Текст книги "Севастополь (сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Таран летчика Иванова

Мужественно дрался с врагом, навеки прославив свое имя, участник обороны Севастополя летчик-истребитель комсомолец Яков Иванов.

14 ноября 1941 года Иванов таранил над Севастополем фашистский самолет. 17 ноября отважный советский летчик повторил свой подвиг. Только что кончился ожесточенный бой с «юнкерсами». Иванов сбил одну фашистскую машину и возвращался на аэродром, когда заметил идущий к городу бомбардировщик врага «Дорнье-215». Бесстрашный истребитель смело атаковал «дорнье», но замолчал пулемет: кончился боезапас. Тогда верный долгу советского воина Яков Иванов пошел на таран. Огромная фашистская машина рухнула в море…

А. Баковиков
Корабли ведут огонь (отрывок из романа "Уходим в море")

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

М. ГОРЬКИЙ. Песня о Буревестнике

Хмурое ноябрьское утро

Резкий, порывистый норд-ост треплет, прижимая к морю, рваную парусину облаков. Облака скользят над широкими рукавами бухты и скалистыми отрогами гор, на которых раскинулся приморский город, белый, как сами скалы, с узкими улицами и переулками, крутыми лестничными спусками, вырубленными в обрывистых берегах.

Море стонет протяжно и глухо. Яростно падают волны на прибрежные камни, бьются о смоляные настилы причалов, осыпая их хлопьями пены, песком и галькой. Берег пропах морской травой и ракушкой.

Пустынен рейд. Ни корабля, ни буксира, ни рыбачьего паруса. Опустела некогда шумная Графская пристань. Склонившись над водой, дремлют мраморные львы, опустив на вытянутые лапы могучие головы. Ничто не может нарушить их покоя – ни ледяное дыхание норд-оста, ни рокот прибоя, ни гром орудийной канонады. Чайки, неугомонные и крикливые, оставили рейд. Они появляются, как разведчики, в предрассветные часы и, покружив над пустыми причальными бочками, улетают в море, заслышав первые разрывы снарядов.

После двух бессонных ночей, проведенных на катере по пути из Новороссийска в Севастополь, лейтенант Андрей Грачев сошел на землю почти больным. В голове шумело, перед глазами плыл и качался берег, на пересохших губах ощущался горьковатый привкус соли.

Матрос с катера повел лейтенанта вдоль берега бухты. Каждый шаг по надежной прочной земле возвращал Грачеву силы. Шагая вслед за матросом навстречу тугому соленому ветру, он с удовлетворением подумал, что уж если за этот рейс его не совсем укачало, то, значит, скоро палуба корабля снова станет для него привычной, как берег, и повеселел.

Матрос привел лейтенанта в каменный склеп древнего кладбища, который был теперь приспособлен под бомбоубежище и рубку дежурного по охране водного района.

"Неплохой отель для приезжающих", – усмехнувшись, подумал Грачев, оглядывая подземелье.

Дежурный офицер, сидевший за столиком, подняв на прибывшего усталые глаза кивком головы, ответил на приветствие и, просмотрев документы, спросил:

– На крейсере «Коминтерн» не служили?

– Служил.

– Припоминаю, – уже мягче сказал дежурный. – Курсанта Волкова не помните?

– Нет.

– И я, пожалуй, вас не узнал бы, – сказал Волков. – Грачев, артиллерист – помню, а в лицо бы не узнал. Времени много прошло и воды много утекло.

Грачеву вспомнились товарищи курсанты, здоровые, веселые ребята. И ведь это было совсем недавно. Сейчас перед ним сидел старший лейтенант с утомленным, опухшим от бессонницы лицом, окаймленным рыжеватой бородой, на манер той, какую носят многие черноморские рыбаки, лоб в морщинах, правая рука забинтована, лежит на косынке, на плечах внакидку морская шинель, выгоревшая от солнца.

– Ранены? – с уважением спросил Грачев.

