Текст книги "От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

5 мая 1942 года

Константин Симонов

Американцы

По русскому городу ходят веселые рослые парни в кожаных, проеденных морской солью пальто, в толстых бархатных морских куртках, с пестрыми шарфами, небрежно повязанными на загорелых шеях.

К ним уже привыкли здесь – к их веселым любопытным глазам, к отрывистой речи, к их любви покупать бесконечные сувениры. Больше всего они любят игрушечный магазин: они заходят туда и покупают раскрашенных деревянных лошадок, кустарные игрушки, деревянные чашки, разрисованные яркими цветами, – всякие забавные пустяки, которых мы давно не замечаем и которые они видят впервые.

Они берут в свои большие загорелые руки тружеников моря эти игрушки и смеются, разглядывая их. Им непременно хочется привезти из далекой России, из этого опасного похода, забавный сувенир, который будет стоять на столе в маленькой комнате в Сиэтле или Сан-Диего. Ничего, что это пустяк – он станет памятью о суровом времени, об их первом боевом крещении.

Все они смелые моряки и хорошие ребята, но мне особенно запомнились двое, встреченные мною в разные дни и на разных кораблях.

С капитаном Кларенсом Маккоем мы говорили на борту его парохода. Шотландец по рождению, американец по воспитанию, он завел свою дружбу с морем еще мальчишкой, девятнадцать лет назад. Он прошел все ступеньки нелегкой лестницы – от боя до капитана. Его волосы выгорели от солнца южных морей, а лицо стало темным от северных ветров.

Он старый моряк, но молодой капитан. Еще недавно он ходил старшим помощником, и этот рейс в Советский Союз – первый рейс, когда он пошел капитаном.

За бортом плещется ледяная северная вода, над головой – одноцветное серое небо, на котором после только что кончившегося воздушного боя выписаны громадные снежно-белые вензеля.

С палубных надстроек к небу тянутся черные стволы зенитных пулеметов и пушек. Они остывают на холодном ветру, и командиры их, первый и второй помощники капитана и оба пароходных механика, только что покончив с этой горячей работой, гуляют по палубе, заложив руки в карманы, посвистывая и перебрасываясь короткими фразами о происшедшем.

– Самая ближняя бомба упала вот здесь, – капитан показывает в воду за левый борт, – в шестидесяти футах. И можете поверить, что от нее был фонтан гораздо больше, чем от кита.

Сам он это видит не в первый раз. Он в прошлом году уже бывал под бомбежкой в Красном море и Суэцком канале. Но его люди впервые познакомились с такими фонтанами вокруг парохода Ничего, они спокойно стоят на своих местах и стреляют заодно с советской зенитной артиллерией.

–О, жаль, что вы не были здесь час назад, – в то время, когда русский истребитель сбил над гаванью немца. В этот момент стоило посмотреть на ребят. Давно, наверное, ни одного немца так весело не провожали в могилу. Все ребята кричали и свистели, а Саймон, кок-филиппинец, – вот этот, который сейчас в белой куртке идет по палубе, – так он просто плясал от удовольствия. Между прочим, он уже двадцать пять лет работает коком, но сейчас он непременно хочет быть пулеметчиком и уже который день надоедает этим капитану, как будто у капитана есть столько же пулеметов, сколько членов команды!

А видите вот этого человека с ружьем, который ходит по нижней палубе? Это старый Дивайн – главный механик. Ему пошел шестой десяток. Он морской офицер запаса и воевал с немцами еще в ту войну. Теперь он все время ходит с ружьем и хочет сам подстрелить самолет. Он очень упрямый человек, этот Дивайн. Маккой улыбается.

– Мы все понемногу становимся военными, – говорит он, – каждый по-своему. Я очень доволен, что мой первый капитанский рейс оказался военным рейсом в Россию. Я вернусь и непременно поеду в следующий. Немцы думали, что своими подводными лодками они закроют нам путь в Россию, глупцы, они не знают янки! Наши корабли идут в Россию и будут идти. Немцы думали, что своими воздушными налетами они помешают нам здесь, в порту, но мы хорошо знаем, как горят их самолеты от пуль ваших летчиков! И мы, и ваши грузчики разгружаем пароход, не обращая внимания на тревоги. Так надо. А если так надо, значит, так и будет.

