Текст книги "Голоса в темноте"
Автор книги: Никки Френч
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Никки Френч
Голоса в темноте
Посвящается Тимми и Ив
Часть первая
Темнота. Непроглядная тьма с незапамятных времен. Открываю глаза, закрываю, снова открываю и закрываю. Ничего не изменяется. Чернота внутри и снаружи.
Я спала. Заброшенная в темное море, вознесенная на ночную гору. Слышала, как рядом принюхивался и фыркал зверь, но не видела его. Только чувствовала, как касался кожи его мокрый нос. Если понимаешь, что спишь, в конце концов пробуждаешься. Иногда оказываешься в другом сне. Но если просыпаешься и ничего не меняется, значит, сон и есть сама реальность.
Боль. Сначала она была отдельно от тьмы, потом приблизилась и стала частью меня. Горячая, влажная боль перехлестывала через край. И хотя по-прежнему оставалось темно, я могла видеть только ее. Вспышки желтого, красного и синего – беззвучный фейерверк перед глазами.
Я стала искать, сама не понимая, что именно. Я не знала, где это находилось. Юбка? Голубка? Потребовалось усилие, словно тянешь мешок из глубокого темного озера. Вот так. Эбигейл. Это я вспомнила. Меня звали Эбигейл. Эбби. Тэбби. Эбби-Тэбби. А вот с фамилией оказалось сложнее. Какие-то куски повыскакивали у меня из головы. И среди них затерялась фамилия. Я стала вспоминать классный журнал: Астер, Бирр, Бишоп, Браун, Девероу, Дейли, Ив, Кассини, Коул, Финч, Фрай. Стоп. Назад. Финч? Нет. Девероу. Не Деверон, как «он». Не Деверу, как "у". А Девероу – как «шоу». Я вцепилась в имя и фамилию, словно это был спасательный круг, который мне бросили в штормовом море. Сейчас этот образ был главным в моей голове. Волна за волной накатывали и разбивались о внутреннюю поверхность черепа.
Я снова закрыла глаза и отпустила имя – пусть уходит. Все было частью всего остального и существовало одновременно с ним. Как долго это продолжалось? Минуты? Часы? А затем, словно выступившие из тумана силуэты, предметы отделились друг от друга. Во рту возник вкус металла, его запах щекотал ноздри, но он тут же начал отдавать затхлостью плесени, и я подумала о садовых навесах, тоннелях, подвалах, полуподвалах и заброшенных сырых местах.
Я прислушивалась. Только звук моего дыхания, неестественно громкий. Я перестала дышать. Тишина. Лишь стук сердца. Что это: шум или просто ток крови, которая бьет в уши?
Мне стало неудобно. Болели поясница, таз и ноги. Я перевернулась. Нет, даже не двинулась. Не смогла. Вытянула руки, будто от чего-то отмахиваясь. Ничего подобного – даже не сумела ими пошевелить. Неужели я парализована? Я не чувствовала ног. Не ощущала на ногах пальцев. Я сконцентрировала на них все свое внимание. Потерла большой палец левой ноги о правую и наоборот. Без проблем. Это у меня получилось. В носках. Я была в носках, но без обуви.
Теперь пальцы рук. Я постучала ими. Подушечки коснулись чего-то грубого. Что это – цемент? Кирпичи? Где я – в больнице? Ранена? Несчастный случай? Лежу и жду, когда меня найдут? Железнодорожная катастрофа? Крушение поезда? Меня обязательно спасут. У них есть специальное оборудование, которое реагирует на тепло. Я постаралась вспомнить поезд. И не смогла. Самолет? Машина? Скорее всего машина. Ехала поздно вечером, фары, ветровое стекло, заснула. Я знала, как это бывает: чтобы отогнать сон, щиплешь себя, бьешь по щекам, кричишь, открываешь окно, чтобы холодный ветер бил в глаза. Видимо, на этот раз все оказалось напрасным. Машина вильнула с дороги, слетела с насыпи и рухнула в кусты. Когда меня хватятся? Когда отыщут машину?
