Текст книги "Зима отчаяния"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Нелли Шульман
Зима отчаяния

Часть первая

Санкт– Петербург

Тощая кошка, брезгливо ступая, обошла навозную лужу. Ветер с Невы гнал над серыми сараями ненастные тучи. С близких путей Николаевского вокзала тянуло гарью. Хлюпнул прохудившийся ботинок.

Коллежский асессор Максим Михайлович Сабуров неслышно выругался в пахнущий псиной влажный шарф.

Утро начиналось самым скверным образом. Бесцеремонный стук в дверь квартиры поднял его до рассвета. Из экономии Сабуров не держал даже приходящую прислугу. Долги покойного папеньки, как кисло думал следователь Сабуров об отце, не позволяли ему переехать с паршивой студенческой квартирки на Песках в более приличествующую должностинынешнего чиновника по особым поручениям и бывшего полицейского следователя фатеру. Так выражался его начальник, коллежский регистратор Путилин.

Сабуров, коренной петербуржец, ловил себя на том, что тоже нахватался от Путилина курских словечек.

– Фитанция, – пробормотал следователь, – надо выписать фитанцию.

Квитанция полагалась дворнику, переминавшемуся рядом с покосившимся воротами. Створки распахнули настежь. Над Обводным каналом висел сырой туман, по набережной заунывно скрипела телега. Подышав на руки, Сабуров велел приставу:

– Давайте квитанцию, – он повернулся к дворнику, – багор мы изымем как орудие убийства,– тот испуганно перекрестился. Сабуров заметил, что дворник отводит глаза от тела.

– Любой бы отвел, – Максим Михайлович, впрочем, пристально рассматривал труп, – хотя смерть интересная. Библейская, я бы сказал…

Багор, пронзивший посиневший живот покойника, сорвали с пожарного щита, выкрашенного в казенный цвет бычьей крови. Топор и ведро оставались на месте. Пристав ничтоже сумняшеся поплевал на пальцы.

– Аод простер левую руку свою и взял меч с правого бедра своего и вонзил его в чрево царя Эглона, так что вошла за острием и рукоять, и сало закрыло острие, ибо Аод не вынул меча из чрева его, и он прошел в задние части, – он оторвал квитанцию.

– Я в школе преуспевал по закону Божьему, – довольно сказал пристав, – а вы, ваше высокоблагородие?

Сабуров рассеянно ответил:

– А я нет, – следователь изучал бурый моток кишок, – надо вызывать полицейского доктора. Здесь поработала собака или крыса, – Сабуров не чувствовал запаха разложения, – но убили его недавно, сомнений нет,– Максим Михайлович разогнулся:

– Однако я помню, что царь Эглон тоже был тучен, – пока неизвестный покойник по виду перевалил за восемь пудов, – и его тоже убили в уборной,– дверь нужника, пристроенного к сараю, поскрипывала на ветру.

Сабуров обернулся к дворнику.

– Вы знаете, кто он такой? – тот спрятал бумажку в карман засаленного халата, прикрытого фартуком.

– Как не знать, ваше высокоблагородие, – дворник шмыгнул сопливым носом, – это, значит, его контора здесь, – он указал на ворота, – то есть склады евойные, – опять неосторожно ступив в лужу, Сабуров прошагал к набережной.

На воротах красовалась табличка: «Товарищество Катасонов и сын. Оптовая торговля лесом». Сабуров хмыкнул: «Это господин Катасонов?». Дворник помотал головой в обтерханной валяной шапке.

– Это сын, – неловко отозвалсяпарень, – Евграф Федорович тем годом преставился, а это сын евойный, ФедорЕвграфыч. Ему и тридцати годков не исполнилось, – дворник горестно понурился. Расстегнув гражданское пальто, Сабуров вытащил на свет хронометр.

– Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед, – пробормотал следователь, – впрочем, аристократы еще спят.

Подаренные отцом часы показывали восемь утра. Ноябрьская петербургская хмарь ещене начала расходиться. Сабуров поинтересовался у дворника:

– Контора в девять открывается? Вход с Предтеченской улицы? – его охватило знакомоеазартное чувство. Путилин сравнивал Сабурова с фокстерьером.

