Текст книги "Севастополь (сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

– Матросы! Я надеюсь, каждый из вас сделает все, что от него зависит. Бой только начинается. Бить по тем самолетам, которые представляют наибольшую опасность для корабля.

– Каждому командиру пушки огонь вести самостоятельно, – оглядывая небо, торопливо напомнил Смоленский Беркову. – Наблюдайте, указывайте цели по обстановке!

Солнце поднялось высоко. Сняв фуражку и обмахиваясь ею, Смоленский окликнул сигнальщика Корчигу.

– Иди сюда! Ложись здесь, возле меня, на спину. Возьми бинокль и докладывай. Как только заметишь отрыв бомб, передавай, куда падают. Понял? – А сам, поплевав на руки, взялся за ручки машинного телеграфа.

– Самолеты… Правый борт, курсовой сто десять, высота три тысячи метров, – передавал Корчига.

– Самолеты… Левый борт, – докладывал сигнальщик Ткачев.

– Корчига! – нетерпеливо крикнул командир сигнальщику. Тот молчал. – Корчига!..

– Оторвались!.. Падают слева! – выкрикнул Корчига.

"Буревестник" рванулся вперед. Опять ударили орудия. Бурые от накала стволы были в непрерывном движении. Бомбы падали за кормой, слева, справа, по курсу, и осколки, шурша и присвистывая, осыпали палубу.

Томила наступившая жара, но никто не успел снять бушлата. Когда раненный в плечо матрос Бородай вдруг сорвал с себя бушлат, Беспалов крикнул:

– Снять бушлаты!

– И гильзы убрать, – подсказал Павлюков, заметив, что о них спотыкаются усталые подносчики снарядов.

– Торпедисты, убрать гильзы!

Самолеты противника в разных направлениях чертили воздух, пикировали, уходили, вместо них появлялись новые. Это была серия тех звездных атак, которые гитлеровцы любили проводить по кораблям, перехваченным в открытом море. Соколов, заменявший Грачева, перебегал от одного орудия к другому, распоряжаясь спокойно и деловито.

Ранило осколком Курова.

– Луговских, встань ко второму орудию! – приказал Соколов.

Матрос подбежал к орудию и подал свою первую боевую команду.

Курова послали на перевязку. Место Луговских занял другой матрос и погнал штурвал, разворачивая тонкий ствол орудия в сторону новой пары самолетов. Слева и справа у борта легла серия бомб. «Буревестник» всем корпусом рванулся вперед, но, точно надорвавшись от чрезмерного напряжения, вдруг резко сбавил ход и зарылся носом в волну. Толчок был так неожидан, что все на палубе подались вперед. Комиссар не сразу понял, что случилась беда. Он увидел побледневшее лицо Жолудя.

– В котельной беда! – крикнул ему Жолудь.

Смоленский с красными от напряжения глазами держал одну руку на телеграфе, в другой руке была зажата телефонная трубка. Он кричал Ханаеву:

– Восстанови любой ценой! Дай мне ход на один час, на час, чорт возьми!

По тому, с какой страстью Смоленский произнес эти слова, как оглядел он палубу и маневрировавшие недалеко от «Буревестника» два других миноносца, Павлюков понял: если не восстановят ход, «Буревестник» погибнет. Потеряв ход, корабль превратится в неподвижную мишень и будет уничтожен очень быстро, может быть в течение нескольких минут.

Берков, закусив губы, красным флажком указывал зенитчикам на тени бомбардировщиков, мелькавших под солнцем. Вот один из них, резко отделившись от других, снова пошел в атаку. Он шел, окутанный пушистыми облачками разрывов, и казалось, вот-вот они его закроют, заслонят… Нет, он сделал резкий отворот и уже с другого борта, набрав высоту, снова кинулся в пике.

Теперь «юнкерсы» выходили в атаку только из-под солнца. Оглядев зенитчиков и подняв к солнцу красный флажок, Берков передал:

– Прямой наводкой по солнцу!

Зеленые шары вспыхивали и потухали на золотом солнечном диске…

Бой достиг небывалого напряжения. После каждого выстрела словно кто-то ударял по верхней палубе огромным молотом. По этому звуку, по содроганию корпуса корабля котельные машинисты безошибочно определяли работу зенитчиков, начало и конец каждой атаки.

