Текст книги "От Советского Информбюро - 1941-1945 (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)

Мой добрый друг, подумай о происходящем вокруг. Вот сыновья героев 1914-1918 годов ложатся на кости своих отцов, не успевшие истлеть на полях сражений. Какие гарантии у тебя, что и твой голубоглазый мальчик, соскользнув с злодейского штыка, не упадет на кости деда?

Цивилизации гибнут, как и люди. Бездне нет предела. Помни, потухают и звезды.

Мы, Россия, произнесли свое слово: Освобождение. Мы отдаем все, что имеем, делу победы. Еще не родилось искусство, чтобы соразмерно рассказать об отваге наших армий. Они отдают жизнь за самое главное, чему и ты себя считаешь другом.

Но... Amicus cognoscitur amore, more, ore, re{11}.

Я опускаю это письмо в почтовый ящик мира.

Дойдет ли оно?

Август 1942 года

Алексей Толстой

Упорство

Как может красноармейское сердце далее терпеть то, что немец наступает, а мы продолжаем отдавать ему нашу землю, наши города и села, обрекать наших детей, жен и матерей на жестокие муки и горькое посмешище нахальным немцам?

Нет этому оправдания, так поступать не годится!

Верховное гитлеровское командование торопится упредить неизбежные, страшные ему события этой осени. Оно пытается захватить как можно больше советской земли и воспользоваться не им посеянным хлебом на Дону и Кубани и этим еще раз подхлестнуть настроение у себя в тылу и на фронте; у Гитлера доверчивых дураков еще много, и вагоны с советской пшеницей несомненно вызовут взрыв торжества у людей с голодными болячками на губах.

Германский тыл смотрит на каждого своего солдата как на добытчика: он-то уже привоюет и хуторок с мельницей и пшеничным полем, и в Берлин пригонит рабынь – славянских девок, не пропустит ни куска сала, ни хвоста вяленой рыбки, аккуратно упакует для посылки своей Амалии одеяло с пуховой подушкой и казачьи суконные шаровары, и сдернет с казачки юбку и кофточку, и залезет в ее сундук, обтерев свою лапу от крови.

Немец идет на добычу. Немец упрямо прет: он понимает, что неотделимо связан с Гитлером и всей фашистской Германией общностью кровавого преступления, – он боится суда больше, чем смерти.

Германское командование намеревается вырваться к низовьям Волги и на Каспийское море, чтобы парализовать могучую водную артерию, питающую наш фронт и тылы нефтью и хлебом. И основная его задача – прорыв на Москву и на Баку.

О! Тогда Гитлер – король. Тогда немцам уже не понадобится зарывать свои танки, тогда их будут бросать на нас тысячами; тогда фашистские пикировщики с командами безусых белобрысых мальчишек, жадных до убийства ради убийства, снова, как и в прошлом году, будут бомбить и жечь города и селенья, все, что попадет им в окуляр стереотрубы; будут гоняться за одиночной машиной, подстреливать из пулемета путника на дороге, девочку с лукошком грибов или четырнадцатилетнего кормильца в отцовском жилете ниже колен, пропахивающего картошку вместе с меньшим братишкой, который ведет лошадь по борозде.

Эти дети, их матери и сестры, жнущие пшеницу, бабушка, которая ковыляет с хворостиной за гусями, и дед, что пошел с пасеки за хлебом и кислым молоком, – все будут убиты немецкими пулями и бомбами, если сейчас и не позже, а в эти дни, сегодня, – каждый воин Красной Армии не скажет своей совести: "Стой! Ни шагу назад! Стой, русский человек, врасти ногами в родную землю".

Нацист, как злая собака, ощетинится и попятится, когда ему твердо взглянут в глаза.

Мало одной злобы, мало ненависти, мало жгучей томительной жажды отомстить врагу за все его кровавые дела. Упорство! Упорство всего Красного Флота, всех частей и всех родов оружия, всех воинов – от генерала до еще не обстрелянного красноармейца, встречающего гранатой набегающий танк, – вот обо что должна в кровь и смерть разбиться наступающая фашистская армия.

"Могучее, богатырское русское упорство в обороне и встречном бою, в контратаках и в наступлении, на земле и в воздухе" – вот знамя Красной Армии.