И, точно подтверждая его слова, огромные краны, лязгая, снова ныряют в глубокие пароходные трюмы и поднимают в железных руках огромные деревянные ящики с черными английскими надписями.

К нам подходит Дивайн, которого мы пять минут назад заметили на палубе. У него седая грива волос и хитро поблескивающие из-за очков глаза. Он не расстается со своим ружьем. Старый охотничий карабин испытанной системы "Ремингтон" воинственно перекинут через его плечо. Он говорит, что, по его мнению, зенитные пушки и пулеметы – это, конечно, пушки и пулеметы, но хорошее охотничье ружье в руках старого, испытанного охотника – это тоже кое-что.

– У вас же там ничего нет внутри, – поддразнивает его Маккой.

Старик окидывает его надменным взглядом и, свирепо щелкнув затвором, показывает лежащие в магазине патроны. Маккой снова улыбается.

– Не знаю, мистер Дивайн, – говорит он, – застрелите ли вы немца, но что до конца рейса вы, с вашими воинственными наклонностями, застрелите меня или кого-нибудь из команды – это уже наверное.

...Начинается отлив. Пароход слегка покачивает. Моряки, покуривая, стоят у медных поручней и смотрят то в воздух, то на далекие снежные горы. Подумать только, сколько тысяч миль сюда и сколько тысяч миль потом обратно, и потом снова сюда и снова обратно! Хорошие ребята, давно привыкшие к морю и начинающие привыкать к войне.

На следующий день в тесной комнатке одного из северных бревенчатых домов я встретился с другим американцем. Это был уже не капитан, а рядовой моряк, механик с грузового парохода.

Он рассказывал о себе, время от времени затягиваясь сигареткой и дружески подмигивая в тех местах рассказа, которые ему самому казались забавными.

Этому небольшому, крепко скроенному, белокурому парню двадцать девять лет. Чистокровный янки, он родом из города Сент-Пол в штате Миннесота. Это хороший городок, не такой уж большой, но хороший.

По его расчетам, несколько дней назад, когда он шел через Ледовитый океан, а может быть, даже вот сейчас, когда он сидит здесь, в России, его жена Мэри родила там сына. А, впрочем, может быть, и дочь. Они не успели окончательно решить перед отъездом, так что этот вопрос остался открытым.

Его зовут Норман Эдвард Дорленд из Миннесоты. Может быть, нам не обязательно запоминать его имя, потому что он ничем не прославился, но его отец и дед были хорошие ребята – оба механики, так же, как и он сам. Впрочем, он доволен, что первый из фамилии Дорленд к своей старой профессии механика прибавил новую – профессию солдата.

Плавать на торговом пароходе со звездным флагом через моря, по которым рыщут немцы, – это уже более или менее близко к солдатской службе. Но он говорит не только об этом. Он стал солдатом уже давно – в 1936 году, когда поехал сражаться в батальон Линкольна. В этом батальоне дрались янки, и у него было хорошее название, потому что президент Линкольн был хорошим президентом.

Он воевал в Испании долго – больше года. Сначала у них было много желания и никакого умения. Но при большом желании умение появляется Они научились драться.

Когда его ранили в Брунете, под Мадридом, у него в руках была только винтовка. Выздоровев после ранения, он попросил, чтобы его сделали пулеметчиком.

Да, он злопамятный: он хотел отплатить за свою рану так же, как и за раны своих друзей. И отплатил. Пулемет его был хорошей машиной!

Если говорить о его первых встречах с немцами, то они тоже были не здесь, в Ледовитом океане, по дороге в Россию, а еще тогда – в 1936 году. Тем лучше: старому врагу вдвое приятнее насолить, провезя у него под носом сюда, в Россию, кое-что, о чем пока не стоит подробно говорить. Это кое-что само вскоре заговорит о себе на полях сражений.