Нельзя ждать, пока меня спасут. Я могу умереть от обезвоживания и кровопотери в нескольких ярдах от того места, где люди проезжают на работу. Надо шевелиться. Только бы найти дорогу. На небе ни звезд, ни луны. Спасение рядом – в двадцати ярдах. На насыпи. Если я чувствую пальцы ног, значит, могу двигаться. И не обращать внимания на боль. Я перевернулась, но на этот раз почувствовала, будто что-то держит меня. Я размяла руки и ноги – напрягла мышцы, расслабилась. Что-то мешало, ограничивало подвижность рук и плеч, лодыжек и бедер. Груди. Я сумела поднять голову, будто предприняла слабую попытку сесть. Что это? Темнота? Да. Но не только. Моя голова была чем-то накрыта.
Думай лучше. Должна быть какая-то причина. Заключенных связывают в тюрьмах. Не подходит. А что еще? Иногда пеленают пациентов в больницах, чтобы они не причинили себе вред. Я лежу, пристегнутая на каталке, и меня везут в операционную. Я попала в аварию. Скорее всего автомобильную. Сильно покалечена, но угрозы жизни нет. Однако любое движение – и тут фраза сама пришла мне в голову – может вызвать сильное внутреннее кровотечение. Больная может упасть с каталки. Это мера предосторожности. Скоро придет сестра или анестезиолог. Может быть, мне уже сделали анестезию или предварительно ввели другие препараты. Тогда понятно, почему так пусто в голове. Странно, что очень тихо. Ведь в больницах можно слышать других людей, которые тоже лежат на каталках и дожидаются, когда освободится операционная.
Версия не очень. Вокруг пахло плесенью, старьем и тленом. А пальцы ощущали только цемент или камень. Тело лежало на чем-то твердом. Я постаралась представить другие варианты. После крупных катастроф тела помещали в импровизированные морги: школьные спортивные залы, церкви. Видимо, это как раз тот случай. Раненых размещали там, где нашлось место, и ограничивали в движениях, чтобы они не покалечили друг друга. Но зачем надевать на голову мешок? Шапочки надевают хирурги, но больным глаза не завязывают. Чтобы предотвратить распространение инфекции?
Я снова подняла голову. И уперлась подбородком в рубашку. На мне была одежда. Да, я чувствовала ее кожей. Рубашка. Брюки. Носки. Но без обуви.
В мозг настойчиво стучались другие неприятные мысли. Связана. Полная темнота. На голове мешок. Смешно. Что это? Я вспомнила студенческие шутки. Человека накачивали спиртным до потери сознания и сажали в поезд в Абердине. А потом бедняга просыпался в Лондоне в одном исподнем с пятидесятипенсовиком в кулаке. Не пройдет и минуты, как объявятся остальные, стащат повязку с глаз и закричат: «Первоапрельская шутка!» И мы все покатимся со смеху. Но какое теперь время года? Апрель? Я никак не могла вспомнить. Лето прошло? Или только должно наступить? Ведь лето всегда кончается. А потом наступает другое.
* * *
Все тропинки вели в тупик. Я шла по ним, но никуда не попадала. Что-то произошло. Первый вариант – это чья-то шутка. Но мне было не смешно. Причина номер два: что-то случилось, и с этим разбираются. Отсюда капюшон на голове или, вполне возможно, бинты. У меня повреждены череп, ухо или глаз, поэтому мне забинтовали голову, чтобы предохранить рану. Бинты снимут. Будет немножко больно. А потом появится живое лицо сестры. Надо мной нахмурится врач. «Не тревожьтесь ни о чем», – скажут они мне. И станут называть «дорогой».
Были и другие версии. Плохие. Я вспомнила камень под подушечками пальцев. Сырой, словно в пещере, воздух. До сих пор была только боль и путаница мыслей, но теперь я ощутила что-то еще. Тягучий, как тина, страх в груди. Я издала глухой стон. Значит, я могла говорить. Но не знала, кого звать и что сказать. Я надеялась, что эхо или приглушенность звука подскажет мне, где я нахожусь. Но голос заглушал капюшон. Я крикнула снова, да так, что заболело в горле.
На этот раз рядом что-то шевельнулось. Запахи. Пот и одеколон. Кто-то поскребся. Мой рот оказался забит тканью. Я могла дышать. Только носом. Лицо чем-то обвязали. Чужое дыхание на щеке. Голос. Чуть громче шепота – грубый, искаженный, низкий, так что я едва разобрала слова:
– Только пикни еще раз, и я заткну тебе нос.