– Вцепишься и не отпустишь, Максим Михайлович, – весело говорил начальник, – а еще про англичан болтают, что они медлительные, – Сабуров отозвался:

– Я только по матери англичанин, Иван Дмитриевич. По отцу я самый что ни на есть русский,– Максим Михайлович едва не добавил:

– Настолько русский, что еще выплачиваю долги папеньки, которого разбил удар прямо за игорным столом,– от былого семейного достатка Сабурову остались только золотые часы. Полицейский следователь не закладывал их даже в самые тяжелые времена. Сабуров велел приставу:

– Бегите в участок на Предтеченскую, отправляйте сюда полицейский наряд. Двор и набережную надо оцепить. Оттуда езжайте на Офицерскую и привезите доктора, – на углу Офицерской улицы и Мариинского переулка помещалось столичное сыскное управление.

– Поворачивайтесь, – недовольно добавил следователь, – на набережной все давно разъездили телегами, а здесь пока что– то еще видно, – убитый и убийца вышли на задний двор пешком.

– Вот и следы, – Сабуров проследил за цепочкой, – сапоги Федора Евграфыча и, кажется, штиблеты, – вторая пара оказалась более изящной, остроносой.

– Стойте у ворот и никого сюда не впускайте, – велел Сабуров дворнику, – хотя место глухое, – вокруг простирались крепкие каменные склады. Тот сорвал с головы шапку.

– Будет сделано, ваше высокоблагородие, – изумленно отозвался парень, – в сыскном управлении Сабурованазывали Англичанином:

– Потому что я ко всем обращаюсь на «вы», – Максим Михайлович достал лупу, – но иначе не получается.

Вернувшись в Россию подростком, он так и не перешел на свойское «ты», принятое среди его коллег. Следы начинались у массивной стальной двери.

– Заперто, – Сабуров подергал ручку, – это черный ход в контору. Ключи, наверняка, у покойника.

До приезда врача он не хотел обыскивать тело и даже страгивать его с места. Вглядевшись в оплывший в грязи след штиблет, Сабуров вытянул из кармана пальто складную линейку:

– Можно и не измерять, – понял он, – спутник Катасонова тоже был высокого роста, ему вровень. Размер обуви почти такой, как у Федора Евграфовича.

Спутник мог и не быть убийцей, но чутье еще никогда не подводило Сабурова. Осторожно ступая, он обошел труп. Федор Евграфович раскинулся на грязном снегу. Бороду покойника испачкала кровь:

– Это изо рта натекло, – Сабуров надел перчатки истрепанной замши, – надо взглянуть, может быть, остался пепел или окурок, – сначала следователь не обратил внимания на мокрый клочок бумаги рядом с русой головой покойника:

– Обрывок газеты из нужника, – Сабуров присмотрелся, – хотя, кажется, там что– то написано…

Клочок затрепетал на ветру. Каллиграфические буквы сообщали: «Номер первый».

Золотистый чай полился в серебряный подстаканник. Чайник в кабинет начальника сыскного отдела принесли вместе с тощей канцелярской папкой серого картона.

– В жизни купца первой гильдии Катасонова ничего интересного не происходило, – сообщил Путилин, просматривая бумаги, – долгов у него с гулькин нос, оборотный капитал большой, в пьянстве или игре в карты он тоже не замечен.

Жадно проглотив дымящийся чай, Сабуров от души чихнул. Он вернулся на Офицерскую недавно, выстояв три часа в стылом полицейском морге Литовского замка. Двадцативосьмилетний покойник оказался здоров, как бык.

– Если не считать его телосложения, – заметил врач, – он богатырского роста, но весит почти девять пудов, – доктор покрутил головой, – хорошо, что у нас чугунные столы, – Сабуров не любил вскрытия, однако ему надо было внимательно осмотреть одежду покойника.

Кроме ключей от конторы, в карманах Федора Евграфовича не нашлось ровным образом ничего занимательного.

– Более того, – сказал Сабуров начальнику, – Катасонов даже не надел пальто. Он, как говорится, всего лишь вышел до ветра, – Путилин почесал в бороде.

