еще горячий шоколад и новая одежда, – пробормотал Тео.

– И песенка какая-нибудь классная, – серьезно продолжил Дэмьен.

– И фильм опять же.

– И Дева Мария. В конце концов, она самая красивая женщина на Земле.

– Да… Дженна Джеймсон, прощай.

Дэмьен не понял, о чем говорит Тео. Чистый, как озеро из старинной китайской поэзии. Тео вздохнул.

– Скажи…

– Опять про девушек?

– Нет. Про Ричи…

Тео думал, что Дэмьен пошутит: «ой, давай лучше про девушек», но Дэмьен взглянул на него мельком и отвел глаза, будто ему и не хотелось говорить чего-то, но его попросили, и вот теперь он испытывает неудобство, неловкость, будто ему надо сосредоточиться на контрольной, а несрезанный ярлычок с водолазки царапает ему шею.

– Он хороший, – сказал Дэмьен, – ведет себя, как персонаж из Тарантино, но все будет нормально. У Ричи своя партия; он играет белыми, и всегда выигрывает.

– Я тебе еще ничего не сказал.

– И не надо.

– Ну, пожалуйста, Дэмьен. Я чувствую себя… странно… мне нужно прямо к психоаналитику.

– Просто прими «Ричи все делает как надо» как аксиому.

– Поверить как Гарри Поттер Дамблдору?

– Верно, – Дэмьен опять улыбнулся; Тео стало и вправду легче, а вдруг у него просто паранойя; это же Братство Розы; может, его просто проверяют – свой-не свой; а поскольку правил все равно не знаешь, не угадаешь, проще быть собой… красивым, юным, гениальным, вредным.