– Четвертый раз. А воюю пятый месяц. Да вы ложитесь, – пригласил он, заметив взгляд, брошенный Грачевым на дощатые нары. Грачев лег.

– Тихо здесь, – оглядывая кирпичный свод подземелья, после паузы сказал он.

– Тихо? – повторил Волков и засмеялся. – В этот час и в окопах тихо. Да-а, – прищурясь на огонь, протянул он. – Вот… после войны придут сюда на экскурсию молодые матросы, а им скажут: здесь в дни блокады помещался наш штаб…

Волков помолчал.

– Ну, а что в Новороссийске? – снова заговорил он. – Немец беспокоит?

– Беспокоит, – сказал Грачев.

– Бомбит?

– Бомбит. А как у вас?

– У нас-то? Да что ж у нас… – Волков пожал плечами. – Севастополь не первый раз в бою.

Грачев сам не заметил, как глаза у него закрылись. И тотчас открылись снова: где-то под ним тихо запел телефон.

– "Дон"! "Дон"! – словно отбивая такт, кричал под нарами телефонист. – Я «Терек». Да… слушаю, слушаю! Товарищ старший лейтенант Волков, вас. Ну вот, опять обрыв, – с досадой сказал матрос.

– А где Еременко? – стряхивая сон, спросил Волков.

– Есть! – вылезая из-под нар, хриплым спросонья голосом отозвался связист.

– Идите на линию, – сказал Волков.

– Откуда они берутся? – с удивлением произнес Грачев, оглядывая матросов. – Я думал, мы здесь одни.

В подземелье снова наступило молчание. Грачев забылся, хотя поминутно верещали телефоны, доносились монотонные голоса связистов и отрывистые приказания дежурного. Разбудил его голос того же Волкова.

– Однако пора и завтракать, – говорил Волков, глядя на часы. – По Корабельному уставу через полчаса подъем флага. – Волков достал из-под стола кусок сала, отстегнул фляжку и встряхнул ее. – Лейтенант, – повернулся он к Грачеву, – на фронте сон короток. Поднимайтесь да присаживайтесь-ка к столу. Промерзли, наверно?

– Промерз, – отозвался Грачев. Со сна он действительно продрог, зубы его стучали.

– К столу пододвигайтесь, лейтенант, – пригласил Волков, – выпейте – и согреетесь.

– Спасибо, – садясь на край ящика, поблагодарил Грачев.

– Сейчас на корабль пойдете? Куда назначили? – спросил Волков

– На эскадренный миноносец «Буревестник».

– На "Буревестник"? – Волков отставил стакан. – Между нами говоря, командир эсминца мне не совсем нравится, – сказал он после некоторого молчания. – Я тут как-то с ним крепко сцепился. Пришел на эсминец с распоряжением штаба списать к нам сюда пятнадцать человек. А он десять дал и говорит: "Ни одного больше. Катер, Волков, у трапа. Даю пять минут сроку. Матросы уже там. Все! Можете итти". Ох, и взорвало меня!

Грачеву хотелось узнать как можно больше и об эсминце и о командире корабля – Смоленском. Он с охотой принялся расспрашивать Волкова.

– Крут. Очень крут, – рассказывал Волков. – Его даже угрюмым можно назвать теперь. Раньше-то, я помню, он совсем другой был. Но как подумаешь, – и навалилось же на человека! Лет пять тому назад у него жена умерла во время родов. Остался мальчишка. Смоленский и отец его выходили парня и, как положено, души в нем не чаяли. А двадцать второго июня под бомбежкой и старик, и мальчик погибли.

Где-то близко сосредоточенно забарабанили зенитки. Били за городом, со стороны Балаклавы, а в склепе казалось, словно кто-то частыми ударами молота вгонял заклепки в металлическую обшивку корабля.

– Разведчик? – спросил Грачев.

Волков встал; согнувшись, подошел к наружной двери и открыл ее. Пахнуло туманной свежестью рассвета. Грачев поднялся и стал надевать в рукава помятую шинель.

