Текст книги "Мое королевство. Бастион (СИ)"

Автор книги: Ника Ракитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Ваше здоровье.

Даль выпил: не оставляя отпечатка пальца, не покрутив в бокале, не насладившись запахом – бокала-то и не было. Хозяин пододвинул блюдце с сыром:

– У вас, должно быть, много вопросов.

– Чья это могила? – ляпнул Даль.

– Моны Халецкой, провинциальной учительницы и Создателя, – не затруднился тот с ответом.

– Государыня жива!

– При Вторжении миры притираются друг к другу, осаживаются не точно, и тогда похороненные живут, а кто-то цитирует книги, которые еще не написаны.

– Алиса вас узнала. Кто вы?

– Вы бы тоже узнали, Даль Олегович, если бы так не перенервничали. Феликс Сорен, Хранитель. И да, я не знаю, почему воскрес. Могу только догадываться.

Собеседник хлебнул горького чаю с запахом бергамота. Сцепил длинные пальцы на колене.

– Я очнулся в середине марта на склоне, вон там, – он дернул подбородком в сторону глухой стены. – С проломленной головой. Михаил Антонович меня спас, он вечно возится со всякими бродягами, лечит бесплатно. Помог выправить документы. А потом у меня обнаружился вот этот дом, круглая сумма в банке и талант механика. А после того, как удалось завести часы на ратуше, которые не ходили триста лет, – снискал еще и всеобщее уважение.

Феликс долил драгоценного коньяка в чашку, выпил, жмурясь от удовольствия.

– Меня звали главным механиком на часовой завод, но я предпочел остаться вольным художником. Впрочем, заказами не обделен и, как видите, не бедствую.

– И еще ухаживаете за пустой могилой, когда могли бы помочь живой Алисе, – отозвался Даль едко.

– Вы видели, к чему привело воскрешение призрака, – с легкой насмешкой в серых глазах отозвался Сорен. – Можете быть уверены, грози Алисе опасность, я пришел бы на помощь. За что мне не раз пенял прелат Кораблей Майронис. «Он мог бы греметь во славу Твою, а славил одну ее»… Я следил за государыней по слухам и по газетам.

– Этого мало.

– Я должен был разобраться, прежде чем кинуться в омут подковерной возни, интриг и политики и там бесславно погибнуть, – Феликс дернул плечом. – Я себя почти не помнил.

– Теперь вспомнили?

– В первый раз я заново осознал себя Хранителем, глядя на пожар в Бастионе. Крепость хорошо видна отсюда, с обрыва…

«…проснулся оттого, что мелко тряслись шибы в окнах и вздрагивал весь дом. Так бывало в шторм, или когда по улице катилась груженая камнем телега, или в грозу. Гроза была. Феликс накинул дождевик и выскочил в мокрый сад. В соседских садах за редким штакетником слышались испуганные крики и метались огни. Сорен вышел на обрыв над морем мимо мокрых, сгибающихся деревьев. Там не было ограды, и он едва не навернулся в черноту, где ворочалось и гремело о скалы море. Ни огонька не было там, внизу, ни на рыбачьих лодках, ни вдоль набережной. Только вспышки молний время от времени освещали маслянистую воду, ослепляли глаза. И все молнии целились в клык одинокой башни, поднятой над Бастионом, очерчивая ее зубцы. Били беззвучно, словно гром не поспевал вслед сквозь обложные тучи. А потом из башни вверх рванулось пламя. Оно металось и ревело, слышное даже сквозь шторм. И где-то на краю слуха призрачно звенел пожарный колокол на каланче. Феликс вслушивался, стоя на коленях, обхватив руками гудящую голову, и думал, что если сумеет отвести взгляд, эта мука прекратится. Словно лопались обручи, и лоскутья памяти впитывали поток. А когда все закончилось, и он со стоном разогнулся…»

– Вот эта ложечка, я сжимал ее в ладони, чудом не поранясь и не сломав черенок.

Комиссар обвел ногтем тощую фигурку в шапочке с пером:

– Сан написал сказку.

– Пафосно-скучную, как обычно? – неловко пошутил Хранитель.

– Жестокую. Где Крысолов врывается в провинциальный городок и ставит его с ног на голову, чтобы наказать за прежние обиды и прегрешения.

– А одинокий мститель ему противостоит, – заметил Феликс прозорливо.

– Не такой уж одинокий, но… да.

– Почему-то я так и думал, что Сану нужен враг, – Сорен вздохнул. – Серьезный враг, что подчеркнет бесспорные его достоинства и отразит недостатки в выгодном свете. Одинокий бог повержен. Борьба с системой хороша, когда та отвечает взаимностью. И в барышнях не вызывает умилительных рыданий. Что до Алисы – то Сан то ревновал ее к каждому дереву, то считал несчастной жертвой использующего ее Круга, а из жертвы какой враг? Что ж, если мессир Халецкий так желает, я буду ему самым искренним и беспощадным врагом.

Повинуясь порыву, Крапивин положил на стол футляр с «искоростеньской иглой»:

– Государыня убедила себя, что ее убьют в годовщину коронации. Она не может спать и попросила меня раздобыть вот это.

Феликс достал артефакт, брызнувший в глаза жидким золотом отраженного света. Провел ногтем вдоль клинка, отмечая риски.

– Вы с ума сошли! Кто вам ее дал?

– Мона Камаль.

– Как мило… – выплюнул Сорен. – Почему вы не обратились к прелату Майронису? Увезли Алису не в Паэгли, а сюда, к больному прошлому? Богомолье – еще и жирный плюс к ее репутации в глазах верующих.

Крапивин фыркнул.

Сорен наклонился к Далю:

– Рассказывайте, комиссар. Рассказывайте подробно. Не упуская деталей.

– Новый город как новая любовь. Так подумал Даль, прыгая с последней ступеньки вагона. Он бывал в Эйле, прежде, но нехорошо и недолго, уезжал под покровом ночи, и потому лишь сейчас мог оценить, каким сокровищем обладает…

Хранитель слушал внимательно, не прерывая, не выражая своего отношения к услышанному, только как складка залегла между бровями с самого начала истории, так там и оставалась.

Он дослушал, помолчал и сгреб футляр с «иглой».

– Эта гадость останется у меня. Когда вы планировали уехать, Даль Олегович? Я добуду билет в соседнее купе. Вы пристроите меня во дворец. Чтобы я был рядом с Алисой, но не на виду. Истопником, полотером, часовщиком. Там много часов и все их надо заводить, перебирать, смазывать. Если телохранителем – вызовет внимание, а так я смогу остаться невидимкой. И быть с ней рядом во время праздничной церемонии.

– Хорошо, – ответил комиссар, испытывая разом досаду и внезапное облегчение.

Глава 7

Посреди абсолютно пустой, пронизанной солнцем комнаты стояло два табурета. Правый огружала печатная машинка, со второго Инна, согнувшись, одним пальцем тюкала по клавишам.

При виде Крапивина она вскочила, сунула ему жесткую ладонь.

– День добрый, Даль Олегович! У нас все в порядке. Мона Адашева ушла за опенками. За ней наблюдают.

– Вольно, – пожав протянутую руку, улыбнулся Даль. – Я вот по какому вопросу. Последние отчеты не смог прочитать.

Инна покраснела.

– Простите, Даль Олегович. Я когда Гришу за машинкой посылала, схватил первое, на что глаз лег. Две клавиши западают, лента старая, а еще копирку забыл.

Комиссар усмехнулся. Похоже, проблемы с чернильными приборами в присутствиях, навроде рвущих бумагу ржавых перьев и мух в чернильницах, распространяются и на новомодные канцелярские изобретения.

– Я же сама отлучиться не рискую, за этой белоглазой стервой глаз да глаз… Но если хотите, я вам каждое ее передвижение за время вашего отсутствия по минутам перескажу. А отчеты мы перепечатаем!

– Что вы, Инна, – комиссар потрепал ее по щеке, – не стоит поминутно, только самое важное.

Щеки тетки стали кирпичными, взгляд уткнулся в пол, а грудь, наоборот, вздыбила рубашку. Крапивин подумал, какое же магическое влияние оказывает он на большинство женщин, он, вымышленный двойник. Неужто Сану так не хватало женского внимания?

– Я чай накрою на террасе, – пробормотала Инна.

Комиссар кивнул.

Он устроился на скамье, прислонившись к простенку затылком и спиной. Под террасой шелестели белые и лиловые «дубки», ветер шуршал сухой листвой, возя ее по дорожке и палисаднику, раскачивал ветви кленов напротив дома, и тень то падала Далю на лицо, то сменялась солнечными высверками. Небо было ясное, глубоко синее, без капли летней линялости. Листья на кленах золотые и алые, кроны все еще густые, только по самым верхушкам торчали голые ветки.

Инна разложила на круглом, до белизны выскобленном столе салфетки, расставила приборы. Раскочегарила угольки под чаеваркой и водрузила в корону заварочный чайник. Придвинула к Далю вазочки с медом и вареньем, мясистые томаты и тонко, до прозрачности, нарезанные огурцы. Все было так мило и по-домашнему: круглый стол с пятнами солнца; чай с ароматом липы, душицы и таволги, половинка бублика, тонко намазанная маслом.

Солнце заглядывало в золотой бок чаеварки. И веник из полыни источал томительный аромат лета.

– У нас появился новый фигурант.

Инна присела на корточки к папкам, сложенным под табуретом, а Даль сбросил умиротворение.

– Мы приспустили поводок, как вы приказывали. И девица тут же ринулась в поселок к почте. И там близко беседовала с молодым человеком у здания, на скамье, за руки его хватала и в глаза заглядывала, вот, – она извлекла из папки несколько качественных фотографий – копий отосланных в столицу с отчетом. – Наш фотограф делал вид, что снимает достопримечательности с толпой на открытки. Мона Адашева отворачивалась и лицо в воротник утыкала, но что это она, можно понять. Параллельно еще наш художник работал.

На фото – вкупе с Аришей и отдельно – ясно просматривался молодой человек в белой форме с золотыми шевронами. Статный, белокурый, аккуратный, но простоватый, без шика. Два фото были раскрашены, чтобы дать представление о цвете волос и глаз: соответственно соломенные и серые при густом загаре. Росту парень был Далева, но плечи шире и ладони крупнее, ногти коротко стрижены.

– Милый, – заметил комиссар, – у девицы губа не дура, а?

– Верес Владимир Вениаминович, 17 полных лет, курсант военно-медицинской академии, что на Кулишках, отличник, в порочащих связях не замечен, – Инна убрала фотографии, переложив папиросной бумагой. – Рос без отца. Имеет сестру-близнеца Паулину и мать Ревекку Александровну, адрес проживания Троепрудный переулок 7. Мать служит в швейных мастерских Ракеле и подавала прошение на высочайшее имя, чтобы сына приняли в академию и выделили пенсион. Прошение было удовлетворено.

– А он связался с заговорщицей, – заметил Даль полушутливо.

– Не думаю, Даль Олегович. Беседы наблюдатели не слышали, держались в стороне, чтобы мону Адашеву не спугнуть. Но, вернее всего, она безошибочно избрала Вереса жертвой за мягкость и уступчивость характера. Академия близко, курсантов отпускают в поселок в увольнение, это лучше соблазнов столицы. А моне Воронцовой-Адашевой требовались деньги. Далее они вместе проходят в здание, и оный Владимир телеграмму отправляет и из своего кармана оплачивает. Телеграмма из отделения была изъята, с приемщика взята подписка о неразглашении. «Эрлирангорд, главпочтамт, до востребования. Я не поддамся тебе, Крысолов».

– Хоть в этом Ариша не соврала. И кто же получатель?

– Вы не поверите, Даль Олегович! Одинокий Бог.

– Чаю долить, Даль Олегович? – голос Инны заставил Крапивина очнуться.

Нет, комиссар по долгу службы знал, что главный антагонист Круга жив и даже не в заключении. Просто перестал быть богом. И влачит жалкую жизнь в браке с моной Сабиной, вдовой лучшего своего друга и бывшей своей же любовницей… (Тут комиссар скривился особенно)... Но ожидать, что этот убийца Создателей как-то связан с Халецким, Даль просто не мог. Не просят вот так накоротке помощи у собственного убийцы. То ли с фантазией у Сана вовсе плохо. То ли, наоборот, тончайший расчет. А что и план придумывал, и зов Ариши о помощи планировал Александр Халецкий лично, Даль не сомневался. Не в силах юные дарования такое измыслить. Ни-ког-да.

– Дайте-ка мне телеграмму, Инна. Я сам доставлю ее адресату.

Найти Рене было не трудно. С него уже сняли надзор за примерное поведение, но раз в месяц Одинокий бог еще должен был отмечаться в слободском комиссариате и просить позволения на любые поездки, превышающие сроком три дня.

Работой себя экс-правитель Митральезы не изнурял. В картишки поигрывал, в газетенки пописывал. Правда, за гонорары не сумел прокормить бы и кошку. И как это мона Сабина терпела? Хотя ведь терпела, раз до сих пор не выгнала.

Проживал Краон в доме супруги, метко прозванном «графскими развалинами», потому что доставшийся от первого, покойного, мужа особняк – двухэтажный, деревянный, оштукатуренный – мона Сабина побила на конурки и сдавала жильцам. Хоромина как-то ненавязчиво обросла сараюшками, дровяниками, курятниками, огородами, и удобства, соответственно, были на улице. Пожалуй, Клод от такого подхода к имуществу в гробу переворачивался, но ничем не мог на обстоятельства повлиять, разве что шляться призраком по чердаку и выть в печные трубы.

Впрочем, сейчас Далю было не до мистики (местечкового фольклора).

В октябре темнеет рано, и пока комиссар выставлял оцепление, наступила глухая ночь. В слободах ложились засветло, экономили на керосине, и находясь здесь, даже вообразить невозможно было витрины, рестораны, круглые электрические фонари и богатые выезды; заполняющую главные улицы разодетую толпу, шум и гулянье до утра – хотя огни большого города золотом сияли за деревьями.

Над Белявской висели обложные тучи. Изредка накрапывал дождик. Собаки позабирались в будки, не оглашая окрестности звяканьем цепей и лаем. Даль осторожно ступал по разрытому, жирному от грязи огороду, стараясь не запнуться и не поскользнуться и злясь, что пропадают сапоги.

До крылечка он добирался вечность и подумывал, что стуком поставит на уши темный дом, но судьбы была к комиссару благосклонна. Свет мелькнул в низком окошке, мазнул увядающие бархатцы и штакетник палисадника, и на крыльцо, бухтя и поеживаясь, вывалился сам Краон с чем-то темным на локте правой руки и фонарем в левой. За фонарным стеклом дрожал и подергивался в масле фитилек.

Рене был без головного убора и бос, белели в темноте подштанники, темнел растянутый свитер.

Одинокий бог закурил, избавившись от груза и фонаря, вздрагивая, перебирая босыми ногами. Закашлялся, щелчком отбросил бычок в бурьян.

Жизнь потрепала главного злодея Митральезы: из жилистого он сделался тощим, спина сутулилась, плешь просвечивала на кудрявом темени, когда Рене наклонился. Одинокий бог напомнил Далю старого больного пуделя. Жалко засопел и, вздыхая, побрел к углу дома.

Комиссар собирался взять Краона тепленьким, с расстегнутой ширинкой, но вздрогнул от эха грохота – Рене Ильич выбивал об угол дома половики.

Закончил, матерно бурча под нос, сгрузил половики на хлипкое ограждение крылечка и, уцепив за ушко фонарь, устремился по извилистой тропинке к нужнику на задах участка. Ну естественно, отметил себе Крапивин, интеллигенты углы домой не орошают, а заседают на толчке с фонарем, просвещаясь вчерашней прессой, сегодня годной разве что на подтирку и самокрутки. Самое время задать вопросы в лоб. Когда торопишься по нужде, некогда увиливать.

Крапивин перегородил Рене дорогу.

– А чтоб вас, комиссар! – фонарь качнулся, разметывая причудливые тени. – Невтерпеж?

– Вам телеграмма.

Подняв фонарь повыше, Рене разбирал завитушки девичьего почерка. Скомкал листок, зашвырнул в кусты. Даль, нагнувшись, вытянул бланк из берсеня, расправил и спрятал.

– Аккуратнее с уликами, Рене Ильич… – протянул он с укоризной.

– Приспичило вам! И разве это телеграмма?

– Оригинал. На официальном бланке, как видите.

– У меня глаза болят… Не разбираю.

– Так какую помощь вы должны оказать моне Воронцовой-Адашевой?

– Минуту, комиссар! – Рене стремительно обогнул Даля и влетел в нужник. Хлопнула дверца с сердечком.

Крапивин поморщился: ну и смердит! Тут особо не почитаешь.

Вернулся Краон действительно быстро, отрывать доску и тикать через заднюю стенку не стал.

– В дом я вас не зову, но на крыльцо присядем, – Рене оправил свитер и волосенки. – Как вы понимаете, я всего лишь посредник.

– Не понимаю. Не понимаю, как вы вовсе связались с заговорщиком, – поддал Даль укоризны голосу.

– А против покойного Халецкого уже выдвинуты обвинения? И это не подстава? Мало ли кто мог подделать руку покойницы… Я ваших спецов знаю.

– Обижаете, Рене Ильич, – Даль обмахнул скамеечку платком и аккуратно присел, подтянув брюки на коленях. – Кому, как не вам, понимать, насколько беспокойно ведут себя митральезские покойники.

– Уговорили. Перед отбытием в Эйле мессир Халецкий связывался со мной и просил об услуге. Мы расписали пулю, я проиграл. А карточный долг – долг чести.

– Я понял, – оборвал его Даль ехидно. – Что вы дальше должны были делать?

– А ничего, – поковырял Одинокий бог тапкой щелястый пол.

– Как, совсем ничего? Не посылать вторую телеграмму? Не нести эту кому-либо? Не спешить на помощь одинокой жертве государственного произвола?

Рене расхохотался.

– Нет, Даль Олегович, – вытирая слезы с глаз, сказал он. – Я просто должен спрятать телеграмму в корзине жены. Той, с которой она ходит на рынок.

– И все?

– И все.

– То есть, мона Сабрина тоже замешана?

– Нет. У нее просто есть привычка отставлять корзину в сторону, пока торгуется. Чтобы торговки от ее темперамента не страдали. О чем господин Халецкий прекрасно осведомлен.

– Допустим, – выговорил комиссар, в уме прокручивая возможности. – Мы оформим телеграмму надлежащим образом. Вы получите ее, подложите в корзину и отправите жену на рынок. Скажем, за капустой. Остальное сделаем мы.

– Я хотел бы получить некоторую сумму… На расходы. Извозчик до главпочтамта недешев, да и супруге надо денег дать, не с голыми же руками ей на базар идти.

Даль насмешливо дернул углом рта:

– Ну и нахал вы, Рене Ильич.

Тот пожал костлявыми плечами:

– Приходится.

Крапивин раскрыл портмоне и выдал Краону несколько крупных купюр.

– Действуйте. И последний вопрос. Мессир Халецкий знал, что вы под наблюдением, и все равно решился привлечь?

Одинокий бог сцепил пальцы на колене:

– Обойти наружку не так уж сложно. Я часто бываю на почтамте по роду занятий и не привлеку внимания. Если у меня отнимут телеграмму и прочтут, что им станет известно? Ни-че-го. Кому я должен передать телеграмму? Ни-ко-му. Я не знаю адресата. И, возможно, мессир Халецкий именно этого добивался: чтобы вы выпотрошили меня и отправились по ложному следу, а вашей государыне грозит нечто иное.

Краон, конечно, сволочь, но в логике ему не откажешь. И Даль всю дорогу до гостиницы думал над его словами, вертел их так и этак, что душевного спокойствия не прибавляло. А еще подумал, что Одинокого бога снова надо поставить под негласный надзор, на этот раз действительно негласный, чтобы Рене и его богоданная супруга и знать не знали, что за ними следят.

У себя он принял ванну и разделся, но сон не шел. От сквозняка постукивали шарики на портьерах, и комиссару казалось, что гостиница плывет над ночным городом, как огромный дирижабль. Или, словно поезд, проламывается сквозь черноту улиц. Вот только стука колес почти не слышно. Так, где-то вдали.

Крапивин принял маковый отвар, но заснуть все равно не смог. И почти обрадовался, когда портье поднялся к нему в четыре часа ночи с телеграммой-молнией. Молнировал барон Эрнарский, некогда мелкий разбойник, которому посчастливилось захватить крепость в Шервудском бору. И Павел геройски оборонял ее, оттягивая на себя войска Одинокого бога, пока армия повстанцев прорывалась к столице. Взойдя на трон, государыня утвердила за ним баронское звание.

Все кредо Эрнарского сводилось к эпиграмме:

«Опять иду в бордель из кабака,

Марая башмаки в дорожной пыли.

Ах, если бы у жен росли рога,

То у моей они б наверно были!» (Павел Воронов)

Барон любил собак, охоту, выпивку, девственниц и не любил посещать Круг. Но при этом всегда оставался верен Алисе и даже отметился в нескольких громких дуэлях, защищая ее честь. Так что вряд ли беспокоил комиссара департамента безопасности и печати без уважительной причины. Ну разве что очень уж сильно перебрал.

Крапивин собрал команду и уже через час мчался на специальном поезде в Шервудский бор. Светало. Золотистый туман расползался между ясеневыми и грабовыми стволами, истончаясь до дымки. Пахло плесенью и грибами. И слегка корицей, как обычно пахнут увядающие листья. Полудюжина пятнистых дрыкгантов переминалась и трясла хвостами и гривами слегка в стороне от железнодорожной насыпи. Под ногами коней крутились пятнистые и рыжие гончие.

Комиссар махнул машинисту и прыгнул в росистый вереск, навстречу медвежьим объятиям барона. Команда слезала осторожно, стараясь не повредить снаряжение.

– Прямо на место поедем, – пыхтел барон. – Мои егеря его охраняют. Я велел не трогать ничего.

И подставил ладонь-лопату, помогая Далю вскарабкаться на прядающего ушами коня.

Если ноги Даля промокли от росы до колен, то Павла умыло росой с ног до головы. Эксперт мог бы отследить на его добротном костюме четыре вида грязи. Сосновые иголки, сухие листики, труху в золотой бороде… Темные круги вокруг глаз – барон не то что дома не ночевал – вообще не ложился.

– Ходил я тут на закате к одной, – пожаловался он, поймав на себе пристальный взгляд комиссара, – а она меня бубликом завернула. Ну, прихватил егерей – и в корчму. А хозяин, гусь, тоже улегся рано. Пришлось вломиться и вразумить, – Эрнарский горестно поскреб винные пятна на груди. – Потом выпили за примирение… А после…

Пахолкам удалось извлечь хозяина из корчмы и развернуть к дому. Но шаткие ноги и нетрезвая голова такие выписывать кренделя заставили, что барона вынесло мимо дороги совсем в другую сторону. Там он попытался прилечь в крапиве, покачался в молочнике: пух и колючки до сих пор цеплялись за волосы. А потом скатился в лог и застрял в буреломе. Егеря кинулись его вызволять, и фонарь…

– Приехали.

Кривая ольха аркой изгибалась над проселком. Кустились по обе стороны крапива и малина с ежевикой, переплетясь напрочь. Над пожелтевшими их кустами веерами поднималась лещина со спелыми орехами.

Справа от дороги колючие плети были надломаны. Словно кабанчик продирался сперва туда, потом обратно. Ветки подсохнуть еще не успели, на колючках местами повисли нитки.

Барон вздохнул, тяжело спешился и поманил Даля за собой. Подудел в рог. Услыхал хриплый отзыв и полез в кусты.

Предусмотрительно придержал Крапивина за рукав, чтобы тот не скатился с внезапно открывшегося склона. Ров не то чтобы был глубоким, но неприятным. Если не знать о его существовании, то запросто можно свалиться и что-нибудь себе сломать.

– Вот тут Герда завыла, как по покойнику. Парни фонарь поднесли и пару веток сосновых подпалили…

Но слова барона прошли мимо Даля. Женщина с золотящимися волосами и в синем платье с горностаевой опушкой лежала вниз лицом, частично скрытая буреломом и сломанным папоротником. Валялась рядом синяя мягкая туфелька, шитая серебром. А по спине женщины шли черные порезы от ножа.

– Не трогайте ничего, – охрипшим голосом сказал комиссар. Фотограф установил свою треногу.

– Кукла это, Даль Олегович, – успокоил Павел. – Ну да, натуральная до дрожи, у меня самого сердце в яйца ушло, чуть не обмочился.

Крапивин потряс головой.

– Серж, засняли? Осторожно переверните.

Эксперт, Пафнутий Ковригин, спустился к кукле с лупой.

– Да нет следов никаких, был бы след – Герда бы взяла, – пробурчал барон, нежно глядя на застывшую на обрыве рыжую. Гончая натянулась струной, но молчала. Может, впечатлившее ее ночью выветрилось уже. Хотя кто их, собак, разберет? Далю всегда больше нравились кошки.

– Ни посторонних ниток, ни волосков, – пробурчал эксперт. – Правда, тут все уже потоптали.

– Это мы потоптали, – вмешался Эрнарский, демонстрируя грязную подошву, идентичную отпечатку на мхе. – Думал, может, помощь нужна.

– Одежда еще не сопрела и трава под ней зеленая, – оповестил Ковригин, приподнимая куклу. – Фарфоровая, дивной ручной работы. Кто ж ее так зверски ножом тыкал?

Он сменил лупу на трость со стальным наконечником и стал раздвигать папоротник и ворошить лесной мусор – так аккуратно, что тот оставался почти нетронутым. Фотограф беспрерывно щелкал, менял пластинки. Магниевые вспышки слепили, шел дым.

– Нет ножа, – пробурчал эксперт и стал кружить по склону в поисках следов. Как на лубке с Наткой Фартовой, сыщицей, истерически хмыкнул Даль.

Кукла напоминала Алису до судороги. Волосы, полуприкрытые глаза, искаженный болью рот. Даль слез и потрогал ее, внушая себе, что это игрушка, а не живая женщина. Хотя какого больного могут увлекать подобные игрушки?

– Мы здесь закончили! – крикнул Пафнутий снизу. – Здесь ничего. Никаких следов, кроме нашего уважаемого барона со слугами.

– Не из воздуха же она нарисовалась, – секретарь Степан сложил в папку листы протокола.

– Нам надо сесть в спокойном месте, – сказал Павлу Даль. – Снять с вас показания на фонограф. И ее осмотреть. И, естественно, где никто нас не сможет увидеть.

– Я бы тому, кто это сделал, сам бы руки поотрывал и в жопу засунул, – мрачно сказал барон. – У меня тут склеп родовой есть, пока совсем пустой, как вы понимаете. И ключ только у меня.

Эксперт бережно завернул куклу в пальто и повез перед собой, никому не доверяя. Ехали по той же дороге и недолго: среди вырубки за железной, некогда выкрашенной суриком оградой (чешуйки краски неопрятно торчали по ржавчине) среди пары наклоненных обелисков стояла храмина. Серая, ободранная, с двускатной жестяной ржавой крышей, рядом узких окон по сторонам и треугольным фронтоном над входом, увенчанным корабликом.

Барон отпер обитую железом дверь, та открылась на удивление легко и без скрипа.

– Я тут отсыпаюсь, бывает, – пояснил Павел.

Наземная часть часовни была засыпана мусором, затянута пыльной паутиной. Пахолок осветил фонарем крутые стертые ступени в крипту.

А Даль еще раз представил, как ночью метался барон, обнаружив «тело». Сперва рванул домой, потом, сообразив, что из замка связи нет, поскакал на полустанок, растолкал спящего телеграфиста, заставил отстучать телеграмму и снова помчался в замок за лошадьми. Имея перед собой образ мертвой государыни. Но почему не пуля, нож?

Внизу были пустые постаменты для гробов и вполне аккуратная кровать, холостяцкая, односпальная. Хотя когда это барону мешало?

– Простыню постелите. И свету больше.

Пафнутий уложил куклу и стал раздевать, фиксируя каждую мелочь. Степан старательно записывал.

Даль закурил, руки тряслись, спички ломались. Дым пошел к потолку, в голове слегка пояснело. Барон тоже закурил – трубку с длинным чубуком.

– Хорошо тут устроились.

– Не жалуюсь. Только холодно бывает.

Эрнарский кивнул на чугунную печку, дымоход которой выходил в подвальное окно.

– Прогорает быстро. По рюмашке, Даль Олегович?

– Павел Владимирович, не сейчас.

– Кукла фарфоровая, ручной работы, высотой в 4,9 вершка (2 аршина+вершки), мастер мне не знаком. Одежда… Платье верхнее. Ткань – генуэзский бархат сапфирового колеру. Оторочено, – эксперт подул на мех, – тромсеским горностаем. Внутренний шов двойной, характерный, такой используют только в швейных мастерских Ракеле.

– Ракеле? – очнулся Крапивин. Мать этого Володи Вереса, что Арише телеграмму отправлял, там служит. Совпадение. Стоит допросить тетку. Или не трогать пока?