– Со Штиблетами, – так они стали называть неизвестного спутника купца,– говоришь, они сначала сидели в кабинете Катасонова– в девять утра Максим Михайлович в сопровождении полицейскихпоявился у парадного входа в контору на Предтеченской улице.

– Я был первым, – сообщил он Путилину, – служащие Катасонова не отличаются пунктуальностью… – начальник усмехнулся: «Англичанин». Сабуров поправил пенсне в стальной оправе. Перевалив на четвертый десяток, он по семейной традции стал нуждаться в очках.

– Но их медлительность оказалась нам на руку, – добавил Сабуров, – я без помех осмотрел кабинет Федора Евграфовича, – комнату обставили тяжеловесной дореформенной мебелью.

Катасонов, правда, пользовался новейшим сейфом знакомой Сабурову британской работы. Патентованный сейф от компании Chubb вскрывать не пришлось. Отправив полицейского на Офицерскую, Сабуров получил судейское постановление об обыске конторы. Ключи от сейфа лежали в ящике стола покойного.

– Там только деловые бумаги, – Максим Михайлович налил себе еще чаю, – а что касается Штиблет, то он явно побывал в кабинете, – покойниквстретился с убийцей вечером:

– Служащие расходятся по домам в шесть, – задумался Сабуров, – Катасонов сам открыл ему дверь.

В резной малахитовой пепельнице следователь отыскал несколько окурков. Федор Евграфович, принадлежавший к общине поморского согласия, видимо, не обращал внимания на запреты старообрядцев. Катасонов выкурил дорогую сигару.

– Разговаривали они часа два, – Сабуров все аккуратно занес в свою книжечку, – а Штиблеты курил пахитоски, – Максим Михайлович тоже предпочитал испанский товар. Он поднял голову от стакана с чаем.

– Пахитоски обычные, – сообщил Сабуров, – такие продаются у меня на углу в мелочной лавочке, а окурок покойника я проверил, – в табачном магазине Богданова на Невском подтвердили, что каждый месяц Катасонов заказывал у них ящик сигар. Путилин вытряхнул из чайника последние капли.

– Надо проверить уволившихся из конторы Катасонова за последний год, – велел начальник, – вдруг у кого– то из них…– в дверь поскреблись, робкий голос сказал:

– Ваше высокопревосходительство, прислали из Санкт– Петербурской части,– начальник распахнул дверь: «Что там?». Полицейский, покраснев, выпалил:

– На Выборской стороне нашли труп. Кажется, это номер второй, ваше высокопревосходительство.

Багровое солнце заваливалось за крыши завода Розенкранца. С набережной Невы доносился скрип колес. Из распахнутых ворот тянулся бесконечный обоз, нагруженный трубами.

– Ваше превосходительство, осторожней, – озабоченно сказал пристав, встретивший экипаж Сабурова, – здесь ненароком могут и зашибить.

Несмотря на вечер пятницы, работа на заводе кипела. После сонного Обводного канала и запаха свежего леса на складах Катасонова в нос Максиму Михайловичу шибануло гарью и дымом:

– Его в трубе нашли, – пристав помялся, – когда обозы загружали, кто– то из парней заметил кровь на полу склада, позвал мастера, апотом, – полицейский махнул рукой, – начался содом с гоморрой. Из трубы его вынули, однако он к тому времени закоченел, – оглядывая прибранный склад, Сабуров поинтересовался: «Какая здесь обычно температура?». Мастер с готовностью ответил:

– Такая же, как на улице, ваше превосходительство. Здесь только трубы лежат, незачем зря уголь жечь. Грузчики все равно мокрые, как в бане. Попробуй, покидай таких дур по двенадцать часов в день…

Сабуров рассматривал пустые черные проемы труб.

– Здесь его обнаружили, – пристав кашлянул, – я велел очистить склад, однако им хоть кол на голове теши,– мастер виновато отозвался:

– Господин Розенкранцвелел не прерывать отгрузку. Сами понимаете, с хозяином не поспоришь…

Сабуров отчего– то спросил: «Что вы производите?». Парень зачастил:

– Трубы дымогарные красной меди, трубы латунные, трубы паровозные и водопроводные… – пристав поднял бечевку.

