355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Никки Каллен » Рассказы о Розе. Side A » Текст книги (страница 12)
Рассказы о Розе. Side A
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 10:00

Текст книги "Рассказы о Розе. Side A"


Автор книги: Никки Каллен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Матильде он решил отправить фотографию моря. Попросил сделать Дилана – впервые практически к нему обратился, не считая фраз за обеденным столом и мытьем посуды; Дилан кивнул и сунул ему на следующее утро под дверь невероятной красоты снимок – солнце, выглянувшее на секунду, залило все море ослепительным светом – не рябь, не солнечные дорожки, не огоньки, будто платье в пайетках; а сплошной свет, такой прозрачный, будто это воздух сияет, будто в нем вот-вот материализуется все войско небесное; настоящее волшебство; горы и море сквозь сияние – хотелось прикрыть глаза ладонью. «Я нашел ее! Что? Вечность. Она там, где море сливается с солнцем».

И вот прошла неделя – отец Дерек дал ему пару контрольных, чтобы проверить уровень; и день Тео наконец-то оказался расписан: после завтрака час он занимался садом, цитируя себе Элюара: «Этот сад выходил на море…»; он заказал себе даже специальную одежду для сада – джинсовый комбинезон с кучей карманов, черные футболки, резиновые сапоги в клетку; потом принимал душ, потом слушал с Дэмьеном лекции ван Хельсинга или отца Дерека в библиотеке; Изерли приносил им какао, с шоколадными бриошами, или чай с тостами с плавленым сыром и ветчиной; потом Тео помогал Изерли готовить обед, потом был сам обед; еще час сада; потом, перед файф-о-клок, лекции читали они с Дэмьеном, или слушали Ричи, а вот потом Тео занимался, чем хотел. Чаще всего это был опять же сад, библиотека, занятия музыкой, пением с Йориком и Грином, или «уроки старого доброго насилия» с Женей или Робом – они учили всех стрелять по банкам, драться – у Роба, выяснилось в разговорах, был пояс черный по карате, – и фехтовать; фехтовать Тео понравилось, он чувствовал себя таким живым с мечом в руке; такого он еще не переживал – силы и ярости, поднимавшихся изнутри, из подсознания, сверкающих, ослепляющих; теперь-то все стало понятно про религиозные войны – это просто удовольствие, страсть, спорт, как бокс или футбол. Еще можно было играть с Женей и Робом в бильярд или пинг-понг; эти двое устроили в замке шикарный спортивный зал, огромный, зеленый, бархатный; с полом из темного дерева скрипящего, и с мягким желтым светом; со стенами сплошь в старых киноплакатах; в шкафу из орехового дерева под стеклом куча старинных винтовок и карабинов; гантели, пара тренажеров, боксерские перчатки винтажные, красные, черные, на выбор, кожаные, мешок и две груши; потолок в бильярдной был беленый, низкий, и кии натирали, просто подняв их к потолку и покрутив об побелку. Еще можно было просто гулять возле моря, слушать его, дышать полной грудью; или лазить по замку, по развалинам, с папкой листов, карандашами и термосом. И Тео много гулял – и рисовал; сам воздух сводил его с ума – влажный, мягкий, ароматный, будто черника. А еще можно было кататься на лошадях; в Рози Кин было две лошади – Пош-Спайс и Скэри-Спайс, мы потом хотим еще трех докупить, объясним ему Женя, и назвать их Бэби-Спайс, Спорти-Спайс и Джинджер-Спайс – у нас будут все Spice Girls; вороные, атласные, прекрасно объезженные, ручные просто; но Тео пока не решался; он уважал лошадей безмерно, они казались ему ангелами, тибетскими мудрецами; он приносил им яблоки, помогал Робу и Жене иногда прибираться – еще одна их вотчина, конюшня: теплая, роскошная, деревянная, под Дикий Запад, окна в переплет из разноцветных стеклышек, сено по колено, кожа повсюду, бочки с вином и старинным порохом; и мог часами смотреть, как лошади играют на пляже; как Роб и Женя с ними забегают по пояс в море в солнце; чтобы спуститься на пляж, они шли по берегу больше километра – примерно в таком расстоянии от замка начинался тот пологий берег; и иногда Тео шел с ними. Но больше всего мальчика восхищало море – оно было теплым, как в ванне, с белоснежным светящимся песчаным дном; Тео обожал стоять в нем, подкатав джинсы до колен, и ощущать, как песок засасывает его ступни; и как волны накатывают, толкают, как толпа в метро; и голова кружится, как от нескольких туров вальса; у вас же в Гель-Грине тоже море, спросил однажды Дэмьен; ледяное, ответил Тео, и берег каменистый; в нем запрещено купаться; зимой лед стучит об камни; а здесь… я впервые в жизни вошел по колено в море…

