Текст книги "Крысолов"

Автор книги: Невил Шют

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

8

Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым.

Хоуард посмотрел на девушку.

– Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал.

Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.

– Мы переписывались, – сказала она и продолжала торопливо: – После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились – в Париже, перед самой войной. В июне. – Чуть помолчала и прибавила очень тихо: – Год назад, сегодня почти год.

– Моя дорогая, я понятия не имел… – сказал старик.

– Да, – сказала Николь, – я тоже ничего не говорила родителям.

Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.

– Вы говорите, вам написали из эскадрильи, – сказал он наконец. – Как же они узнали ваш адрес?

Она пожала плечами.

– Наверно, Джон так распорядился, – сказала она. – Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…

– Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, – тихо сказал Хоуард. – Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.

Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:

– Можно задать вам один вопрос?

– Ну конечно, мсье Хоуард.

Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:

– Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?

– Никого другого не было, – тихо сказала Николь. – Никого, только Джон.

Она тряхнула головой и выпрямилась.

– Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.

Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.

– Ну вот, – сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. – Лучше уже не получится. – И нерешительно посмотрела на старика. – Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?

– Конечно, моя дорогая.

Она коротко засмеялась:

– Тогда попробуем.

Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.

– Могу я задать вам еще один вопрос?

Николь посмотрела ему прямо в глаза.

– Да, мсье.

– Вы были очень добры ко мне, – тихо сказал Хоуард. – Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?

Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.

– Нет, – наконец сказала она. – Это ради детей.

Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.

– Теряешь веру, – тихо сказала Николь. – Думаешь, что все – ложь, все плохо.

Хоуард посмотрел с недоумением.

– Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, – сказала она. – Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец.

Она отвернулась.

– Итак, надо спать.

Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить.

Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей.

Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски «глотнуть горячительного полезно», – теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял…

Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил – тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так.

Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.

Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет – пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне.

Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул.

Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез.

Это был Биллем, он рыдал так, словно сердце его вот-вот разорвется. Девушка обняла его и тихонько стала говорить по-французски что-то ласковое, совсем как младенцу. Старик выпутался из одеяла, с трудом поднялся и подошел к ним.

– Что такое? – спросил он. – Что случилось?

– Я думаю, просто ему приснился страшный сон, – сказала девушка. – Сейчас он опять уснет.

И снова принялась утешать мальчика.

Никогда еще Хоуард не чувствовал себя таким беспомощным. Он привык разговаривать и обращаться с детьми как с равными. Но это невозможно, когда не знаешь языка, а он не знал ни единого слова, которое мог бы понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка.

Он тяжело опустился возле них на колени.

– А вы не думаете, что мальчик нездоров? – спросил он. – Может быть, он съел что-нибудь такое, что ему повредило?

Николь покачала головой; рыдания уже стихали.

– Не думаю, – сказала она чуть слышно. – Прошлой ночью он тоже два раза начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны.

Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно, что ребенка преследуют дурные сны.

Он наморщил лоб.

– Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не знал.

– Вы устали и спали очень крепко, – сказала, Николь. – Да и ваша дверь была закрыта. Я подходила к нему, но каждый раз он очень быстро опять засыпал. – Она наклонилась к мальчику. – Он и сейчас уже почти заснул, – тихонько докончила она.

Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол длинного зала тускло освещала единственная синяя лампочка над дверью. Тут и там скорчились на соломенных тюфяках неясные фигуры спящих; двое или трое храпом нарушали тишину; было душно и жарко. Оттого, что Хоуард спал одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь на родине, легкая, приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь – вот она. В бывшем кинотеатре с немецким часовым у двери ночует на соломе беженец, его спутница – молодая француженка и на руках орава чужих детей. И он устал, устал, смертельно устал.

Девушка подняла голову. Сказала едва слышно:

– Малыш почти уже спит. Еще минута-другая – и я его уложу. – И, помолчав, прибавила: – Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро.

Он покачал головой и остался, глядя на нее. Скоро Биллем уже крепко спал; Николь осторожно опустила его на подушку и укрыла одеялом. Потом поднялась.

– Ну вот, – прошептала она, – до следующего раза можно еще поспать.

– Спокойной ночи, Николь, – сказал Хоуард.

– Спокойной ночи. Если он опять проснется, не вставайте. Он теперь успокаивается быстро.

До утра оставалось еще часа три, Хоуард больше не просыпался. Около шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не было, Хоуард поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит.

Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться. Она тоже чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела голова. Она бы дорого дала, лишь бы принять ванну. Но здесь не было ванной, даже умыться было негде.

– Мне здесь не нравится, – сказал Ронни. – Можно нам завтра спать на ферме?

– Он думает – сегодня, мсье, – пояснила Роза. – Этот Ронни говорит много глупостей.

– Я еще не знаю, где мы будем сегодня ночевать, – сказал Хоуард. – Придет время – увидим.

Шейла передернула плечами в своем платьишке:

– У меня все чешется!

С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел ее и остальных детей в конец зала, там немец-повар разливал по кружкам кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба. Хоуард оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе.

Когда он принес все это к столу, подошла Николь, и они все вместе позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе – едко горький, едва забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и они ныли; понадобился весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на дорогу, выходя из Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и тем несколько скрасил их завтрак.

Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску, двинулись к вокзалу. Город был полон немцев: немцы маршировали по улицам, немцы катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их определили на постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в нескольких лавках купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили кондитерские, в городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про запас два длинных батона и какую-то бурую, сомнительного происхождения колбасу. Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата.

На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и без осложнений миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда, идущего на Брест, и забрались в вагон третьего класса.

Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка.

Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово.

– Нам не нужен котенок, – сказала она. – Нам совершенно не нужен ни этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции.

У девочки поползли книзу уголки губ, и она крепче прижала к себе котенка.

– Я не стал бы этого делать, – сказал Хоуард. – Он заблудится.

– Она заблудится, мистер Хоуард, – поправил Ронни. – Роза говорит, этот котенок – кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка?

– Но котенок чужой, мсье Хоуард, – возразила Николь. – Это ведь не наш котенок.

– Теперь он наш, – невозмутимо сказал старик.

Она уже открыла рот, готовая ответить резкостью, но передумала и смолчала.

– Котенок совсем крошечный, мадемуазель, – сказал Хоуард. – Он не прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие.

Это была чистая правда. Дети тесной гурьбой окружили котенка, а он сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся к Николь и проговорил что-то непонятное. И опять как завороженный уставился на котенка.

– Воля ваша, – покорно сказала Николь. – В Англии тоже вот так подбирают и увозят чужих кошек, да?

Хоуард улыбнулся.

– Нет, мадемуазель. В Англии так поступают только такие личности, которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта.

Она рассмеялась:

– Воры и бродяги. Вот это верно. – И обернулась к Розе. – Как ее зовут?

– Жожо, – сказала девочка.

Дети теснились вокруг, называли котенка новым именем и добивались ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал мордочку крошечной лапкой. Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала:

– Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются.

Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке.

– Там много львов и тигров? – спросил он.

Николь пожала плечами.

– Есть несколько. Не знаю сколько, я там была только один раз. – И посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. – Я пошла туда с Джоном, – сказала она. – Естественно, где уж тут было запомнить, сколько в зоопарке львов и тигров.

Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя.

– Естественно, – повторил он суховато. – Но разве вы никогда не бывали там в детстве?

Она покачала головой.

– Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал потому, что хотел посмотреть Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему Париж. Вот как это было.

Хоуард кивнул.

– И понравился ему зоопарк?

– Это был очень счастливый день, – сказала Николь. – Это был французский день. – Она застенчиво взглянула на старика. – Понимаете, мы затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а на другой день только по-английски. В английский день мы не очень-то много разговаривали, – сказала она, отдаваясь воспоминанию. – Это было слишком трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая…

– Разве Джон хорошо говорил по-французски? – не без удивления спросил Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона.

Николь от души рассмеялась.

– Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо, очень. Но в тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси заговорил с Джоном по-английски, ведь в Париже много туристов и некоторые шоферы немного знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А у меня была новая летняя шляпа с красными гвоздиками – знаете, не элегантная шляпа, а очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера, как будет по-французски… – она чуть замялась, потом докончила: – Спросил, как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и сказал ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить. И он дал шоферу двадцать франков.

– Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, – сказал Хоуард.

– Джон записал эти слова, – сказала Николь. – И потом, когда он хотел меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это.

Она отвернулась и стала смотреть в окно, на медленно плывущие мимо поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что тут скажешь. Он достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и предложил ей, Но она отказалась.

– Это не подходит к моей роли, – тихо сказала она. – Я не так одета.

Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на людях. Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма. Несмотря на открытое окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети, Пьер и Шейла, уже устали и готовы были раскиснуть.

Весь день поезд еле тащился под жарким солнцем. Пассажиров было немного; почти все время Хоуард со Своими оставались в купе одни, без посторонних, это было облегчением. Как и накануне, германские солдаты ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с вокзала охраняли двое немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы, по-видимому, не интересовались. Николь это подметила.

– Вот это хорошо, – сказала она Хоуарду. – Пожалуй, в Ландерно удастся пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем нашу сказочку, она не так плоха.

– А где мы сегодня переночуем, мадемуазель? – спросил старик. – Я всецело в ваших руках.

– Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, – сказала Николь, – там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила туда с папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник.

– Понимаю. Как зовут хозяина фермы?

Арвер. Аристид Арвер – отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные, папа всегда говорил, что Аристид рачительный хозяин. И потом, он понемногу поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно Мари признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился.

– Наверно, очень хорошенькая была девушка, – заметил Хоуард.

– Прелестная, – подтвердила Николь. – Я тогда была маленькая, с тех пор уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая.

Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на станциях, и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада. Это ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось на месте.

– Вот бы нам выкупаться, – сказал Ронни.

– Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? – эхом откликнулась Шейла.

– Нельзя же купаться в поезде, – сказал старик. – Может быть, попозже. А вы побегайте по коридору, там прохладнее. – И обернулся к Николь. – Они вспомнили, как купались три дня назад… или уже четыре?.. Это было как раз перед тем, как мы встретили техников из нашей авиации. Я позволил детям искупаться в речке.

– Вот было весело, – сказал Ронни. – Вода такая прохладная, приятная.

Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем.

– Англичане отличные пловцы, правда, мсье? – сказала Николь. – Даже малыши только и думают, как бы залезть в воду.

Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения.

– Мы пловцы? – переспросил он. – Вот как мы выглядим?

Николь пожала плечами.

– Я знаю не так уж много англичан, – призналась она. – Но Джону больше всего нравилось, когда мы ходили купаться.

Хоуард задумчиво улыбнулся.

– Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать.

– Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, – сказала Николь. – Ни за что не хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так старалась, так готовилась к его приезду… все обдумала, составила план на каждый день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему это было неинтересно. Ни капельки.

Старик опять улыбнулся.

– Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи.

– Может быть, в Англии так принято, мсье, – возразила Николь. – Но в Париже надо смотреть то, что Париж может показать. Право, мсье, Джон совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и Трокадеро, и для контраста в Musee de l'Homme[83]83
  музей Человека (фр.)


[Закрыть], и в музей Клюни, и еще у меня был целый список, я хотела ему показать выставки нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть!

– Мне очень жаль, – сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать. – Как же вы проводили время?

– Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе. Тогда все время была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось его затащить ни в один музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый.

– Все же, надеюсь, вы приятно провели время, – сказал Хоуард.

– Да, но совсем не так, как я рассчитывала, – улыбнулась Николь. – У меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала – хорошо еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете, мсье Хоуард, во Франции это не принято.

– Я знаю, – сказал старик. – Джона не слишком заботили правила приличия. И хороший костюм он вам купил?

– Очень красивый, – улыбнулась она. – Американский, очень элегантный, серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться.

– Вот видите, – сказал Хоуард. – А в музей вы не могли бы пойти в таком костюме.

Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами.

– Но ведь… – начала она, потом рассмеялась. – Было бы презабавно. – И опять улыбнулась. – Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон.

В четыре часа поезд подошел к маленькой станции Ландерно. Они с облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех детей, кроме Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из багажного вагона коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка.

У выхода не было охраны, и они прошли в город.

Ландерно – маленький городок, всего шесть или семь тысяч жителей; это сонный уголок на берегу капризной реки, впадающей в Брестскую бухту и потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня и лежит на холмистой равнине, по ней там и сям разбросаны рощицы; это напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был особенно свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко до моря.

Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких грузовиков виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на глаза, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и старались не привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют англичанам. И очень старались держаться повежливей. На улицах солдаты встречались редко – серолицые, усталые, слонялись они по двое, по трое и равнодушно оглядывали чужой город. И вот что поразительно – они, кажется, просто не умели смеяться.

Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и вышли на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже приноровился к их медлительности. Дорога была совсем пустынна, и дети разбредались по сторонам как вздумается. Впереди лежала открытая, чуть всхолмленная местность.

Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки и идти босиком; Николь отнеслась к этому не слишком одобрительно.

– Это не подходит к нашей роли, – сказала она. – В нашей среде так не поступают.

– Здесь нет строгих судей, – возразил старик.

Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и они побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди в небе показались три самолета; они шли на высоте около двух тысяч футов, уверенно направляясь на запад.

На Розу нахлынули воспоминания.

– Мсье, – закричала она, – смотрите! Три самолета! Скорей ляжем в канаву!

– Не волнуйся, – ровным голосом сказал старик. – Они нам ничего плохого не сделают.

– Так ведь они бросали бомбы и стреляли из пулеметов, – недоверчиво сказала Роза.

– Это другие самолеты, – сказал Хоуард. – Эти самолеты хорошие. Они нас не тронут.

И вдруг, наперекор его стараниям всех успокоить, раздался тоненький голосишко Пьера:

– Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие?

Сердце старика сжалось, он снова подумал о бойне на монтаржийской дороге.

– Почему же, конечно, – сказал он мягко. – Помнишь самолеты, которые мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых вам позволили потрогать бомбы? Они вам ничего плохого не сделали, правда? Это были хорошие самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут.

Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его:

– Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард?

– Да, – сказал старик.

Николь отвела его в сторонку.

– Что же вы такое говорите, – вполголоса упрекнула она. – Ведь это немецкие самолеты.

– Я знаю. Но надо же что-то сказать детям.

Она проводила глазами три далекие черточки в небе.

– Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением…

Хоуард кивнул.

– Вы когда-нибудь летали? – спросил он.

– Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один раз летала с Джоном над Парижем. Вот это было чудесно…

В Хоуарде пробудилось любопытство.

– Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину?

– Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем.

– Как же он достал самолет? – Старик знал, что в чужой стране это не просто.

– Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого. У него был друг – un capitaine de l'Aeronautique[84]84
  капитан французского воздушного флота (фр.)


[Закрыть], они познакомились в Англии, когда этот капитан служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все для Джона устроил. Figurez-vous[85]85
  вообразите (фр.)


[Закрыть], мсье, – продолжала она, – я не могла затащить его ни в один художественный музей, ни в один! Всю жизнь он только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск – и опять его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь!

Хоуард кротко улыбнулся.

– Такой уж он был… Но вам понравилось?

– Это было чудесно! – сказала Николь. – Прекрасный солнечный день, свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас ждал красивый самолет, и мотор уже работал. – Ее лицо омрачилось на мгновенье, и опять она улыбнулась. – Я мало понимаю в самолетах, – призналась она. – Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная лесенка, очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый.

– Грубый? – переспросил Хоуард.

– Он сказал, что этот самолет похож на клопа, мсье, хорошо, что механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие слова, ведь нам так любезно позволили полетать на этой машине. А он только засмеялся. А потом, когда мы летели над Парижем с grande vitesse[86]86
  с большой скоростью (фр.)


[Закрыть], сто двадцать километров в час или даже больше, Джон обернулся ко мне и говорит «Он не летает, а ползет, как клоп». Представляете! Наши самолеты очень хорошие, мсье. Во Франции все так говорят.

– Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, – улыбнулся Хоуард.

Николь расхохоталась, такого звонкого смеха старик от нее еще не слышал.

– Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось поставить его на место, как вы говорите.

– Очень сожалею, – сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: – Я никогда не летал над Парижем. Это красиво?

Николь пожала плечами.

– Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется красивым, вот только облака. Но тот день был чудесный, потому что облака тогда были большие, пушистые, Джон их называл ку… кум… как-то так.

– Cumulus?[87]87
  кучевые облака (лат.)


[Закрыть]

Николь кивнула.

– Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных ущельях. А далеко внизу опять и опять показывался Париж, то увидишь площадь Согласия, то площадь Звезды. Никогда не забуду этот день. А потом мы приземлились, и меня сразу одолел сон, мы возвращались в Париж в автомобиле, и я прислонилась к Джону, положила голову ему на плечо и заснула.

Довольно долго шли молча. Пьер и Биллем устали толкать коляску и уступили место Розе, Шейла семенила с ней рядом. Котенок свернулся в коляске и спал крепким сном.

Вскоре Николь показала вперед:

– Вот и дом… вон там, среди деревьев.