– Это я огородил, – сообщил он, – хотя бы эту трубу не отгрузили, – Сабуров предполагал, что хозяин завода без всяких колебаний отправил бы трубу на подводы.

– Пусть в ней и убили человека, – хмыкнул следователь, – то есть убили его рядом, – по словам мастера, труп в трубе не прятали.

– Только засунули внутрь, – он отвернулся, – так, что одни ноги торчали,– в отличие от Катасонова, покойник был полностью одет. Темная рабочая куртка застыла колом от засохшей на холоде крови.

– Мы сначала увидели ноги, – мастер все не поворачивался, – а потом остальное, – пристав кашлянул: «За доктором бы послать, ваше превосходительство». Сабуров рассматривал изуродованную голову трупа.

– Я послал, – отозвался он, – Гаврила Степанович, – мастер подтянулся, – вы знаете, кто это такой? – парень удивился:

– Как не знать? Начальник трубного цеха, его превосходительство господин инженер Грюнау, Альберт Эдуардович.

К неудовольствию Сабурова,до его приезда тело господина Грюнау вытащили из трубы. Пристав подал ему дешевую свечу в оловянном подсвечнике.

– Я все внутри обсмотрел, – посетовал парень, – однако ничего не нашел, – они словно сговорившись, избегали называть вслух, что, собственно, надо было найти, – кажется, покойника затолкали туда в таком виде, – голову Грюнау покрывала подсохшая кровавая корка.

Сабуров читал в газетах о зверствах индейцев на западе Североамериканских Соединенных Штатов. Лицо начальника трубного цеха осталось нетронутым, однако Максим Михайлович не мог отвести взгляда от искаженных смертной гримасой черт:

– Непонятно, как он выглядел, – пробормотал Сабуров, – надо завтра запросить в заводской канцелярии его формуляр.

Следователь не мог сообразить, кому в Санкт– Петербурге в году от Рождества Христова одна тысяча восемьсот шестьдесят седьмом мог понадобится скальп уважаемого инженера. На утоптанный пол рядом с его ботинком шлепнулась темная капля.

– У вас что, – поинтересовался Сабуров у мастера, – крыша… – подняв глаза, он осекся.

– Вот и волосы, – медленно сказал следователь, – несите лестницу, Гаврила Степанович, – по прикидкам Максима Михайловича, до закопченной стеклянной крыши склада оставалось саженей пять:

– Так вот она, – угрюмо сказал мастер, – ради починки всякий раз со стремянками не набегаешься.

Вдальнем углу ютилась проржавевшая винтовая лестничка. Сабуров гневно повернулся к приставу: «Почему не проверили крышу?». Парень покраснел:

– Кто бы мог подумать, ваше высокоблагородие, – окровавленный кусок плоти висел на стальном пруте, вбитом в краснокирпичную стену.

– И увидел это некто и донес Иоаву, говоря: вот, я видел Авессалома висящим на дубе, – вспомнил Сабуров, – и взял в руки три стрелы и вонзил их в сердце Авессалома, который был ещё жив на дубе…

Он натянул перчатки.

– Посветите мне, – велел следователь приставу, – ближе, еще ближе,– распахнув темную рабочую куртку, он замер. В груди трупа торчали три гвоздя.

Со страницы служебного формуляра на Сабурова смотрел благообразный господин лет тридцати, при бородке и пушистых бакенбардах. Фотографическую карточку снабдили серебристой вязью: «Левицкий на Мойке, 30. Санкт– Петербург».

– Служащие завода Розенкранца идут в ногу со временем, Иван Дмитриевич, – хмыкнул следователь, – в наших формулярах карточек не найти, – Путилин рассеянно пообещал:

– Еще появятся. Наших воров мы тоже сфотографируем, Максим Михайлович. Однако сейчас мы имеем дело вовсе не с вором, – Путилин изучал отчет полицейского доктора о вскрытии тела Грюнау.

Сабурову опять пришлось навестить морг Литовского замка. Покойный Альберт Эдуардович, номер второй, как сообщала написанная знакомым им почерком весточка, в отличие от купца Катасонова обладал атлетическим телосложением.

