Текст книги "От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Пустынны заводские дворы. Ветер свистит в разбитых окнах. И когда близко разрывается мина, на асфальт со всех сторон сыплются остатки стекол. Но завод дерется так же, как дерется весь город. И если к бомбам, к минам, к пулям, к опасности вообще можно привыкнуть, то, значит, здесь к ней привыкли. Привыкли так, как нигде.

Мы едем по мосту через один из городских оврагов. Я никогда не забуду этой картины. Овраг далеко тянется влево и вправо, и весь он кишит, как муравейник, весь он изрыт пещерами. В нем вырыты целые улицы. Пещеры; накрыты обгорелыми досками, тряпьем – женщины стащили сюда все, чем можно закрыть от дождя и ветра своих птенцов. Трудно сказать словами, как горько видеть вместо улиц и перекрестков, вместо шумного города ряды этих печальных человеческих гнезд.

Опять окраина – так называемые передовые. Обломки сметенных с лица земли домов, невысокие холмы, взрытые минами. Мы неожиданно встречаем здесь человека – одного из четверых, которым с месяц назад газеты посвящали целые передовицы. Тогда они сожгли пятнадцать немецких танков, эти четверо бронебойщиков – Александр Беликов, Петр Самойлов, Иван Олейников и вот этот, Петр Болото, который сейчас неожиданно оказался здесь, перед нами. Хотя, в сущности, почему неожиданно? Такой человек, как он, и должен был оказаться здесь, в Сталинграде. Именно такие, как он, защищают сегодня город. И именно потому, что у него такие защитники, город держится вот уже целый месяц, вопреки всему, среди развалин, огня и крови.

У Петра Болото крепкая, коренастая фигура, открытое лицо с прищуренными, с хитринкой глазами. Вспоминая о бое, в котором они подбили пятнадцать танков, он вдруг улыбается и говорит:

– Когда на меня первый танк шел, я уже думал – конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. И, между прочим, знаете, я за тот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. Ну, может быть, не до конца – врать не буду, -но все-таки скрутил пять цигарок. В бою так: ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь – вот какое дело...

Петр Болото улыбается спокойной улыбкой человека, уверенного в правоте своих взглядов на солдатскую жизнь, в которой иногда можно отдохнуть и перекурить, но в которой нельзя промахнуться.

Разные люди защищают Сталинград. Но у многих, у очень многих есть эта широкая, уверенная улыбка, как у Петра Болото, есть спокойные, твердые, не промахивающиеся солдатские руки. И поэтому город дерется, дерется даже тогда, когда то в одном, то в другом месте это кажется почти невозможным.

Набережная, вернее, то, что осталось от нее – остовы сгоревших машин, обломки выброшенных на берег барж, уцелевшие покосившиеся домишки. Жаркий полдень. Солнце заволокло сплошным дымом. Сегодня с утра немцы опять бомбят город. Один за другим на глазах пикируют самолеты. Все небо в зенитных разрывах: оно похоже на пятнистую серо-голубую шкуру какого-то зверя. С визгом кружатся истребители. Над головой, не прекращаясь ни на минуту, идут бои. Город решил защищаться любой ценой, и если эта цена дорога и подвиги людей жестоки, а страдания их неслыханны, то с этим ничего не поделаешь: борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Тихо плескаясь, волжская вода выносит на песок к нашим ногам обгоревшее бревно. На нем лежит утопленница, обхватив его опаленными скрюченными пальцами. Я не знаю, откуда принесли ее волны. Может быть, это одна из тех, кто погиб на пароходе, может быть, одна из погибших во время пожара на пристанях. Лицо ее искажено: муки перед смертью были, должно быть, невероятными. Это сделал враг, сделал на наших глазах. И пусть потом он не просит пощады ни у одного из тех, кто это видел. После Сталинграда мы его не пощадим.

24 сентября 1942 года

Лев Никулин

Госпиталь танков

Через всю страну, от Волги к Уралу, движутся бесчисленные железнодорожные грузовые составы.