– Да, разведчик, – сказал Волков и, обернувшись, добавил: – Уже собираетесь?

– Пора.

– Ну, так вот, слушайте. Как выйдете отсюда, пойдете вправо. Так и идите. А в городе вам любой патруль укажет. Фекапе найдете легко, а пешая прогулка рекомендуется и морякам. – Волков оглядел Грачева и добродушно засмеялся. – До чего же на вас шинель уродливо сидит, товарищ Грачев! Подрясник, ей-ей. Смоленский такого одеяния не потерпит.

На бурых вершинах холмов, столпившихся вокруг Севастополя, лежал снег. Над бухтой поднимались дымки, отчетливо доносился грохот залпов корабельной и береговой артиллерии, резкая дробь зенитных автоматов. С обрывистого берега было видно, как на палубе катера 073, который накануне доставил Грачева, у орудий возились матросы, слышался приглушенный рокот мотора, свистки. На внешнем рейде ходило еще несколько «охотников», время от времени бросавших глубинные бомбы. С моря возвращался эскадренный миноносец.

Немецкие наблюдательные посты, расположенные где-то на холмах, примыкавших к Мекензиевым горам, очевидно, обнаружили эсминец, и батарея противника открыла по кораблю огонь. Тяжелые столбы воды встали сначала справа, потом слева от эсминца. К первой немецкой батарее присоединилась вторая.

Грачев застыл на тропе, ожидая исхода поединка. Иногда всплески от разорвавшихся в воде снарядов почти скрывали то нос, то корму корабля. Казалось, еще один залп – и корабль взлетит на воздух. Но вот опадала вода, и голубой корпус эскадренного миноносца вновь появлялся перед глазами Грачева. Потом корабль развернулся и, набирая скорость, стал удаляться от входных ворот бухты, где дежурил буксир.

Немцы не замедлили перенести огонь, но снаряды первого залпа легли с отставанием. "Что-то покажет следующий залп?" – подумал Грачев, не замечая, что напряженно сжимает кулаки и ручка чемодана больно врезается ему в ладонь, – ведь это был первый поединок корабля и береговой батареи, который довелось ему видеть.

Снова донесся посвист снарядов, но теперь они упали далеко впереди по курсу корабля. В тот же момент эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, на полном ходу устремился к воротам бухты, и портовый буксир, попыхивая дымком возле боновых заграждений, тут же закрыл за ним входные «двери».

Грачев вздохнул облегченно, словно это была последняя схватка, какую нужно было выдержать советскому кораблю в этой войне. Отвернув воротник шинели, он пригладил волосы, поправил фуражку и пошел разыскивать флагманский командный пункт.

* * *

По утрам Грачев поднимался теперь вместе с матросами. Умывшись, накинув китель и надев фуражку, он шел на верхнюю палубу к своим комендорам. Без шинели было легко и удобно взбегать по крутым трапам на командный пункт батареи, расположенной над верхней палубой, спускаться в кубрики, котельное и машинное отделения. За последние дни он успел облазить корабль, как говорят матросы, от киля до клотика. Расспрашивая боцмана и инженер-механика Ханаева об устройстве эскадренного миноносца, Грачев старательно записывал данные о мощности машин, вооружении, погребах, шлюпках – все то, чего нельзя было найти ни в одном учебнике, но полагалось знать каждому офицеру.

Грачев, как и всякий молодой офицер, разумеется, нервничал и волновался, начиная службу на новом корабле. С тех пор, как он в последний раз покинул палубу крейсера «Коминтерн», прошло уже почти два года. Но одно дело – служба на старом знакомом корабле, с знакомыми людьми, другое – приход на эскадренный миноносец, в незнакомый экипаж. Как встретят матросы? Будет ли на батарее опытный старшина, надежный помощник, на которого можно положиться, как на самого себя? Все это не могло не тревожить Андрея в первые дни пребывания на эсминце.

Свою первую стрельбу Грачев, как говорят артиллеристы, «завалил».

Произошло это так.