– Отогнали! – до боли надрывая горло, кричал в ухо котельному машинисту Копрову Ханаев.

Копров, вытирая ветошью мокрое от пота лицо, кивнул. Стук повторялся сильнее, громче. Удары слились в нарастающий гул, как будто по верхней палубе от борта катились, наскакивая друг на друга, сорванные с крепления железные бочки.

И вдруг по котельному словно ветер прошел. Порыв его свалил с ног Ханаева. Ударившись о переборку, механик с трудом поднялся. Ханаеву показалось, что он и секунды не пролежал, но, наверно, он успел потерять сознание, потому что кто-то лил на него воду. У Ханаева кружилась голова, он мучительно силился открыть глаза и понять, что же случилось. В эту-то минуту он и услышал отчаянный голос Смоленского: "Восстанови любой ценой! Дай мне ход!"

Ханаев встал. Копров в тельняшке, залитой кровью, перекрывал то один, то другой клапан… Из шлангов била вода, котельная заполнялась паром.

"Доску, заглушки, – жестом показал Ханаев. – Асбестовый костюм!.." – Он сорвал с себя мокрый китель и схватил защитную одежду.

Копров отвел руку Ивана Кирилловича.

– Прочь! Я сам, сам… – крикнул старик. Голоса его никто не услышал.

Копров взглянул на старшину.

"Не пускать!" – жестом показал тот, кивнув на Ханаева.

"Я иду!" – похлопал себя по пруди Копров. Сплюнув кровь, бежавшую из рассеченной губы, он захватил пригоршню вазелина и, вымазав лицо, начал быстро заматывать голову марлей, оставляя только узкие щели для глаз. Надел асбестовый костюм и, схватив молоток и заглушки, с трудом протиснулся в нижний коллектор раскаленного котла.

Тело обдало нестерпимым жаром. Раскаленный воздух обжигал рот, перехватывал дыхание и ослеплял.

Копров вспомнил о «летучке» – электрической лампочке на переносном проводе.

– Дотяну… – хрипел он, подбадривая себя.

От струй воды, направленных на Копрова из шланга, вокруг него стояло плотное облако пара. Теряя сознание, он ползком протискивался вперед. Стучало в висках, как на верхней палубе во время боя. Не хватало воздуха, и губы инстинктивно присасывались к мокрой марле, а теплая струя крови запеклась во рту.

Он ничего не мог увидеть в пару и наощупь лихорадочно искал поврежденную трубку. Надо было отчетливо представить себе длинные ряды трубок, чтобы безошибочно нащупывать именно ту, которая не выдержала напряжения боя и сдала. Копров хотел открыть глаза, но веки сами сомкнулись, словно к белкам приложили раскаленное железо

Он все-таки нащупал поврежденную трубку.

Снаружи котла матросы услышали глухие удары молотка, забивавшего заглушку.

Копрова выволокли из котла без сознания. Лежа на палубе у топки, он открыл рот, вздохнул и, перевернувшись, на четвереньках пополз к Ханаеву.

– Отставить! – замахал руками Иван Кириллович. – Не надо! – И, наклонившись к Копрову, обнял и поцеловал его мокрую голову.

* * *

В первых числах июля наши войска получили приказ оставить Севастополь.

"Буревестнику", последнему из эскадренных миноносцев, удалось прорваться к севастопольским причалам. Немецкие батареи обнаружили корабль еще на подходе к рейду и открыли огонь. С аэродромов были подняты ночные бомбардировщики. Но «Буревестник» не отвечал. Прикрывая эсминец, севастопольские береговые батареи перенесли огонь на батареи гитлеровцев, а наши истребители охраняли корабль с воздуха.

Вместе со швартовыми экипаж подал на берег последние ящики со снарядами, консервами и мешки с сухарями. Скрипели блоки разогретых талей, по сходням на берег и обратно на борт корабля бегали матросы. Одна за другой к причалу подходили санитарные машины.

Раненых доставляли прямо из окопов. Боцман Сторожев и матросы помогали им подниматься на борт.