* * *
Я давилась кляпом. Он переполнял рот, раздирал щеки, натирал десны. Горло забивал вкус сала и прогорклой капусты. Тело потряс спазм, тошнота рвалась вверх, как рудничный газ. Никак нельзя, чтобы меня стошнило. Я попыталась вздохнуть, вобрать в себя воздух через ткань. Но у меня ничего не вышло. Кляп сидел надежно. Я тянула запястьями и лодыжками путы, тело дергалось и извивалось на грубом каменном полу, внутри совсем не оставалось воздуха – только пустое отчаяние, красный огонь за вспученными глазами, выскакивающее из горла сердце и странный сухой звук, напоминавший несформировавшийся кашель. Я превратилась в умиравшую рыбу, выброшенную на твердый пол. Меня изловили на крючок и связали, но во мне все разъединилось, будто внутренности оторвали друг от друга. Неужели вот так и умирают? Погребенными заживо?
Надо было дышать. Но как? Только через нос. Он так сказал. Голос сказал, что в следующий раз он заткнет мне и его. «Дыши, пока можно». Но воздуха не хватало. Я не могла сдержаться и пыталась втянуть его через рот. Язык был слишком велик – ему не хватало крохотного места, которое оставалось во рту. И я все время старалась вытолкнуть тряпку. Тело опять выгнулось. «Дыши медленно, спокойно». Вдох, выдох. Вдох, выдох. Лишь так можно сохранить жизнь. Затхлый воздух в ноздрях, масленый, прокисший вкус в горле. Я пыталась не глотать, но не могла сдержаться. И внутри опять разлилась желчь, наполнила рот. Это было невыносимо!
Вдох, выдох. Я Эбби. Эбигейл Девероу. Вдох, выдох. «Только не думай. Дыши. Ты жива».
* * *
Снова накатила боль в черепе. Я слегка приподняла голову, и боль переместилась к глазам. Я моргнула: та же чернота. Веки терлись о капюшон. Холодно. Теперь я ощущала, что ноги стыли. Но мои ли это носки? Слишком большие и грубые – незнакомые. Левая икра болела. Я попыталась расслабить мышцы, чтобы избавиться от скованности. Зачесалась щека. Я сосредоточилась и некоторое время думала только об этом неприятном ощущении, а потом склонила голову набок и попыталась почесаться о сгорбленное плечо. Ничего не получилось. Так я извивалась до тех пор, пока не потерлась лицом о пол.
И еще я была мокрой – между ног и под ягодицами. Кожу ело под тканью брюк. Но вот вопрос: чьи это брюки? Я купалась в собственной моче – лежала в темноте, связанная, с мешком на голове и давилась кляпом. Только постоянно твердила себе: «Вдыхай, выдыхай. И постарайся понемногу прогнать из головы мысли – одну за другой, иначе ты в них утонешь». Я чувствовала, как внутри накапливался страх – тело было словно хрупкая скорлупа, в которой плескалась вода, способная расколоть ее. Я заставляла себя думать только о дыхании – в себя, из себя через нос. Вдох и затем выдох.
Кто-то, наверное, мужчина – тот самый, который засунул в рот кляп, – захватил меня, связал, притащил в это место и сделал своей пленницей. Но почему? Пока мне ничего не приходило в голову. Я прислушивалась к любому звуку – каждому, кроме своего дыхания и биения сердца. А когда шевелилась – к ощущениям от грубого пола под руками и ногами. Может быть, этот человек был где-то здесь, притаился поблизости. Но я не различала иных звуков. Наверное, осталась одна. Лежала и прислушивалась к ударам сердца. Тишина тяжелым грузом навалилась на меня.
* * *
В голове возникла картина: желтая бабочка на листе трепетала крылышками. Словно внезапный лучик света. Что это: образ из прошлого – некогда виденное и до сих пор хранившееся в памяти? Или игра ума, своего рода рефлекс, короткое замыкание?