Вражеские бомбардировщики появились со стороны Балаклавы в тот самый, час, когда в подземных мастерских и на заводе менялась смена. Вынырнув из-за холмов, самолеты разделились на две группы. Первая пыталась подавить зенитные батареи, а вторая прорывалась в это время к городу и кораблям, с которых только что высадилась бригада морской пехоты.

Огонь на «Буревестнике» открыли быстро, но Грачев неточно подсчитал исходные данные, и разрывы первого залпа его батареи легли с недолетом. Желая исправить свою ошибку, Андрей внес поправку, однако самолеты в это время уже проскочили сектор, отведенный для обстрела «Буревестнику». В спешке и от горячности Андрей совсем забыл о границах сектора и продолжал бить по тройке самолетов, демонстративно повернувших в сторону Балаклавы. Охваченный желанием сбить, во что бы то ни стало сбить, Андрей только эти три самолета и видел. А в это время «девятка» "юнкерсов", проскочившая к морю, повернула на рейд. Их Грачев даже не заметил, и когда все корабли перенесли огонь на «девятку», "Буревестник" все еще бил по уходящим трем самолетам.

И тут Смоленский не выдержал. Он быстрыми шагами подошел к Грачеву и с совершенно спокойным лицом, тихо, чтоб не слышали батарейцы, проговорил сквозь зубы:

– К чёрту с мостика! Позор! Вам не огнем управлять, а…

Андрей первый раз в жизни командовал в бою. Он был настолько возбужден, что взглянул на подошедшего командира несколько удивленными, почти радостными глазами. Когда смысл слов Смоленского, наконец, дошел до него, Андрею показалось, что весь мир померк… Досада на самого себя, горечь, обида на Смоленского захватили его. Ведь в первые минуты Андрей даже не мог понять, в чем его вина. Нужно же было сбить самолеты, он и старался это сделать!

К счастью, атака скоро была отбита. С других кораблей, наверно, и не заметили, что пока они защищали рейд, снаряды «Буревестника» рвались почти над Балаклавой.

Совершенно убитый Грачев ушел с палубы и не видел, как на мостик к командиру поднялся комиссар Илья Ильич Павлюков.

Немецкие самолеты ушли, корабельные батареи замолкли. С противоположной стороны бухты доносились редкие артиллерийские залпы береговой батареи Матушенко, расположенной на пятачке крошечного мыса. Илья Ильич стал наблюдать за вспышками.

Из-за каменистого берега едва приметно выступали казавшиеся тонкими стволы орудий, повернутые в сторону Черной речки. Орудия вздрогнули, над мыском коротко вспыхнул оранжевый язычок пламени, потом донесся приглушенный расстоянием грохот.

Но не только это привлекло внимание комиссара, а потом и командира «Буревестника». Они видели, что время от времени над мыском и отмелью вставали бурые фонтаны из песка, камней и земли. По батарее били гитлеровцы. Снаряд противника разорвался на известковом обрывистом берегу. Снова ударили орудия Матушенко.

Фашистские снаряды ложились теперь вокруг батареи, но неровно. Они то падали в бухту, то рвались на прибрежных камнях. Видимо, немецкие комендоры нервничали, и эта нервозность, естественно, сказывалась на результатах стрельбы.

А матросы Матушенко стреляли так, как будто их ничто не беспокоило, стреляли, как на учениях. Дружные залпы следовали один за другим через ровные промежутки времени.

Потом выстрелы батареи участились.

"Перешли на поражение, – подумал Павлюков. – Ну, так и есть. Разрывов на мыске больше не вижу. Сдались гитлеровцы".

– Отошел? – вполголоса проговорил Павлюков.

– Ты о ком? – не поворачивая головы, спросил все еще наблюдавший за бухтой Смоленский.

– О командире корабля «Буревестник».

– Не понимаю, – озадаченно сказал Георгий Степанович.

