Текст книги "Приключения 1969"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Младенов чересчур усердствует, – сказал Никифоров министру. – Такая массовая казнь лишь усилит ярость в народе.

– Хорошо. Сокращаю список наполовину.

Семь членов ЦК спасены. Но остальные... Теперь нужно было оттянуть как можно больше времени. Никифоров спрятал дела в сейф. На настойчивые звонки Младенова отвечал, что министр еще не принял окончательного решения. На что он рассчитывал?..

Об этой его деятельности не знали ни в Центре, ни даже Александр Пеев. Конечно, Никифоров рисковал. Но он не мог иначе...

И вот теперь его срочно вызвали в министерство. Зачем? Потребовать отчета, почему не вынесены приговоры? Пришли новые дела? Или?..

«Мерседес» остановился у подъезда министерства. Шофер распахнул дверцу. Солдат у входа взял на караул. Адъютант в вестибюле подхватил плащ.

В коридорах в этот поздний час было пусто и тихо. Только охрана и дежурные офицеры.

Никифоров неторопливо, чувствуя одышку, поднялся на второй этаж. Вот и кабинет Михова.

Он распахнул дверь. В кабинете – министр, генерал Стоянов и полковник Недев.

– Заждались, – мрачно проговорил Михов, поднимаясь из-за стола.

А Кочо Стоянов артистическим жестом вскинул руку:

– Разрешите представить, господа! – он показал на Никифорова. – Товарищ Журин!..

9. ПОБЕГ

Радист Емил Попов поправлялся медленно, тяжело. У койки в тюремном лазарета круглосуточно дежурили надзиратели.

Едва он оказался в силах встать на ноги, его повели на допрос.

– Никого, кроме Пеева, не знаю... О чем говорилось в радиограммах, не знаю... Шифра не знаю... Я только передавал... Согласился за деньги, потому что был безработным, тяжело болел, семья умирала с голоду...

Капитан, следователь по делу группы Пеева, не очень настаивал на выяснении истины: то ли он опасался, что этот еле живой, сжигаемый туберкулезом и израненный арестант не выдержит пыток, то ли ответы Попова потеряли для него ценность – к тому времени шифр был разгадан, радиограммы дешифрованы и большинство разведчиков арестованы. Он хотел использовать радиста для других целей.

Емила привезли на тихую улицу недалеко от центра города. Серое многоэтажное здание. Охрана у подъезда и ворот. Этаж. Еще этаж... Подниматься по лестнице Попову было тяжело. Останавливался, судорожно переводил дыхание. В комнате под самой крышей – рации, панели приборов. Понял: станция перехвата.

– Приготовься. Через полчаса будешь передавать в эфир.

Перед ним положили лист с пятизначными группами цифр. Назвали позывные, какими он должен был послать сигнал. Емил понял: это его станция. Он превосходно знал свой шифр. Пробежав глазами по столбцам цифр на листке, прочитал фальшивое донесение... Ясно. Его хотят использовать в «радиоигре» – с его помощью выведать у Центра какие-то важные сведения о других подпольщиках в Софии, а заодно и ввести в заблуждение советское командование.

Емил, замедляя движения, будто бы собрав все силы, опробовал станцию. Когда подошло назначенное время – обычное его расписание, – начал с паузами отстукивать ключом:

– ВМП... ВМП...

Радиостанция Центра отзывается немедленно. Наверно, все эти дни операторы дежурили, прослушивали волну, беспокоились, почему молчит София.

Рядом с Емилом сидит военный радист-контрразведчик. Он тоже в наушниках. Внимательно слушает, не спускает глаз с ключа. Мгновенно готов прервать передачу.

– ВМП... ВМП...

Попов начинает отстукивать цифры. Ключ работает неровно, с паузами – ослабла рука, темно в глазах. Может быть, там обратят внимание на изменившийся «почерк» корреспондента?..

А тем временем на память, из цифр кода, Попов составляет свой текст. Повторяет его про себя, по какому-то третьему каналу памяти.