Ему очень давно хотелось попасть в Россию, и он бросил свое место механика на верфях в Балтиморе для того, чтобы пойти на судне, которое было зафрахтовано сюда. Правда, это не так легко было сделать. Когда янки начинают воевать, они становятся сердитыми, и когда капитан говорит своей команде, что его судно зафрахтовано в Россию и что это опасный рейс, то все равно никто из моряков не желает списываться с парохода, и к старой гордости моряков сейчас еще прибавляется гордость солдата.

Он все-таки нанялся на это судно механиком, но, кроме того, ему пригодилась и его старая профессия пулеметчика. За время тех четырех налетов, которые были на них в Ледовитом океане, он успел уже четыре раза подраться с немцами. Небо было покрыто очень низкими, очень серыми облаками, из-за которых "юнкерсы" (не те, которые были в Испании, но похожие) выскакивали на высоте тысячи футов.

Нет, он не может поклясться, что именно он сбил какой-нибудь самолет, но все-таки он должен сказать, что из девяти самолетов, которые на них напали, четыре потом оказались в воде. Американские моряки – миролюбивые люди, но, когда они видят немецких летчиков, они становятся злыми как черти.

Он был рад, когда здесь, во время налета, в воздух, в немецкие самолеты летели рядом американские и русские снаряды. Им на корабле было трудно удержаться и не стрелять, увидев немцев в воздухе, хотя русская зенитная оборона и не нуждалась в помощи.

Видя, какой тут огонь, моряки между собой шутя говорили, что здесь второй зонтик после Скапа-Флоу.

Дело в том, что, когда зенитки здорово стреляют, у них принято называть это "зонтиками".

Нет, он не будет говорить, что всем легко и что это был легкий рейс. Нет, рейс был трудный, но все, кого он знает в команде, готовы пойти в следующий рейс и еще в следующий. Они готовы снова и снова ходить сюда и возить оружие для своих русских товарищей. Если бы это зависело лично от него, то он бы возил это оружие еще больше, чем его возят сейчас, несмотря ни на какие трудности.

Когда он прощался с Мэри, она после всех поцелуев крепко пожала его руку, – о, у нее очень крепкое, мужское пожатие! – и он хорошо понял, что это значит: это значит, чтобы он делал свое дело, а потом возвратился бы обнять сына, потому что у него будет сын.

Май 1942 года

Евгений Петров

На мурманском направлении

Метель продолжалась три дня. Военные действия не затихали. Они, конечно, потеряли в стремительности, но самый тот факт, что они велись, дает вам представление о неслыханном в истории ожесточении, с каким проходит эта титаническая война не на жизнь, а на смерть.

По утрам дежурный телефонист снимает в штабной землянке телефонную трубку и, нисколько не удивляясь, слышит строгий командирский голос: "Откопайте меня, я уже проснулся".

Командирскую палатку откапывают. Командир выходит из нее, низко согнувшись. Он разгибается и поводит богатырскими плечами. Он бодр и полон решимости. Он снимает гимнастерку и долго с удовольствием трет лицо и шею свежим сухим снегом. То, что это не декабрьский снег, а майский, даже веселит командира...

Красноармейцы раскапывают палатки соседей. Начинается боевой полярный день, ничем, впрочем, не отличающийся от ночи. Разведчики в белых маскировочных халатах с автоматами на шее отправляются в разведку. В такую бурю можно подойти незамеченным хоть к самому генералу Шернеру.

Олени увозят в тыл раненых. Артиллерия бьет по заранее пристрелянным целям. Пехота все больше смыкает кольцо вокруг небольшого горного пространства, где на вершинах, среди камней, сосредоточилась довольно крупная немецкая часть. Этот выступ командование для удобства называет аппендицитом. Этот аппендицит требовал незамедлительной операции, и она была проведена с удивительным упорством. Немцев отрезали и уничтожили. Человек тридцать солдат во главе с обер-лейтенантом сдались в плен.