– А чего ж тут не понимать? – Павлюков пожал плечами. – Все ясно, как и результаты этой артиллерийской дуэли. Если бы Матушенко своих командиров во время стрельб распекал, они бы, наверно, все снаряды в белый свет, как в копеечку, выпустили. А то, видел? Стреляют, как по хронометру, спокойно, деловито. Уж действительно по-хозяйски стреляют… А много, наверно, Матушенко с ними работал, пока выучил. Как думаешь, Георгий Степанович? – вдруг быстро спросил Павлюков.

Илья Ильич повернулся и, держась за поручни, медленно стал спускаться по трапу.

Он был уже на нижней площадке, когда его окликнул Смоленский.

– Ты куда, комиссар?

– В кают-компанию. Чайку выпью, холодно.

– Так ты скажи, пожалуйста, вестовому, чтобы и мне налил, – попросил Георгий Степанович. – Берков! – позвал он командира второй боевой части. – Остаетесь здесь за меня! – и торопливо спустился вслед за комиссаром.

Очень быстро прошли две недели, данные Смоленским Грачеву на ознакомление с кораблем. Грачев надеялся, что после скандала со стрельбой Смоленский не скоро вспомнит о нем, однако точно на четырнадцатый день пребывания Андрея на борту «Буревестника» Смоленский, встретив лейтенанта, подозвал его, и Грачев понял, что командир отлично помнит назначенные им сроки.

Они стояли возле камбуза. Георгий Степанович по привычке щурил глаза, словно рассматривая проходивший по бухте транспорт.

– Буду проверять, – сказал он. – Считайте, что с вами не командир корабля, а боцман. Помните, как Суворов сдавал экзамены на мичмана? Глаза завязывали, требовали на ощупь знать корабль.

Грачев не знал об этом эпизоде из биографии Суворова и очень живо представил себе уже немолодого, прославленного полководца, идущего по палубе с повязкой на глазах.

– Мне бы без повязки, товарищ командир…

Смоленский засмеялся:

– Ваше счастье, у меня платка с собой нет. Так вот, – сказал он, тотчас перестав улыбаться. – На много метров ниже нас находится килевой брус – своего рода позвоночник корабля. Давайте поблизости от него и начнем. Начнем с трюмов, с того самого нутра корабля, в которое некоторые офицеры верхней палубы не любят заглядывать.

И жестом пригласив Грачева за собой, Смоленский первым спустился в открытый люк, ведущий к машинам.

Минут тридцать спустя инженер-механик Ханаев приоткрыл дверь в каюту Беркова.

– Экзамен еще не кончился? – поджав губы, лукаво осведомился он.

– Какой экзамен? – недоуменно спросил Берков.

– Какой! Грачева, артиллериста твоего. Сейчас встретил его с командиром в котельном. У малого уж соль на кителе выступила.

Не удовлетворяясь экскурсией по кораблю, Смоленский провел Грачева к себе в каюту и закончил «проверку» в присутствии Павлюкова.

Получилось это случайно. В конце разговора Павлюков вошел к Смоленскому. Георгий Степанович заметил, что карманы комиссарского кителя чем-то битком набиты, но при младшем офицере расспрашивать не стал. По тону Смоленского комиссар сразу понял, что командир опять недоволен, и решил, пользуясь приглашением Смоленского, остаться послушать.

В первый же день после прибытия Грачев встал на учет у секретаря партийной организации корабля мичмана Соколова. Павлюков коротенько побеседовал с встающим на учет коммунистом. Минер лейтенант Жолудь говорил комиссару, что «новый» лейтенант не трус и занимается упорно.

Прислушавшись к разговору, Павлюков догадался, что чего-то молодой офицер усвоить еще не успел, но опять подумал, что напрасно командир корабля так резок. Можно бы и требовательность не снижать, и помягче быть в обращении.

Смоленский задавал вопросы быстро, времени на раздумье давал мало.

– Что находится в районе двадцать третьего шпангоута?

– Двадцать третьего? – как школьник, заводя глаза к подволоку, повторил лейтенант. – Двадцать третий…

– Да, двадцать третий…

– Не помню, – хмуро сознался Грачев.