Ключ срывается. Зажатый в ладони, начинает стремительно стучать, будто радиста сотрясла лихорадка. Контрразведчик не может поспеть за этим залпом. Рванулся к Попову. Но тот уже как бы пришел в себя – и снова передает группы цифр, выведенные на листке.

Кажется, контрразведчик ничего не понял. Но там-то, в Москве, должны понять: «Сообщает «Пар». Радиостанция обнаружена. Александр Пеев и я арестованы. Передач больше не будет...» И снова: «Сообщает «Пар», «Пар»...»

Передачи были и потом, по прежней программе – через день, в 22.30, – враги хорошо изучили режим работы их станции. Тогда, в первое мгновение, увидев, куда его привели, Емил решил: «Сообщу о провале – и все, пусть хоть живьем жгут!..» Но передумал: «Теперь в Центре знают цену моим донесениям. Уж там-то сообразят, что отвечать на них...»

Не только поэтому он изменил решение. Еще готовясь к первому сеансу, он выглянул в окно. Оно выходило прямо на крышу соседнего дома. Крыша – вся в чердачных окнах. А за ней впритык еще и еще крыши... В нем затеплилась надежда.

Вечера душные, от раскаленного железа крыши струится жар. Поэтому окно радиорубки распахнуто. Кроме Емила в комнате – два-три человека.

Во время следующих радиосеансов, когда его вновь привозили из тюрьмы, Емил ненадолго подходил к окну – покурить, подышать. В камере старался меньше двигаться, накапливал силы, так неохотно возвращающиеся к нему. Выменял у надзирателя на пиджак кусок хлеба...

Очередной сеанс – как раз 1 Мая. Ну что ж...

Попов привычно подошел к окну, не торопясь достал сигарету. За окном – вечерняя темень, светящаяся дымка от фонарей и окон. Внизу, в ущелье меж домами, – редкие шаги. Прохожих уже мало. Наверно, часовые. Скосил глаза в комнату. Один из военных операторов вышел в коридор. Другой склонился над аппаратом. Только приставленный к Попову контрразведчик не отводит от него взгляда.

– Христо, что тут, погляди! – зовет контрразведчика оператор, занятый настройкой рации.

Тот направляется к нему. Отвернулся.

И в то же мгновение Попов прыгнул в окно. Дробный грохот шагов по железу крыши. Куда? В слуховое окно? Найдут. Дальше!..

Сзади крики. Вспышка и треск выстрела. Еще! Еще!.. Крики, свистки и топот внизу, по улице.

Но Емилу уже не страшно. Перед ним ступени примкнувших одна к другой крыш. Он бежит, крадется, балансирует по карнизам – откуда только взялась сила и ловкость! С одной крыши на другую. Ниже, ниже... Ветви дерева упираются в стену. Прыжок. По стволу соскальзывает во двор. Петляет между домами.

Голоса, топот погони – все смолкло. Значит, свободен!

К полуночи, соблюдая все правила конспирации, Емил Попов добрался до маленького домика на окраине Софии, на склонах горы Витоши. Там была явочная квартира подпольщика-коммуниста Емила Маркова.

Здесь он был в полной безопасности.

10. ИМЕНЕМ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЦАРЯ СИМЕОНА...

Сто три дня велось следствие по делу Александра Пеева и его группы. Затем еще четыре месяца до дня суда.