– Ему бы жить да жить, – доктор снял забрызганный кровью фартук, – всего тридцать два года исполнилось, – как и у Катасонова, у Грюнау не оказалось близких родственников.

– Сирота, – Путилин шуршал страницами, – потерял родителей подростком, учился за счет лютеранской общины в Петришуле и по их же стипендии поступил в Практический Технологический Институт.

На втором курсе юноша Грюнау выиграл малую серебряную медаль на конкурсе Императорской Академии Наук.

– Он защитил докторат в Германии, – уважительно сказал Иван Дмитриевич, – однако вернулсяв родные пенаты, – Сабуров поднял бровь:

– Я справился в архиве его полицейской части. Семья Грюнау живет в столице с петровских времен. Как говорится, старше них только Петропавловская крепость, – Путилин окинул следователя внимательным взглядом.

– Твой предок вроде тоже был сподвижником императора, – заметил начальник, – или он впал в опалу?

Максим Михайлович кивнул:

– И закончил свои дни на плахе, а сын его отправился в Сибирь. Однако то дела давно минувших дней, – Сабуров не любил разговоров о своей семье, – я встречусь с пастором церкви Петра и Павла, – Грюнау, разумеется, был лютеранином, – и с невестой покойного, – Путилин даже выронил папку: «Что за невеста?». Максим Михайлович протер очки.

– Инженер не зря ездил в Германию. Он стал господином доктором, – Сабуров ловко передразнил немецкий акцент, – и заодно он обручился с некоей, – следователь справился в простой записной книжке, – фрейлейн Амалией Якоби. Барышня проживает в квартире Грюнау на Большой Подъяческой улице, – Путилин неожиданно покраснел.

– Она его невеста, а не жена, – Сабуров позволил себе улыбку.

– Видимо, он был прогрессивен не только в работе, Иван Дмитриевич, но и во всем остальном, – Путилин повертел обнаруженную в куртке Грюнау записку:

– Почерк тот же, – заметил начальник, – писал образованный человек, – Сабуров покосился на свой стальной портсигар, Путилин махнул рукой: «Кури».

– Именно так, – согласился Максим Михайлович, – и он отлично знаком с Библией, – на вскрытии Сабуров услышал, что гвозди в грудь Грюнау вбили, когда инженер еще жид.

– Вернее, он умирал от кровотечения, – поправил себя полицейский доктор, – сначала егоосвежевали, а гвозди поставили окончательную точку, – Сабуров поинтересовался: «Сколько времени он пролежал мертвым?». Доктор выпятил губу:

– Если на складе была такая же температура, как и на улице, то всю ночь с пятницы на субботу, не меньше.

Ночью завод Розенкранца все– таки не работал. Спешно появившийся на Выборгской господин Розенкранц объяснил Сабурову, что у Грюнау, как выразился немец, его правой руки, имелись копии всех ключей. Путилин легко поднялся:

– Получается, – начальник взялся за булавку, – что после шести вечера Штиблеты приходит к купцу Катасонову, – первая булавка воткнулась в висящий на стене план столицы, – часа через два убивает его и отправляется на Выборгскую, – на плане появилась вторая булавка, – где его ждет Грюнау…

Максим Михайлович порылся в карманенебрежно брошенного на диван штатского пальто.

– Да, Иван Дмитриевич, и где он оставил еще пару окурков тех же пахитосок, – Сабуров выложил на стол бумажный пакет.

– И вот еще что, – добавил он, – мы проверили формуляры всех служащих конторы Катасонова. В прошлом году оттуда уволился только один человек, вернее, девица Дорио, Мария Николаевна. Она служила письмоводителем, – Путилин поднял бровь, – и переводчицей иностранной корреспонденции.

Иван Дмитриевич заметил:

– Катасонов, оказывается, был не менее прогрессивен, чем Грюнау. Он действительно старообрядец только на бумаге. Мало какая контора нанимает женщин. Что, она вышла замуж?

Сабуров покачал головой:

– Девушка прошлой весной пропала, а летом ее труп выловили из Невы. Опознавал ее, – следователь зашелестел бумагами, – ее сиятельство князь Дмитрий Аркадьевич Литовцев…

Путилин присвистнул:

– Тот самый, – Сабуров кивнул, – но какое отношение к нему имела девица Дорио? – Сабуров пожал плечами.