– А в каких случаях вахтенный офицер, неся якорную вахту, должен находиться на ходовом мостике?

Не дождавшись ответа, командир заключил:

– Плохо. Вы как экскурсант лазаете по отсекам да заучиваете на память цифры. А вы посидите в отсеке с матросами, да подольше, чтобы все там познать и в следующий раз найти этот пост с закрытыми глазами. И почему вы стесняетесь расспрашивать комендоров об устройстве орудий? Я на вашем месте прямо так и сказал бы: "Расскажи-ка, товарищ Соколов, как устроен замок пушки", "А как действует накатник, товарищ Остапенко?". Поближе к матросам, поближе…

– Крутовато, Георгий Степанович, – прищурясь, сказал комиссар Смоленскому, когда они остались вдвоем. – Не получилось бы, как с моим сынишкой. У него была учительница музыки. И затюкала его так, что он совсем перестал заниматься. Она ему все время твердила одно и то же: "Ты ничего не знаешь".

Георгий Степанович засмеялся.

– У твоего сынишки не было комиссара, Илья Ильич. Ничего, пусть послушает лейтенант. Злее будет. Я его в месяц сделаю артиллеристом. И на берег пошлю с корректировщиками. Пусть понюхает пороху. Ну, а если я с ним резковато для первого раза обошелся, ты его потом подбодри, – добродушно сказал Смоленский. Сняв китель, он закурил и стал ходить по каюте из угла в угол.

Глядя на Смоленского, Павлюков думал: "Правильно говорят старые матросы, что командир всегда похож чем-то на свой корабль. Вот на линейных кораблях и крейсерах командиры обычно – пожилые, степенные офицеры; они медлительны в движениях, характером спокойны и ровны. Командир эскадренного миноносца «Буревестник» всегда в движении, говорит резко, отрывисто. По палубе он проходит быстрым шагом, на мостик поднимается почти бегом".

Павлюков хотя и уважал Смоленского, все же не преминул задать ему вопрос:

– А как ты думаешь, Георгий Степанович, я только затем и существую на корабле, чтобы исправлять твои ошибки?

Смоленский тотчас остановился, рука его с трубкой замерла, и свежий голубой дымок ровной струйкой устремился к подволоку каюты. Подумав мгновенье, Смоленский придвинул кресло к тому, в котором сидел комиссар, и сел. Колени их почти соприкасались.

– Ты серьезно думаешь, что это ошибка? – спросил Смоленский, понимая, что Павлюков заговорил с ним о Грачеве.

Георгий Степанович уже несколько месяцев плавал с Павлюковым, а на войне месяц – год. Смоленский знал комиссара и верил ему.

– Может быть, в данном случае даже и не ошибка, – задумчиво сказал Павлюков. – Парень, кажется, не из тех, кого легко запугать, а вообще-то… Ты прости меня, Георгий Степанович, – помолчав, продолжал он. – Я грубо, может быть, коснусь твоего больного места. Большое горе по-разному действует. Один, перестрадав, мягче, бережней становится к людям, другой – замкнется в себе, даже ожесточится. Вот ты, мне думается, ожесточился немного. А ты будь к людям чуть помягче, побережней, – тебе самому теплее станет.

Упершись локтями в колени, Смоленский долго рассматривал свои тесно сплетенные пальцы.

– Наверно, ты прав, – проговорил он. – Понимаешь, хочется крепче драться, скорее победить. – Он не сказал «отомстить», но комиссар и так его понял. Мне вот кажется иногда: не все еще чувствуют, что такое фашизм. Ты меня осаживай, Илья Ильич, – чут виновато улыбнулся Смоленский. – А то я иной раз готов, кажется, «Буревестник» на дыбы вздернуть, только бы уничтожить скорее эту нечисть…

– Не беспокойся, осажу, – улыбнулся и Павлюков.