* * *
Человек связал меня в каком-то темном месте. Схватил и приволок сюда. Но я совершенно не помнила, как это произошло. И сколько ни копалась в голове, ничего там не находилось – пустая комната, покинутый дом и никакого эха. Абсолютный вакуум. К горлу подкатили рыдания. Но плакать нельзя. «Отгоняй страх. Ни в коем случае не позволяй себе в него погружаться. Необходимо оставаться на поверхности. Думай лишь о том, что тебе известно. О фактах». Постепенно сложится картина, и я сумею ее обозреть.
Меня зовут Эбигейл. Мне двадцать пять лет. Я живу со своим приятелем. Терри. С Теренсом Уилмоттом – в тесной квартирке на Уэсткотт-роуд. Вот оно: Терри начнет волноваться. Он позвонит в полицию и заявит, что я пропала. Полицейские приедут сюда со своими мигалками и воющими сиренами, станут барабанить в дверь, и на меня снова хлынет поток воздуха и света. «Нет, давай только факты». Я работаю в интерьер-дизайн-бюро «Джей и Джойнер». У меня есть стол с бело-синим портативным компьютером, маленьким серым телефоном, кучей бумаг и овальной пепельницей со скрепками и резинками.
Когда я была там в последний раз? Мне показалось, запредельно давно, будто хотела восстановить сон, который постоянно ускользает, как только попытаешься его вспомнить. Я не знала. А как долго лежу здесь? Час? День? Неделю? Теперь январь – это по крайней мере я не забыла. На улице холодно, дни короткие. Не исключено, что идет снег. Нет, нельзя думать о таких вещах, как снег и солнечные блики на белой поверхности. «Придерживайся только того, что известно: значит, сейчас январь». Но я не могла сказать, день или ночь. А может быть, уже февраль? Я попыталась вспомнить последний день, который сохранился в памяти.
Но оказалось, что это не легче, чем вглядываться в плотный туман, в котором мелькают неясные тени.
«Давай начнем с кануна Нового года». Я танцевала и, как только часы принялись отбивать полночь, стала со всеми целоваться. С друзьями, с теми, кого видела всего несколько раз, и с незнакомыми людьми. Ко мне подходили с распростертыми объятиями и предвкушающими улыбками, потому что целоваться – это именно то, чем принято заниматься на Новый год. Только не надо об этом вспоминать. Потом последовали дни, которые засели в моем сознании: комната на работе, телефонные звонки, расходные формуляры в лотке входящих. Чашки холодного горького кофе. Только, может быть, это было не после, а до? Все бессмысленно смешалось в моем сознании.
Я попыталась пошевелиться. Пальцы на ногах онемели от холода, шея болела, голова раскалывалась. Во рту отвратительный привкус. Почему я здесь? И что со мной будет? Меня распяли на спине, словно жертву, а руки и ноги пригвоздили к полу. Мне опять стало страшно. Он может заморить меня голодом или изнасиловать. Будет меня мучить. Убьет. Я прижалась к полу, глубоко в горле родился стон. Две слезинки выкатились из глаз, и я чувствовала, как они, скатываясь к ушам, щекотали кожу.
«Не плачь, Эбби. Ты не должна плакать».
* * *
«Думай лучше о бабочке, которая не означает ровным счетом ничего – только очень красива». Я представила желтую бабочку на зеленом листе. Такую легкую, что ее можно сдуть, словно перышко. Раздались шаги. Мягкие, как будто человек шел босиком. Шлеп-шлеп, все ближе. И замерли. Кто-то тяжело дышал, почти задыхался, словно, чтобы добраться до меня, карабкался на гору. Я вся напряглась и молча лежала. А он стоял рядом. Послышался щелчок, и даже под капюшоном я поняла, что он включил фонарик. Я не различала предметов, но сквозь структуру ткани видела, что теперь снаружи не так темно. Должно быть, он освещал мое тело лучом.
– Обмочилась, – пробормотал он. Или это только сквозь колпак его речь показалась невнятным бормотанием? – Глупая девчонка.
Я почувствовала, что он склонился надо мной. Ощутила его дыхание. И заметила, что сама стала дышать чаще и громче. Он чуть-чуть приподнял капюшон и медленно осторожно вынул изо рта кляп. Нижней губы коснулась подушечка пальца. Несколько секунд я облегченно пыхтела и наполняла воздухом легкие. А потом услышала себя:
– Спасибо. – Голос звучал слабо, едва слышно. – Воды.