Сейчас еще трудно сказать, сколько немцы потеряли убитыми, так как трупы завалены снегом. Но, судя по показаниям пленных, они потеряли не менее батальона. Всего же за последнюю неделю немцы потеряли на этом узком участке фронта (он не превышает от берега Баренцева моря и сорока километров) больше четырех тысяч человек. Это колоссальные потери.

Интересно, что потери эти пали главным образом на 6-ю горноегерскую дивизию, которая сменила разбитые части 2-й и 3-й дивизий. То были герои Нарвика. После разгрома их увели в Норвегию на отдых и переформирование.

Солдат 6-й дивизии немцы торжественно называют героями Греции и Крита. Итак, героев Нарвика сменили герои Крита. Но они не оказались более счастливыми. Русские хорошо отомстили за своих друзей англичан, которые пали смертью храбрых в неравном бою с превышающим по численности врагом...

Интересна история 6-й германской горноегерской дивизии. С наглостью и самоуверенностью бандитов, знающих, что они не встретят серьезного сопротивления, вторглись немецкие солдаты в пределы несчастной отважной Греции.

Они прошли страну с такой быстротой, с какой нож проходит сквозь масло. "Мы прорвали линию Метаксаса", – говорили они с гордостью во время парада в Афинах. 6-я дивизия шла во главе войск. Она была признана лучшей среди лучших. Это были наглые здоровые парни.

Я рассматривал фотографии, найденные в их карманах. Они любили сниматься на Акрополе, на фоне Парфенона. Надо видеть этих людей в стальных шлемах с идиотски выпученными глазами рядом с классическими колоннами, под сенью которых прогуливались когда-то мудрецы и поэты. Однако любовь к истории недолго занимала господ командиров и солдат знаменитой дивизии...

Последняя операция, проведенная в Греции командованием 6-й дивизии, была поистине очаровательна: оно просто-напросто обокрало в Афинах королевскую конюшню. Так как немецкие интенданты очень аккуратны и умеют считать трофеи, пришлось взамен королевских коней поставить в стойла своих потрепанных в походе немецких одров.

На наш фронт дивизия явилась с такой же самоуверенностью, как и в Грецию, да еще с королевскими лошадьми. Лошади быстро подохли. После Греции они совершенно не выдерживали полярного климата. Их новые хозяева, непобедимые герои Греции и Крита, были разбиты так же, как и герои Нарвика.

Сейчас, во время майских боев, Шернер бросил на фронт все свои силы. Здесь сейчас весь горноегерский корпус. От дивизии осталась лишь одна сомнительная слава. Героев Нарвика и Крита уже нет. Они либо лежат в лапландских снегах, либо отлеживаются в норвежских госпиталях. Новый состав дивизии совсем не похож на старый. "Весенний немец", как выражаются у нас на фронте, это беспредельно утомленный (хотя он пришел на фронт совсем недавно), совершенно не верящий в победу, отупевший и, конечно, глубоко несчастный человек. Он еще далек от панического бегства. Он сражается в силу своей покорности и привычки подчиняться. Но среди пленных невозможно найти убежденных гитлеровцев. В свое время их было довольно много. "Весенний немец" – плохое пушечное мясо.

15 мая 1942 года

На Харьковском направлении пять наших истребителей под командованием капитана Гусарова вступили в бой с семью вражескими самолетами и сбили четыре "Хейнкеля-113"Y и один "Мессершмитт-109"Y. Все наши истребители благополучно вернулись на свой аэродром.

Из сообщения Совинформбюро

16 мая 1942 г.

Александр Довженко

Сто ураганов в груди

Встаньте, бойцы и командиры! Обнажите головы! Слушайте, как боролся со смертью изумительный русский летчик капитан Виктор Гусаров и как победил он смерть.

Сто раз он вылетал с родных аэродромов. Сто боевых вылетов! Сто замираний сердца! Сто ураганов в груди! Сто вулканов ненависти!