За это время в высших кругах Болгарии произошли значительные изменения. Они были связаны с событиями на Восточном фронте. В июле сорок третьего года гитлеровцы потерпели сокрушительное поражение в Курской битве. Фюрер стал с новой настойчивостью требовать от своих сателлитов, чтобы они активно включились в войну. В середине августа царь Борис был опять приглашен в Берлин. Гитлер без обиняков потребовал от Бориса, чтобы две болгарские дивизии были переданы в распоряжение командования вермахта. Царь, уже понявший, что чаша весов истории склонилась явно не в пользу фюрера, медлил с ответом. Из Берлина Бориса проводили холодно. А через несколько дней по возвращении в Софию он вдруг скончался. Причина его скоропостижной смерти была окутана тайной. Но придворные и генералы угадывали прямую связь между поведением царя в Берлине и его смертью... Вместо Бориса, в связи с несовершеннолетием его сына Симеона II, был назначен регентский совет. По прямому указанию Гитлера в его состав вошли премьер Филов, военный министр Михов и брат умершего царя. Но и они – явные фашисты и германофилы – не решились послать болгарских солдат на Восточный фронт, их устрашал гнев народа. Однако смена правителей не облегчила участи масс. В стране все так же свирепствовали тайная полиция, жандармерия, без передышки заседали военно-полевые суды.

Председательствующий с холодной торжественностью зачитывал:

– Приговор № 1-326. Именем его величества царя Симеона II суд приговаривает: подсудимого Александра Костадинова Пеева в соответствии со статьей 112 уголовного кодекса и статьей 3 закона о защите государства к смертной казни через расстрел!..

Он вперил взгляд в изможденного седого мужчину на скамье подсудимых. Веки мужчины были прикрыты. На щеках – шрамы, следы недавних истязаний. Одежда висела на его худых плечах.

Председательствующий перевел взгляд на человека, сидящего рядом. Болезненно горящие глаза. Сквозь землистую бледность и кровоподтеки – жаркий румянец на скулах.

– Подсудимого Емила Николова Попова в соответствии со статьей 112 уголовного кодекса и статьей...

Он стал зачитывать скороговоркой, заглатывая слова, чтобы скорей покончить со всем этим делом!

– ...к смертной казни через расстрел. Подсудимого Ивана Илиева Владкова... к смертной казни через расстрел.

О чем думали в эти минуты боевые товарищи? Мы не знаем. После окончания следствия Александр Пеев смог написать: «Эти сто дней были непрерывным кошмаром. Удивляюсь, как все это я выдержал».

Сохранилось и его предсмертное письмо:

«...Я спокоен, не чувствую никаких угрызений совести по поводу того, что я совершил и за что осужден на смерть. Считаю, что я исполнил свой долг, причем одинаково и по отношению к болгарскому народу и к нашим освободителям – русским... Я начал служить Советскому Союзу сознательно, беря на себя весь риск, так как убежден в правоте дела, за которое он борется. В схватке Германии и Советского Союза каждый болгарин, каждый славянин должен встать на сторону России...»

Может быть, в те мгновения, когда зачитывался приговор, его наполняло это чувство гордого сознания, что он сделал все для блага своего народа. Может быть, обводя взглядом своих друзей, он гордился их мужеством и сожалел, что они вынуждены разделить с ним его участь... А может быть, он радовался тому, что в этом холодном зале суда нет его ближайшего соратника, Никифора Никифорова, нет еще нескольких других членов его разведгруппы и что эти люди сохранят в своей памяти и расскажут народу освобожденной Болгарии и победившей Советской России об их скромном вкладе в общую борьбу народов против фашизма...

Никифор Никифоров был отстранен от должности и взят под арест прямо там, в кабинете военного министра Михова.

Однако на первом же допросе он почувствовал, что у Стоянова и Недева нет никаких улик против него, за исключением радиограмм – уж его-то, юриста, прокурора и бывшего председателя военных судов, не так-то просто было провести.

Во время встреч с Александром Пеевым они думали о возможности провала. Теперь Никифоров решил твердо придерживаться версии, которую они разработали:

– Я ничего не понимаю, господа! О ком вы говорите, о каком товарище Журине?

Ему зачитали текст радиограммы.

– Да, да, припоминаю... Кажется, я беседовал на эту тему с Сашей... Как вам должно быть известно, господа, мы с Сашей Пеевым друзья детства. Правда, в последнее время мы встречались все реже – заботы, знаете ли... конечно, когда виделись, обсуждали политическую обстановку в стране. А кто сейчас не говорит об этом?.. Возможно, Пееву удалось выведать у меня какие-то сведения... что ж, как генерал и государственный чиновник, я виноват.