Бывалые, видавшие виды вагоны, цистерны, платформы, следы пулеметного обстрела, пробитые осколками крыши... Они везли снаряды, оружие с востока на запад и теперь возвращаются в тыл порожняком, чтобы снова вернуться на фронт. На одной из платформ возвышается закоптелый, почти черный корпус танка. Огромный, с пробоиной на башне, с вмятинами от разрывов снарядов, он все еще грозен и страшен. Изуродованное дуло орудия, казалось, все еще готово открыть огонь. Но внутри машины пусто и черно. Снаряды ударили с близкого расстояния, орудия били почти в упор и потому не выдержала броневая сталь.

Пересекая страну, танк движется с запада на восток. Проходят дни. Мощный трактор приводит танк на буксире в цех большого завода на Урале. Бригадир Кудрявцев поднимается на танк и долго разглядывает пробоину.

– Так, – говорит он тихо, – боевая была машина. И ребята тоже, видать, были боевые.

От этого слова "были" у людей, стоявших вокруг, защемило сердце.

– Ну что ж... Давайте лечить.

На закоптелой стали написали мелом номер, многотонный кран пополз и выжидательно остановился над корпусом подбитого танка.

Прошел месяц. В цех, наполненный лязгом и грохотом моторов, вошел старший сержант в комбинезоне и шлеме танкиста. Он шел по широкому проходу между двух рядов боевых машин. То, что он видел, радовало его. Он широко улыбался, как добрым знакомым, рабочим и танкистам, которых было немало в этом цехе.

Четвертая с края машина чуть выдвинулась вперед. Мотор затих, и водитель, высунув голову в люк, закричал:

– Ну, скоро ли там?

– Сейчас, оформляем, – сказал бригадир. Он ждал разрешения на выпуск танка из цеха.

Сержант-танкист остановился. Несколько мгновений он рассматривал едва заметные вмятины на броневой стали.

– А ну, разрешите взглянуть? – сказал он бригадиру и, получив разрешение, поднялся по лесенке на машину. Несколько мгновений он стоял в раздумье, внимательно оглядывая башню танка.

– Вижу, что машина из ремонта, бывалая боевая машина. И похоже, что моя.

– Почему похоже? – спросил бригадир.

– Есть одна знакомая отметина... Нет, наверное, не моя, – наконец решил танкист. – От моей одна коробка осталась.

– Да и от этой одна коробка осталась, – улыбаясь, сказал мастер, – вы бы на нее поглядели, когда мы ее на лечение приняли.

– Подбили мою машину в августе на Дону, – вспоминал танкист, наделали мы немцам хлопот, три танка разбили, пять орудий в кашу смяли и разогнались прямо на блиндаж. А тут он с близкой дистанции термитным снарядом как даст... Угодил прямо в мотор. Левин, водитель, так на месте и остался. Хороший парень был, студент ленинградский... А второй снаряд убил командира танка Федотова. И загорелась наша машина. Видишь?

Он снял шлем и показал на затылок. На бритой голове танкиста был красноватый след большого ожога.

– Кончилась наша машина. Вышли мы с радистом из танка, фашисты нас из автоматов поливают, однако у нас гранаты были – отбились... Поблизости овраг был, мы прямо под откос и сползли. А на рассвете пришла подмога вытащили нашу машину и отвели в тыл. А Левина и Федотова похоронили мы в станционном саду, под тополем...

– А вы что же здесь, в отпуску?

– Да нет же... За новыми машинами прибыли. Завтра в ночь уходим.

Они спустились вниз, уступая место экипажу танка, и, отойдя в сторону, смотрели, как пришли в движение гусеницы, как боевой бывалый танк легко сдвинулся с места и, сделав искусный поворот, двинулся к широко открытым воротам цеха.

В неудержимом порыве сержант вдруг протянул руку и сказал, сжимая зубы:

– Покажи им, дай им за Левина, за Федотова, дай им жару, милый!