Ван Хельсинг преподавал хорошо – не просто законы и формулы, а партии игры в бисер; Дэмьен, которому математика раньше причиняла исключительно душевные страдания, начал учить в Братстве Розы с азов и физику, и алгебру – чуть ли ни с арифметики; и химию; и получал массу удовольствия от открытий. Тео же восхищал сам ван Хельсинг – в дорогущих водолазках, черных, коричневых, мягких, как женские волосы, на прикосновение; или в приталенных белых рубашках, только развязанной бабочки не хватает; рукава закатаны; красивые руки, часы; на которые он поглядывал постоянно, будто за дверью библиотеки его ждали дела аля Джеймс Бонд – спасти мир; и при этом рассказывал все-все, терпеливо отвечал на вопросы Дэмьена; спустя много лет, после Братства, когда Тео видел формулы, на доске или в книге, он закрывал глаза и слышал голос ван Хельсинга – человека, про которого говорили, что он профессиональный убийца – этот человек объяснял им математику – и голос его, глубокий, сексуальный, вишневый, для Тео и был математикой. А самым чудесным, как Рождество, были занятия астрономией – им с Дэмьеном купили по телескопу; и в одной из башен они оборудовали маленькую, «карманную», как называл ее ван Хельсинг, обсерваторию; когда они в первый раз поднялись на башню, поставили телескопы, и Тео увидел в них трепещущие, как от дыхания – ведь они так близко – звезды, ван Хельсинг был тронут его восторгом и процитировал неожиданно детское: ««У звезд вместо рук лучи, звезда – это дальний друг, протягивающий в ночи друзьям своим тыщи рук. Они не могут согреть, они не могут пожать, лишь могут во тьме гореть, лишь могут вдали дрожать. О чем говорят они, когда нам уснуть невмочь? О том, что мы не одни и в самую темную ночь»; я читал его на елке у Талботов-Макфадьенов, стоя на стуле, такое хорошее, правда? только автора я не помню, – улыбнулся. – А Седрик читал про Великий Поход; о, Боже мой, когда-то нам было по пять лет»; «я знаю-знаю про Великий Поход, – запрыгал Дэмьен, – «но была на том Великом корабле маленькая-маленькая дырочка»; а я в пять лет на елке в детском саду читал Жео Норжа: «Паучок в моем саду тянет нитку взад-вперед. Паучок в моем саду паутинку ткет, ткет. На рассвете в саду зайду: Что поймал, паучок? – Падающую звезду! Падающую звезду!»» «ну, хорошо, – сказал Тео, – теперь я, но взрослое – Рильке, мой любимый, простите: «Ужель я позабыл, что неба свод не внемлет нам в торжественной пустыне, и что звезда звезду распознает лишь как сквозь слезы в этой тверди синей? А может быть, и мы здесь в свой черед кому-то служим небом. Тот народ глядит на нас в ночи и нам поет свою хвалу. Иль шлют его поэты проклятья нам. Иль плачут одиноко и к нам взывают, ибо ищут бога, что где-то рядом с нами, и с порога подъемлют лампы и молитв слова возносят – и тогда на наши лица, как бы от этих ламп, на миг ложится невыразимый отсвет божества…». Но это я не в пять лет выучил, конечно… в пять лет я, наверное, что-нибудь из Боба Дилана цитировал, с подачи братьев: «мы счастливы этой ночью, прогуливаясь по зимней сказке…»». Порой «поглазеть на звезды» поднимались все ребята – огромный атлас звездного неба у кого-нибудь, у Йорика или у Роба, на коленях, все в свитерах и куртках, в митенках, все курят, и пьют чай из термосов.