– Не находите ли вы, что довольно странным выглядит знакомство царского генерала с отъявленным коммунистом?

– Но, насколько мне известно, с Пеевым знакомы и начальник генерального штаба Лукаш, и министр и вы, уважаемый Кочо.

Конечно, все зависело теперь от того, как будет вести себя на следствии Александр Пеев. Никифоров с болью представлял: если с ним, высокопоставленным генералом, следователи даже и теперь держат себя почтительно, да и находится он всего лишь под домашним арестом, то против Саши применяют все изощренные пытки, которыми славятся застенки болгарской охранки. Выдержит ли он?..

Пеев выдержал. Никаких улик против Никифорова – Журина не прибавилось.

Но и Кочо Стоянова не так-то просто было провести. Он словно бы нюхом чувствовал: здесь что-то неладно. Тогда Никифоров решил прибегнуть еще к одному средству.

Нарушив домашний арест, он заявился к советнику царя, «болгарскому Распутину» Любомиру Люльчеву: так, мол, и так.

Тот выслушал, ответил:

– Все, что зависит от меня, сделаю. Сейчас же пойду к царю.

На следующий день Никифорова вновь вызвали в министерство – в отделение контрразведки, где проводилось дознание по его делу.

В дверях кабинета генерала встретил сам Стоянов.

– Мне кажется, что вы действительно говорите правду, – угрюмо сказал он. – Царь такого же мнения. Извините за беспокойство, вы свободны.

Никифоров понял – заступничество Люльчева возымело силу.

Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Займов – антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет их престиж в глазах союзников по «оси». Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех постов, уволил в отставку и высочайше указал: «Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства...»

Никаких конкретных обвинений органы следствия не смогли предъявить и Александру Георгиеву, банковскому чиновнику, проходившему стажировку в Германии. Гестапо нашло его в Берлине по адресу: Нюрнбергштрассе, 20. Георгиева арестовали. Продержали в тюрьме три месяца, но ничего доказать не смогли. Да, он переписывался с Пеевым. Кажется, что-то сообщал о положении в Германии. Но он не знал, что эти сведения представляют военную тайну, – он человек штатский, чиновник, финансист... Георгиева выставили из Германии, и он возвратился в Болгарию.

Сразу же после ареста Александра Пеева был отозван с поста посла в Японии его брат Янко. Он своевременно узнал о провале подпольной организации. Хорошо понимая, что его ожидает в Софии, он «затерялся» где-то на обратном пути...

Почти три месяца пробыл в партизанском отряде радист Попов. Емил уже не пытался связаться с Центром – после его сообщения о провале в Москве не поверят новым радиограммам, да и операторы там, наверное, уже прекратили дежурство на его волне. Емил стал конструировать передатчики для партизанских отрядов, для Центрального Комитета партии, находившегося в подполье. Тяжелая болезнь не позволяла ему участвовать в боевых операциях партизан.

Но однажды пришлось. 13 июля жандармы выследили явочную квартиру, напали на дом Маркова. Отстреливаясь, подпольщики отошли на склоны горы Витоша. Марков и еще несколько коммунистов погибли при перестрелке. Емил Попов снова был схвачен...

На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.

Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.

Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними ровнял винтовки строй солдат.

Александр Пеев запел:

 
Кто в грозной битве пал за свободу,
Не умирает...
 

Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.

Товарищи Пеева подхватили:

 
...по нем рыдают
Земля и небо, зверь и природа,
И люди песни о нем слагают!..
 

Гулкий залп оборвал песню.

11. «КТО В ГРОЗНОЙ БИТВЕ ПАЛ ЗА СВОБОДУ...»

В центре Софии – столицы Народной Республики Болгарии – рядом с белокаменным мавзолеем Георгия Димитрова, под сенью пышных деревьев находится братская могила. Она одета в мрамор. Круглый год она осыпана цветами, которыми так щедра болгарская земля. И больше всего среди цветов – алых роз и алых гвоздик. Сюда приходят люди в праздники и будни. Приходят пионеры, и женщины в черном, и седоголовые мужчины...