К пристани подошла еще одна грузовая машина. Из кабины выскочила санитарка в матросской форме, запыленная, с выбившимися из-под берета волосами. Наскоро отерев ладонью грязное лицо, она крикнула матросам:

– Принимайте раненых!

С восхищением посмотрев на девушку, Сторожев ответил охрипшим голосом:

– Сейчас, родная, сейчас!

– Быстрее! Некогда! – Девушка пробежала к трапу. Борт корабля закрывал от нее Сторожева. Встав на носки, она спросила: – Когда уходите?

– Через час. Успеешь?

– Успеем. Семеро осталось, доктор да я. – Девушка вскочила на подножку грузовика и, открыв дверцу кабины, крикнула шоферу: – Пошел!

Машина с места взяла крутой подъем и скрылась за поворотом бухты.

К Смоленскому подошел Илья Ильич. Лицо его осунулось. Серые тени легли вокруг воспаленных глаз.

– Музыченко вернулся, – не глядя на командира, сказал Павлюков. – Надмогильный камень он закопал.

Смоленский резко обернулся к комиссару. Весь день его мучила мысль, что родная могила будет растоптана и опоганена, но он не решился послать в город матроса: все-таки камень принадлежал только Георгию Степановичу. А вот комиссар вспомнил и послал.

– Спасибо тебе, Илья Ильич. За все спасибо! – Потянувшись к Павлюкову, Смоленский крепко обнял его: – Кто знает…

– Все будет хорошо, – дрогнувшим голосом проговорил Илья Ильич. – У тебя адрес моей жены записан? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Я приказал, чтобы матросы, по возможности, конечно, переоделись в парадную форму. Не возражаешь?

– Пусть будет так. Боцман! – окликнул Смоленский Сторожева. – Всех взяли?

– Еще одна машина подходит, товарищ капитан третьего ранга. Это с той самой санитаркой, которая только что была, – ответил Сторожев, с тревогой глядя на Смоленского. Каждая минута была на учете, и все-таки боцман – первый раз в жизни – готов был заспорить с командиром, если бы тот приказал сниматься.

– Задержаться и взять на борт, – приказал Смоленский. – Корчига, обратился он к сигнальщику, – осмотрите берег.

Когда врач, санитарка и последние раненые поднялись на палубу, «Буревестник» развернулся и, набирая ход, вышел на середину бухты.

Не было на верхней палубе никого, кто не смотрел бы в эти минуты на удаляющийся, охваченный заревом Севастополь. Матросы и офицеры, в парадной форме и не успевшие переодеться, стояли по команде «смирно» там, где застал их момент отхода. Никто не ушел с палубы, пока не погас над морем багровый венец.

Так смотрят на родной дом, охваченный пламенем, откуда нужно уйти, потому что таков приказ Родины, потому что в другом месте нужно вести бой. Но после победы люди вернутся в родные места, и земля эта, отвоеванная в кровопролитных боях, станет им еще дороже.

Александр Жаров
Заветный камень

 
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
Последний моряк Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря…
И грозный соленый бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.
В туманной дали
Не видно земли.
Ушли далеко корабли.
 
 
Друзья-моряки подобрали героя.
Кипела вода штормовая…
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо оказал, умирая:
"Когда покидал я родимый утес,
С собою кусочек гранита унес
Затем, чтоб вдали
От крымской земли
О ней мы забыть не могли.
 
 
Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью нести его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет.
Тот камень заветный и ночью и днем
Матросское сердце сжигает огнем…
Пусть свято хранит
Мой камень-гранит,
Он русскою кровью омыт".
 
 
Сквозь бури и штормы прошел этот камень,
И стал он на место достойно…
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.
Взошел на утес черноморский матрос,
Кто Родине новую славу принес.
И в мирной дали
Идут корабли
Под солнцем родимой земли.
 

Л. Лагин
Три черноморца

Три краснофлотца лежали на вершине невысокого холма: Степан Вернивечер с «Червоной Украины», долговязый и молчаливый Никифор Аклеев с «Быстрого» и Василий Кутовой, которого все в батальоне считали пожилым человеком, потому что ему уже минуло тридцать два года. Он пришел в бригаду не с корабля, а из запаса, и с его ладоней еще до сих пор не совсем отмылась угольная пыль. До войны он был шахтером.