– Что у тебя в кармане? – вспомнил наконец Георгий Степанович. Павлюков, видно, забыл, с чем шел к командиру. И когда вспомнил, на лице его появилась хитроватая усмешка.

– А вот погляди-ка, какие у нас мастера есть! – торжествующе сказал он, встал, подошел к столу и, опорожнив один карман, выстроил перед Смоленским целую эскадру маленьких, отлично вырезанных из листовой меди корабликов.

– Вот ты на этих игрушках и поясни молодым офицерам, где должен быть эсминец при совместном плавании, как вступать в строй, как маневрировать, уклоняться от самолетов. По-моему, пригодится в офицерской учебе, а?

– Молодец комиссар! – от души вырвалось у Смоленского.

– Идея не моя – чапаевская, – напомнил Павлюков. – Помнишь, как он на картошке поучал, где должен быть командир во время боя? Но это еще не все. Павлюков достал из второго кармана силуэты другой расцветки и других контуров. – Вот тебе итальянский и немецкий флот. Это на случай, если турки пропустят их корабли в Черное море.

Когда Павлюков ушел, Смоленский так и остался сидеть за столом в раздумье, как шахматист над шахматной доской. Только видел Георгий Степанович перед собой не клетчатую доску и не настольное стекло, а нанесенные на карту голубые квадраты моря.

* * *

Выйдя от Смоленского, Грачев, опустив руки, пошел на батарею, проклиная себя за ту нерешительность, даже робость, которая вдруг овладела им в беседе с командиром.

– Ведь вот же где он проходит, двадцать третий шпангоут! – топнув ногой о палубу, вслух проговорил Грачев. – Здесь расположены…

Ну, конечно, он знал все, что здесь расположено.

При объявлении тревоги или по утрам, если выдавалась относительно спокойная ночь, первым на батарее Грачев встречал мичмана Соколова – секретаря партийной организации. Здесь Соколов был подчиненным Грачева. Доложив о состоянии каждого орудия, о людях, он молодцевато козырял и делал шаг в сторону, как бы уступая свое место законному хозяину батареи – ее командиру.

С первой встречи у Грачева создалось самое хорошее впечатление о мичмане. Он держался скромно, строго соблюдая уставную субординацию, но с достоинством.

Соколов прекрасно понимал, что перед ним молодой командир, всячески старался облегчить работу Грачева, помочь ему и делал это с большим тактом. Заходил ли разговор об очередном занятии с матросами или нужно было произвести замену частей у орудий, мичман, как бы советуясь, незаметно излагал Грачеву свой план, причем настолько просто и ясно, что даже на первых порах Грачев мог принять правильное решение.

– Ну что ж, – говорил в таких случаях лейтенант, – после отбоя тревоги задержите людей на постах. Командир корабля требует проводить тренировки и днем и ночью.

– Есть! – с готовностью повторял Соколов и шел к зенитчикам.

"Командир батареи приказал сделать так-то и так…" – говорил он матросам.

Вернувшись от Смоленского на батарею, Грачев чувствовал себя очень неважно.

– Ну как идут занятия? – спросил он Соколова, стараясь делать вид. что ничего не случилось.

– Учу вести огонь при сокращенном составе людей, – ответил мичман.

– Надо на подносчиков снарядов обратить внимание, товарищ Соколов, – не совсем уверенно сказал Грачев. – Мне кажется, на прошлой стрельбе и они нас задерживали. Особенно у второго орудия. Командир остался недоволен стрельбой, – произнес он, прямо глядя на мичмана.

– Хорошо бы, товарищ лейтенант, собрать комендоров и разобрать с ними поподробнее прошлую стрельбу, – предложил Соколов. – Если разрешите, я бы вам посоветовал рассказать матросам о московских зенитчиках. Понимаете? Двойной смысл будет.

Беседу назначили на следующий день. Грачев тщательно подготовился.