В этой могиле 7 ноября 1944 года – через два месяца после освобождения Болгарии Советской Армией – был торжественно перезахоронен прах руководителей Болгарской компартии и видных антифашистов, борцов против империализма, тех, кто пал в грозной битве за свободу.

Вспомним: в этот день, 7 ноября 1944 года, на другом краю земли, за стенами токийской тюрьмы Сугамо, оборвалась жизнь соратника Александра Пеева по работе и борьбе, такого же, как он, интернационалиста-коммуниста Рихарда Зорге.

В этот день, в 27-ю годовщину Великого Октября, Советская Армия уже завершала освобождение Польши, Чехословакии, Югославии – всех стран Восточной Европы, вела бои в Восточной Пруссии... В этот день над Москвой и освобожденными городами грохотали орудийные салюты. Залпы гремели и в честь бойцов невидимого фронта, внесших свой вклад: в грядущую Великую Победу.

Минули десятилетия. Но время лишь подтвердило: ничто не забывается в памяти народной. В 1966 году, в канун празднования 9 сентября – Дня освобождения Болгарии, – Александр Пеев и все члены его группы были награждены орденами своей родины. Пеев удостоен ордена Народной Республики Болгарии 1-й степени. А еще через месяц посол Советского Союза от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил группе болгарских граждан советские ордена «за активную помощь командованию Советской Армии в борьбе против немецко-фашистских захватчиков и проявленные при этом мужество, инициативу и стойкость». Александр Пеев посмертно награжден орденом Ленина; Никифор Никифоров – орденом боевого Красного Знамени; орденами Отечественной войны и Красной Звезды – остальные их боевые товарищи.

В Софии и поныне в доме на площади Райко в добром здравии живет старый генерал Никифор Никифоров...

РАССКАЗЫ

Юрий Туманов
БОСОНОГАЯ РАЗВЕДКА

Старшина Величко спал. Уже больше месяца ползает он к Медвенке, а толку нет. Будто кто проклял эту спаленную деревушку. Сам майор Чекмазов в прошлый раз водил группу. А где это видано, чтобы начальник разведки лично шел в поиск? И тоже без пленного вернулся. «Немцу что майор, что лейтенант – все одно», – язвили в окопах солдаты.

Мокрый и злой старшина ввалился на рассвете в Ходоровку, запузырил со зла в огороды последнюю дымовую гранату и завалился на сено.

– Чтоб никого ниже полковника ко мне не подпускать, – угрюмо заявил он, укладывая под голову наган. – Разбудите – башку оторву!

И все. Как провалился. Рота позавтракала. Очередные ушли в окопы наблюдать за противником. Рота пообедала. Уже повар Василий Васильевич подходил насчет ужина, а храп старшины по-прежнему слышался в сарае.

Николай Карпов, старинный, можно сказать, друг – в Москве на соседней улице жил, – и тот раз-другой потолкался у сарая, а будить не стал. Неизвестно, откуда повелось, но никогда не нарушалось в роте твердое правило – тот, кто вернулся из разведки, ест лучше, спит больше, и, пока в строй не стал, никто ему не указ. Так что хотя лейтенанту Карпову позарез нужен был Величко посоветоваться – лейтенант в нынешнюю ночь вел новую группу на Медвенку, – но нарушить традицию он не решался.

– Дурацкие порядки! – сплевывал он на ходу и пинал какие-то обломки, попавшие под ногу.

Но ни в бога, ни в черта не веривший лейтенант, перехватывая настороженные взгляды разведчиков, с которыми не раз ходил в рискованные дела, привык поэтому понимать их без слов и видел – нельзя, никак нельзя идти против этих неписаных законов.

Только в расположении роты выветрилось у Карпова раздражение. Собрав под навесом за домом всю группу, лейтенант достал из планшета схему, на которой каждый, кто побывал в нейтральной полосе, оставил свои пометки и в который уже раз по бумажным оврагам, мимо сотнями глаз обнаруженных препятствий повел разведчиков к пулеметному дзоту, врезанному в край немецких окопов.