– Ее последним адресом в столице указан особняк Литовцевых. Она значилась в списке безвестно пропавших. Его сиятельство известили, он приехал в полицейский морг…

Путилин велел:

– Надо с ним встретиться. Вряд ли Литовцевы имееют отношение к убитым, но таков порядок…

Сабуров отозвался:

– Непременно.

До особняка Литовцевых на Мойке Сабуров дошел пешком. В кармане потрепанного пальто следователя таилось аккуратно свернутое письмо. Его сиятельство князь Дмитрий Аркадьевич щеголял небрежно элегантным почерком. Таких людейне вызвали в сыскное управление на Офицерской. В присутственных коридорах Литовцева называли восходящей звездой министерства иностранных дел.

Максим Михайлович решил, что его сиятельство не сталкивался с отцом Сабурова. Когда Литовцев, закончив Петербургский университет, поступил на государственную службу, Михаил Максимович несколько лет как лежал в параличе. Будущий следователь, тогда студент императорского училища правоведения, бегал по частным урокам.

Неосторожно ступив в очередную лужу, следователь поморщился. Растаявший снег хлюпнул в ботинке. Сабуров вовремя отскочил подальше от поребрика.

Мимо пронеслась пролетка с закутанной в меха барышней. Соболиная шапочка с вуалью прикрывала черные волосы, девушка надменно смотрела вперед.

– Это не Пески, – пробормотал Сабуров, – мы в дворянском гнезде…

Сабуров читал все книжные новинки. Покойный отец, постепенно теряя зрение, все равно интересовался литературными журналами. Сабуров привык читать ему вслух. Отряхнув казенную черную шинель, он сверился с эмалевой табличкой на углу здания. Его сиятельство обретался в родовом особняке на углу Английского проспекта.

В записке, полученной Сабуровым, князь Дмитрий Аркадьевич сообщал, что ждет его к одиннадцати утра. Следователь оценил энергию статского советника. Послав полицейского на Мойку в девять, Сабуров немедленно получил ответ.

– Буду рад помочь следствию, – писал Литовцев, – хотя вряд ли я обладаю нужными сведениями.

Взявшись за медное кольцо ручки, Сабуров пробормотал:

– Это мы еще посмотрим.

– Мне назначено, – вежливо сказал следователь швейцару в ливрее, – его сиятельство меня ждет. Коллежский асессор Сабуров из городской сыскной части, – он вытряхнул на свет карточку, – передайте князю, что я здесь.

Швейцар почти незаметно повел рукой. За его спиной появился фрачный лакей.

– Прошу вас, – почтительно сказал тот, – позвольте шинель, ваше благородие, – Сабуров ожидал, что его проведут в гостиную, однако лакей указал вперед.

– Его сиятельство в кабинете, – взбежав по мраморной лестнице, Сабуров огляделся.

– Кабинет, кабинет, – он наугад выбрал дверь, – нет, это библиотека…

Максим Михайлович открыл рот. Давешняя барышня из пролетки сидела на дубовой стремянке, перелистывая пухлый том. Сабуров заметил ее рискованно короткий, по щиколотку, наряд.

Девушка носила гарибальдийский жакет, отделанный алым кантом. Юбка красного бархата открывала изящные сапожки. На массивном кресле валялась сброшенная шубка. Поведя носом, Сабуров почувствовал запах табака.

– Простите, сударыня, я ошибся дверью, – смутился следователь, – извините за вторжение.

Девушка смерила его неприязненным, как показалось Сабурову, взглядом.

– Кабинет князя налево, – она захлопнула книгу, – там открыто, – в резной нефритовой пепельнице на столе дымилась испанская пахитоска.

Его сиятельство князь Дмитрий Аркадьевич Литовцев даже дома носил сюртук парижского покроя и блистающую белизной рубашку.

– У меня сегодня неприсутственный день, – объяснил статский советник, – так сказать, home office, – его произношение было безукоризненным, – рад встрече, господин Сабуров, – князь протянул руку, – прошу вас, садитесь.