Преклоняя колена, целуем край нашего святого знамени, клянемся: не выдать земли русской, не отступать более ни на шаг. Отступать должны не мы, но враги наши. Нам же, как велел Суворов, всегда надлежит наступать. В этом -честь русского солдата.

Больше нельзя оглядываться на наши необъятные просторы и думать, что у нас еще много земли, куда можно попятиться, собираясь с силами. Силы собраны. На затылке глаз нет. Взор во взор – пусть немец опустит глаза, в которых ужасом мелькнет тень смерти. Русское упорство -против немецкого упорства. Немцев должно остановить. Перед силой русского оружия упадут фашистские знамена.

3 августа 1942 года

Константин Федин

Волга – Миссисипи

Я только что пролетел над Волгой на самолете.

Волга – моя родина. Каждое новое свидание с ней волнует меня, точно, ступив на ее берега, я попадаю в дом. И вот теперь я увидел просторы этой необычайной реки с высоты облаков. Остатки бесчисленных озер на заливных лугах, песчаные островки перекатов, целые моря косматой зелени лесов, темные массивы Жигулевских гор. Богатство природы соединено на этих берегах с привольем и широтою поселений, человеческого жилья, с плаванием разновидных судов, с горячим шумом больших городов, с тишиною и задумчивостью рыбачьих становищ.

Волга в русской жизни – как небо и воздух. Мы дышим Волгой, мы любуемся ею. Мы поем о ней самые сердечные песни. Мы учим детей на ее преданиях.

Волга – родина удали, смелости, народной славы.

Волга – родина русских гениев и талантов.

С детства волжанин мечтает о своей реке как о самом прекрасном из всего, что ему дано на земле.

Когда я сидел на школьной скамье, в воображении моем, словно праздник, проплывали волжские пароходы, плоты, лодки, тянулись зеленые острова, сверкало серебро рыбьей чешуи, дышал аромат прибрежных колышащихся тальников. И это все жило обок со мною, я знал, что после уроков могу побежать на Волгу и потрогать все это своею рукой.

Я читал "Путешествие по Миссисипи" и видел себя маленьким героем Марка Твена на волжском пароходе. Американские матросы и капитаны превращались в моей фантазии в матросов и капитанов Волги, я узнавал их как товарищей и как учителей моей речной жизни, а вода Миссисипи сливалась с волжской в нераздельный поток, уносивший меня в страну заманчивую, как Америка, любимую, как Россия.

Далекий друг американец хорошо видит, что означает для нас Волга, потому что он обладает Миссисипи. Волга -наша мечта. Но Волга не только мечта. Это наше судоходство, наш лесной сплав, наша промышленность на огромных расстояниях, великий путь нашей нефти, наш хлеб на необозримых полях, наш дом – дом отцов, дом детей.

С высоты облаков гляжу на эти богатства, на свое достояние, и сердце мое теряет всегдашний бег до боли, какой я не испытывал никогда.

Представь себе, мой друг американец, в ста километрах от Миссисипи, на тридцать пятой параллели, где-то неподалеку от Мемфиса, лязгают танки Гитлера. Они рвутся вперед, к реке, которую воспел Марк Твен, которую воспевает народ Америки – капитаны и матросы, рыбаки и фермеры, -к твоей реке, о которой ты мечтал на школьной скамье. Танки Гитлера со дня на день угрожают перерезать Миссисипи. Нью-Орлеан становится германским городом. Луизиана и Техас вывешивают на своих домах портреты покорителя Соединенных Штатов – Адольфа Гитлера. Мексиканский залив недосягаем для американцев.

Ровно ли бьется твое сердце, американец? Можешь ли ты еще произнести спокойно родное имя – Миссисипи?

Я уже не говорю спокойно – Волга. "Волга", – кричу я, и в ушах моих раздается – война! "Волга", – кричу я, и угрожающе отзывается мне лязг гитлеровских танков.

Бой на Дону – бой за Волгу. Бой за Волгу – бой за Миссисипи. Все ли ты сделал, чтобы защитить свою родную, свою чудесную реку, американец? Ты сделал не все, если еще не принял участия в боях за Волгу.