Отец Дерек был строгим и требовательным, как капитан полярной экспедиции; он задавал им кучи переводов, списки книг, обязательных для прочтения, были с километр; Тео перестал читать то, что хочется, и читал только то, что надо; комната его почти так же обросла книгами, как и Дэмьена, и они только и бегали туда-сюда со стопками и черновиками по коридорам; отец Дерек давал им еще разные задания, потому что Тео в классических языках отставал от Дэмьена на несколько световых лет; так что никакого разделения труда и списывания; на лекции же «братьев для братьев» приходили все – Тео больше всего любил лекции Ричи, несмотря на натурализм – они были сказочно-страшными, да и хорошее знание анатомии художнику не помешает; из-за учебы Тео и Дэмьен почти выпали из жизни Братства, и эти лекции были поводом со всеми повидаться – когда все смотрели «оскароносное» кино после ужина в гостиной, они с Дэмьеном всё равно сидели с Аристотелем в оригинале, или Плинием Младшим, или Вергилием, или Фомой Аквинским в углу; или писали конспекты по истории картографии. Карты поразили Тео – старинные карты, не репринты, а настоящие, оказывается, семья отца Дерека их коллекционировала; в их владении находилась самая уникальная в мире коллекция карт; брат его – известный эксперт по картам – для музеев, полиции и аукционов; они были такие хрупкие, пестрые, как осенние листья; и красивые, как отполированные морем камни. География и история «от отца Дерека» были прекрасны – как хорошо поставленный Вагнер; Тео казалось, что они в настоящем университете – занятия шли по неделям – первой-второй; по первой неделе: математика, история, география, лекции Ричи; по второй: богословие, греческий, латынь – слепленные в одно, как пудинг; чистой детской радостью были всегда физика и астрономия; все прочее давалось потом – за плохо-слабо сделанную работу Дэмьен и Тео отжимались по тридцать раз или бегали вокруг Рози Кин на время; или мыли крыльцо и ступени, или подметали все дорожки в саду, который не участок Тео; «какие же вы дохлые, – объяснял свой садизм отец Дерек, – вас нужно подкачать не только умственно». После таких «подкачек» часто Дэмьен и Тео вошли в практику «лежачие лекции»: они лежали на полу, на ковре, потому что элементарно после очередной пробежки дрожали ноги, и сил не было как-то сидеть, голова к голове, задрав ноги поудобнее куда-нибудь, на табуретку у полки книжной, закинув руки под затылок; и слушали «Критику чистого разума» Канта или «Римскую историю» Марцеллина; просто тексты и потом вопросы по тексту – отец Дерек читал им сверху вниз, из кресла, и курил трубку – роскошный английский табак без примесей ароматических, ничего пошлого; это был его секрет – он тоже обожал курить; но священнику вроде как не пристало; «мы никому не расскажем» – чудесное время: секретов и открытий; уроки латыни и философии, после которых хочется в душ, шутили они с Дэмьеном… Дни недели превратились для Тео в цвета радуги – пятница, суббота и воскресенье, свободные от занятий, казались теперь Тео такими сакральными, яркими – красными, оранжевыми, желтыми; а еще он по-прежнему рисовал и делал сад – это было самым важным; будто он ждал ребенка, или выхода книги. Пришли заказанные им саженцы, подкормки и справочники; и книга Рассела Пейджа «Воспитание садовника» – мама вспомнила; её любимая, 1962 года издания книжка на английском, букинистическая, зачитанная; он закончил план сада, такой простой, в стиле Катоновского трактата «О сельском хозяйстве» – природный: фиалки, все розы, розмарин, акант, плющ, бук; теперь дело за воплощением; он чувствовал себя Кеплером – слушал музыку сфер.