– Виталий идет! – предупредил роту Ледов, прижившийся у разведчиков шестнадцатилетний паренек. Он всегда успевал раньше других увидеть то, что делается вокруг.

Начальник разведки дивизии шел по Ходоровке с каким-то неизвестным подполковником.

Рановато что-то начальство прибыло. К тому же зря подполковники в роту не являются. А этот еще не иначе как из большого штаба. В дивизии такое звание только у шестерых, и каждого не то что в лицо, по фуражке за километр узнают, по походке.

– Встать! – скомандовал Карпов.

Да разведчики и так уже были на ногах. В роте любили майора Чекмазова. А чем может проявить солдат свою любовь к командиру? В бою-то ясно, а когда боя нет, тогда выправкой, видом лихим, ловкостью. Чем же еще?

Не слишком ли много лихости? – тревожился меж тем Карпов. Интеллигентный, конечно, человек Виталий Николаевич, городской, да иной раз ведь такого фитиля вставит, закачаешься. И взгляд лейтенанта с быстротой, привычной для человека, от точности глаза которого часто зависит жизнь, обежал все то, что может обычно вызвать гнев строевого начальства, – воротнички застегнуты ли, ремни затянуты ли, сапоги... Но не к чему было придраться лейтенанту. Ни к своей группе, ни к тем, кто выскакивал сейчас из домов, на ходу застегивая воротнички и затягивая ремни.

– Вольно!

И снова солдаты склонились над схемой. Только теперь они деликатно сдерживают дыхание позади старших офицеров, рассматривающих карту. Глаза их прикованы к линии, по которой скользит палец командира. Еще бы, стоит этому пальцу двинуться не туда, и огонь скосит их там, где он ошибется.

Каждый камень знает майор, каждую ложбинку. И все в группе знают.

– Но все же, – поворачивает он голову к подполковнику, – есть у меня тут москвич, парикмахер дамский, ему в этих лощинах дом родной.

– Величко, – усмехается подполковник, – как же, наслышан, очень даже, с кем ни заговорю в штабе армии, что в вашу дивизию еду, каждый с него начинает: его найди, его пошли, он сделает, говорят.

– А где Величко? – обернулся майор.

– Отдыхает.

– Позвать!

Вернувшийся из поиска имеет право спать сколько влезет. Закон известен каждому, никто никогда на него не покушался, но ведь и спорить с дивизионным начальством нельзя.

Старый разведчик твердо знал свои права даже во сне и никак не хотел просыпаться – сегодня никто не вправе его будить. Но в конце концов и до него дошло – Чекмазов требует, майор в роте.

С Чекмазовым у старшины давняя дружба. Не счесть операций, в которых бывали вместе. Но ведь и по дружбе нельзя позволить нарушать закон.

Весь в клочьях сена, босой вылез старшина из сарая и прямо-таки натолкнулся на группу командиров.

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу майору! – рявкнул старшина сиплым спросонья голосом.

Тот с любопытством осмотрел его от спутанных волос до босых ног, неопределенно хмыкнул и пожал плечами.

– Обращайтесь.

Гневный взгляд майора словно бы толкнул старшину в грудь.

– Приведите себя в порядок.

Ах так с ним разговаривают, со знаменитым на всю армию разведчиком Величко! Верно, он одет не по форме, так он же, по сути дела, еще спит, ему положен отдых. Придирка. Ну, погоди, майор! Другом еще называется...

Чекмазов снова посмотрел на него и засмеялся.

– Ну ладно, хватит, босоногая разведка!

Что ж, это совсем другое дело. Раз его поняли, то и Величко поймет. Всегда. И сделает больше, чем надо. В очередь – не в очередь, пойдет. Хотя с чего бы это ему напрашиваться в дело, когда его не просят?