...На танке, упираясь ногами в сталь, стоял бригадир. Он думал о том, что четверо суток его бригада не выходила из цеха, чтобы иметь право написать на броне вновь рожденного танка слова: "Слава сталинградцам!" Он вспомнил день, когда перед ним стоял искалеченный остов той самой машины, которая сейчас пойдет в бой и будет громить, жечь, испепелять врага, и сердце его наполнилось счастливой гордостью.

2 октября 1942 года

Николай Тихонов

Ладога – дорога боевая.

Ранней весной я летел над Ладогой. Зимняя дорога -дорога жизни кончалась. Самолет шел почти бреющим полетом, и стало видно, как среди маленьких сосенок и елок стоят вмерзшие в снег крошечные суденышки. Но я знал, что это не простая флотилия. Это могучий Ладожский флот с экипажами испытанных моряков. И действительно, наступили дни навигации, и каждое из этих маленьких судов получило свою миссию, свой боевой приказ. На смену воинственному племени дорожников и шоферов пришли отважные моряки.

По волнующейся голубой дороге ладожских вод в город устремились потоки продовольствия и боеприпасов. Ленинград знал хорошо, кому он обязан каждым мешком муки, каждым кулем сахара, каждым ящиком крупы.

Ленинградцы знали, что работа на Ладоге требует особых качеств. Бурное озеро, враги на берегу, враги в небе, враги, грозящие с севера на воде, все это преодолевали ладожские моряки. Простые, суровые люди крепко держали штурвал в своих привычных руках.

Боевая дорога через Ладогу, как и зимой, когда она имела указатели, ледяные домики и регулировщиков, работала полным ходом. Много подвигов совершено скромными бойцами Ладожской флотилии...

Сейчас снова осень. Сентябрьские штормы уже вздымают седые валы и бросают легкие суденышки в водяную бездну, глухо ударяют в берега. Туманы и дожди закрывают горизонт.

Дорогие моряки Ладоги! Ленинград, великий боец, отразивший все атаки свирепого врага, закованный в броню, сам наносит врагу сокрушительные удары.

Он неприступен благодаря постоянному бодрствованию и совершенствованию своей обороны. Он тоже готовится к новой зиме, блокадной и суровой. Скоро Ладога покроется первым салом, потом и ледяной корой. Наладить дорогу сразу не удастся. Будет перерыв, когда ни корабль, ни грузовик не смогут преодолеть водную преграду. Прервется аккуратное снабжение. Что это значит? Это значит, что героические моряки Ладоги должны удвоить, утроить свои усилия по перевозкам, должны напрячь все силы, все умение, чтобы больше перевезти, больше закинуть грузов в Ленинград.

... Родина переживает грозное время. Враг рвется на юг, не жалея жертв. Но он, истекая кровью, может совершить бешеный прыжок отчаяния и на наш город, может попытаться снова отрезать нас неожиданным ударом. Надо быть наготове, надо быть стойкими и зоркими. Надо быть терпеливыми и запасливыми бойцами. Чем больше даст Ладога Ленинграду запасов продовольствия и боеприпасов, тем спокойнее, тем увереннее будет стоять наш чудесный, прекрасный город.

В ожесточенной борьбе советский народ завоевал себе свободу двадцать пять лет тому назад.

Перенося всевозможные лишения, отбивая натиски всевозможных врагов, все преодолел он и вырвал победу. Сегодня снова приходится советскому народу праздновать день Октября в ожесточенных сражениях со смертельным врагом, который хочет лишить нас всех завоеваний Октября и кинуть наш народ во тьму средневековья.

Не будет этого, не выйдет это дело у врага. Будет он истреблен и уничтожен. Но для этого надо напрячь все силы и в тылу, и на фронте, особенно у нас, где и город – фронт, и озеро – фронт и где ради великого дня мы должны не посрамить заветов прошлого и быть достойными встретить славную годовщину новыми победами.

Вперед, дорогие ладожцы, вершите новые боевые дела, работайте бесстрашно и неустанно, победа будет за нами.

3 октября 1942 года

В течение 3 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло.