В одну из пятниц его разбудил Изерли; сел на кровать, смотрел несколько минут, а потом тронул за плечо; Тео сразу открыл глаза, будто и не спал вовсе, а подслушивал, что же сделает Изерли – разбудит-не разбудит; на самом деле, он спал крепко, без снов, как с долгой дороги; просто вставал Тео теперь легко, тело стало другим – послушным и гибким, акробатическим, в телесном, с блестками, трико; «ты уже оделся?! мы опаздываем?!» – Изерли был в пальто, в черном свитере, воротник рубашки и манжеты – цвета топленого молока; черные вельветовые штаны, черные итальянские ботинки, классные, неброские, почти кеды, будто не на рынок шел, а в кино с девушкой, на премьеру «Бесславных ублюдков» каких-нибудь – Тео подскочил и покраснел, медленно, будто в крепкий чай вливали тоненько молоко: «отвернись, я… сплю без одежды»; Изерли закрыл глаза; «одевайся… не паникуй, мы никуда не опаздываем» «откуда ты знаешь? я тут носки ищу, а там, может, лучшие помидоры разбирают» Изерли засмеялся; Тео надел в мелкую клетку – черную, коричневую, бежевую – рубашку, черный в коричневую поблескивающую полоску галстук, черный пуловер с треугольным вырезом, темно-коричневую куртку с клетчатой подкладкой, замшевую, мягкую-мягкую, как плед, рукава ее закатывались аж до плеч; и черные вельветовые штаны, немножко другого кроя, не как у Изерли, более радикального – узкие, с кучей карманов, и швы будто наружу; и кеды коричневые; они с Изерли смотрелись, как братья – Изерли старший, Тео младший. «Тео… ты выпендрежник… тебя, наверное, в темноте разбуди, под звуки воздушной тревоги, ты и тогда оденешься, как на фотосессию для девчачьего журнала?» Тео не обиделся: «ну… да, это навык; доведенный до автоматизма; со стороны вроде помешательство, но для меня жизненно важно; для меня это как… знаешь, некоторые женщины специально тренируются губы красить на ходу; и куча народу умеет в темноте надевать контактные линзы. А кофе мы пить не успеваем?» «Я взял с собой термос с горячим какао; а кофе там попьем; там продают классный кофе – ореховый латте; и булочки разные, и пирожки, и кексы; я люблю тамошние пирожки с яблоком и корицей» «О, звучит здорово; знаешь, квартира моих родителей находится над одной из самых старых булочных города; там уже в четыре утра начинают готовить хлеб и булочки; у нас дома все вещи пропахли корицей, ванилью, тмином…» – вот и разгадка запаха Тео; Изерли улыбнулся; разгадка ему понравилась; как Шерлоку Холмсу – изящное мошенничество, Союз Рыжих. Они вышли тихо-тихо, чтобы никого не разбудить; утро было ясное, прохладное, как чистая вода; пели птицы вовсю; Тео вдохнул воздух полной грудью; вспомнил, как катался на велосипеде сто лет назад по утреннему городу; над морем висел легкий белый туман, искрящийся на солнце, словно белая вуаль, полная пайеток. На заднем сиденье джипа лежала гора льняных сумок; это для чего, спросил Тео, он с такими иногда ходил в университет, набивал под завязку книгами и папками с бумагой, для покупок, ответил Изерли; ооо, да мы по-серьезному идем, с «золотой «визой», пошутил Тео.

Рынок потряс его воображение; это роман Эмиля Золя; в идеальном его воплощении, идеи рынка из платоновского мира идей; в нем проснулся такой же азарт, как и в Изерли – все пробовать, трогать, нюхать; он сам накупил килограмм слив, золотых и огромных, как старинные английские гинеи; и лопал их прямо из пакета; «надеюсь, мой желудок меня не подведет» пошутил мрачно; фермерши смотрели на Тео в изумлении – если Изерли казался им принцем из классического балета, эдаким Зигфридом, Альбертом, заставившем страдать бедную девушку, то Тео, совсем юный, точно из сказок, мальчик-фея; таких красивых детей в Шинейд не водилось; «это ваш брат?» прямо спросила одна; «да» ответил Изерли, «и он тоже монашек?» «ну, почти» ответил Изерли; видимо, уход в монахи у этих женщин связывался с чем-то вроде кастрации; фермерша чуть не расплакалась – да куда же это мир катится, что происходит с девчонками, что такие парни не желают иметь с ними дело; завернула в промасленную бумагу Изерли и Тео две огромные слойки с клубникой в розмариновом меду; «возьмите, покушаете там у себя»; и отказалась от денег; «она, наверное, подумала, что наша жизнь – сущий ад; испытания и терзания; ну, не будем ее разуверять; правда? пахнет чудесно; может, возьмем по кофе; ты обещал мне кофе; и захомячим?» – «сейчас, еще по овощам пробежимся» – Тео понял, что Изерли в своем каком-то пространстве; поднял голову и встретился взглядом с очень красивой девушкой; в легком пальто цвета кофе с молоком; в вязаном сером платье с капюшоном, классных винтажных туфлях – серых, с круглыми носами, с застежками вычурными, что-то из семнадцатого века – король-Солнце, свежепостроенный Версаль; вокруг головы у нее была корона из кос, в два ряда, толстых, с запястье толщиной; цвета молочного шоколада; и сама девушка будто произведение кондитера; или я так есть хочу, подумал Тео, что она кажется мне съедобной, нестерпимо вкусной, марципановой, с цукатиками, фисташками, черносливом; девушка смотрела на них и улыбалась так тепло, будто они были постоянными посетителями ее кафе-мороженого или магазинчика детских книжек.

– Изерли, вон та девушка сейчас с нами поздоровается, – шепнул он Изерли. – Я чего-то не знаю? Мы с ней здороваемся? Она продает тебе те огромные оливки? Или клубнику?