Он распустил мне путы на руках и груди, так что связанными остались только ноги в лодыжках. Подсунул руку под шею и посадил. Боль с новой силой пронзила голову. Я не решалась пошевелиться самостоятельно. Безвольно сидела и не сопротивлялась, когда он завел мне руки за спину и грубо скрутил в запястьях, так что веревка врезалась в кожу. Нет, что-то тверже, может, провод или проволока.
– Открой рот, – произнес он невнятным шепотом. Я повиновалась. Он просунул под капюшон соломинку и вставил между губ. – Пей.
Вода была тепловатой и оставляла во рту вкус затхлости.
Он положил мне руку на затылок и начал растирать. Я застыла. Нельзя выдавить из себя ни звука. Нужно терпеть, чтобы меня не стошнило: Его пальцы нажимали мне на голову.
– Где болит?
– Нигде, – прошептала я.
– А зачем же врать?
Гнев ударил мне в голову, как ревущий, победный ураган. Он оказался сильнее страха.
– Дерьмо! – закричала я безумно-писклявым голосом. – Только отпусти меня и вот увидишь – я тебя убью!
И тут же почувствовала кляп во рту.
– Ты хочешь меня убить? Прекрасно. Мне это нравится.
* * *
Долгое время я концентрировала внимание только на одном – дыхании. Я слышала, что люди испытывают клаустрофобию от того, что заключены в свое тело, будто заперты в тюрьме. Их начинает мучить мысль, что им никогда не вырваться на свободу. Вся моя жизнь свелась к двум узким проходам в носу. Если заткнут и их, я погибла. Бывает, пленников связывают, затыкают рот, но убивать не собираются. Однако малейшая ошибка при пленении – кляп слишком плотно во рту, загораживает нос, – и несчастные задыхаются.
Я заставляла себя делать на раз-два-три вдох и на раз-два-три выдох. Как-то смотрела фильм, вроде бы про войну, где суперкрутой солдат спрятался от врагов под водой и дышал через тонкую соломинку. Мое положение оказалось не лучше. От одной этой мысли заломило в груди, и я судорожно втянула в себя воздух. Необходимо успокоиться. Вместо того чтобы думать о солдате и его соломинке, стала представлять реку, красивую, спокойную, прохладную, медленно текущую воду и солнечных зайчиков на поверхности по утрам.
В воображении вода замедляла бег, пока не остановилась вовсе, и я представила, что она начала замерзать. Крепкий на поверхности лед был прозрачным, как стекло, и под ним медленно плавали рыбы. Я не удержалась и стала фантазировать, что проваливаюсь в воду. Слышала или где-то читала, что, если человек оказывается подо льдом и не в состоянии найти полынью, можно лечь у поверхности и дышать из тонкой прослойки воздуха между водой и льдом. Но что потом? Утонуть я всегда боялась, хотя знала, что это на самом деле приятный способ умереть. Отвратительным и пугающим было другое – попытки не утонуть. Страх – это стремление избежать смерти. Отдаться смерти – все равно что лечь и уснуть.
Раз-два-три, раз-два-три, мне стало спокойнее. Некоторые, по крайней мере два процента людей, уже бы погибли от паники или удушья, если бы с ними сделали то же самое, что делаю с собой я. Значит, я сильнее, чем они. Я жива и дышу.
* * *
Я снова лежала со стянутыми лодыжками и запястьями, с кляпом во рту и мешком на голове. Но теперь я не была ни к чему привязана. Сумела встать на четвереньки, распрямилась и попыталась подняться. Но ударилась головой о свод. Потолок находился меньше чем в пяти футах над полом. Я опять села, запыхавшись от усилия.
По крайней мере я могла шевелиться. Ползать и извиваться в пыли, как змея. Но не решалась. У меня сложилось ощущение, что я находилась где-то высоко. Потому что когда он являлся ко мне, то приходил снизу. Его голос и шаги раздавались именно оттуда.