Из сообщения Совинформбюро

3 ноября 1942 г.

Георгий Леонидзе

Кавказ борется!

"... Нет обычая у нас, грузин, чтобы завидев врага, к нам идущего, показать спину, если даже будет смерть..."

Так гласит летопись Грузии. В XIII веке сделана эта запись, и спустя многие века эти слова, запечатленные в сердцах народа, повторялись людьми, защищавшими родину в минуты опасности. Повторялись они, как клятва, как боевой клич, как священный лозунг на знамени.

В 1795 году в Крцанисском сражении под Тбилиси, в кровавой неравной борьбе 70 000 персов разгромили маленькую трехтысячную армию храброго, но уже обессиленного старостью и изменами царя-полководца Ираклия. Тогда жители осажденного Тбилиси взяли в руки оружие. Горстку тбилисских граждан повел в бой Начабели, любимый певец города. Вместо копья он взял в руки чонгури. Тронув струны, он запел веселую свадебную мелодию и пошел впереди отряда. Знакомую песню подхватили сотни голосов. В наше время это назвали бы психической атакой. Тогда это была атака чувств и веры. Отряд горожан дошел почти до самых знамен Ага-Магомед-хана Восточный тиран, видевший много упорных боев, воскликнул, не в силах сдержать восторг:

– С детства до сегодняшнего дня я видел много. Я участвовал во многих сражениях, но еще не видел такого яростного сопротивления, такой отваги...

Сегодня над родиной вновь нависла опасность. Сегодня, чаще, чем когда-либо, наш народ повторяет слова своих мужественных предков. Как будто о наших днях написаны стихи Ильи Чавчавадзе:

Кавказ одною мыслью жив,

И чувство в нем одно,

Священный гнев в его груди

Клокочет с грозной силой...

Банды Гитлера подступили к предгорьям Кавказа. Но, кроме естественной преграды – гордых Кавказских гор, они встретили преграду еще более твердую – содружество народов, их закаленную волю. Кавказ не помнит такого крепкого единства, как в эти суровые дни: не помнит такой ярости, с какою русские, грузины, армяне, азербайджанцы кинулись на врага.

Седой Кавказ, старая Грузия помнят времена "кровавых дождей", времена страшных пожарищ. Но ни орды Тамерлана, ни орды Чингисхана, ни войска Шах-Абасса не были так опасны для Кавказа, для его культуры, для национальной независимости населяющих его народов, как чудовищно опасны рвущиеся к снежным горам черные корпуса Гитлера.

Мы это знаем. Это понимает каждый. И потому в боях за Ржев и Ленинград, за Ростов и Сталинград, в донских степях и в ущельях Клухорского перевала плечом к плечу, как братья, сражаются, как братья, побеждают или умирают люди всех национальностей – советские люди, не знающие национальной розни, познавшие радость искренней и истинной дружбы народов. И герой-грузин, павший в бою за Москву, так же близок нашим сердцам, как герой-русский, отдавший жизнь за Грузию.

Борясь за честь и жизнь родины, сыны наших народов грудью и кровью своей преграждают путь немецко-фашистским ордам. И кровь эта, слитая воедино, кровь русских, грузин, узбеков, евреев, крепит наше единство.

Грузия гордится именами девяти братьев Херхеулидзе. В 1624 году героиня-мать проводила их в кровопролитную Маробдинскую битву, и они стали героями. Но сегодня колхозник Абесадзе из семнадцати сыновей послал защищать отечество – четырнадцать, и они сражаются почти на всех фронтах Отечественной войны.