– Какая? – Изерли поднял голову; выглядел он совсем как Дилан – спроси его, который час, он ошалеет от сложности вопроса – в его голове Первая Мировая война и Гийом Аполлинер, а тут… время какое-то…

– Вон та, ой, она к нам идет. Бежать? Или улыбаться до боли в челюсти?

Но Изерли ничего не успел ответить – Изобель уже рядом.

– Здравствуйте, Вы сегодня не один? Я – Изобель, – и протянула руку Тео, не стремительно, не феминистски, я тоже мужик, я тоже жму руку, а так приветливо, даже… соблазнительно, будто хотела коснуться его под любым предлогом. Тео вежливо переложил пакеты с покупками на один локоть, и пожал ей ладонь – потрясающее прикосновение, будто к теплой шелковой постели.

– Я – Тео.

– Вы похожи на братьев, – заметила она. Голос у нее как у Анны Нетребко, богатый, чистый, река, полная луны, в которой тонут от восторга пьяные средневековые китайские поэты.

– Нам уже сказали, – ответил Тео. Изерли стоял остолбеневший, как змей укушенный; черной мамбой какой-нибудь; Тео понял, что придется ему помогать; вот во что влип Изерли; в чью-то любовь; знакомо.

– Извините, что подошла к вам, не удержалась, любопытство кошачье.

Изерли пришел в себя и рассердился.

– Если у Вас дома альбом с вырезками про меня, то Вы знаете, что Тео не мой брат.

Бог мой, а разговоры-то у них далеко пошли, подумал Тео. Изерли злится, как после полугода свиданий-динамо. Но Изобель просто улыбнулась – совершенно завораживающе; будто не перед двумя мальчишками стояла, а смотрелась в зеркало, одна, в огромное, в роскошном вечернем платье из вишневого бархата, и примеряла к нему украшения, одно другого изысканнее и тяжелее.

– О, Вы еще не пили кофе, свой любимый ореховый латте, настроение у Вас ужасное. Что скажете насчет кофе, Тео? Дама платит. Или я вас скомпрометирую?

Она подняла бровь – так, как это умел отец Дерек – одну, вызывающе и элегантно, старый Голливуд. Она понравилась Тео – она не маньячка, как это, наверное, кажется Изерли, ей просто нравилось его дразнить, потому, что кроме как вызовом, перчаткой в лицо, ткнув острием в ребро, его никак не расшевелить; и не совсем девчонка-одна любовь в голове; как Матильда; в ней была не только любовь; в ней была жизнь; самый ее вкус, то самое «карпе диа»; столько жизни, как только на кухне бывает; когда готовят на Рождество или на Пасху сразу десять блюд – все рядом, все перемешивается – тесто для пиццы, зелень, бекон, сливки, птица, соусы, горчица, маринады, приправы, коньяк, кокосовая стружка, мед, голубой сыр…

– О, женщин мы не боимся, – ответил Тео бодро, он понял, что им нужно помочь – Изерли, абсолютно белому, алебастровому, будто ему корсет жмет, и он вот-вот упадет в обморок, и девушке, которая затеяла совершенно безнадежное дело, влюбить в себя Изерли – как остановить американские беспилотники в полете на антидемократический режим. – Мы до них снисходим. Где там Ваш кофе?

– А вы борзый для своих лет, – сказала она. – Уже поразбивали сердец? А свое держите в стеклянном яйце на вершине горы? Но даже у Тони Старка есть сердце…

– А вы ничего, – в той же тональности отозвался Тео, насмешливо, светски, будто они партию в покер играли, она потрясающая, блин, она просто классная, она как тыквенный сок – яркая, сладкая и густая; концентрация; мякоть; она как Йорик; цвет и свет; жаль, что они поздно встретились с Изерли, когда Изерли уже пепел и прах; и плетется где-то сзади, умирая от ужаса; все на них смотрят, и его это жжет; как солнце вампира – внимание; любимое состояние Изерли – быть одному, в темноте, среди банок с соленьями и сливовым вареньем…

Они подошли к киоску с кофе – пахло свежими зернами, орехами – грецкими и миндалем; горячим молоком; шоколадом; корицей; Изобель купила три латте.

– Пирожки? Кексы?

Тео выбрал имбирный маффин; Изерли она взяла сама – пирожок с яблоком и корицей; себе – с вишней. Изерли вздохнул и смирился будто бы, свалил сумки под ноги – белые грибы, куриное филе, гранаты, лимоны, судак, абрикосы, красный перец чили, апельсины, очищенные кедровые орехи, кальмары, креветки, зеленая чечевица, лук шалот; пил кофе и ел пирожок; в разговоре участия не принимал.