Над холмом безмятежно голубело июльское небо. В нескольких метрах позади плескались о крутой берег теплые волны негромкого прибоя.

Впереди, за крохотной сопочкой, залегла смерть, близкая и неминуемая. Краснофлотцы знали это, и у них сейчас было только одно желание: прежде чем умереть самим, отправить на тот свет как можно больше фашистов.

По совести говоря, у них было еще одно желание: попить. В последний раз они выпили немного воды в пять часов утра, а теперь уже день клонился к закату. Ну что ж, нет так нет. Придется умирать, не напившись.

В нескольких километрах к северо-востоку дымились развалины Севастополя, и краснофлотцы старались в ту сторону не смотреть. Там уже были гитлеровцы. И, кроме того, они были здесь, за сопочкой. Они залегли за ней и не очень торопились: краснофлотцам деваться было некуда.

Но вот один из фашистов не утерпел и осторожно высунул из-за склона сопки свою длинную физиономию в запыленной каске. Аклеев нажал спусковой крючок автомата, но выстрела не последовало.

Так и есть, кончился диск. Последний диск.

Правда, гитлеровца это не спасло. Одновременно с Аклеевым нажал спусковой рычаг своего «максима» Степан Вернивечер. Короткая очередь разорвала невыносимую тишину, и фашист клюнул носом в раскаленную землю. Потом голова убитого исчезла за сопкой. Его, очевидно, оттащили за ноги.

– Чистая работа! – похвалил Аклеев Вернивечера.

Он повернулся к пулеметчику и увидел, что Вернивечер, отделив замок «максима», незаметно для немцев, по-над самой травой, швырнул его вниз, на берег. Слышно было, как замок звякнул, стукнувшись о гальку.

Значит, и у Степана кончился боезапас. Выходит, дело совсем дрянь. У Кутового в диске его ручного пулемета давно уже оставалось только несколько патронов. Он должен был стрелять последним, за секунду до того, как все будет кончено.

Просто удивительно, как незаметно иссякли у них патроны. Ведь выпотрошили подсумки у всех убитых, и все-таки не хватило. У Аклеева мелькнула мысль, что в дальнейшем надо будет поэкономней обращаться с боезапасом и бить только наверняка. Но он тут же насмешливо хмыкнул: о каком там дальнейшем он размечтался? «Дальнейшего» уже никогда не будет. Печально, но факт. Они прекрасно понимали это, когда вызвались прикрывать отход своего батальона. Батальон благополучно добрался до пристани. Значит, все в порядке.

Сзади послышался шорох. Аклеев обернулся и увидел ползущего к нему Вернивечера. Сразу из-за сопки раздался выстрел. Крохотное облачко пыли возникло и тотчас же растаяло чуть впереди Вернивечера. Тот замер, привычно прильнув к выгоревшей траве, и громким, срывающимся шепотом произнес:

– Давай кончать, братки!.. Нету больше моего терпения!

– Ну и что? – спросил его Аклеев.

– Кинемся вперед! Крикнем «ура» – и вперед…

– Помереть спешишь, – холодно заметил Аклеев. – Не понимаю, почему такая спешка. Царства небесного нету. Это я тебе заявляю официально.

Он бросил взгляд на Кутового. Кутовой был очень бледен. Он молчал, крепко вцепившись в рукоятку пулемета.

– В нашем положении первое дело – спокойствие, – продолжал Аклеев и сам удивился своей разговорчивости. – Я так считаю: еще не все кончено. Например… например… – он лихорадочно думал, что бы такое предложить, и вдруг придумал: – например, мы еще пляж не обследовали. Надо его хорошенько обследовать.

– Игрушки! – сказал Вернивечер. – Самим себе головы морочить!

– А может, там какая пещера есть, – вмешался в разговор Кутовой. – Тогда мы там сховаемся. А может, там что другое найдется…

– Броненосец найдется! – фыркнул Вернивечер. – Броненосец «Анюта» с лакированной палубой!

– Я тебе удивляюсь, Степа, – мягко возразил ему Аклеев, – ты же военный человек. От тебя еще может большая польза в военных действиях произойти, а ты: ах-ах, дайте мне моментально погибнуть! Спускайся вниз и разведай берег!