Дмитрий Аркадьевич вышел из– за дубового стола. Зеленое сукно было девственно чистым. Сабуров понял, что его сиятельство заранее убрал рабочие документы в сейф. Статский советник, как и покойный купец Катасонов, предпочитал британский товар.

Сабуров напомнил себе, что дело вовсе не в сейфе и не в эмалевой шкатулке с пахитосками. Такие папиросы курила половина столицы.

Его не удивило и нежелание Литовцева показывать визитеру деловые бумаги. Дмитрий Аркадьевич считался правой рукой министра иностранных дел канцлера Горчакова.

На столе его сиятельства красовался фотографический портрет с небрежным росчерком «Александр». Литовцев недавно получил сан камергера, хотя обычно в него возводились только действительные тайные советники.

– Туда он тоже доберется, – Сабуров подавил желание чихнуть, – видно, что он амбициозный человек.

Амбициозный человек, вольно устроившись в кресле напротив, взялся за серебряный кофейник.

Следователя занимала давешняя барышня в гарибальдийском жакете. Литовцев, как и покойникГрюнау, мог отличаться прогрессивными нравами, но Сабуров сомневался, что его сиятельство поселил бы в городском особняке любовницу.

Следовательвелел себе не возводить поклеп на фрейлейн Якоби. Грюнау назначил дату венчания в церкви Петра и Павла. Инженер собирался жениться этим месяцем.

– Но его сиятельство холост, – Сабуров принял антикварную чашку с кофе, – или это его родственница? – он мог поинтересоваться только служебным формуляром князя.

В кабинете висел портрет, обвитый траурным крепом. Государственные похороны князя Аркадия Петровича Литовцева, товарища министра и статс– секретаря, посланника в Риме и Мюнхене, состоялись прошлым годом. За гробом шли десять еще живущих лицеистов первого выпуска. Литовцев дружил с Горчаковым и Пушкиным и едва не попал под суд по делу декабристов. С портрета на Сабурова взирал благообразный вельможа в седых бакенбардах.

– Он таким станет, дожив до седьмого десятка, – Сабуров незаметно взглянул на его сиятельство, – видно семейное сходство, – рядом с портретом висела картина в золоченой раме.

– Мадонна школы Рафаэля, – очнулся он от голоса князя, – мой покойный отец собрал в Италии неплохую коллекцию картин. Ребенком я рос в Риме, – князь подвинул ему шкатулку с пахитосками, – а вы, кажется, в Лондоне, Максим Михайлович?

Сабуров понял, что его сиятельство тоже не терял времени зря. Следователь кивнул:

– Именно так, ваше сиятельство,– Литовцев повел рукой.

– Дмитрий Аркадьевич, прошу вас. Мы с вами столбовые дворяне. Я Гедиминович, а вы потомок этого, – он пощелкал пальцами, – татарского мурзы Чета, – Сабуров улыбнулся:

– Историки подвергают легенду сомнению, Дмитрий Аркадьевич. Однако меня больше интересуют события нынешнего времени, – князь невозмутимо отозвался: «Извольте». Сабуров вытащил дешевую записную книжку черного коленкора.

– Полтора года назад, незадолго до смерти вашего отца, – он кивнул на портрет, – пропала некая мадемуазель Мария Дорио, семнадцати лет от роду. Вернее, девица Мария Николаевна, – поправил себя следователь, – она была православной. Дорио работала в конторе купца первой гильдии Катасонова, однако уволилась за месяц до исчезновения. Ее последним местом жительства в столице значился ваш адрес, – князь спокойно покуривал, – вы опознавали ее тело в морге.

Труп девицы Дорио, пропавшей на Пасху, выбросило на берег Васильевского острова в середине лета.

Дверь скрипнула, князь поднялся. Сабуров последовал его примеру. Барышня из библиотеки сменила гарибальдийский жакет на не менее смелое платье, напомнившее Сабурову иллюстрации к рыцарским романам. Легкие рукава лазоревого шелка падали складками к расшитому бисером поясу.

– Такой цвет ей тоже идет, – отчего– то подумал следователь, – у нее синие глаза, как у князя, – Дмитрий Аркадьевич радушно сказал:

– Позволь тебе представить, Софи, – девушка остановилась, – господин Сабуров из столичной сыскной части. Моя сестра, – обратился он к следователю, – княжна София Аркадьевна Литовцева.