– Отличный кофе, – Тео и вправду нравилось – сам рынок, шум, гам, разговоры, много цветов, вещей вокруг; и сливы осели в желудке благополучно, как корабль в ките. – А Вы здесь еду покупаете для дома?

– Да, и довольно много. Мой дом – это отец и три брата.

Тео чуть было не сказал, что уже в курсе.

– Много едят? Домашний нерогатый скот?

– Ну, Вы парень, знаете, что это как топка паровозная.

– Меня это в Изерли поражает – нас такая толпа – нет бы нам пюре с сосисками готовить; и не мучиться; а он все время что-то придумывает, такие фантазии; будто балет или новую коллекцию вечерних платьев.

– Я тоже люблю придумывать. Мне просто нравится. Мне даже все равно, заметят они или нет – разницу между пирогом с телятиной и почками – классическим английским рецептом, или с ягненком и провансальскими травами.

– То, что Вы говорите сейчас – мрак. Я только в искусстве разбираюсь, в кино, в живописи, во всем визуальном, это попроще.

Она засмеялась; хороший был смех, негромкий, не звенящий, а будто полный цветов луг затрепетал под ветром, заменял цвет, бабочки и шмели взлетели на мгновение.

– Фотографируете?

– Рисую.

– О, это гораздо лучше. Даже если только фэнтези или мангу.

– Почему?

– Ручная работа. Я люблю людей, которые снисходят до работы руками – означает, что и головой всё в порядке. Как у детей – всё развитие через пальчики…

– Ну, тогда еще похвастаюсь: я делаю розарий.

– Что, прямо в земле ковыряетесь? Или у вас куча слуг, как в Древнем Риме, и Вы просто накидали план и командуете?

– Все сам. Как русалочка. Сажу пурпуровую клумбу. Повторяю латинские глаголы и ковыряюсь в земле.

– Что же заставляет Вас это делать? Ваш настоятель? Вместо мытья полов? Это такое испытание? Такой обет? Посадить розовый сад для Иисуса? Чтобы попасть на бал?

Тео посмотрел на нее прямо, как на солнце – он понял ее уловку – она пытается понять, что же их держит в Братстве; сможет ли она соперничать с этим.

– Но ты узнал, как обо всем забыть: перед тобою чаши совершенство, ее наполненность цветеньем роз: вся исходящая существованьем, себя нам не даря, но к нам склоняясь, она живет, чтоб нам принадлежать. Безмолвье бытия, всерастворенье, пространство взять в долг – не то, другое, – пространство, что вещам совсем не нужно, – почти что неочерченность, безбрежность, и всё – внутри, всё – редкостная нежность и самоосвещенность до краев: подобное – где можно повстречать? Какое чувство возникает там, где лепестки касаются друг друга? Взгляни: один, как веко, приоткрыт, а дальше, глубже снова дремлют веки, они смежились и десятикратно, как будто чье-то виденье затмили. Но вот сквозь этих лепестков завесу проходит свет, притекший прямо с неба, – у Тео перехватило горло, это было его любимое место в Рильке. – Они фильтруют каплю мглы небесной, что жарко обжигает гроздь тычинок, рождая в них желание подняться. И в розах есть движенье – погляди: в их жестах – малый угол отклоненья, он был бы незаметен, но лучистость расходится венцом по всей вселенной, – «уфф» и Тео допил кофе залпом, руки его дрожали от волнения и восторга, он думал, что уже забыл это стихотворение, а оно так внезапно всплыло, вспыхнуло, не подвело. – Я люблю розы и рисовать – чудо зарождения линий. Изерли любит готовить – чудо вкуса. Каждый день мы все ближе к совершенству. Скоро у нас отрастут крылья, и мы улетим, правда, Изерли? Как Ремедиос в «Сто лет одиночества», вознесемся со всем нашим бельем…

– Наверное, – сказал, наконец, что-то Изерли, тоже допил, уронил стаканчик в урну, не поднял глаз. – Нам пора. Семь часов скоро…

– Топка паровозная, – кивнул Тео. – Спасибо за кофе.