Герой Советского Союза, участник героической обороны Севастополя Н. Адамия один уничтожил более 200 фашистов. Далеко идет слава о подвигах Героев Советского Союза М. Чахонидзе и А, Гегешидзе, о бесстрашном морском летчике капитане Цурцумия, гвардии генерал-лейтенанте П. Чанчибадзе, летчике Джармелашвили, полковнике Инаури, майоре Джахиеее, политруке Шубитадзе, шофере Кереселидзе и многих других, прославляющих родину боевыми делами. И вот сейчас получено известие о подвиге бесстрашной комсомолки медицинской сестры Тамары Датуашвили, которая под непрерывным обстрелом врага, взобравшись по крутой скале, оказала первую помощь тяжелораненому моряку Губаренко. А до этого она вынесла с поля сражения 25 тяжелораненых бойцов и командиров. А сколько таких мужественных, отважных и преданных патриоток в нашей стране.

Письма героев-бойцов дышат священной ненавистью к лютому врагу. Письма жен, матерей и родных к бойцам -призыв удесятерить свою силу, свое умение в схватке с врагом.

Враг рвется к Кавказу. Протягивает свои отравленные когти к полной жизни и цветения Советской Грузии.

Нет! Грузия никогда не станет провинцией гитлеровской Германии, прислужницей фашистских рабовладельцев. Никогда грузинский народ не менял свободу отечества на заржавленные цепи. Народ помнит прежние раны и мужественно отражает натиск фашистов, так бешено рвущихся к старому "Эдему".

Мужественные образы предков – Давида-Строителя, Вахтанга Горгасала, Георгия Саакадзе зовут к героической борьбе.

Дорога к Кавказу станет могилой прусских шакалов.

3 ноября 1942 года

Максим Рыльский

Так будет!

"В далекой Романовке в саду дяди Тодося Чуприны между двумя яблонями-арнаутками висит гамак. В нем, наевшись яблок, с папиросой в зубах отдыхает после "трудов праведных" фашист. А по дороге из Кошляк плетутся прибитые горем односельчане наши. Там, на площади, возле старой школы их собирают в табуны и гонят на Кожанку или Попельню, чтобы оттуда, как скот, в закрытых товарных вагонах везти в рабство на проклятую неметчину. Плачут старые матери, взлелеявшие и вырастившие детей своих. Стонет по ночам от печали Черный лес, слезами горя переполняется река Унава".

Так начинает свое письмо ко мне старший лейтенант нашей славной Красной Армии Леонид Ступницкий, сын моего приятеля кузнеца Василия Ступницкого, которого я помню мальчиком. Романовка – мое родное село, с которым связаны мои детские годы, мечты и радости. Унава -река, на берегах которой я вырос, рыбача и охотясь со своими сверстниками и учась у старших мудрой любви к природе. Тодось Чуприна – наш односельчанин, страстный садовод-самоучка, чьи опыты и наблюдения родственны великим начинаниям Мичурина. Маленький мирок, о котором пишет Леня Ступницкий, – это ведь капля, отражающая море. Имя этому морю – Украина.

Украина, которую мы любим, в которую верим и за которую боремся, – это не только прекрасный синий Днепр, это и прекрасный Днепрогэс – дело рук человеческих. Пусть вчера он пал священной жертвою, – завтра он возникнет еще более мощный, еще более стройный силой нашего труда и нашей воли.

Украина – это не только гордый Киев, овеянный легендами минувшего, это и смелые киевские новостройки. Не только город героического прошлого, но и город осиянного будущего.

Украина – это не только благоуханные степи, белые хатки, вишневые сады, девственно-стройные тополя, это и широкие опытные поля, где явила советская наука не одну победу над природой.

Украина – это в неутомимой работе, в борьбе и в испытаниях обретенное человеческое счастье. Советская Украина! Иной мы себе ее и не мыслим.

Описав тяжелую осень прошлого года, скорбь и горе родной земли, временно захваченной подлыми хищниками. Леня Ступницкий говорит:

"Сердце переполнилось местью, ничто не может угасить боли. Ненависть моя – не минутное раздражение нервов. Это зрелая ненависть. Это жгучая рана, нанесенная в сердце в тот час, когда черные коршуны, пронесясь над Бучей, Ирпенем, сбросили ужас смерти на дома мирного древнего Киева. В то время я был далеко от тех мест, где учился ходить. Но, потому что землю Украины живило сердце Москвы, я почувствовал боль истекающих кровью Житомира, Киева – и выехал на фронт. Больше года на полях России я воюю за Украину".