Мы отдаем драгоценнейшие силы, чтобы остановить лавину танков Гитлера, чтобы перебить ненавистных фашистских солдат, брошенных наперерез Волги.

Волгу отдавать нельзя. Мы ее не отдадим.

Но, дорогой друг американец, не забывай, что Волга -это Миссисипи и что Гитлер стоит где-то в ста километрах от нее. А для того, чтобы отстоять такие реки, как Волга и Миссисипи, нельзя терять времени.

6 августа 1942 года

Вера Инбер

Пальмовая ветвь, залитая кровью

"Моя шляпа и шпага, которые я купил перед отъездом в Стокгольм, также были унесены волной. Но благодаря богу я вышел живым из такой ужасной опасности..."

Что это? Начало романа XVIII века? Нет, это взято из письма шведского ботаника Иогана Петера Фалька к его учителю Линнею. Фальк описывает свое путешествие из Швеции в Петербург, где он впоследствии заведовал так называемым "Аптекарским огородом". Старинный аптекарский огород – это и было начало современного ботанического сада, гордостью Ленинграда. Тесная связь между Фальком и Линнеем не прекращалась. Они посылали друг другу письма и семена растений. Кто знает – не растут ли и сейчас в Упсале питомцы Ленинграда. И наоборот, проходя по аллеям нашего ботанического сада, не встречаю ли я там растений, уходящих своими корнями в Швецию, в ту самую Упсалу, где мне довелось побывать в 1934 году. Ленинградскому ботаническому саду 230 лет. Там есть деревья, посаженные еще царем Петром. Там есть, вернее была, пальма "Левистона Южная", подаренная Потемкину Екатериной Великой. Это высочайшая в Европе пальма и сама была великим деревом, для которого была выстроена специальная оранжерея. Все эти африканские, южноамериканские и китайские деревья были подлинные тропики, взращенные человеческой заботой. Над этими райскими деревьями были не властны невские ветра и метели. Вечное лето царило здесь под стеклом. Целые поколения ученых-садоводов, ботаников и натуралистов отдали все свои силы этому саду. А потомки этих немцев в ледяную ноябрьскую ночь разрушили фугасными бомбами всю эту редчайшую красоту. От взрывов бомб вдребезги разлетелись все стекла теплиц. Стужа дохнула на дремлющие в теплоте тропики. И все пальмы, все папоротники, все орхидеи и лианы – все это погибло в несколько часов. В звоне падающих стекол, в грохоте и огненных вспышках, полубезумный от отчаяния, метался по оранжереям старейший работник ботанического сада Курнаков. Его изрезало стеклом, обожгло огнем. Он вздымал руки в высоту к "Левистоне Южной", как бы умоляя ее: живи! Но та качала царственной главой. К утру она была мертва.

"Это было, – так сказал нам Курнаков, – как если бы ледниковый период внезапно надвинулся на тропики".

И он был прав. Германский фашизм, подобно ледниковому периоду истории, обрушился на цветущую европейскую культуру. И воцарилась смерть. Жутко теперь в мертвых оранжереях. Пучки безжизненных листьев при порывах ветра издают печальный звон, подобный звону железных кладбищенских венков. Ласточки влетают в разбитый купол и исчезают, как будто стремясь как можно скорее уйти из этого царства запустения. Саговая пальма невысокая, но с могучим чешуйчатым стволом и перистыми листьями неслыханной пышности лежит, как мертвый страус, засыпанный собственными перьями. И только "Левистона Южная" вздымается колонной разрушенного храма.