– Пожалуйста, – ответила Изобель, – было приятно познакомиться, Тео, мальчик с крыльями, – и было непонятно, злится она или смеется, глаза ее блестели, как у кошки в темноте – золото и черные агаты. А Изерли «до свидания» не сказала; просто помахала рукой и пошла; такая красивая, как голос Сесилии Бартоли; Изерли посмотрел ей вслед, и лицо его было такое отчаянное, будто он играет Шекспира, трагедию; все, занавес упал, антракт, можно пойти в гримерку, отдохнуть, попить чаю или даже выпить, виски, а он никак еще в себя прийти не может; как Орсон Уэллс, не может остановиться; Тео схватил все его сумки и потащил отсюда; ему было бесконечно жаль Изерли. В машине они молчали, Изерли включил радио; играло что-то замечательное – Travis, «One Night». Губы Изерли были бесцветными, будто он замерзал; Тео так хотелось сказать ему, что он никому ничего не скажет – не пафосно так, а по-настоящему, как в фильмах про войну; но Изерли молчал, наверное, перебирает свои чувства, как диски с музыкой – выбирает, что поставить – «Маленькую ночную серенаду» Моцарта или «Karma Killer» Робби Уильямса, взвешивает, как крупу разноцветную, в мешки на зиму – гречку, манку – жемчуг и песок. Тео закурил, опустил стекло; и так ничего и не сказал Изерли; задремал; день был пасмурный, но как-то необыкновенно – не слякотный, хмурый, а будто серебряный день; и иногда сквозь серый шелк туч прорывался свет; будто лезвие ножниц, будто тучи и вправду шелковые, и шелк этот отмеряют в магазине на платье. Тео думал о том, что отречение от своих чувств – это тоже предательство; она нравится Изерли; но он не знает, что такое любовь, и поэтому не берет, не ест, как незнакомую пищу; а узнают ли они с Дэмьеном свою любовь? Наверное, нет. Их сердца не изранены; они в крепости, в домике с самого детства; в башне из слоновой кости; в Темной Башне; влюблены в себя, как Нарцисс.

Они приехали, выгрузили все на стол, стали все пробовать, сварили кофе, покурили, посмеялись, будто и не было ничего, ничего сбывшегося, потом Изерли пошел готовить завтрак; «сосиски и пюре, говоришь» «ну ладно, салатик еще прибавь какой-нибудь, и компотик»; а Тео – к себе в комнату – он хотел в душ, проснуться окончательно, к тому же Изерли сказал, что подобрал ему парфюмерию и гели для душа; подарок; щекотка в горле; и заодно легкий ужас – а вдруг не угадал; и решил взять сразу вещи, чтобы переодеться – что-то уютное, простое, не пижаму, но что-то в стиле; рубашку хлопковую и футболку приталенную, с пинаповским доктором Хаусом сверху; на дверь его комнаты уже опирался Ричи; белая в тонкую синюю полоску рубашка, черный жилет, темно-синие, на бедрах джинсы, синие кеды, рукава подкатаны, роскошные часы; не верилось, что этот парень под одеждой такой откровенно сексуальный; «не пойду на улицу, там все мужчины голые» «они же в одежде» «ну так под одеждой-то голые» вспомнил Тео викторианскую шутку; что же написано у него на предплечье латынью; что-то из Библии или «идущий на смерть приветствует тебя»… От него, как всегда, пахло лавандой. Руки стерилизовал, прежде чем резать меня, все по правилам, как завещал Джозеф Листер, вздохнул Тео про себя. В уголке губ незажженная сигарета, белая, «Кент».

– Привет, Адорно. Как капуста? Разобрался?

– Ну, ты же знаешь, я не огородник, я садовник.

– Ты мне мозг не парь, говори всё, что было.

– Список покупок огласить?

– И это можно…

Тео стал шевелить сосредоточенно губами, морщить брови, почесывать нос, раскачиваться с носка на пятку и обратно, как маленький ребенок, вспоминающий стишок на утреннике, вспоминая, что они купили.

– Ммм… Куриное филе, рыбу какую-то, абрикосы… я купил пакет слив и сожрал, – Ричи стоял и смотрел на него невозмутимо, руки в карманах, сигарета эта в уголке губ, просто Филип Марлоу, на сливах усмехнулся.

– В туалет торопишься?

– Нет. Я железный человек.

– Ну, что дальше?

– Лук шалот, перец, чили, не перец, а бритвочки на вкус, креветки, огромные такие… Ричи, ты что, издеваешься? Мы просто шли по рядам и покупали всякую классную хрень. Потом пили кофе, ореховый латте, и съели по булочке. Это преступление?

– Ореховый латте? Миндальный или с грецкими оре хами?