По дороге домой Сабуров зашел в писчебумажный магазин Шаре на Невском проспекте. Он мог купить все нужное в лавках Гостиного Двора, однако у Шаре не торговали подделками. Сабуров предпочитал настоящие фаберовские карандаши. В Гостином Дворе часто продавали товар, лепившийсяв подвалах Хитрова рынка. Московский фабер строгали из дешевого дерева, а грифели в нем всегда ломались.

У Шаре продавали немецкую чертежную бумагу и любимые Сабуровым черные коленкоровые блокноты. Шаре получал и западные книжные новинки. Сабуров не устоял перед очередным томом Габорио, однако пока он велел себе отложить «Дело вдовы Леруж» подальше. Во время расследования Максим Михайлович не позволял себе отвлекаться. Он никогда не признался бы сослуживцам, что читает Габорио.

– Но я и о Достоевском не говорю, – хмыкнул Сабуров, – потому что у нас интересуются только очередными томами судебного уложения.

Ноябрьская книжка «Русского Вестника» тоже лежала неразрезанной. Сабуров помнил последние строки из августовской части романа.

– Увидите, какой я складный человек, – пробормотал следователь, – увидите, что со мной еще можно жить, – его отчего– то замутило. Сабуров отодвинул стакан дешевого кофе.

Он забежал и в мелочную лавочку на углу своего переулка на Песках. В закрывающейся булочной по соседству немец по дешевке отдал ему последние куски творожного пирога. Сабуров сунул пергаментный сверток между окнами. Кухня в квартирке была стылой. Ночью термометр падал ниже нуля по Цельсию.

Из экономии Максим Михайлович растапливал выложенную белым кафелем печь– голландку только в кабинете, служившем ему и спальней. В спальню, где десять лет назад умер его отец, Сабуров заходить не любил.

– Можнопереехать в квартиру поменьше, – пришло ему в голову, – однако куда меньше, здесь только две комнаты. Не ютиться же в каморке, как Раскольников, – подумав о романе, он велел себе собраться. Прочитав в августе о смерти Катерины Ивановны, Сабуров хотел написать Достоевскому.

– И что бы я ему написал, – он зло затянулся папиросой, – что я плакал, потому что моя мать умирала похоже, пусть и в дорогой гостинице в Давосе? Чахотка есть чахотка, – Сабуров закашлялся, – она не различаетледи и нищенок…

Максим Михайлович потерял мать десятилетним мальчиком. Достоевскому онписать не стал, рассудив, что Федор Михайлович получает немало таких конвертов.

– Нечего отвлекать автора от работы, – с папиросным дымом тошнота ушла, он отпил кофе, – я и сам не люблю, когда мне мешают.

Папки со следственным делом не полагалось брать домой, однако Сабурову надо было подумать.

– Лучше читать Габорио, – хмыкнул он, – но беда в том, что в таких романах я с третьей страницы знаю, кто убийца…

Пока Штиблеты оставались для Сабурова такой же загадкой, как и неделю назад, когда на заднем дворе собственного предприятия был убит купец Катасонов.

– Порфирий Петрович подвел бы под это философскую теорию, – Сабуров аккуратно пришпилил к сукну стола немецкую чертежную бумагу, – еще одна беда в том, что я не Порфирий Петрович.

Теорий у Сабурова, впрочем, имелось достаточно.

– Сначала надо все систематизировать, – он взялся за папку Катасонова, – во мне заговорил англичанин,– Максим Михайлович бережно выкладывал на стол фотографии трупов и мест преступлений.

– Дорио, – он открыл тощий конверт, – от нее мало что осталось, – согласно полицейскому протоколу князь Литовцев опознал утопленницу, проведшую в воде четыре месяца, по приметной родинке на плече. Его сиятельство пожал плечами.

– Софи и Мария молочные сестры, – княгиня София кивнула, – девочки росли вместе. Ямного старше Софи, – его сиятельство вздохнул, – моя мать умерла, отец женился вторым браком. Я не мог позволить Софи посещать морг, – Литовцев коснулся руки сестры, – такое зрелище не для девушек.