Но в том-то и дело, что просят. И даже очень. Позарез нужен «язык». Уже не только дивизия, армия ждет. Саше Величко по старой дружбе майор может сказать – есть данные, противник подготовил крупные силы. Штаб фронта на этой неделе ждет удара через Медвенку. Но враг может ударить и правее. И левее тоже. Где встречать? «Язык» нужен немедленно. Иначе разве стал бы майор посылать Величко в пекло, да еще ночь за ночью? И сам бы пошел, да при армейском начальстве не разбежишься.

Еще немного посидели все над картой переднего края. Да, нового ничего тут не увидишь. Все давным-давно изучено, на животе исползано. Осталось, пока светло, посмотреть еще раз поближе на огневую точку, куда нацелили группу, чтобы в эту ночь обязательно взять «языка».

Величко надеется, что на этот раз будет удача. И даже рад, что согласился вне очереди идти в разведку.

Разведчиков знают в окопах хорошо. Им завидуют. Они свободны – могут уйти хоть за пять километров от передовой, могут спать в домах, не в землянках.

А кормят их как!

Вчера в пятой роте точно видели – разведчикам в термосе приносили горячие котлеты. Настоящие котлеты! Во живут люди!

О, всеми во всех столовых обруганные котлеты! Здесь, на фронте, вы казались почти пределом невероятной роскоши. Люди, которым позволено есть котлеты, – это особые люди.

Армейские повара, насобачившиеся варить в походных кухнях щи да кашу, вы и представить себе не можете, как хочется людям того, что вы и делать-то не умеете.

Откуда знать в окопах пятой роты, что по приказу майора Чекмазова люди из второго отдела штадива в каждом пополнении полгода искали и нашли, наконец, повара, работавшего прежде в ресторане? Откуда знать им и другой приказ майора Чекмазова – кормить разведчиков без ограничений: разведчику нужна сила...

Стараясь угадать, за чем тут наблюдают сегодня, тысячи солдатских глаз, десятки биноклей щупают, перетряхивают немецкие окопы. Каждый хотел быть полезным разведчикам, сделать для них что-нибудь, ну хотя бы понаблюдать за них, но разведчик все должен увидеть сам, только сам, никто не сможет помочь тому, кто не увидел своего пути собственными глазами.

И вот наступают сумерки. Кто там завидовал тому, что разведчик ест котлеты? Смотри. Вот поднимаются над бруствером парни в пятнистых маскхалатах. Когда еще тебе придется встать в полный рост в поле, открытом любой пуле, любому осколку... Ты сидишь в земле, словно в броне, а они уходят, уходят один за другим во тьму, в ночь и возвращаются не все и не всегда.

Первыми ушли Коля-Вася – никогда не разлучавшиеся саперы, которых поэтому звали странным двойным именем. И оба они на него отзывались.

Ушла и группа прикрытия с двумя ручными пулеметами.

Майор Чекмазов протянул руку командиру разведки лейтенанту Карпову.

– Пора.

Размытые белесые шары каждые десять минут вспыхивают над невидимой теперь линией немецких окопов. Косые черные нити частою сетью расползаются в них, как трещины на стекле. Дождь, непрерывный дождь льет и на наши и на немецкие окопы. Хороша, говорят, погода для разведки. Хороша, это конечно. Может быть, и не сразу, вылезая из-под земли под пули, заметишь, как обступает тебя высокая, по пояс, никем не кошенная трава, как липнет к телу промокшая одежда. Но проходит пять-десять минут, и к опасности привыкаешь, а к отвратительным, скользким прикосновениям пропитанного водою, липкого белья – нет. И до тех пор, пока новая опасность не встанет перед тобою во весь свой грозный рост, разведчик чувствует только противную липкость намокшей одежды.

Невидимый в темноте командир группы, раздвигая мокрую траву, идет по следам саперов. Старшина Величко замыкает колонну. Тридцать лет ему уже от роду. Он и ротного старше и начальника разведки, те еще не вышли из комсомольского возраста.