Надо было пройти еще около мили. По-видимому, это была большая, процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли среди деревьев, защищенные от ветра. На окрестных холмах, сколько хватал глаз, раскинулись, пастбища.

Через полчаса подошли к ферме. По длинному ряду конюшен сразу видно было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных участках бегали лошади. За все время пути Хоуард еще не видел такого крепкого, толково устроенного хозяйства.

Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь спросила, где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей с коляской у ворот.

На полпути их встретил Аристид Арвер.

Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти; острые черты лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что это человек очень неглупый. А потом подумал, что у такого человека вполне могла вырасти дочь-красавица, признанная королева красоты «мисс Ландерно». Тонкие черты лица, заострившиеся с годами, наверно, были очаровательны у молоденькой девушки.

Арвер был в мешковатом черном костюме, вокруг шеи вместо воротничка обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа.

– Вы не помните меня, мсье Арвер? – сказала Николь. – Вы были так добры, что пригласили меня однажды, я приезжала с отцом, полковником Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у себя дома. Это было три года назад… помните?

Тот кивнул.

– Прекрасно помню, мадемуазель. Полковник очень интересовался моими лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько я помню, служил в артиллерии? – Арвер запнулся. – Надеюсь, вы получаете от полковника добрые вести?

– Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем.

– Я очень огорчен, мадемуазель.

На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала:

– Будь отец дома, он, конечно, сам бы с вами поговорил. Но его нет, поэтому вместо него приехала я.

Арвер недоуменно наморщил лоб, но тут же слегка поклонился.

– Очень приятно, – уронил он.

– Нельзя ли пройти к вам в контору?

– Извольте.

Он повернулся и повел их к конторе. В пыльном, захламленном помещении полно было гроссбухов и обтрепанных канцелярских папок, по углам валялась негодная упряжь. Арвер затворил за ними дверь и предложил шаткие стулья, а сам оперся о край стола – больше сесть было не на что.

– Прежде всего, – сказала Николь, – позвольте представить вам мсье Хоуарда. Он англичанин.

Коннозаводчик слегка поднял брови, но ответил церемонным поклоном.

– Enchante[88]88
  очень рад (фр.)


[Закрыть], – сказал он.

– Перейду прямо к делу, мсье Арвер, – продолжала Николь. – Мсье Хоуард давний друг моей семьи. Сейчас у него на попечении несколько детей, он пытается, несмотря на немцев, вернуться в Англию. Мы с мамой говорили об этом, и так как отца сейчас нет, подумали, может быть, тут поможет Жан-Анри, даст лодку. А если это невозможно, может быть, сумеет помочь кто-нибудь из друзей Жан-Анри. У нас достаточно денег, мы оплатим любые услуги.

Довольно долго хозяин молчал.

– С немцами шутки плохи, – сказал он наконец.

– Мы это понимаем, мсье, – сказал Хоуард. – Мы совсем не хотим навлекать на кого-либо неприятности. Поэтому мадемуазель Ружерон и не обратилась прямо к вашему зятю, а пришла поговорить сначала с вами.

Арвер обернулся к нему.

– Вы хорошо говорите по-французски, не всякий англичанин так говорит.

– Я прожил долгую жизнь, не у всякого англичанина было столько времени, чтобы изучить ваш язык.

Француз улыбнулся.

– И вы стремитесь вернуться в Англию?

– Ради себя не так уж стремлюсь, – отвечал старик. – Я охотно пожил бы еще во Франции. Но, видите ли, у меня на руках дети, маленькие англичане, я обещал доставить их на родину. – Он запнулся. – И есть еще трое других.

– А что за другие дети? Сколько вас всего? И откуда вы приехали?

Понадобилось минут двадцать, чтобы все это разъяснить. Наконец француз спросил:

– Эти малыши – Пьер и маленький голландец… Допустим, они попадут в Англию, а что с ними будет дальше?

– У меня есть замужняя дочь в Америке, – сказал Хоуард. – Она живет в достатке. Она приютит их у себя в доме на Лонг-Айленде до конца войны, пока мы не разыщем их родных. Им было бы у нее хорошо.

Арвер испытующе посмотрел на старика.

– В Америке? Так я и поверил. Вы отправите их за океан к дочери? И она захочет с ними нянчиться, – с детьми, которых никогда раньше не видела? С чужими детьми, с иностранцами?