С каким волнением впивались в небеса его друзья, но всегда, из всех бурь, из дождей осколков и пуль приводил он. Гусаров, свою шестерку с победой и улыбался потом, как большое дитя.

Кто же он? Счастливчик, которому выпало на долю такое везение? Удачник? Нет! За последние тринадцать вылетов собственноручно сбил он шесть фашистских самолетов; только мастерство, помноженное на неукротимую ненависть к врагу, обеспечило эту победу.

Он был воин. Он был бесстрашен, смел и горячо любил свою Родину. Он был трудолюбив, как рабочий, и знал в совершенстве свое трудное боевое ремесло. Ориентироваться на чудовищных скоростях, где обыкновенный людской ум уже не в состоянии постигать, где то, что называется верхом и низом, правым и левым, что впереди и что позади. Это огромное, исключительное искусство нового человека, нашего воина-рыцаря с новыми психотехническими качествами.

Он не был тщеславен, не скрывал своих боевых тактических секретов, приобретенных опытом борьбы. Он обучал своих товарищей тактике воздушного боя со всей страстностью. Ему хотелось раздвоиться, расшестериться, размножиться в своих истребителях, чтобы умножить до предела весь гнев к врагу, всю страсть, всю ненависть и сокрушать его, проклятого, до края.

– Ну, братья, – говорил он недавно перед наступлением, – начинается наше время, теперь забудь обо всем на свете. Об одном помните: победить! Помните, друзья, -сколько бы их ни встретилось – бой принимаем! Понятно?

– Понятно, товарищ капитан! – отвечали его истребители, и гордое волнение вздымало их молодые сердца. И пошли биться во славу Родины...

Заходили шестеркою и против девяток, бились и с двадцаткой. Одиннадцать вражеских машин уничтожили они, потеряв одного человека. Сколько бы их ни было, а победителями выходим мы! – гордо думали истребители.

Пятнадцатого мая Гусаров водил их в бой. Каждые сорок пять минут, возвращаясь на аэродром для заправки и зарядки, и каждые сорок пять минут на вражеские колонны, на окопы, на аэродромы низвергался ужас гусаровского огня. Еще, еще! Как их ждали наши войска в этот день! Скорей! Скорей! Давай!

Пошли, вдавили в землю целый полк, сбили одного фашиста с неба и хотели уже заворачивать на заправку, как показались две стаи противника. Мгновение, другое -и загорелся неравный смертный бой. Хищники боялись грозной шестерки. Они уже знали ее по почерку и не подходили близко. Они кружили возле эскадрильи, поливали ее градом бронебойного свинца, чтобы выбить хотя бы одного из строя и тогда уж навалиться на отставшего, как акулы набрасываются в океане на одинокого пловца.

Но не дрогнули питомцы Гусарова. Долго решетили они противника, забирая курс к аэродрому. Уже и патроны на исходе. Нет патронов больше у Виктора Гусарова! Смертельная вражеская пуля пробила ему шею насквозь. Плюнул Гусаров кровью и закрыл рот, крепко-крепко сжал зубы. Тогда кровь хлынула из шеи двумя струями. И понял Гусаров, что он убит в бою, что он умирает. Ослабли руки, голова опустилась и не слушается, закрылись очи, и мир завертелся, и полетело все куда-то в сверкающую радужную бездну. Оторвался он от шестерки, как лебедь от стаи, и пара врагов уже набросилась на него и кружится, поливает огнем. Смерть...

Гусаров открыл глаза, и вот откуда-то из глубины его души, от лесов и полей, от песен и широты русской натуры заговорил в нем голос жизни, всесокрушающая воля к победе:

– Стой, смерть, остановись! Стой! Дай посадить машину на родную землю, а там уж черт с тобой!

Пожелал Гусаров, и смерть отступила. Благородная воля напряглась в нем, как грозовой заряд необычайной силы, она заполнила все его существо и держала его нервы, как натянутый могучий лук. Она была равна только его ненависти к врагу и былому наслаждению в боях.