Вернивечер не тронулся с места.

– Товарищ Вернивечер, исполняйте приказание! – чуть повысил голос Аклеев. – Спускайтесь вниз и разведайте берег.

Вернивечер быстро отполз назад и скрылся за обрывом.

Прошло несколько очень долгих минут.

В стороне, в районе тридцать пятой батареи, два вражеских самолета неторопливо кружили над маленькой пристанью и сбрасывали бомбы.

Поднимая за собой тучи пыли, прогрохотали и скрылись вдали на дороге немецкие танки.

Снова стало тихо. Немцы за сопочкой не торопились. Им не хотелось зря рисковать. Их дело было верное. Они ждали, пока им подбросят миномет.

И вот, наконец, над краем обрыва показалось возбужденное лицо Степана Вернивечера. Он торопливо поманил к себе пальцем Аклеева. Аклеев, осторожно пятясь, подполз к нему.

– Там катерок! – прошептал Вернивечер, тяжело переводя дыхание, и мотнул головой в сторону небольшого мыска. – Раздолбанный лимузинчик… Прибило к берегу… Ей-богу! На нем один старшина… Только он скорее всего убитый… А может, и не совсем еще убитый, но только он весь окровавленный… И еще там цинки с патронами… И немного воды…

– А мотор как? – спросил Аклеев.

– Вот как раз про мотор не скажу. Не проверял. Чтобы не было лишнего шума, – ответил Вернивечер извиняющимся тоном.

– Это ты, Степа, правильно сделал, – сказал Аклеев. – Тогда тебе вот какая задача: экстренно сюда штук сто патронов.

– Уже! – подмигнул Вернивечер и выложил на траву несколько картонных коробочек. От прежнего его настроения не осталось и следа.

– Опять правильно! – заметил Аклеев. – Тогда мы живем.

Он подбросил патроны Кутовому, и тот набил два диска до отказа, чтобы прикрывать отход Аклеева и Вернивечера. Но стрелять ему не пришлось. Немцы за сопочкой не проявляли никаких признаков жизни.

Когда все трое уже были на берегу, Вернивечер вспомнил про свой разоренный «максим», поднялся за ним, спустил его на ремнях вниз, разыскал валявшийся на гальке замок, водворил его на место и установил пулемет на корму лимузина.

– Главный калибр броненосца "Анюта"! – промолвил он, ласково похлопав по исцарапанному и помятому кожуху пулемета. Потом он окинул критическим взором потрепанное фанерное суденышко, вздохнул:

– Типичный некрейсер! – и пошел обследовать мотор. Мотор был в порядке.

– Полный вперед! – скомандовал Аклеев и лег за «максим».

Мотор заурчал, винт вспенил теплую прозрачную воду, и катер рванул вперед как раз тогда, когда немцам доставили миномет и они, обнаружив, что их перехитрили, вытащили миномет на самый край обрыва.

– Не будем разбрасываться боезапасом, – сказал сам себе Аклеев и выпустил по противнику несколько коротких очередей.

* * *

Если говорить честно, катерок серьезного уважения к себе действительно не вызывал. Предназначенный для передвижения в пределах порта, он в открытом море был так же нелеп, как носовой платок в качестве паруса, как мальчишеская рогатка взамен четырнадцатидюймовой пушки.

Ко всему прочему, он был в нескольких местах продырявлен осколками. Выгоревшие синие шторы, которыми были занавешены его окна, просвечивали, как рыбачьи сети.

Зато ниже ватерлинии пробоин не было.

На кожаном, облитом кровью сиденье умирал неизвестный старшина. Он бредил и все просился в разведку. Около него возился Кутовой, пытавшийся оказать ему хоть какую-нибудь помощь. Но слишком много у старшины было ран, и все они были рваные, осколочные: в голову, в грудь, в бедро, в плечо.

Фашисты торопливо били по уходившему лимузину из миномета. Первая мина разорвалась по левому борту метрах в двадцати. Осколки с визгом пронеслись где-то высоко над головой Аклеева, а поднявшаяся от взрыва волна хлынула через пробоину в левом борту, окатила с головы до ног Кутового и привела в сознание умирающего.