Хорошие, правильные слова! Землю Украины, как и землю Белоруссии, Азербайджана, Грузии, Армении, Казахстана, Башкирии, живит сердце Москвы. Украина – свободная трудовая Украина – неотъемлемая часть великого Советского Союза. Иной мы себе ее и не мыслим.

Воюя за Украину, мы воюем и за Ленинград, и за Сталинград. Воюя за Украину, мы воюем за идею, совершенно недоступную нашим врагам, – за братство народов, освященное потом и кровью поколении и озаренное солнцем прекрасного грядущего.

Мой корреспондент почти незнакомый мне человек. Помню как сквозь сон: когда я посещал кузницу Василия Ступницкого, этот своеобразный сельский клуб, напоминавший ту кузницу Якова Франко, отца нашего Ивана Франко, о которой поэт всю жизнь вспоминал с нежностью и благодарностью, то вертелся там у горна какой-то мальчик, действительно, припоминаю, называвшийся Леней. А он теперь пишет о том времени:

"Положишь, бывало, книгу на наковальню и читаешь Франко "Каменоломы", "Вечный революционер" или что-нибудь Коцюбинского".

Хорошие книги читал маленький Леня. И они, конечно, помогли ему сделаться настоящим человеком, когда он, по его словам, "благодаря советской власти пошел в жизнь".

Дальше в письме говорится:

"Теперь я отдыхаю. Это видно из того, что есть возможность писать чернилами. Но скоро снова пойду писать пулей, штыком".

И вот что замечательно: письмо это изобилует цитатами – здесь целые строфы из советских украинских поэтов, заученные наизусть, отвечающие самым дорогим, заветным мыслям и чаяниям молодого красного командира. Книга, культура, песня и мысль вошли в плоть и кровь советского человека. И, конечно, Леня Ступницкий – не исключение. Я и мои товарищи получаем с фронта сотни писем, в которых говорится о радости бойцов, получивших шевченковского "Кобзаря", о коллективном его чтении в далеко не спокойные промежутки между боями.

За свой хлеб, свое поле, свои заводы, свои книги, свои песни, за счастье и дружбу воюет наш народ. И наступит день – веселым шелестом зашумит печальный ныне Черный лес, светлые струи малоизвестной реки Унавы отразят радостные лица юношей и девушек, снова нашедших свое счастье.

Пусть вырублен сад Тодося Чуприны, разрушены кузница и хата Василия Ступницкого, – вырастут на милой нашей земле новые невиданные сады, зарубцуются раны, утихнут боли, и вчерашние бойцы, молодые кузнецы и пахари, будут жить, любить, трудиться, созидать. И засверкает всеми своими гранями в светлом созвездии братских республик наша любимая, наша родная, кровь наша, гордость наша, радость наша – Советская Украина.

3 ноября 1942 года

В течение 24 ноября наши войска продолжали вести успешное наступление с северо-запада и с юга от гор. Сталинграда на прежних направлениях.

Из сообщения Совинформбюро

24 ноября 1942 г.

Илья Эренбург

24 ноября 1942 года

"Наступление продолжается" – эти заключительные слова русских сообщений, передаваемых по радио, звучат, как смутный гул шагов. Идет Красная Армия. Идет также История.

Еще недавно Гитлер торжественно заявил, что он возьмет Сталинград. Немцы тогда удивлялись, почему бесноватый фюрер так скромен, почему он не обещает им ни Москву, ни Баку, ни мира. Зато они были уверены, что Сталинград у фюрера в кармане.

Все помнят, как год тому назад немцы смотрели в бинокль на Москву. Этот бинокль стал символическим. В Сталинграде немцы обходились без бинокля. Два месяца шли уличные бои. Немцы прекрасно видели развалины завода или дома, которые они атаковали в течение дней, иногда недель. Несколько сот шагов отделяли их от цели, но эти несколько сот шагов были непереходными, они были стойкостью и мужеством Красной Армии. Может быть, будущий историк напишет, что в годы второй мировой войны не раз бывали опасные повороты, когда всего несколько сот шагов отделяли гитлеровскую Германию от победы. Но эти несколько сот шагов были непримиримостью и упорством свободных народов.