Капитан Гусаров выровнял машину. "Нет, проклятые! Не возьмете! Нет! Нет! Никогда-никогда-никогда, – бушевал мотор истребителя. – Не хватит у вас пороху тягаться с советским человеком... Что, взяли?" Задрожал от ненависти Виктор Гусаров и, глядя на пролетающего "хейнкеля", стиснул зубы, через которые просачивалась кровь. Близко со страшным воем промчался мимо него фашист, и видна была его подлая фашистская гримаса. Град пуль снова посыпался на Гусарова. Черная пелена закрывала его глаза. Поник Гусаров на руль и, напрягши остатки своей несокрушимой воли, ушел от неприятеля.

Родная земля. Аэродром... Бегут...

– Милые!..

Шасси не работает. Не надо – сядем на "живот".

Истребитель тяжело приземлился, подняв облако пыли. Бросились к нему товарищи. Капитан Виктор Гусаров был мертв.

Воины великой советской земли, братья мои! Это был великий человек. Не плакать хочется над Гусаровым, хочется говорить о жизни, о ее величественных откровениях среди наших благородных людей и с благодарностью склонить головы перед героем, что поднялся к бессмертию в смертном неравном бою.

Пусть же вечно красуется доблестью наша земля! Слава победителю!

26 мая 1942 года

Вера Инбер

Улица Рентгена

Улица Рентгена в Ленинграде расположена между улицей Льва Толстого и проспектом имени Кирова. Великий немецкий ученый занял место между гениальным русским писателем и пламенным революционером. Перед зданием Рентгеновского института за оградой стоит памятник -бронзовая голова Рентгена на узком гранитном постаменте, напоминающем высокую стопку книг.

Улица Рентгена тиха и сосредоточенна. До войны она оживала лишь в приемные часы, когда сотни больных устремлялись к дверям института. Теперь он частично закрыт, частично переведен в другое место. Деревянный дом, стоящий рядом, зимой был разобран на топливо. Теперь от него остались только дымоходы и круглая железная печка.

Я видела – однажды, в морозный день прислонясь к этой печке, сидел человек: он согревался воображением. В зимние месяцы закутанные до глаз дети собирали здесь щепки. Теперь они ищут здесь крапиву для супа и одуванчики для салата: все это витамины, которых так недостает городу. Когда начинается вражеский артобстрел, дети определяют на слух: это восьмидюймовые, это шрапнель.

Пятилетний малыш уверенно говорит:

– А вот это мы стреляем.

И он не ошибается. Он полностью переключился на войну. Такой малыш похож на тот маленький ленинградский завод, который до войны выпускал мандолины и балалайки. Теперь гамма его звучаний несколько иная – он работает для фронта.

Бронзовый Рентген полузакрытыми глазами глядит на ленинградских детей. Порой кажется, что грустная усмешка мелькает на его губах и прячется в густой бороде. Если памятники сохраняют дар воспоминаний, то, возможно. Рентген снова видит родной Вюрцбург, где осенью 1895 года он вырвал у природы еще одну тайну: открыл чудодейственные лучи. Тогда в книжном магазине была выставлена фотография кисти руки, где были видны только кости и на одном из пальцев надето кольцо. А мышцы, нервы, сосуды и кожа исчезли, как будто их никогда и не было..

В этот знаменательный вечер студенческие корпорации города с факелами и знаменами прошли мимо двухэтажного здания физического института. Весь Вюрцбург, разодевшись по-праздничному, чествовал своего родича. Толпа, в которой смешались студенты и рабочие, солдаты, торговцы и чиновники, все эти люди – не гитлеровцы, не эсэсовцы, не фашисты, не арийцы, а подлинные сыны и дочери Германии – в лице профессора Рентгена славили величие науки.

Все это было давно, когда Германия насаждала университеты, не разрушала их, как в Лейдене, когда она создавала памятники культуры, а не сжигала их, как в Ясной Поляне. Все это было и будет снова, когда не будет Гитлера и порожденного им варварства.