Я вытянула ноги в одну сторону – только пол. С трудом перевернулась, майка задралась и голая спина царапалась о грубую поверхность подо мной. Снова выпрямила ноги. Опять только пол. Стала толчками перемещаться вперед. И вдруг опора под ногами исчезла. Тверди не стало, под ступнями была пустота. Я продолжала мало-помалу продвигаться вперед. Ноги повисли, согнувшись в коленях. Если теперь сесть, я окажусь над обрывом или над расщелиной. Дыхание перехватило, и я поползла назад. Спина болела, голова запрокидывалась и колотилась о камень, но я продолжала извиваться, пока не уперлась в стену.
Села и потрогала связанными руками поверхность. Под пальцами оказался влажный грубый кирпич.
Я поползла вдоль стены, пока не оказалась в углу. Затем в другом направлении – мускулы горели от напряжения. Десять футов в ширину и четыре в глубину.
* * *
Ясности не было, потому что голова не переставала болеть. Что это: ушиб? Рваная рана? Что-то в мозгу?
Я поежилась от холода. Надо было постоянно думать, чтобы чем-то занимать ум и отвлекаться от плохого. Меня похитили и теперь держат против моей воли. Но почему похищают людей? Берут в заложники ради денег или по политическим причинам. Но все мое состояние – кредитная и магазинная карточки – некогда две тысячи фунтов, но половину я вбухала в старую ржавую машину. Что же до политики – я консультант по дизайну рабочих мест, а не посол. Но ведь я ничего не знала. Не исключено, что я в Южной Америке или в Ливии. Хотя голос принадлежит явно англичанину – у незнакомца южно-английский выговор, если судить по мягкому, сочному шепоту.
Какие еще возможны причины? Я исключала одно, другое и загнала себя в очень неприятные дебри. Можно сказать, отвратительные. На глаза навернулись слезы. «Сейчас же успокойся. Соберись и не сопливься».
Он меня не убил. Добрый знак. Хотя не исключено, что и дурной. Мне становилось плохо, когда я об этом думала. Но ничего другого у меня не оставалось. Я очень осторожно расслабила мышцы. Я не могла двигаться. Не знала своего местонахождения. Не помнила, где меня захватили, когда и как. И с какой целью. Я ничего не видела. Даже не могла судить о помещении, в котором лежала. Здесь казалось сыро. Что-то вроде погреба или сарая. Ничего не могла сказать о пленившем меня мужчине. Или мужчинах. Или людях. Знаком он мне или нет? Рядом или далеко?
Но это, наверное, хорошо. Если бы я его узнала, он бы меня... Профессиональные похитители всегда чем-нибудь закрывают голову, чтобы заложники их не узнали. Капюшон на голове у меня, вероятно, имеет такую же цель. И еще: он что-то сделал со своим голосом так, что тот звучал вообще не по-человечески. Не исключено, что он меня немного подержит, а потом отпустит. Выбросит в другой части Лондона, и я никогда не сумею найти его. Я совершенно ничего не знаю. Это первая, хотя бы отдаленно добрая новость.
Я не имела представления, как долго нахожусь здесь. Но во внешнем мире прошло не больше трех дней, может быть, даже два. Я была напугана, но не ощущала особенной слабости. Не отказалась бы поесть, но не умирала от голода. Да, наверное, два дня. Терри уже заявил о моей пропаже. Я не появилась на работе. Оттуда с ним связались. Терри сбит с толку и названивает по моему мобильнику. Где, кстати, он? Прошло несколько часов, и всю полицию подняли на ноги. Организован грандиозный поиск. Цепи полицейских прочесывают пустыри. Отпуска полисменам отменены. Служебные собаки. Вертолеты. Еще одна подкупающая мысль. Полицейские уже близко. Стучатся в двери, входят в дома, освещают фонариками темные углы. С минуты на минуту я их услышу, а потом увижу. Нужно одно: оставаться в живых до тех пор, пока...
Я на него накричала. Заявила, что убью его. Это единственное, что я сумела вспомнить. Кроме того, что сказала ему «спасибо», когда он дал мне воды. Теперь я негодовала на себя за то, что поблагодарила его. Но, накричав, я его разозлила. Как он сказал? «Хочешь меня убить? Прекрасно». Что-то вроде этого. Не слишком обещающе. Ему это на руку, потому что он собирался покончить со мной.