"Понадобится двести лет, чтобы возродить все это", -говорит старый Курнаков. На лице у него белеет шрам от раны, полученной им в ту трагическую ночь. Запустение и тишина. И все же... не совсем. Круглая низкая оранжерея с резервуаром для воды, где произрастала знаменитая "Виктория Регия", уже возрождается к жизни. Вставлены выбитые стекла, резервуар снова наполнен водой. Плавучий термометр снова показывает нужную температуру. Мелодически капают где-то мерные капли. Теплый воздух навевает истому и маленькие, величиной с чайное блюдце, листья – внуки и правнуки погибшей "Виктории Регии" – плавают в воде. На одном из таких листов сидит кремовая бабочка. Старик Курнаков, озабоченно глядя вверх, говорит: "Как она сюда влетела? Очевидно, где-то еще не заделано стекло". Вокруг воды, на каменной ограде, стоят молоденькие пальмы. Мы узнаем, что это дети "Левистоны Южной". Не хочется уходить отсюда. Здесь снова зацветает вечно прекрасная жизнь. Но ее судьба неизвестна. Счастье ее хрупкое. Если не бомбежкой с воздуха, то очередным, почти ни на один день не прекращающимся обстрелом все это может быть разрушено в одну ночь, в один час, в одну минуту. Европейская культура, ее многосотлетние сокровища в опасности. Одни уже погибли, другие под угрозой гибели. В Англии разрушены строения времен Шекспира. Погиб Руан – жемчужина французского средневековья. Вторично разрушен Реймский собор. Сожжена и разрушена Пулковская обсерватория в Ленинграде. Сожжены и разрушены дворцы под Ленинградом. Непоправимо повреждены деревья ленинградского ботанического сада. Кто может поручиться, что такая же участь не постигнет их братьев и сестер в Упсале? Символ мира – пальмовая ветвь – залита кровью. Это будет продолжаться до тех пор, пока будет существовать германский фашизм, пока будет жить гитлеризм.

Дети наших растений и наши собственные дети находятся в смертельной опасности. Их подлинная жизнь начинается только после смерти гитлеровской Германии.

26 августа 1942 года

Илья Эренбург

Письмо чилийскому поэту Пабло Неруде

Дорогой Пабло Неруда!

Мы встретились в обреченной Испании. Мы расстались в обреченном Париже. Мы многое потеряли. Расставаясь, мы говорили о верности: мы сохранили веру. Я хочу теперь сказать Вам, что на русской земле идет грозная битва: за нас, за вас, за Париж, за Америку, за нашу любимицу Испанию, за гуманизм, за искусство, за жизнь. Я хочу Вам сказать, что мы сражаемся одни против страшной силы, что все народы и все люди должны услышать бурю над Волгой и вступить в бой.

Вы написали о страшном кровавом блюде Альмерии. Вы помните злосчастный день, когда немецкий корабль уничтожил мирный испанский город, убил рыбаков, женщин и детей. Тогда это было внове, мы негодовали. Теперь негодовать незачем. Теперь нужно одно: воевать. Альмерия для нас была трагедией. Для фашистов Альмерия была репетицией, примеркой, маневрами.

Я обращаюсь к Вам, Пабло Неруда, прекрасный поэт далекой Америки. Я обращаюсь к Вашим и к моим друзьям, к писателям Мексики и Чили, Аргентины и Бразилии, Уругвая и Кубы, Венесуэлы и Эквадора. Я обращаюсь к интеллигенции Латинской Америки. Я хочу сказать, что мы отстаиваем на Кавказе Анды, что мы боремся в России не только за нашу свободу – за свободу мира, что от исхода этих битв зависит ваша судьба.

Вы живы высокими традициями. Ваша культура не амальгама, но синтез. Для немецких расистов вы "помесь". Для нас вы носители большой, новой и самостоятельной цивилизации. Мы преклоняемся перед искусством древней Америки. Во всей Германии не сыщешь такого богатства, такого высокого искусства, как в одном из лесов Америки, где высятся реликвии инков или ацтеков. Вы взяли у бессмертной Испании самое прекрасное: ее культ человека, ее нежную суровость, ее скромную гордость, ее универсальность.

Вы отдалены от окровавленной Европы океаном. Волны могут грозить, они могут и убаюкивать. Вас убаюкивают волны океана. Вас убаюкивают волны радио. Вы можете проснуться слишком поздно. Слишком поздно проснулась Испания – из июля 1936 года. Слишком поздно проснулся Париж – 14 июня 1940 года. Колыбельные песни иногда страшнее сирен, которые теперь наполняют ночи Европы.

Одни вам говорят, что бой происходит за право России на советский строй, другие возражают, что бой идет за русскую землю, за русскую нефть. Может быть, некоторые из вас равнодушно просматривают телеграммы с чужими для вашего уха именами. У вас нет советского строя. У вас своя земля и своя нефть. Что вам эта война? Но бой идет не за наше право на советский строй. Вы знаете, Пабло Неруда, что во главе Франции стояли радикалы. Вы знаете, что Хираль и Асанья не были коммунистами. Вы знаете, что в Голландии была королева, а в Норвегии король. Бой идет не только за нашу нефть и нашу землю. Бой идет за нечто большее – за человека.