– Пить… – попросил он.

Потом он сделал знак Кутовому. Когда тот наклонился, старшина еле слышно прошептал:

– А Севастополь-то… а? – и заплакал.

– Ничего, – сказал Кутовой, – Севастополь вернем… И очень даже скоро… Ты не волнуйся.

На корме Аклеев прижимал фашистских минометчиков к земле экономными пулеметными очередями.

Умирающий послушал, хотел что-то спросить, но снова потерял сознание.

Несколько минут он пролежал спокойно, а потом отчетливо произнес:

– Костя, а где утюг?

Ему, очевидно, казалось, что он готовится к увольнению на берег, и все время порывался приподняться с сиденья. Кутовой растерянно удерживал его, а старшина бормотал:

– Дайте же человеку брюки выгладить!.. Вот морока на мою голову… Ведь надо же… Дайте… человеку… брюки… выгладить…

Вскоре он затих, и Кутовой пошел на корму к Аклееву:

– Ты чуток отдохни, – сказал он Аклееву и отодвинул его от пулемета.

Катер уже порядком отошел от берега, но мины все еще продолжали лопаться неподалеку и все время по левому борту. Вернивечер уводил катер все мористей и западней. Это тревожило Аклеева. Он пробрался в моторную рубку и сказал Вернивечеру:

– Ты голову имеешь или что?

– А в чем дело? – отозвался Вернивечер.

– А в том, что ты, верно, собираешься в Констанцу, а нам с Кутовым требуется на Кавказское побережье.

– Я от мин ухожу, – рассердился Вернивечер, – а ты цепляешься!

– А ты виляй! – Аклеев сделал рукой зигзагообразное движение. – Описывай зигзаги.

– Есть вилять! – сказал Вернивечер.

Солнце быстро ушло за горизонт, далекий берег слился с почерневшим морем, и Аклеев приказал Вернивечеру выключить мотор.

Он сам не заметил, как пришел к убеждению, что должен возглавить крохотный экипаж этой дырявой скорлупки. Недоуменный взгляд Вернивечера он воспринял как нарушение дисциплины и не на шутку рассердился.

– Выключайте мотор, товарищ Вернивечер! – жестко повторил Аклеев, переходя на официальное «вы».

– Уже приехали? – иронически откликнулся Вернивечер. – Прикажете швартоваться?

– Где ваш компас? – ответил ему Аклеев вопросом.

– Какой компас? – растерялся Вернивечер. – Нет у меня компаса… Будто не знаешь.

– Тогда где ваша карта?

– И карты нету. Забыл, извиняюсь, на крейсере. Нет, ты, верно, тронулся…

– Тогда выключайте мотор, и будем ждать утра. А то забредем чорт знает куда и все горючее переведем. Понятно?

– Вот теперь понятно, – примирительно и даже с оттенком уважения промолвил Вернивечер и выключил мотор.

Сразу стало совсем тихо. Тишина разбудила Кутового, незаметно для себя задремавшего у пулемета, и он был очень доволен, что Аклеев не застал его спящим. Кутовой уже боялся Аклеева, как боятся требовательного, но справедливого командира.

Аклеев между тем выбрался из моторной рубки в каюту и склонился над старшиной. Старшина лежал, прямой и очень тихий. Аклеев прижался ухом к его груди. Сердце не билось.

"Готов", – подумал Аклеев. И хотя за войну он перевидел уже немало смертей и еще сегодня потерял шестерых товарищей, ему стало не по себе. Ему казалось, что будь здесь, на катере, доктор, он обязательно спас бы старшину. А сейчас вот парень так и помер. У Аклеева даже мелькнуло что-то вроде угрызений совести, как будто только по его личной нераспорядительности на катере не оказалось врача. Но он отогнал от себя эту мысль и стал думать, что ему делать с умершим. Человек погиб в бою и заслужил, чтобы его похоронили, как полагается. Тем более, что и обстановка позволяет. Однако с похоронами он решил подождать до утра.

– Отдыхать по боевым постам! – скомандовал Аклеев и уселся рядом с Кутовым.