Я постаралась утешить себя другим: все это выглядело очень смешно – ведь я находилась полностью в его власти, и угроза расправиться с ним показалась просто нелепой. Я рисковала, нагрубив ему. Он мог бы ударить меня, начать мучить. Но он этого не сделал. И теперь, если я буду сопротивляться, он почувствует себя слабее и не сумеет причинить мне вред. Видимо, так и надо с ним себя вести – не сдаваться. Наверное, он похитил первую попавшуюся женщину, потому что боится женщин вообще и таким образом приобрел власть хотя бы над одной. Ждет, что я стану униженно просить сохранить мне жизнь. Но если я не сдамся, это нарушит все его планы.
Или наоборот. Он ощущает свое превосходство, и ему смешно, что бы я ни говорила. Значит, надо всеми силами показывать, что я человек из плоти и крови, чтобы ему было труднее причинить мне вред. Угроза его только разозлит. Я не могу сопротивляться или убежать. Остается одно – стараться его не раздражать.
Так как же лучше себя вести? Бороться? Подчиниться? Смириться? Я лежала на полу и смотрела в удушающую черноту мешка.
* * *
Характер темноты вокруг меня изменился. Послышался звук, я ощутила запах. Снова раздался грубый, каркающий шепот:
– Я сейчас выну кляп у тебя изо рта. Но только попробуй закричи – зарежу, как телку. Если поняла, что я сказал, кивни головой.
Я лихорадочно закивала. Руки, большие и теплые, стали копошиться у моей шеи. Узел ослаб и кляп грубо выдернули изо рта. Я закашляла. И содрогалась в приступе кашля до тех пор, пока не почувствовала у губ соломинку. Я долго сосала воду. Булькающий звук дал мне понять, что в сосуде пусто.
– Вот тебе ведро, – произнес он. – Хочешь попользоваться?
– Что вы имеете в виду? – Надо заставить его говорить.
– Сама знаешь. Туалет.
Он смутился. Хороший это знак или плохой?
– Я хочу в настоящий.
– Или ведро, или валяйся в своей моче, дорогуша.
– Хорошо.
– Я посажу тебя на ведро – ты почувствуешь его ногами, а сам отойду. Но если начнешь дурить, зарежу. Поняла?
– Да.
Послышались звуки – он сделал несколько шагов вниз по ступеням. Затем взял меня под мышки. Я не могла стоять, и он обхватил меня твердыми и сильными руками и прижал к себе. От него исходил запах зверя, пота и чего-то еще. К горлу подкатила тошнота. Меня повернули и легко усадили на твердый, посыпанный песком пол. Я распрямилась. Ноги и спину нещадно ломило. Он собрал мои волосы в горсть, и я почувствовала что-то у шеи.
– Знаешь, что это такое?
– Нет.
– Лезвие. Сейчас я перережу стягивающую твои руки проволоку, но не вздумай что-нибудь выкинуть...
– Не беспокойтесь. Только оставьте меня одну.
– Здесь темно. Я отвернусь.
Я почувствовала, как он дернул мне руки, когда распускал узел, потом отошел. Секунду я думала, что бы предпринять, но тут же поняла абсурдность своих намерений. Частично связанная, с мешком на голове, в темном помещении. И рядом мужчина с ножом в руке.
– Давай, – сказал он.
На самом деле я хотела только двигаться. Ощутила одежду – майку, брюки.
– Принесу ведро завтра утром.
Отлично. Хоть какая-то информация. Он сказал, что здесь темно. Я спустила брюки и трусы и села на ведро. Всего несколько капель.
– Можно мне сказать?
– Что?
– Я не понимаю, что происходит. Неужели вы не сознаете, что это не сойдет вам с рук? Меня хватятся, начнут искать. Вы, конечно, можете сделать со мной все, что угодно, и мне, наверное, не легче от того, что вас потом поймают и арестуют. Но лучше сейчас отвезите меня куда-нибудь, развяжите, и дело с концом. Каждый из нас просто вернется к своей жизни.
– Так все говорят.
– Что?
– Не шевелись.
– Все?
Снова ощущение стягиваемых узлов. Кажется, что меня поднимают высоко-высоко на верхнюю полку и сажают как куклу. Как чучело мертвого зверька.
– Оставайся там, – приказал он.