Немецкая цивилизация – это машина. Немцы хотят всех обкорнать на свой лад. Это автоматы, дикари, оснащенные великолепной техникой. Они возомнили себя избранной расой. Они хотят подчинить себе мир. Народы иных культур -латинской, славянской или англосаксонской – должны стать рабами немцев. Люди должны стать рабами машин. Немцы отрицают Возрождение, гуманизм, французских энциклопедистов, девятнадцатый век. Зачем им Леонардо да Винчи с его сложностью? У них конструктор Мессершмитт. Зачем им Сервантес, Кеведо, Гонгора, Мачадо, Дарио, Лорка? У них философия Розенберга, песни штурмовиков и много танков.

Недавно в селах близ Ржева, освобожденных от немцев, мы увидали на крестьянах деревянные бирки – такие бирки надевали прежде на скот. На бирках – название деревни и номер человека. Все русские в захваченных немцами областях обязаны носить такие бирки на шее. Фашисты хотят лишить человека даже имени: он становится номером. У них готовы бирки для всех. И для американцев. Вас не спасет океан. Вас может спасти одно – мужество. Проснитесь до тревоги, после тревоги вы уже не сможете проснуться!

Сейчас на полях России идут суровые бои. Тем временем многие еще дремлют. Вы помните, Пабло Неруда, Париж за несколько месяцев до его гибели? Французы тогда шутили: "drole de guerre"{12}. Теперь французам не до смеха. Вы умнее нас на океан. Но фашисты умеют переплывать через моря. Если их не уничтожат теперь, они бросятся на Запад. Англия станет еще одной примеркой: за Англией последует Америка.

Дорогой друг, Пабло Неруда, Вы слышали запах коричневой смерти. Скажите Вашим друзьям, скажите Вашему народу, скажите всем народам Америки, что наступил двенадцатый час. Если Америка не пойдет походом на Германию, Германия пойдет походом на Америку.

Я пишу эти строки в раненой и опечаленной России. Горе посетило нашу землю. Молчат матери, потерявшие сыновей, молчат жены, потерявшие мужей, молчат развалины древних городов Киева, Новгорода, Пскова. Молчат вытоптанные нивы. Молчат музы. Молчат дети. Вы слышите это молчание? Слово принадлежит оружию. Если вы не будете воевать в Европе, война придет в Америку, в ваши города, к вашим детям. Я тороплю мужественных солдат. Я с жалостью отворачиваюсь от беспечных. Сейчас еще можно победить и жить. Может быть, завтра нам останется одно – и нам и вам: победив, умереть?

15 сентября 1942 года

В течение 21 сентября наши войска вели ожесточенные бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло.

Из сообщения Совинформбюро

21 сентября 1942 г.

Петр Павленко

Битва за Сталинград

Сражение, развернувшееся под Сталинградом, самое ожесточенное из всех, имевших место за время войны. Это наиболее жестокое по характеру, сложное по маневренности и наиболее многолюдное сражение с таким количеством техники, которого не знала еще никакая другая операция. Авиация "висит" над полем боя сотнями и сотнями машин ежечасно в течение всего боя. Ночь не представляет исключения, потому что на смену истребителям в воздух поднимаются ночные бомбардировщики. Город подвергается непрерывным атакам с воздуха в течение круглых суток, причем сплошь и рядом к бомбежке присоединяется еще и артиллерийский обстрел. Наземные бои тоже не затихают. Они только меняют свой характер. Ночь – время маневров, разведок, неожиданных фланговых ударов. Именно ночью оживают дороги. Подходят пополнения и боеприпасы, вывозятся раненые, в частях спешно ведется перегруппировка.

Обстановка в районе Сталинграда приняла за последние дни напряженный характер.

Северо-западная окраина города стала ареной кровавых схваток, и полем сражения является каждый переулок, каждый дом.