– Очень смешно. Тебе не с кем поиграть в гестапо? Дай пройду, я хочу в душ, мне нужна одежда, – Тео попытался оттолкнуть Ричи и зайти в комнату, как вдруг получил такой удар в солнечное сплетение, что потерял на несколько секунд сознание и упал на каменный пол; он даже не заметил, как Ричи двинулся для удара, не смог защититься, или отпрыгнуть; Ричи двигался, как вампир, как Брюс Ли; Тео не мог вдохнуть от боли; внутри будто взорвался целый квартал, мирный, полный детей и женщин, садов и качелей; ужасно. Вот теперь Тео готов заплакать. Его никогда раньше не били.

– Ты что, Визано? Мы же не школе Рагби… – с трудом проговорил он, все еще опираясь ладонями в холодный шероховатый пол. Перед глазами сверкало и темнело одновременно, будто пленка застряла в кинопроекторе. Руки от боли вспотели, и казалось, что пол мокрый, как после дождя. – Что ты хочешь мне сказать побоями? Я не понимаю смысла послания… Ох, это невыносимо… я будто кровью договор с дьяволом подписал, ничего не получил, но уже натерпелся…

И сейчас Ричи скажет что-нибудь типа «самое ужасное, что можно вынести всё», из репертуара артхаузного кино, но Визано просто плюнул на него, вот прямо плюнул.

– Нет, Адорно, невыносимо, что ты даже не пытаешься понять, что мы не в шахматы играем; не в покер на раздевание, билет на «Титаник» или даже на куст редкой розы; ты… – опять плюнул, слюна попала Тео на шею и потекла, где он этому научился, французский рэп свой слушая, «я приду плюнуть на ваши могилы», – бессердечный тупица…

И ушел. Тео еще немного полежал на полу, потом, когда ноги стали слушаться, встал, толкнул дверь и зашел, держась за стены; боль пульсировала и не утихала, будто была не физической, а душевной, будто кто-то умер или бросил. Тео коснулся лица, оно тоже было мокрым, и волосы, и одежда; все, весь Тео пот, слюни и слезы; Тео стало противно; он разделся, уронил одежду на пол и упал на кровать; и заснул.

Его никто не тревожил, не позвал на завтрак, обед, чай, ужин; будто он табличку повесил на ручку двери, как в гостиницах «не беспокоить»; только отец Дерек спросил, почему Тео нет на мессе; он спит, ответил Дэмьен; отец Дерек нахмурился; ну, простите его, попросил Дэмьен, вернее, меня, я не стал его будить, таким грустным он был спящий, будто во сне у него идет снег и кто-то умер; как в «Вафельном сердце»; отец Дерек зашел к Тео после мессы; тот все еще спал; отец Дерек посидел на кровати – лицо у Тео и вправду было очень одиноким, очень юным; Бог мой, подумал отец Дерек, на что мы их обрекаем; менять мир; и написал Тео записку: «Тео, ты пропустил мессу; приходи ко мне в любое время, я отслужу»; положил в книгу, которая лежала на столе открытая, актуальная – латинский словарь; а Тео спал, и снилась ему Матильда; зимний парк, в котором они поцеловались; и попрощались; они гуляли по парку и пили кофе – ореховый латте; Матильда была в красном, и пальцы ее эти, красивые, в красных митенках, сжимали стаканчик с кофе, с логотипом кофейни – открыли для себя в самом конце знакомства-любви – «ДиДи» – кофейня и книжный магазин; такой спокойным и реальным был этот сон, безо всех кэрроловских вещей – падений, превращений, метаморфоз, нелепостей; проснулся он того, что кто-то сел ему на кровать – пахнущий табаком и кофе с кардамоном; теплый, тяжелый; Тео подумал сквозь сон – ван Хельсинг, ему так захотелось, чтобы это был ван Хельсинг; будто ему передалось воспоминание Изерли, когда ван Хельсинг нес его на руках, и Изерли чувствовал запах, исходящий от его одежды, кожи, волос, и чувствовал, что все теперь будет в порядке; такая сила была у этого человека; сила звезд, ветра, моря; Тео открыл глаза, повернулся и увидел Ричи. Он был в той же белой рубашке с синими полосками, жилет расстегнут, и Тео увидел кобуру и рукоять классного пистолета; будто Ричи вышел из фильма про гангстеров; Тео много раз рисовал, но до Братства никогда не видел настоящего оружия. За окном было темно, и шел дождь. Ричи включил на столе лампу; классная венская зеленая лампа для письменного стола, хрестоматийная и классическая, как вальсы Штрауса; в комнате стало необыкновенно уютно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю