Текст книги "Черная кровь. Черный смерч"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Святослав Логинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

В воду птицы не пошли, и те из людей, кто достиг реки, оказались спасены. Спешившиеся карлики прыгали на берегу, грозили пиками, издевательски вопили и швыряли вслед плывущим камни. Птицы поспешно, словно их подгонял невидимый хлыст, расклёвывали тела убитых: людей и согнутых.

Таши плыл, загребая одной рукой, другой придерживая над водой головку девочки. В груди плескалась бессильная ярость, и даже холодная вода не могла остудить её.

«Карлика надо было сбивать, а не птицу, – укорял он себя, – или попытаться захлестнуть ей обе ноги разом. Если бы ремень выдержал, тогда и птица упала бы… Но главное – карлика достать… жаль не удалось… И всё-таки их лазутчика я застрелил, так что на наш берег они не сунутся».

Великая река течёт плавно и сильно. Таши, оберегая ребёнка, не мог плыть как следует, течение тащило его мимо обрывистого мыса, где пытались высадиться согнутые, мимо заросшей с камышами косы, где был подстрелен лазутчик. Таши плыл, прижимая к себе девочку, терпеливо сносившую передряги последних часов, и старался не думать, сколько мёртвых тел колышется сейчас у самого дна на радость сомам и мелкой уклейке, что первой обсасывает утопленников.

На правом берегу сородичи занимались не слишком весёлой, но необходимой работой. Стаскивали убитых согнутых, чтобы сжечь тела, а потом закопать обугленные кости. Кто остался в реке, с теми вода разберётся сама – это её доля. А погибших на землях рода надо зарыть – нечего зря плодить стонущих духов. Мангасы лежали отдельно, их предназначили в жертву камням – так будет спокойнее.

Пока Ромар и чудом спасшийся Тейко рассказывали вождю о новой напасти, объявившейся на том берегу, Таши подошёл к лежащим на земле мангасам. Теперь он мог рассмотреть их как следует.

Все четверо были очень разными. Это только в сказках мангас всегда великан, на самом деле он страшен не столько силой, сколько неустрашимой жестокостью, презрением к боли и смерти и полным безразличием ко всему на свете. Природа лишила мангасов способности продлить свой род, и они мстили природе, вымещая своё убожество на всяком живом существе, до которого могли дотянуться. Во всём мире одни только согнутые терпели и даже боготворили мангасов, хотя и страдали от них более всего. Никто не мог знать за верное, но рассказывали, что когда охота у согнутых бывала неудачна, то мангас убивал первого попавшегося сородича и жрал его на глазах у остальных. При взгляде на убитых уродов в это легко верилось.

Белого мангаса Таши разглядывал особенно долго. Не хотелось верить, но это бесполое существо было ближе к женщине, чем к мужчине. Круглая голова со стёртыми, ничего не выражающими чертами лица, безволосое, отвергающее загар тело, грудь широкая и плоская, как лощильная доска, бугры мышц на изломанных топором руках. Но когда Таши опустил взгляд на то место, куда пришёлся удар его ноги, он увидел, что чудовищное существо всё-таки было женщиной.

«На мангаске женись!» – вспомнил Таши, и его затрясло от страха, отвращения и ненависти к себе самому.

– Таши! – раздался крик. Вождь звал его к себе, чтобы выслушать рассказ о случившемся на том берегу.

Победители возвращались домой. Шли споро, ибо никакой добычи у согнутых взять было нельзя. Обрывки плохо обработанных шкур и каменные рубила – к чему они? Главным в походе была победа, а ношей – свои товарищи, раненые и убитые. За полтысячи согнутых род отдал семь десятков воинов, и ещё несколько человек были серьезно ранены, так что их пришлось нести. Почти половина погибших нашла смерть на том берегу, и это омрачало радость. Ведь карлики не понесли никакого урона, остановила их только вода. Стоит ли радоваться гибели согнутых, если на их место пришёл столь опасный враг?

Таши шёл вместе со всеми, неся на руках уже двоих детей. Воин, переправивший через реку дочь Линги, остался складывать костры для чужаков, и как-то само получилось, что вторая малышка тоже осталась у Таши. Кроме того, за плечом у Таши висел огромный лук, прежде принадлежавший Туне. Когда Таши принёс лук вождю, тот слепо посмотрел на оружие брата и тихо произнёс:

– Возьми себе. Я видел, как ты стрелял. Только не размахивай им прежде времени.

Топор и птичье копьецо Таши тоже сохранил. А вот боло пропало, осталось намотанным на страшную лапу пернатого чудовища. Хорошо хоть сам жив остался.

Таши шёл и в тысячный раз представлял подробности кровавой схватки, случившейся на берегу. Хотя какая это схватка – чистый разгром. Налетели враги, как дрозды на рябину, в минуту всех поклевали и дальше понеслись. Копьём такую птицу не остановишь, разве что бревно ставить вместо ратовища. Луки бы были с собой… хотя что луки?.. Таши вспомнил плотные, внахлёст лежащие перья, по которым бесследно скользят наконечники копий, и понял, что никакой лук эту броню не пробьёт. Ничем птицу не взять. В одном лишь загадка: почему неуязвимые птицы позволяют чужинцам влезать себе на спину, зачем воюют за них? Надо бы Ромара спросить, не знает ли он такого колдовства. И конечно, в бою следовало сшибать чужинца. Хотя что бы это изменило? Птица всё равно осталась бы. Да ещё не больно-то достанешь карлика, он за своим скакуном, как за деревом, прячется… И всё-таки что-то надо придумать. Река рекой, но признавать, что какие-то уроды оказались сильнее людей, нельзя.

Другие мужчины тоже были озабочены случившимся. До Таши долетали обрывки разговоров:

– За городьбой укрыться и бить из луков в глаз. В глазу всегда слабина.

– Так она и будет у городьбы стоять и глаз тебе подставлять, на, мол, стрельни…

– …Экие громады, какие у них яйца должны быть. Я бы попировал.

– А вот ямы ловчие на узких местах нарыть. Это же гадина тяжёлая, ногу переломит – уже не подымется.

– С мангасами бы их стравить…

– Они и без тебя схлестнулись. Думаешь, от кого согнутые на наш берег дёру дать хотели?

– И всё-таки хорошо, что у нас река. Не достанут.

– А хоть бы и не было реки, что они с нами смогут сделать? Городьбу на птице не пересигнёшь.

– И ты весь век за забором не просидишь. Спасибо предкам, что река течёт.

Вновь разговоры возвращались к лукам или возможности опрокинуть птицу, захлестнув ей обе ноги, или накинуть на неё рыболовную сеть.

Таши подошел к одиноко бредущему Ромару. Спросил:

– Всё-таки кто они такие? Как птиц смогли приручить? Если бы не птицы, мы бы их походя в порошок перетёрли…

Старик поднял голову, тихо ответил:

– Не знаю. Серьёзного колдовства я в них не заметил – так, сущие пустяки. Птицы тоже обычные – вроде дрофы, только громадные. Так что драться с ними не мне, а вам. А кто они такие?.. Про диатритов слыхал?

– Слыхал… – протянул Таши. – Но ведь диатриты – это оборотни, люди-птицы. Крылья у них вместо рук. И потом, их же в древние времена богатырь Параль перестрелял всех до единого. И гнезда сжёг.

– Это в сказке. А сказка, мой милый, только наполовину правдой бывает, потому она и сказка. Многое в ней додумано, многое позабыто. Но кое-что не грех и на ус намотать.

Таши вопросительно вскинул глаза. Ромар перехватил его взгляд, усмехнулся и пояснил:

– Сам видишь, птицу-диатриму ни копьём, ни стрелой, ни боевым топором не взять. А богатырь Параль тебе выход подсказывает: где-то у птицы гнездо есть, а в нём – голые птенчики. Туда и бить надо, если дотянуться сможешь. – Ромар прищурился, глядя вперёд, и добавил, не меняя выражения: – Ну да это потом, а сейчас тебя, никак, ищут. Давай, иди.

Навстречу им от городища бежала женщина. Через минуту Таши смог разглядеть, что это Линга. Кто-то из ушедших вперд парней принёс в селение новости, и Линга, услышав, что нашлась её дочь, побежала навстречу отряду. Другие женщины остались в селении, они ждали воинов, и обычай велел им хранить спокойствие, даже если уже пришла тяжкая весть. И они стояли в общей толпе, продолжая на что-то надеяться. А Линге, которой некого ожидать, дозволено встретить войско на полпути.

Запыхавшись, Линга подлетела к Таши, выхватила у него из рук обеих девочек, прижала к груди…

– Спасибо, спасибо… – твердила она, не глядя на Таши.

Опустившись на землю, Линга выудила из сумки долблёнку с козьим молоком, пристроила на горлышко соску из рыбьего пузыря, сунула младшей девочке, быстро нажевала кусок ячменной лепёшки, замесила в ладони тюрьку с тем же молоком, принялась прямо из ладони кормить старшую, и всё это смеясь и плача одновременно, и успевая свободной рукой гладить то одну, то другую девочку, и выбирать из детских головёнок насекомых, и делать ещё что-то.

С минуту Таши стоял рядом, молча глядя на смешную картину счастья, потом пошёл догонять ушедших вперёд мужчин. За детишек можно больше не опасаться, они пристроены надёжно.

Почему-то Таши было грустно.

Лето вершилось странное, исполненное мрачных знамений и скверных примет, хотя в жизни недоброе случалось не чаще, чем в обычный год. Речные божушки упорно не желали видеть людей, замечать их жертвы и приветственные заклятья. Но рыба ловилась на диво, обезумело бросаясь на любую приманку, наполняя бредни и мрежи. Муха, впрочем, говорил, что волшебство тут ни при чём, ни своё, ни странных существ, а просто река обмелела, как ни в какую засуху не бывает, вот рыба и мечется.

Вода и впрямь стояла низко. Сухой остров раздался вширь чуть не на полреки, и даже в омутах вода заметно спала; старые ивы стояли теперь отдельно от воды, впервые за свою неизмеренную жизнь обсушив корни. Дождей не случалось, хотя тучи, бывало, проходили в поднебесье, и солнце палило не то чтобы слишком, а как и полагается в это время года.

Охотники тоже не оставались без дела, хотя жертвенный дым стлался по земле, а идолы звериных хозяев недовольно кривили измазанные салом губы. Но как ни криви лик, а звери с того берега шли ходом, переплывая обмелевшую реку. Шли не только туры, лошади и горбоносые сайгаки, но и куланы, онагры и тонконогие джейраны, которые обычно в эти края не забредали. Каждый день сторожевые отряды возвращались с добычей, и мясо люди ели словно осенью.

Случалось, шли через реку и люди. Несколько раз дозорные замечали разрозненные группы согнутых. Их подпускали ближе и расстреливали из луков, не дозволяя коснуться берега. Однажды на том берегу появились и настоящие люди. Было их чуть больше десятка, и потому Муха, заметивший пришельцев, попытался заговорить с ними, но незнакомцы ответили камнями из пращи и скрылись в кустах. Камни упали в воду, не долетев и речного стрежня, однако и этого было достаточно. Незваных гостей выследили, когда они пытались пересечь реку в другом месте, привычно подпустили на выстрел и, уже не пытаясь разговаривать, отправили их всех к придонным мавкам.

В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да детской силой, убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не приключилось.

Последний сноп – праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным, по обычаю, волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.

Первый костёр Матхи подпалил священным тёртым огнём. Огонь вытирали парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали бешеным хороводом, покуда не затлел алым углём вставленный в липовую колоду комель. Огонь, щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше перелесков, окружавших поле. Стадо, выгнанное на жнивь, шарахнулось в сторону; пламя, безумно змеясь, отражалось в жёлтых козьих глазах.

У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся поле бесконечной песней: долго тянул каждое слово, покуда воздуха хватало в калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на меду пряник. Общий праздник будет завтра, а сеночь бесится молодёжь, которая и без пива пьяна.

Великий костер трещал посредь поля на самой горушке. Валки соломы светились изнутри золотым жаром, оседали, рассыпались чёрными нитками пепла, огненные смерчики кружили созвездья искр. Жар от костра шёл нестерпимый, и храбрецы, наметившие первыми скакнуть через огонь, отбегали, прикрывая растопыренной ладонью ошпаренное лицо.

 
Эту песню мы хлебу поём,
Так поём, хлебу честь воздаём!
 

Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки по одной набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из ячной соломы, кисти рябины да калины: в награду полевикам, соломенным дедам – кормильцам, добрым охранителям. Завтра старшие на поле выйдут, кропить межу пивом, сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто игра, чтобы девушки прежде времени от огня не бежали. Вот когда парни через костёр сигать начнут – тогда иное дело. А пока – пойте и дарите хлебным божкам вязки рябиновых бус.

Костёр еще пылал в полную силу, окружённый нерассыпавшимся валом жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперёд, словно метнув себя из пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через огненный столб. Он приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и тут же выпрыгнул из пламени, прежде чем оно успело опалить его. Круто развернувшись, Тейко выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с торжествующим воплем взмахнул ею в воздухе и с выжидающей улыбкой шагнул туда, где плотной кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны. Ещё бы не бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнёт по волосам – и всё, теперь ты меченая невеста, палёная коса. И захочешь, а на смотринах догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется парень и начнёт метить головешкой всех подряд. Что тогда? Хорошо, коли разом у многих в руках огонь, тогда можно и поддаться, позволить избраннику подпалить волос, а потом вздыхать притворно: судьба, мол, не убереглась в сумятице… Но сейчас – иное дело, другие женихи и близко к огню шагнуть не смеют, а этот уже головню добыл.

Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду: не так-то просто преследователю прорваться сквозь плотно прижатые бока овец, преимущество в быстроте мигом сойдёт на нет, да и спрятаться в стаде проще простого – натянешь на голову овчинную телогрею, пригнёшься пониже – вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.

Но всё же большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем роще. Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да ещё огонь сбереги, а то получится, что зря бегал, только лоб ветками исхлестал, а суженой не словил. Тоже кто захочет – спасётся, разве что очень уж быстроногий парень положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь – судьба. Зато в лесу хорониться куда как веселей.

Тейко свистнул и припустил за бегущими.

– Горим!.. – молодечески крикнул Ташин одногодок Малон и тоже метнулся сквозь костёр. Разом перепрыгнуть ему не довелось, и Малон выскочил из огня палёный, словно боров, после того как освежуют его охотники. Крякнув с досады, прыгун сунулся было за головнёй, отскочил, отогнанный жаром, но потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.

– Горим! Горим!.. – один за другим парни прыгали через пламя и, размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее высмотренную зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвётся из рук тонкое девичье тело, а потом потребовать непреклонно: «Целуй, тогда пущу!» – и ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в щёку, а то и прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем целовался в лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.

Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного греха. Хорошо, если с суженым – меж собой как-нибудь разберутся. А если вовсе не знаешь, с кем свёл случай на лесной мураве? Тогда – беда. Одно спасение – после свадьбы молодой муж помалкивать будет, что невеста оказалась траченая. А то люди спросят: сам-то где был в ту ночь? Куда смотрел? За кем по лесу гонял?

Ну а чтобы силком девку взять – такого не водилось. Сбежится народ на крик – насмерть насильника потопчет.

Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался не слышать хохота, криков, визга. Не для него праздник, его жизнь заранее другими решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми, но любой знает, что ему в горелки играть не следует.

И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по лесу за Уникой, как тычет тлеющим углем в распущенные волосы, как ловит Унику, хватает за плечи и требует поцелуя. Таши гневно зарычал и, не помня себя, ринулся в лес. Он бежал напролом сквозь кусты, меж призрачных стволов, не глядя перепрыгивал кочки и упавшие поперёк пути валежины. Он не слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног – всё это было не важно и ничуть не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно – Уника там, и он бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда пришла такая уверенность: слышит ли он стук её сердца, или, словно охотничий пёс, идёт по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и ведёт к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши и был мангасом, готовым преступить любой закон.

А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а рядом слышны приглушённые всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий, свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и зло, не жалея выдранных прядей, расчёсывает волосы.

Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.

– Это я, – неуверенно произнёс он.

Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала её:

 
Ежели ты любишь, возьму я за себя;
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю уйду…
 

Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.

Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла тёплая и сухая, убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая палёные колечки.

– Это Тейко? – не шевельнув губами, спросил Таши.

Уника не ответила, но плечо её под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял, что она кивнула головой.

Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным голосом, каким сообщают обыденные вещи:

– Всё равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за него не пойду. Думать о нём тошно, уж лучше в реку…

– Ну что ты, зачем? – Таши упал на колени, притянул девушку к себе. – Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!

Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, солёные от недавних слёз глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а прижималась к Таши ещё крепче…

Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону, полному боли и любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.

– Уника, Уника… – непрерывно твердил Таши, – родная моя, любимая…

– Что, мой хороший?

Таши тихо рассмеялся:

– Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так боялся, что окажусь мангасом…

– Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала, всегда.

– Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой навсегда, рук не разожму.

– Конечно, навсегда…

Спасибо Матери-Земле, что ночь темна. Спасибо предкам, научившим забывать, что когда-нибудь всё равно настанет утро.

Глава 2

Никто не знал, сколько лет безрукому Ромару. Даже сам Ромар не знал – сбился давно. Что их считать, годы, – дела считать надо. А дел за долгую жизнь переделано было множество. Именно – переделано, хотя это трудно представить, глядя на безрукого. Когда-то в бездонном прошлом Ромар был молод, силён и удачлив на охоте. Кто знает, возможно, когда-нибудь могла ему достаться нефритовая дубинка вождя, и Ромар держал бы её с честью, но этого не позволил белобородый Рута – шаман, обучавшийся тайному искусству у самого Сварга. Он открыл в Ромаре редкий дар, не всякому кудеснику доступный: делать обереги и амулеты, гадальные кости и иные чудесные вещицы. Кое-что из сотворённых Ромаром сокровищ до сих пор хранится в роду, хотя сила у них уже не та, что прежде. Но в те времена дивным мастером был Ромар, и если бы умереть ему в ту пору, то в песнях имя его осталось бы среди искусников. Но рок судил иначе: не довелось дряхлому Руте передать звонкий бубен Ромару. Случилась большая война с трупоедами.

Трупоеды были жалким народом. Даже согнутые рядом с ними выглядели достойно. Инструмент у трупоедов был самый никудышный, язык невнятный, огня они не знали и вообще мало отличались от обычного зверья. Кормились трупоеды вдоль реки на отмелях, промышляя улитками, червями, ракушками-беззубками и прочей малосъедобной дрянью. Порой им удавалось выловить снулую белугу или тушку утонувшего зверя – тогда они устраивали пиршество, не брезгуя даже самой вонючей тухлятиной. Бойцами трупоеды были никудышными и давно уже исчезли бы с лица земли, если бы не владели могучей и опасной магией, позволявшей им уцелеть. Ни один хищный зверь никогда не нападал на трупоедов. Ни пятнистый леопард, ни собаки, ни жёлтый степной волк, ни тигр, тропивший следы в камышах, ни даже гиены, что набегали порой с юга, оспаривая у трупоедов их смрадную добычу. Как достигали этого жалкие полулюди – не знал никто. Трупоеды не читали заклинаний, не имели амулетов, но могли не только отогнать всякого хищника, но и заставить его сражаться за себя. Война с трупоедами превратилась в ряд непрерывных стычек со стаями волков и шакалов, битвы с тиграми и иными клыкастыми защитниками полулюдей. И всё же трупоеды не сумели удержаться на берегах Великой реки, откатились в леса, а люди погнались за ними. С одним из отрядов преследователей шёл и мудрый Рута со своим учеником.

Уничтожить трупоедов полностью не удалось. Лес встретил незваных гостей угрюмыми ельниками, зыбкими трясинами в окружении непролазного ивняка, сырыми распадками, заросшими серой ольхой, полузасохшей и липкой, словно кто-то старательно плевал на изъеденные тлёй листья. Лес молчал, вернее, говорил непонятно, слитно шумел, перекликался чужими голосами, взрывался скрежетом сороки, выдавая охотника, и незаметно подпускал к чужаку врагов. Кажется, лес, помнивший рогатого Лара несмышлёным сосунком, твёрдо решил сохранить всех и не дать усилиться никому. Значит, слишком возомнивших о себе людей надо проучить.

Ночами вокруг стоянок поднимался шум: трещали ветки, кто-то визжал и хохотал. Охотники стреляли наугад во тьму, но никого подбить не удавалось. И почти каждое утро кого-нибудь из воинов находили мёртвым, с разорванной шеей и изумлённо вытаращенными глазами. Тогда дети зубра ещё не знали о большеглазых карликах – не людях, но и не зверях, злобных порождениях ночи, пьющих чужую кровь. Как обошлись карлики с трупоедами, кто из них победил в неизбежных столкновениях, так и осталось тайной. Во всяком случае, когда люди бежали из северных чащоб, трупоеды были ещё живы и давали о себе знать прежними колдовскими способами.

Трудно сказать, как им удалось захомутать рузарха – самого редкого и страшного обитателя лесов, но однажды, когда охотники разжигали костры на выбранной для ночёвки поляне, а Рута обводил лагерь кругом, который должен был уберечь спящих от кровожадных карликов и бесприютных духов, в мирный час отдыха из чащи выломился никем прежде не виданный хищник. Был он ростом с доброго мамонта и так же волосат, повадками напоминал чудовищную гиену и кабана разом. Ноги его, уродливо несоразмерные: передние вдвое больше задних – оканчивались тупыми раздвоенными копытами. Тяжёлая морда со скошенным черепом состояла, кажется, из одной пасти. Для такого зверя в мире не могло быть противника. Единственными его врагами были бездушные стихии и голод. Необъятную тушу было невозможно прокормить, и потому ужас лесов встречался людям все реже и реже. Зимой рузарх шастал по тайге, громил медвежьи берлоги, летом откочёвывал в тундростепь, преследуя рыжих мамонтов. Жрал всё – живое мясо, падаль, тухлятину. Не брезговал отнимать у волков их добычу, а если серые не желали уступать, то рузарх жрал и волков тоже. На людей рузарх специально не охотился, мелковаты казались ему люди и к тому же редко встречались в чащобах. Но сейчас, ведомый древним чародейством, рузарх пёр напролом, словно вовек ничего слаще человечины не пробовал.

Сопротивляться рузарху оказалось делом бессмысленным. Стрелы повисали, запутавшись в неимоверно густой шерсти, копья не могли причинить зверю вреда, а удары топоров рузарх как бы и вовсе не чувствовал. Спасение оставалось только в бегстве, но люди уже знали, чем оборачивается бегство в сгущающиеся сумерки таёжного леса. Ночные убийцы зорко следили за отрядом и немедленно довершили бы разгром.

И тогда против рузарха вышел Ромар. Один. Безоружный.

– На, подавись! – крикнул он и швырнул в саженную пасть зелёный кулич – плотный ком, хитро сплетённый из мягкой болотной травки.

Отскочить Ромар не успел. Одним мгновенным движением рузарх скусил ему руку, легко, словно это была не рука из мышц и костей, а нежный весенний проросток рогоза. В следующую секунду талисман подействовал, но спасти Ромара он уже не мог.

Рузарх тупо переминался с ноги на ногу, топча лежащее на земле тело. Он уже не хотел никого убивать, он просто ничего не замечал. Впервые в жизни рузарх был сыт. Даже когда ему доводилось задрать отбившегося от стада мамонтёнка, рузарху не удавалось обожраться так. Бездонное брюхо раздулось, его пучило, рузарх тряс башкой, икал, отрыгивал кровью и зеленью. Ему хотелось лишь одного – забиться в чащу и долго-долго переваривать до невозможности сытный ужин. Покачиваясь, бурча брюхом и оглашая воздух довольными стонами, чудовище убралось в заросли. Лишь тогда уцелевшие осмелились подойти к телу Ромара.

Ромар был жив, но искалечен до неузнаваемости. Правой руки не было вовсе, левая – разможжённая тяжёлыми копытами в кашу, болталась на обрывке кожи. Ещё один удар копыта вспорол бок, переломив рёбра. Ромар был без сознания, жизнь стремительно утекала из него.

Зачем Рута взялся врачевать умирающего, никто не понимал. Обычно людям, столь страшно покалеченным, позволяли тихо умереть. Так было легче и для них, и для рода, которому не приходилось кормить калеку. Но на этот раз шаман нарушил обычай. Лыковой верёвкой он перетянул раны, не позволив Ромару истечь кровью, осколком кремня ампутировал изувеченный остаток левой руки, уложил в лубок сломанную ногу, вправил торчащие наружу осколки рёбер и присыпал кровоточащие места жгучим порошком. А потом двое суток сидел рядом, меняя повязки и припарки и отгоняя звоном бубна горячку и лихорадку.

Через несколько дней люди ушли из леса и унесли беспомощного Ромара. Очутившись на родном берегу, Ромар быстро пошёл на поправку. Вскоре он уже ковылял по селению и горестно размышлял, как ему существовать дальше. Как правило, увечные, если у них были хоть какие-то способности, становились мастерами-оружейниками или тянулись за бубном шамана. Способности у Ромара были величайшие, но у него не было рук. И значит, он был никто.

– Зачем ты оставил меня жить? – однажды спросил он у Руты. Старец долго молчал, размышляя, потом ответил:

– Ты сильный человек, Ромар. Ты самый сильный из всех, кого я встречал. Даже отец шаманов Сварг слаб перед тобой. Не перечь, я знаю, что говорю. Нельзя было дать тебе умереть и впустую расточить такую силу.

– И на что теперь эта сила, коли ей выхода нет? – мутно произнес Ромар.

– Это один Лар знает, – отрезал старик. – Может, вся сила впустую перегорит, а может, и прорвётся куда. Это не мне решать, я своё дело сделал.

Ромар остался жить и искать выхода силе. Его голос звучал на совете охотников, хотя Ромар не приносил добычи. Его слушали рыбаки, пастухи и земледельцы. Ромар знал всё, но не мог ничего. Состарившись, Ромар старался больше времени проводить среди подростков. Учил их всяким хитростям и премудростям, хотя что это за учёба, если не можешь ничего показать? Особенно это касалось дел тайных, волшебных, исполненных магии. Старые обереги Ромара ветшали и теряли мощь, а новых не было. Не под силу справить такую работу пальцами ног.

Когда-то, уходя из лесу и унося с собой бесчувственного Ромара, охотники зарыли его оторванную руку в общей могиле с погибшими в тот вечер людьми. И, должно быть, смерть запамятовала про уже похороненного человека, видать, хватило ей одних рук. Годы утекали, а Ромар жил. Два поколения родились и ушли к предкам на его глазах, а Ромар оставался прежним. Иногда он пытался подсчитать свои годы, но не мог – путался, сбивался со счёта. Для всех он навеки останется безруким старцем, и лишь во сне он видел себя молодым, и ловкие пальцы сами делали любую работу.

Особенно тяжко оказалось Ромару разговаривать с колдунами. Покуда жил Рута, можно было стоять за его спиной, как и положено ученику. Но Рута не долго зажился на свете, и на его место пришёл новый шаман, молодой и неловкий. Ему тоже приходилось несладко – знать, что не по праву носишь шапку с погремушками, что другой куда достойнее тебя, и если бы не злая случайность, не гулять тебе по верхнему миру, не тревожить духов, не проникать мыслью к самым корням гор. Оттого и не любили колдуны увечного Ромара, а бывало, что и боялись. Сам Ромар в верхний мир не хаживал, но, случалось, пророчествовал и без бубна. Не было равных Ромару во всяком гадании: об охоте, о здоровье, о будущем урожае и приплоде скота. Говорили, что помогают ему фигурки, выточенные им в незапамятные времена. Может, и так – помогают. Но ведь и другим куколки не заказаны – делай, если руки на месте. Не желая вражды, Ромар сторонился хозяев круглого дома, старался больше времени проводить с мальцами и старухами, но от этого приязнь с шаманами вовсе сходила на нет. Колдовские дела сильно между собой разнятся. Есть великая магия бездушных стихий, есть нечеловеческое колдовство странных существ и бесплотных духов, есть невнятная волшеба чужинцев, и есть тайное знание людей. Всякий человек хоть немножко, но умеет колдовать. Это людское волшебство, оно черпает силу в предках. Настоящий колдун способен не только действовать своей силой, но и повелевать мелкими божками. Как обходятся чужие люди – того никто не ведает. Во всяком случае, к стихиям они тоже не обращаются, сила стихий неприкасаема, управлять ею нельзя, а вот доставить бед она может с избытком.