В предместьях города идут кровавые рукопашные бои. Здесь главным образом развертываются штыковые, пулеметные схватки, а также бои гранатами. Часто первый этаж здания занят немцами, но красноармейцы держат второй и третий этажи. Вскрываются полы, пробиваются бреши в стенах и потолках. Схватки проходят по квартирам и коридорам.

Немцы рвутся к Сталинграду любой ценой. Непрерывностью своих атак германское командование стремится измотать силы обороняющихся. Но стойкость их необычайна.

Еще ни разу за эту войну не сражались наши войска с такой отвагой, с таким бесстрашием, с таким презрением к опасности.

Героический эпос Севастополя и Ленинграда повторяется здесь в новых и подчас более кровавых вариантах.

Мы отошли к Сталинграду не оттого, что нам легко сражаться. Наши войска знают, каково значение Сталинграда и Волги в жизни страны. Сталинград нам особенно дорог. Но нам приходится трудно. Немцы несут поистине страшные потери, но не малы и наши.

И мы теряем довольно значительно в людях и технике. Этот район борьбы труден для нас, кроме того, и в отношении коммуникаций. Он не совсем удобен и в отношении рельефа. И, однако, ни у одного из бойцов, сражающихся за Сталинград, не возникает мысли об уступке города, об отходе.

Мы хотим победы. И сейчас мы думаем о ней еще более напряженно, чем две, чем три недели назад.

Нам трудно потому, что мы одни. Это ясно каждому. Бойцам нелегко разобраться в тонкостях стратегии выжидания союзников, но как воины, они видят, что стратегия пассивного выжидания – это стратегия отдаления победы. Между тем, нет более удобного и выгодного момента для нанесения удара на западе, ибо к Сталинграду стянуто немецким командованием все, что есть у него в тылах.

Силы противника напряжены до крайности. Это видно по пленным. Они засыпают на ходу. Они измождены, измотаны, они, несмотря на успехи, настроены далеко не оптимистически. Их психологическое состояние близко к истерии. В такой момент малейшее изменение обстановки к худшему превращает людей в панически бегущее стадо.

Настроение защитников Сталинграда не может быть даже сравнимо с самочувствием немецкого солдата, хотя им приходится трудно, очень трудно, невыносимо трудно.

Окрепло умение сражаться. Выросло искусство ближнего боя, в котором наш красноармеец, впрочем, всегда был сильнее немца. Техника борьбы с танками стала гораздо более действенной и эффективной. Битва за Сталинград -одно из самых крупных и массовых сражений этой войны, сражений сложных, включающих и маневренные операции, и оборону, и уличные рукопашные бои. Такого сражения еще не было ни по размаху, ни по кровопролитию, ни, наконец, по железной стойкости обороняющихся.

21 сентябри 1942 года

Василий Гроссман

Направление главного удара

Ночью сибирские полки дивизии полковника Гуртьева заняли оборону. Всегда суров и строг вид завода, но можно ли найти в мире картину суровее той, что увидали люди дивизии в октябрьское утро 1942 года? Темные громады цехов, поблескивающие влагой рельсы, уже кое-где тронутые следами окиси, нагромождение разбитых товарных вагонов, горы стальных стволов, в беспорядке валяющиеся по обширному, как главная площадь столицы, заводскому двору, холмы красного шлака, уголь, могучие заводские трубы, во многих местах пробитые немецкими снарядами.