Пригнувшись чуть ли не к самой траве, идет Величко, ничего не видя, кроме темного, чернее неба, аспидного сгустка впереди себя – спины последнего в группе разведчика. Черный ком этой спины держится точно между двух ярких звезд, которые виднелись всегда слева от огневой точки, что была так долго под наблюдением и куда они сейчас идут. Но проходит несколько минут, и ком начинает медленно смещаться вправо. Это понятно. Никто никогда не ходит по прямой. Зигзаг – тропа разведчика. И значит, командир группы где-то там свернул вправо, за ним след в след прошли все разведчики, а теперь пора и ему.

Зигзаг за зигзагом приближал группу к окопам противника, а увидеть протоптанную дорожку даже и при дневном свете было бы невозможно: ясно просматриваются только прямые линии. То слева, то справа над головою старшины проносились пули. Иногда под напряженной ногой тупо вздрагивал дерн – где-то неподалеку пуля врезалась в землю. Каждая могла убить любого в их группе. Но это еще не было опасностью. Смерть пока разила вслепую.

Внезапно матово засветился недалекий горизонт. Ракета. И застывший, прижавшийся к земле старшина увидел всю свою группу. Цепочка неподвижных голов вылезала из высокой травы. Он и в темноте узнавал своих бойцов. Все всматривались туда, где сейчас трое фашистов засели у пулемета. Туда, где рядом с ними, чуть правее огневой позиции, блиндаж, а в нем шестнадцать солдат. Шестнадцать, не меньше – это установлено трехдневным наблюдением. Одного из них они сегодня ночью должны доставить в штаб дивизии. А если повезет, то и двух.

Ракета погасла. Зигзаг, еще зигзаг. Скорее, пока не взлетела следующая, до нее десять минут времени!

Никто не отстал, никого не ранило в пути, и вот уже по времени должно быть место сосредоточения. В кромешной тьме Величко спускается в низину, по дну которой течет ручей. Вся группа уже здесь. Должна быть здесь. Но есть ли она – не видать. Никого. Ничего. Черная, беспроглядная мгла да шелест дождя.

Не могли же немцы без единого выстрела, без крика или шороха захватить его товарищей! Хотя отчего же? За спиной у Величко больше сотни разведывательных операций. Бывало и так, что один он, отстреливаясь, уходил от перехитрившей группу засады. Все бывало за два года войны. Осторожность, трижды осторожность – к этому приучила его разведка.

– Хитер ты, старшина, – говорили ему. Конечно, хитер. Будешь хитер, коль хочешь дело сделать. Таких ухарей, как Колька Карпов, обычно убивают в третьем-четвертом поиске. Да хорошо, если одного.

И Величко залег у ручья, притаясь, всматривается и вслушивается в темноту. Мелькнувшие следом за пулеметного очередью желтоватые круги света на долю секунды вырвали из мглы людей, затаившихся в низине. Разведчики одолели половину дороги и собирались с силами перед второй.

Величко сразу узнал коренастую фигурку Карпова, как ни искажал ее мешком свисавший маскхалат. Лейтенант обходил разведчиков, наклонялся к каждому и, о чем-то пошептавшись, шел дальше. Вот и перед Величко блеснули его расширенные глаза. Только одни глаза и светятся из тьмы. Звезды в них, что ли, отражаются?

– Цел, Саша?

– Ты бы пригнулся, – не стал отвечать на никчемный вопрос старшина, – не по Большой Семеновской гуляешь.

Карпов сел. Прямо в мокрую траву. И не шелохнулось ничего, словно тень скользнула на землю. Горячая рука нашарила руку Величко, сжала.

– Как думаешь, если я с саперами махну бегом до проволоки? Пока вы доползете, проходы готовы будут.

Вот, начинается. Бегом, быстрей... Сколько их, таких быстрых, хоронил Величко...

– А я, когда вы с разбегу на пулеметы напоретесь, людей из огня выводи, к матери твоей заходи, рассказывай про твою героическую гибель. Майору объясняй, как сдуру операцию загубили...