Еще недавно немцы объявляли битву за Сталинград своей победой. Поэтому они охотно подчеркивали трудности битвы: тем почетнее роль победителя. 14 ноября "Берлинер берзенцайтунг" поместила статью своего военного корреспондента со Сталинградского фронта, которая начинается следующими, скажем прямо, неосторожными словами: "Борьба мирового значения, происходящая в районе Сталинграда, оказалась огромным решающим сражением". Дальше корреспондент пытается объяснить немцам длительность захвата Сталинграда: "Разве когда-нибудь случалось, чтобы полковые штабы приходилось выкуривать из канализационных труб? Мы приводим только один из ежедневных сюрпризов этой "крысиной войны". Впервые в истории современный город удерживается вплоть до разрушенной последней стены. Брюссель и Париж капитулировали. Даже Варшава согласилась на капитуляцию... Но советский солдат борется с тупой покорностью зверя..." Что думает теперь корреспондент "Берлинер берзенцайтунг" о роли Сталинграда? Впрочем, вероятно, он думает о более частных вопросах, как, например, о возможности выбраться из "завоеванного" Сталинграда...

Еще недавно даже наши друзья склонны были считать судьбу Сталинграда предрешенной. Издалека стойкость защитников этого города представлялась прекрасным безумием, бесцельным избытком мужества. На самом деле защита Сталинграда была частью большого стратегического плана. Защита Сталинграда подготовила теперешнее наступление. Несколько сот шагов, отделявших немцев от завода "Красный Октябрь", оказались, как справедливо отметил немецкий журналист, полными "мирового значения". Защитники Сталинграда упорно удерживали каждый метр земли. Это позволило русским армиям на двух флангах пройти за несколько дней добрых сто километров. Защитники Сталинграда не страшились окружения. Кто теперь окружен? Гитлеровцы и их вассалы.

На близких подступах к Сталинграду и в самом городе немцы сосредоточили около двадцати дивизий. Эти дивизии еще недавно можно было назвать отборными. В ежедневных боях немцы несли огромные потери. Однако и поныне у них в Сталинграде значительные силы. Русское наступление началось на обоих флангах, где немцы занимали сильно укрепленные рубежи, по большей части на берегах рек. Здесь десятки вражеских дивизий, казалось, ограждали немецкую группу, которая вела бои в Сталинграде.

Задачи Красной Армии были сложны. Наступающим пришлось преодолеть чрезвычайно сильное сопротивление. Калач, Абганерово, Кривомузгинская и некоторые другие пункты представляли собой мощные узлы сопротивления. Конечно, и в этой обороне имелись свои слабые места. Разведка их обнаружила. Это было первой порукой успеха.

В статье "Берлинер берзенцайтунг", которую я цитировал, имеются следующие размышления: "Мы узнали цель, которую преследовал противник при обороне Сталинграда. Сильное предмостное укрепление на западном берегу Волги должно было стать исходной точкой для атак зимой. В соединении с ударами с севера по нашей фланговой позиции наши силы на Волге должны были быть ослаблены клещеобразным наступлением..." Немецкий журналист говорил о русских планах с усмешкой: он думал, что опасность предотвращена. А неделю спустя газета с его статьей, прибывшая на самолете из Берлина в штаб немецкой дивизии, вместе со штабом попала в руки красноармейцев.

Немцы не ждали одновременного удара на двух флангах. В начале осени отдельные операции русских происходили то на северном, то на южном фланге, что давало возможность немцам перебрасывать силы. Одновременный удар оказался для противника фатальным.