На асфальтированной площадке темнели ямы, вырытые авиационными бомбами, всюду валялись стальные осколки, изорванные силой взрыва, словно тонкие лоскуты ситца. Дивизии предстояло стать перед этим заводом и стоять насмерть. За спиной была холодная, темная Волга. Ночью саперы взламывали асфальт и в каменистой почве выдалбливали кирками окопы, в мощных стенах цехов прорубали боевые амбразуры, в подвалах разрушенных зданий устраивали убежища. Полки Маркелова и Михалева обороняли завод. Один из командных пунктов был устроен в бетонированном канале, проходившем под зданиями главных цехов. Полк Сергеенко оборонял район глубокой балки, шедшей через заводские поселки к Волге. "Логом смерти" называли ее бойцы и командиры полка. Да, за спиной была ледяная, темная Волга, за спиной была судьба России. Дивизии предстояло стоять насмерть. Прошлая мировая война стоила России больших жертв и большой крови, но в первой мировой войне черная сила противника делилась между западным фронтом и восточным. В нынешней войне Россия приняла всю тяжесть удара германского нашествия. В 1941 году германские полки двигались от моря до моря. В нынешнем, 1942 году немцы всю силу своего удара сконцентрировали в юго-восточном направлении. То, что в первую войну распределялось на два фронта великих держав, что в прошлом году давило на Россию, на одну лишь Россию фронтом в три тысячи километров, нынешним летом и нынешней осенью тяжким молотом обрушилось на Сталинград и Кавказ. Но, мало того, здесь, в Сталинграде, немцы вновь заострили свое наступательное давление. Они стабилизировали свои усилия в южных и центральных частях города. Всю огневую тяжесть бесчисленных минометных батарей, тысячи орудий и воздушных корпусов обрушили немцы на северную часть города, на стоящий в центре промышленного района завод "Баррикады". Немцы полагали, что человеческая порода не в состоянии выдержать такого напряжения, что нет на земле таких сердец, таких нервов, которые не порвались бы в диком аду огня, визжащего металла, сотрясаемой земли и обезумевшего воздуха. Здесь был собран весь дьявольский арсенал германского милитаризма – тяжелые и огнеметные танки, шестиствольные минометы, армады пикирующих бомбардировщиков с воющими сиренами, осколочными, фугасными бомбами. Здесь автоматчиков снабдили разрывными пулями, артиллеристов и минометчиков – термитными снарядами. Здесь была собрана германская артиллерия от малых калибров противотанковых полуавтоматов до тяжелых дальнобойных пушек. Здесь бросали мины, похожие на безобидные зеленые и красные мячики, и воздушные торпеды, вырывающие ямы объемом в двухэтажный дом. Здесь ночью было светло от пожаров и ракет, здесь днем было темно от дыма горящих зданий и дымовых шашек германских маскировщиков. Здесь грохот был плотен, как земля, а короткие минуты тишины казались страшней и зловещей грохота битвы. И если мир склоняет головы перед героизмом русских армий, если русские армии с восхищением говорят о защитниках Сталинграда, то уже здесь, в самом Сталинграде, бойцы Шумилова с почтительным уважением произносят.

– Ну, что мы? Вот люди: держат заводы. Страшно и удивительно смотреть: день и ночь висит над ними туча огня, дыма, немецких пикировщиков, а Чуйков стоит.

Грозные эти слова для военного человека: направление главного удара жестокие, страшные слова. Нет слов страшнее на войне, и, конечно, не случайно, что в хмурое осеннее утро заняла оборону у завода сибирская дивизия полковника Гуртьева. Сибиряки – народ коренастый, строгий, привыкший к холоду и лишениям, молчаливый, любящий порядок и дисциплину, резкий на слова. Сибиряки – народ надежный, кряжистый. Они-то в суровом молчании били кирками каменистую землю, рубили амбразуры в стенах цехов, устраивали блиндажи, окопы, ходы сообщения, готовя смертную оборону.

Полковник Гуртьев, сухощавый пятидесятилетний человек, в 1914 году ушел со второго курса Петербургского политехнического института добровольцем на русско-германскую войну. Он был тогда артиллеристом, воевал с немцами под Варшавой, под Барановичами, Чарторийском.

Двадцать восемь лет своей жизни посвятил полковник военному делу, воевал и учил командиров. Два сына его лейтенантами ушли на войну. В далеком Омске остались жена и дочь-студентка. И в этот торжественный и грозный день полковник вспомнил и сыновей-лейтенантов, и дочь, и жену, и много десятков воспитанных им молодых командиров, и всю свою долгую, полную труда, спартански скромную жизнь. Да, пришел час, когда все принципы военной науки, морали, долга, которые он с суровым постоянством преподавал сыновьям своим, ученикам, сослуживцам, должны были получить проверку, и с волнением поглядывал полковник на лица солдат-сибиряков: омичей, новосибирцев, красноярцев, барнаульцев – тех, с кем сулила ему судьба отражать удары врага. Сибиряки пришли к великим рубежам хорошо подготовленными. Дивизия прошла большую школу, прежде чем выступить на фронт. Тщательно и умно, беспощадно придирчиво учил бойцов полковник Гуртьев. Он знал, что, сколь ни тяжела военная учеба – ночные учебные штурмы, утюжение танками сидящих в щелях бойцов, долгие марши, – все же во много крат тяжелее и суровее сама война. Он верил в стойкость, в силу сибирских полков. Он проверил ее в дороге, когда весь долгий путь было лишь одно чрезвычайное происшествие: боец уронил на ходу поезда винтовку, соскочил, поднял винтовку и три километра бежал до станции, чтобы догнать идущий к фронту эшелон. Он проверил стойкость полков в сталинградской степи, где необстрелянные люди спокойно отразили внезапную атаку тридцати немецких танков. Он проверил выносливость сибиряков во время последнего марша к Сталинграду, когда люди за двое суток покрыли расстояние в двести километров. И все же с волнением поглядывал полковник на лица бойцов, вышедших на главный рубеж, на направление главного удара.