В марте 1942 года в Ленинграде в предвесенний, солнечный день германский снаряд взорвался у самого входа в институт, убил несколько детей (в тот раз они не успели определить его калибра) и сбросил бронзового Рентгена с его пьедестала.

Я проходила мимо здания института примерно через час после обстрела. Трупы детей были уже увезены: валялись только щепки, разбитые салазки и одна маленькая красная варежка, далеко видная на снегу. Голова Рентгена, как срезанная ножом, лежала на земле. Ее сорвало взрывной волной. Постамент покривился, но устоял.

И снова я проходила по этой улице на другой день. Бронзовая голова уже не была повержена во прах. Чьи-то заботливые руки, видимо, с большим трудом подняли ее с земли и снова возложили на пьедестал. Теперь голова великого немца лежала на боку, скорбно припав щекой к холодному граниту. Нежный мартовский снежок падал на бронзу, таял и покрывал высокий лоб как бы холодным потом. Крупные капли катились по бронзовой щеке.

Я постояла у памятника. Проходивший мимо молодой балтийский моряк остановился тоже. И вдруг молча обнажил голову перед плачущим Рентгеном. В воздухе над нами пронесся гул. Начинался очередной обстрел.

29 мая 1942 года

Алексей Каплер

Сердце героя

В землянке командного пункта ложились спать. Гудела и дрожала раскаленная чугунная печурка – ночью ее старались топить как можно больше, вознаграждая себя за дневной холод, вражеские разведчики целыми днями кружили над лесом, разыскивая партизан. Поэтому в наших землянках топили мало и осторожно – дым мог выдать расположение лагеря.

Тетя Фрося, большая, неторопливая женщина, стянула со всех нас валенки и укрыла полушубком. Затем она подсела к печке и, задумчиво глядя в огонь, стала подбрасывать маленькие сосновые полешки. Обязанности тети Фроси были весьма разнообразны. Установила круг их она сама, и все приняли это как должное. Кроме обязанности убивать фашистов в бою, тетя Фрося должна была готовить пищу для командования партизанской бригады, убирать землянку командного пункта, топить печку, прятать личное имущество каждого обитателя землянки, чистить оружие, поливать воду умывающимся, укладывать народ спать, то есть стягивать валенки, ставить их к печке для просушки, укрывать спящих полушубками...

Муж и сын Фроси были убиты фашистами. Она осталась совершенно одинокой.

Лежа на нарах между командиром и комиссаром бригады – между "товарищем В." и "товарищем О.", как их называли в газетах и сообщениях Информбюро, я смотрел на тетю Фросю. Она сидела, подперев голову рукой. Ее глаза были закрыты, лицо то освещалось отблесками пламени, то покрывалось тенью.

Комиссар, "товарищ О.", покряхтел и сказал:

– Не перевернуться ли нам?

Николай Григорьевич, лежавший с краю, стал молча поворачиваться на левый бок. Его длинные ноги сгибались в коленях, почти задевая бревенчатый потолок землянки.

Мы лежали на нарах вшестером – так плотно друг к другу, что поворачиваться можно было только всей компанией: начинал крайний, за ним последовательно переворачивались все. Каждый раз, когда кто-нибудь отлеживал руку, этот вопрос – ворочаться ли, нет ли – дискутировался сонными голосами и в конце концов всегда решался положительно. Теперь мы повернулись молча, один за другим... Я стал засыпать и сквозь дрему услышал голос нашего командира:

– Фрося, дай огонька!

Николай Григорьевич закурил.

Мне казалось, я знаю, почему он не засыпает, хоть и ужасно устал за день. Этот человек, смелый и беспощадный, чьего имени смертельно боялись враги, командовал полутора тысячами партизан, но во сне иногда жалобно всхлипывал. Однажды я слышал, как он прошептал:

– Мамуся...

Он знал это, знал, что когда засыпает, то "дискредитирует" себя, "роняет авторитет", и всегда прибегал к маленьким хитростям, чтобы заснуть последним.

От папиросы Николая Григорьевича прикурил комиссар.

– Не спится что-то, – сказал он. – И тебе не спится?