– …Больше никаких особенностей. Хотя… метка на нижней стороне подола, в правом шве. Ручная вышивка золотой канителью «Суок».

– Суок? – замерцали на грани сознания Даля, поползли перед глазами списки учащихся, сотрудников, обслуги Бастиона.

– Степа, – окликнул комиссар секретаря, – ты для меня списки Бастиона составлял?

– Передавал. С личными делами вместе, – отозвался тот флегматично. – Суок? Олександра, кухонная прислуга, 13 лет, сирота.

– Продолжаем здесь. А вы… – Крапивин набросал текст и отдал одному из егерей, – молнируйте вот это в наш Эйленский департамент. Пусть девочку отошлют ко мне сразу по получении.

В поезде на обратной дороге Даль позволил себе проспать все два часа.

Эксперт пообещал ему выжать из куклы все, что возможно. Барон – обыскать округу и осторожно выяснить, не появлялись ли чужие, кто, где и что поделывают теперь.

С вокзала комиссар позвонил в Твиртове. Государыня откушала и прогулялась по парку, никаких происшествий не было. А то бы Далю сразу доложили.

Потому он дал себе передышку – умыться, переодеться, выпить кофе.

И лишь потом отправился в резиденцию. Встретиться с хранителем. Но только после того, как увидит Алису.

Государыни в кабинете не было. Холодом тянуло через высокие, выходящие в парк двери и распахнутое окно. Даль перегнулся через письменный стол, чтобы захлопнуть створку, и зацепился взглядом за распахнутую тетрадь. На мелованной странице четким неженским почерком были аккуратно выведены стихи:

Новогодье терпко пахнет мандаринами,

Мы разыгрываем сказку старинную,

Музыкальная шкатулка, золоченые фигурки

И потрескиванье свечки стеариновой.

И намаявшись над глиной, господь

Видел сны, где несть печали и зла,

Одарил своей улыбкой и, должно быть, по ошибке

Нас отлили из цветного стекла.

Эта сказка, шарик хрустальный,

Дремлет в бархатной еловой ладони,

Но потом, осколки собирая,

Мы заплачем от взаправдашней боли…

– Даль Олегович! – окликнула Алиса, входя из парка, и он обернулся сконфуженный.

Государыня была в сером свитере крупной вязки, под горло, узких тувиях со шнуровкой по бедру и высоких ботиночках на пористой подошве. Так она одевалась только в Твиртове, не для парада, Даль подозревал, эту моду вынесла Алиса из прошлой жизни, из другого мира. На шее висел медальон с финифтью на крышке, скрывающей часики. Простенькая работа, у Алисы были куда более изысканные украшения. Это тоже оттуда?

Волосы вызолочены солнцем, слегка растрепаны, что государыне шло. Крапивин склонился к ее руке.

– Простите…

– Читайте. Через пару часов оно воплотится в абсолютный текст и тварный мир, не представляю, где и как, и исчезнет со страницы.

Алиса вздохнула:

– Так странно писать в пустоту. Эта тетрадь – мой знак сотворенного. Моя рабская цепь. Не представляете, сколько раз я пыталась ее уничтожить: рвала, топила в колодце, бросала в огонь. Она с ужасающим постоянством возвращалась. А еще… это подарок Хранителя. Феликс принес ее мне, когда я… жила у Майрониса… До восстания. Вместе с другими моими тетрадками, оттуда. Он очень чуткий и – беспощадный… был.

Даль вгрызся себе в язык, едва не ляпнув, что Феликс Сорен жив и здоров.

– А потом… я писала в нее письма… Сану, – государыня прикрыла глаза, погружаясь в прошлое, и комиссар взял ее под локоть, словно опасаясь, что Алиса потеряет сознание.

– Они исчезали и доходили до него.

– А сейчас? – спросил Даль.

Она распахнула глазищи, испуганные.

– Нет. Идемте! – силком потащила за руку. – Часики барахлят. У нас новый часовщик, хочу ему отдать. Он возится сейчас с троном, испросил дозволения починить старый механизм. Эти жуткие химеры…

– Давайте я сам отнесу, – вызвался комиссар, опасаясь, что маскировка Хранителя для проницательной Алисы может оказаться недостаточной. С другой стороны, Сорен – аватара господа и хоть в чем-то должен быть совершенен.