Гуртьев верил в своих командиров. Молодой, не знающий устали, начальник штаба полковник Тарасов мог дни и ночи сидеть в сотрясаемом взрывами блиндаже над картами, планировать сложный бой. Его прямота и беспощадность суждений, его привычка смотреть жизни прямо в глаза и искать военную правду, как бы горька она ни была, зиждились на железной вере. В этом небольшом сухощавом молодом человеке с лицом, речью и руками крестьянина жила неукротимая сила мысли и духа. Заместитель командира дивизии по политической части Свирин обладал крепкой волей, острой мыслью, аскетической скромностью, он умел оставаться спокойным, веселым и улыбаться там, где забывал об улыбке самый спокойный и жизнерадостный человек. Командиры полков Маркелов, Михалев и Чамов были гордостью полковника, он верил им как самому себе. О спокойной храбрости Чамова, о несгибаемой воле Маркелова, о замечательных душевных качествах Михалева, любимца полка, по-отечески заботливого к подчиненным, мягкого и "симпатичнейшего человека", не знающего, что такое страх, все в дивизии говорили с любовью и восхищением, – и все же с волнением глядел на лица своих командиров полковник Гуртьев, ибо он знал, что такое направление главного удара, что значит держать великий рубеж сталинградской обороны. "Выдержат ли, выстоят ли?" – думал полковник.

Едва дивизия успела закопаться в каменистую почву Сталинграда, едва управление дивизии ушло в глубокую штольню, выдолбленную в песчаной скале над Волгой, едва протянулась проволочная связь и застучали радиопередатчики, связывающие командные пункты с занявшей в Заволжье огневые позиции артиллерией, едва мрак ночи сменился рассветом, как немцы открыли огонь. Восемь часов подряд пикировали "Юнкерсы-87" на оборону дивизии, восемь часов, без единой минуты перерыва, шли, волна за волной, немецкие самолеты, восемь часов выли сирены, свистели бомбы, сотрясалась земля, рушились остатки кирпичных зданий, восемь часов в воздухе стояли клубы дыма и пыли, смертно выли осколки. Тот, кто слышал вопль воздуха, раскаленного авиационной бомбой, тот, кто пережил напряжение стремительного десятиминутного налета немецкой авиации, тот поймет, что такое восемь часов интенсивной воздушной бомбежки пикирующих бомбардировщиков. Восемь часов сибиряки били всем своим оружием по немецким самолетам, и, вероятно, чувство, похожее на отчаяние, овладевало немцами, когда эта горящая, окутанная черной пылью и дымом заводская земля упрямо трещала винтовочными залпами, рокотала пулеметными очередями, короткими ударами противотанковых ружей и мерной злой стрельбой зениток. Казалось, все живое должно быть сломлено, уничтожено, а сибирская дивизия, закопавшись в землю, не согнулась, не сломалась, а вела огонь – упрямая, бессмертная. Немцы ввели в действие тяжелые полковые минометы и артиллерию. Нудное шипение мин и вой снарядов присоединились к свисту сирен и грохоту рвущихся авиационных бомб. Так продолжалось до ночи. В печальном и строгом молчании хоронили красноармейцы своих погибших товарищей. Это был первый день – новоселье. Всю ночь не умолкали немецкие артиллерийские минометные батареи, и мало кто спал в эту ночь.