– И мне не спится, – откликнулся командир. – Ты о чем думаешь, о Юре?

– Ага.

– Жаль.

– Ужасно жаль.

Я спросил:

– Товарищи, кто это Юра?

Комиссар ответил, что Юрий – партизанский офицер связи. Пять дней назад, то есть за два дня до моего приезда сюда, в лес, Юрий пробирался еще с тремя партизанами мимо деревни. Гитлеровцы заметили их, началась перестрелка. Одного партизана убили, двое – оба раненые -убежали. Они видели, как Юрий упал, – у него были перебиты очередью автомата обе ноги и правая рука. Видели, как подбежали к Юрию фашисты и как он пытался застрелиться левой рукой. Но ему это не удалось, его схватили. Случилось самое страшное для партизана.

Если всегда ужасно попасться партизану живым к фашистам, то сейчас это было в тысячу раз ужасней. Гитлеровцы взбешены деятельностью партизан в этих краях, -им ежедневно наносят удары в самых неожиданных, самых незащищенных местах, они терпят большой урон. Партизаны парализуют их фронт с тыла Естественно, что немцам очень нужны сведения о партизанских отрядах. А кто же знает больше офицера связи? И нечего сомневаться, фашисты делают все, чтобы получить у пленного нужные им сведения.

Мне вдруг стало ясно, как много, собственно, висит сейчас на тонком волоске воли этого Юры: человеческие жизни, судьба партизанских отрядов, судьба дела, за которое боролся он сам и его товарищи... Где-то, в каких-то деревнях прячут раненых партизан, они будут живы или будут замучены фашистами в зависимости от того, выдержит ли эта ниточка, не порвется ли она раньше, чем другая нить – угасающая нить жизни самого Юры, испытывающего все муки, какие только может выдумать извращенная, чудовищная изобретательность озверевших садистов. И жизни тысяч партизан и колхозников, жизни наши, тех, что лежат сейчас в этой лесной землянке, зависят от силы воли этого человека, которого я никогда не видел и никогда не увижу.

– Какой он, этот Юрий? – спросил я. – Расскажите про него.

– Какой он? – переспросил командир. – Ну, такой, обыкновенный, как все. Я, право, не знаю, что рассказать. Ничего такого особенного, средний паренек. Симпатичный.

Комиссар уже спал. Через несколько мгновений заснул и командир. Спала тетя Фрося, сидя у огня. Их сон охраняла преданность далекого Юры.

Я лежал с открытыми глазами, слушал, как ревел ветер, все усиливаясь, как разыгрывалась буря. Деревья свистели и гудели над нами. Я старался представить себе, какой был этот человек...

Наутро пришел разведчик и сказал, что в городе, на площади, висит изуродованный труп Юры.

Тетя Фрося заплакала. Командир приказал готовиться к налету на город. Днем из отряда "Храбрый" привезли рюкзак с вещами Юрия. Вещей у него было немного, они лежали кучкой внизу, рюкзак оставался полупустым.

В маленькое оконце землянки пробивался дневной свет.

Тетя Фрося развязала узелок, связанный еще Юрием, когда он в последний раз укладывал вещи в рюкзак. Здесь лежала пачка маленьких бумажных треугольников – это были письма партизан, которые Юра не успел доставить на посадочную площадку. Там эти самодельные конверты забирает самолет, иногда прилетающий темной ночью с советской земли.

Фрося вынула из рюкзака полотенце Юрия с вышитым синим петушком, целлулоидную мыльницу, в ней лежал розовый обмылок, зубную щетку, несколько пар носков, смену белья, маленький надкусанный кусочек шоколада в серебряной бумажке...

Никаких документов, никаких записей, дневника – ничего, решительно ничего, что рассказало бы об этом человеке, объяснило бы его самого, его великий подвиг, его прекрасное сердце.

– Тут еще что-то есть, – сказала Фрося, доставая с самого дна рюкзака нечто, тщательно завернутое в газетную бумагу и перевязанное несколько раз бечевкой. Мы развернули пакет.