Вернивечера он не будил до самого утра, а Кутового часа в два ночи поднял и попросил разбудить его, когда начнет светать. Потом он спустился в каюту, лег на свободное сиденье и моментально уснул.

* * *

На заре состоялись похороны. Полагалось покойника зашить в койку, к ногам привязать колосник. Но не было ни коек, ни колосника. Старшину причесали, вымыли соленой морской водой его окровавленное лицо, надели ему поплотней бескозырку с золотой надписью «Черноморский флот», к ногам вместо колосника привязали винтовку, которой он защищал от врагов Севастополь, и уложили его на самом краю кормы. Аклеев, а вслед за ним и Кутовой и Вернивечер сняли бескозырки, и Никифор Аклеев произнес речь.

– Товарищи бойцы Черноморского флота! – сказал он, и оба его спутника без команды приняли стойку «смирно». – Дорогие товарищи севастопольцы! Мы сейчас будем хоронить нашего боевого товарища, геройского защитника нашей Главной базы. Он до последней минуты своей жизни не сдавался подлому врагу. Его краснофлотская книжка пробита осколком и до того кровью залита, что нет возможности разобрать его фамилию, имя, отчество, а также, с какой он бригады. Дело военное… Но мы обещаем тебе, дорогой наш товарищ, что мы жестоко отомстим за твою молодую жизнь и за наш любимый город Севастополь. И еще мы обещаем вспомнить тебя, когда снова вернемся в нашу Главную базу. Прощай, дорогой товарищ черноморец!

Он кивнул Вернивечеру и Кутовому, и пока они бережно опускали в воду покойного старшину, Аклеев отдал салют тремя короткими пулеметными очередями.

Его товарищи продолжали стоять «смирно», задумчиво следя за зыбкими кругами, расходившимися по воде над тем местом, где сейчас медленно шло ко дну тело старшины. А Аклеев, окинув рассеянным взором изувеченный лимузин, вдруг заметил за дверью флагшток с намотанным на нем флагом. И хотя до восьми часов было еще довольно далеко, он решил немедленно привести в исполнение возникший у него в то же мгновение план.

– С места не сходить! – крикнул он на ходу, схватил флаг, нырнул с ним в каюту и почти тотчас же вернулся на корму.

– На флаг, смирно! – скомандовал он и вставил флагшток в его гнездо.

Флаг тяжело повис в неподвижном воздухе. Алые эмблемы и почти черные пятна крови торжественно и грозно выделялись на его белом поле.

– Так вот, – сказал Аклеев. – Чья это кровь, вам известно, и что этот флаг означает – тоже.

Он взглянул на Вернивечера, вспомнил его остроты насчет "броненосца «Анюты»", и ему стало обидно за корабль, которым он сейчас командовал.

– И вот еще что, – продолжал он, и лицо его покраснело: – тут отдельные личности шутки шутят над этим лимузином, выражаясь обидным словом "броненосец «Анюта»". Так чтоб я больше не слышал это глупое слово! Понятно? Раз ты идешь на данном корабле, так он уже тем самым такой же непобедимый и опасный для врага, как броненосец, или ты не черноморец, а курица. Понятно? А теперь, сказал он, не дожидаясь ответа от Вернивечера, – теперь за дело…

* * *

В тот же день лимузин вступил в неравный бой с фашистским торпедным катером и победил. Но выбыл из строя Вернивечер, раненный двумя вражескими пулями. И что самое страшное: пулеметная очередь с торпедного катера пробила бензобак лимузина, горючее ушло в море, и лимузин превратился в игрушку ветра и волн.

Теперь, в долгие часы вынужденного бездействия, с удесятеренной силой стали давать себя чувствовать голод, усталость и особенно жажда, которую нищенские рационы воды, казалось, даже усиливали. Чудовищная вялость расслабляла мышцы и волю, клонила ко сну, к бездействию.

Солнце уже касалось нижним своим краем горизонта, когда к безмолвно лежавшему Вернивечеру подошел Аклеев.

– Пить хочешь? – шепотом осведомился он.

Конечно, Вернивечеру нестерпимо хотелось пить, но вместо прямого ответа он прошептал:

– А вы сами? Почему вы сами с Кутовым не пьете?