Наступательные операции были хорошо подготовлены. Переброска войск с восточного берега Волги происходила ночью. В ряде мест наступающие прорвали оборону. Кое-где противник пытался предпринять сильные контратаки, но все они потерпели неудачу. Сильный артиллерийский и минометный огонь ломал вражеское сопротивление. В ряде мест дальнобойные орудия уничтожали штабы противника, и фашистские войска, лишенные руководства, уже не отступали, но убегали. Большое количество пленных свидетельствует о деморализации противника. Много пленных из окруженной и разбитой наголову немецкой мотодивизии.

Когда нацисты наступают, они едут, как господа, с прислугой. В тяжелые минуты господа забывают о челяди.

Если итальянцы это узнали в Ливии, то румыны ознакомились с этим под Сталинградом.

Подвижные части Красной Армии, прорываясь в тылы противника, вносят еще большее смятение, уничтожают самолеты на полевых аэродромах, склады и тыловые штабы.

Сражение за Сталинград представляет для Гитлера нечто большее, чем одну из битв: здесь поставлен на карту престиж фюрера. Немцы растеряны, но мы должны ожидать упорного сопротивления. События в Африке уже ударили по нервам Германии. Зима и так не сулила немцам ничего отрадного. Гитлер, конечно, сделает все, чтобы избежать отступления от Сталинграда, тем паче что это отступление может легко превратиться в катастрофу. Упорные бои продолжаются. Продолжается и наступление Красной Армии. Оно встречено с радостью всей Россией. Надо думать, оно воодушевит и наших союзников, сражающихся в Африке: после конца начала не пора ли перейти к началу конца?

Евгений Кригер

Свет

Мы возвращались из штаба пехотной дивизии, расположенного внутри бетонной трубы под железнодорожной насыпью; там протекала когда-то небольшая речушка, ее закрыли дощатым настилом, поставили сверху штабные столы с картами, схемами, телефонами и управляли из этой трубы долгим и трудным боем за южную окраину Сталинграда.

Речушка порою давала о себе знать, глухо возилась под досками, хлюпала, просилась наружу маленькими ручейками и лужами, но к этому привыкли, как будто речушка стала частью штабного инвентаря.

Подходы к трубе находились под огнем немецких батарей, расположенных на возвышенности, и мы выбирались в поселок по узкому, размокшему от дождей ходу сообщения, потом лавировали между брошенными на станционных путях товарными вагонами и, наконец, выходили к домам с пробитыми стенами, сорванными крышами, торчащими наружу кроватями, мокрыми занавесками на продырявленных окнах. Здесь никого уже не было, люди ушли, и занавески, бившиеся на ветру о камень, казались последним движением жизни. Как пусто и грустно вокруг!

Но вдруг мы остановились. Мы увидели дым. Это не был горький дым пожарища, дикий, яростный, мечущийся из стороны в сторону в поисках новой добычи. Это был плотный, спокойный дым больших печей, давно забытый нами дым индустрии. Крутыми клубами он выходил из большой, заводского типа трубы, поднимался к небу и сливался с серыми тучами.

Только люди, побывавшие в Сталинграде в те месяцы, смогут понять, каким невероятным представилось нам это зрелище, в трех-четырех километрах от линии боя, посреди разбитых в щепы домов, вагонов, заборов, в каменной, разжеванной снарядами пустыне, на виду у немецких батарей. Так же дико было бы увидеть человека, который вытащил на поле перед вражескими окопами концертный рояль и стал играть Шопена в царстве войны, где звучат лишь угрюмые голоса орудий.

На поле боя дымила заводская труба.

Перепрыгивая через груды камня, путаясь в телефонной проволоке, сваленной вместе со столбами, чуть не проваливаясь в оголенные канонадой подвалы, мы бегом направились к этой трубе.

Я не знаю, как назвать чувство, охватившее нас в эту минуту, удивлением или восторгом, но сопротивляться этому чувству мы не могли и, забыв обо всем, бежали к трубе.

Мы увидели высокое, обожженное, закопченное войной здание. Стены его были насквозь пробиты снарядами. В воротах нас остановил седой, строгий старик, долго звонивший куда-то, спрашивая, можно ли нас пропустить.