Я сидела и думала, что он сейчас уйдет.
– Открой рот. – Но он оставался рядом.
Снова тряпка во рту. Другая ткань плотно обернулась вокруг лица. Я услышала шаги и почувствовала, как что-то крепко сдавило горло и потянуло меня назад. За спиной оказалась стена.
– Слушай, – произнес голос, – у тебя на шее проволочная петля. Проволока проходит через ушко за твоей спиной и прикручена к шкворню в стене. Понятно?
Я кивнула.
– Ты находишься на возвышении. Ясно?
Я снова кивнула.
– Стоит тебе подвинуться вперед, ты соскользнешь с выступа, проволока затянется на шее, и ты умрешь. Понятно?
Еще один кивок.
– Вот и хорошо.
И после этого молчание. Сердце тяжело вздымалось в груди, как море. Проволока жгла шею. Я дышала: вдох – выдох, вдох – выдох.
* * *
Я стояла на деревянном молу, а озеро вокруг оставалось спокойным, как зеркало. Ни морщинки от ветра. Я видела блестящую гальку глубоко под собой – красные, коричневые, серые камешки. Слегка согнула колени и подняла руки, готовясь нырнуть в тихую прохладу. Но тут что-то обвилось вокруг моей шеи. Я стала падать на бок, но меня рвануло назад. Вода пропала, ее сменила чернильная тьма. Проволока врезалась в шею. Я разогнула спину и сидела очень прямо, ничего не соображая. Но в следующую минуту внутрь ворвался страх и заполнил каждый уголок тела. Сердце неистово колотилось, во рту пересохло. По лбу под капюшоном побежали струйки пота, и я почувствовала, как к щекам прилипли пряди волос. Я стала влажной и липкой, кожу неприятно зудило. Страх был таким реальным, что я могла его обонять.
Я заснула. Как это могло произойти, когда меня подвязали за крылышки, словно цыпленка, которому готовятся скрутить шею? Я никогда не пыталась понять, как заключенные умудряются засыпать накануне казни, но вот отключилась сама. И надолго? Может быть, на несколько минут, а потом наклонилась над провалом, и петля меня разбудила. Или на несколько часов. Что сейчас: все еще ночь или утро?
Время остановилось.
Нет, оно по-прежнему шло вперед и было уже на исходе. Что-то должно было случиться, только я не знала когда. Или сейчас, как только я додумаю эту мысль. Или через сто лет, после того как минует тягостная мешанина дней. Его слова вернулись ко мне, и с ними – ощущение жжения в животе. Словно внутри сидел зверек, и этот жестокий грызун острыми зубами выедал мне внутренности. «Так все говорят». Что он имел в виду? Я поняла: здесь до меня находились другие. Все они умерли. И теперь на очереди я – на краю провала с петлей на шее. А после меня, после меня...
«Дыши и думай. Строй планы». Бежать бессмысленно. Все, что у меня оставалось, – слова, которые я ему говорю, когда он вынимает масленую тряпку изо рта. Я считала про себя. Складывала секунды в минуты и минуты в часы. Не слишком ли быстро, не слишком ли медленно? Я одернула себя, стараясь убавить темп. Мучила жажда, во рту все разложилось и загнило. Мне требовалась ледяная вода. Галлоны воды из глубокого подземного источника. Я больше не испытывала голода. Казалось, все равно, что глотать – хворост или щебенку. Но прохладная вода в высоком стакане и чтобы о стенки стукались льдинки – это то, что мне было нужно.
* * *
Час двадцать восемь минут тридцать три секунды. Сколько это всего секунд? Я продолжала считать и одновременно складывала в уме. Но все перепуталось, и я потеряла итог. По щекам покатились слезы.
Я продвинулась вперед и вытянулась насколько возможно, а сама откинулась назад, пока петля не врезалась в кожу под подбородком. Поясница балансировала на острой кромке уступа, а нижняя часть тела висела над пустотой. Проволока была около трех футов длиной. Я превратилась в своеобразные качели. Можно отклониться назад, сидеть, ждать и продолжать считать секунды, минуты, часы. Или качнуться вперед в темноту. Он обнаружит меня висящей с затянувшейся на шее петлей. Единственный способ победить его и время.