– А с чего ты взял, что мы не пьем? Мы уже пили. Аклеев дал ему хлебнуть воды и снова зашептал:

– Ты как, в случае чего, сесть можешь?

– Смогу… если потребуется, – ответил несколько удивленный Вернивечер.

– Тогда надевай бескозырку, потому что сейчас будет спуск флага, – сказал Аклеев и испытующе глянул на Вернивечера.

Вернивечер отнесся к его словам с подобающей серьезностью, и обрадованный Аклеев поспешил на корму. Вскоре оттуда донесся его осипший голос:

– На флаг, смирно!

Вернивечер приподнялся, сел и застыл, повернув голову в ту сторону, где сквозь раскрытые двери каюты виднелся на оранжевой стене заката простенький флаг, белый с голубой полоской, красной звездочкой, серпом и молотом.

На корме Аклеев и Кутовой приняли стойку «смирно».

В эту минуту на всех кораблях флота – на линкорах и катерах, на подлодках и мотоботах, на крейсерах и тральщиках, на эсминцах и сторожевиках происходила торжественная церемония спуска флага. Звенели голоса вахтенных командиров, матросы, старшины и офицеры замирали на тех местах, где их заставала команда. Горнисты стояли на юте, готовые заиграть, лишь только прозвучат слова: "Флаг, гюйс спустить!". Они будут играть, пока флаги и гюйсы будут медленно скользить вниз по фалам, чтобы быть снова поднятыми утром следующего дня. Есть в этой ежедневно повторяемой церемонии, старой, как флот, что-то всегда волнующее, бодрящее, гордое, наполняющее сердце военного моряка чудесным ощущением величия и силы грозного и нерушимого морского братства, умного и сложного единства флота.

Здесь, на крохотном и изувеченном лимузине, затерянном в пустынных просторах Черного моря, люди в эти минуты с особенной остротой почувствовали, что они на своей посудинке являются такой же, пусть очень незначительной, частицей Военно-Морского Флота, как и все остальные черноморские корабли.

Так прошло несколько мгновений, а потом Авдеев скомандовал:

– Флаг спустить! – и приложил руку к бескозырке.

Приложили ладони к бескозыркам и Кутовой и Вернивечер. Это была бесспорная вольность против устава: матросы при подъеме и спуске флага руку к козырьку не прикладывают. Но Аклеев был на положении командира корабля, Кутовой попросту не знал правил корабельной службы, а Вернивечер хотя и знал, но он сидел, а не стоял, как полагается по уставу, и ему хотелось чем-то восполнить это невольное упущение.

Аклеев молча повел глазами на флаг, Кутовой смущенно заторопился, опустил руку и вытащил флагшток из его гнезда.

– Вольно! – скомандовал Аклеев, и Вернивечер, у которого от слабости сильно кружилась голова, снова с наслаждением вытянулся на сиденье.

Закончился третий день похода.

Со следующего утра Аклеев с Кутовым стали попеременно нести боевую вахту.

"Максим" был вытащен на корму. Его зарядили, и вахтенный должен был непрестанно наблюдать за воздухом и водой. Как только в пределах видимости появится советский корабль или самолет, вахтенному надлежало выпускать одну очередь за другой, пока не убедится, что его сигналы замечены.

Что и говорить, надежда на помощь была очень и очень слабой. Но надежд на ветер было еще меньше.

Вахта сменялась другой, а корабли и самолеты не появлялись. Ни свои, ни вражеские. В такую загнало лимузин морскую глухомань. Но корабль находился в плавании, это был военный корабль, и вахтенную службу на нем, насколько это было возможно, несли с той же тщательностью, как и на линкоре.

Первые два дня Вернивечер еще находил в себе силы, чтобы приподняться и усесться во время торжественных церемоний подъема и спуска флага; потом силы окончательно покинули его. Теперь он все время лежал, все чаще и чаще впадал в забытье. Его томила жажда (полстакана воды, которые он получал в день, конечно, не могли ее утолить), мучили голод, раны и почти беспрерывно трепал сильнейший озноб. Он был покрыт собственным бушлатом и бушлатами своих друзей и все же стучал зубами, как на сорокаградусном морозе. А товарищи его упорно несли вахту.