Матросы на батарее обычно группировались по боевым постам, даже в свободные от боя и учений часы, когда и надобности в этом не было. Сказывалась многомесячная привычка. Прислонившись к тумбе орудия, сидели отец и сын Куровы. Оба строгие и на слова скупые. С пушкой они почти не расставались и ухаживали за ней, как колхозный конюх за любимой лошадью. Рядом со старшим Куровым присел Остапенко, их сосед по орудию, за ним сидели писарь Труш, матросы Луговских в Музыченко.

Грачев постарался как можно подробнее рассказать о защищавших московское небо зенитчиках, первоклассную работу которых ему посчастливилось наблюдать, когда он проезжал через Москву.

Беседу прервал сигнал боевой тревоги. «Буревестнику» было приказано уничтожить железнодорожные составы с горючим на станции Бахчисарай. Перед стрельбой к Грачеву на командный пункт зашел Павлюков.

– Слышал ваш разговор с зенитчиками, Андрей Александрович.

Грачева несколько удивило неофициальное обращение. Он выжидающе смотрел на комиссара.

– О воинской чести вы говорили робко, без подъема. А ведь это большая тема. Верно? – мягко сказал Павлюков.

– Я не успел, товарищ комиссар…

– Понимаю, понимаю. Вы расскажите матросам о Талалихине, о Гастелло, о комендорах береговой батареи Матушенко, которые на днях разгромили танковую колонну под Васильевкой. Расскажите о пехоте, которая отбивает по восемь, по десять атак в день. Как ни тяжело на корабле, а ведь пехоте никак не легче, если не тяжелее. Вот вчера в полку Жилина солдат в рукопашном бою заслонил собой командира роты; сам погиб, а командира спас…

Еще несколько дней назад Грачеву показалось бы диким спокойно обсуждать план беседы с матросами, в то время как боевая тревога уже объявлена и через минуту-две, возможно, придется открыть огонь.

Но как ни плохо стрелял он в прошлый раз, вторая стрельба была все-таки уже второй стрельбой. Грачев волновался гораздо меньше и был уверен в том, что сегодня будет стрелять значительно лучше. А самое главное, люди, которые вели огонь из орудий его батареи, уже не были Грачеву чужими.

После отбоя, продолжая разбор первой стрельбы, Андрей снова вспомнил о Московском фронте. По тому, с какой жадностью слушали его батарейцы, Грачев понял, что сколько бы ни было тревог и забот, люди на «Буревестнике» ни на минуту не забывают о Москве. Здесь фронт был в десяти километрах, город и рейд непрерывно бомбили. И все же севастопольцы считали, что их положение терпимо. Они волновались за Москву, считая, что именно там, на подступах к столице, сражаются подлинные герои, что там и солдатам и морякам приходится гораздо труднее, чем здесь. Но Грачев знал, что в Москве с таким же беспокойством говорили и думали о Севастополе и севастопольцах.

* * *

Утро 17 декабря выдалось на редкость прозрачное и теплое. На небе ни облачка. Лазурное зимнее море, подернутое легкой рябью, дышало ровно и тихо. На обрывистых берегах подтаял снег.

Несмотря на ранний час, корабли, разбросанные по акватории Севастопольской бухты, вели огонь. Скоро клубы дымовых завес заволокли не только бухту, но и привокзальную часть города.

Со стороны Мекензиевых гор и Ялтинского шоссе доносился непрерывный грохот артиллерии и минометов. В бухте стреляли все корабли за исключением «Буревестника». Он вел огонь перед рассветом.

Поднявшись на ходовой мостик, Грачев поздоровался с Жолудем, которого должен был сменить на вахте.

– Видел? – минер указал рукой на синее «окно» в дымовой завесе. В небе над бухтой правильной восьмеркой застыл яркий дымчатый след самолета.

– Разведчик? – спросил Грачев.

– Разведчик. Высоко прошел. Боятся наших истребителей, – торжествующе усмехнулся Жолудь.

– Командир у себя?

– В штурманской рубке прикорнул, – ответил Жолудь. – Сейчас, наверно, перейдем к холодильнику. Засек, проклятый, места стоянки. – Жолудь, прищурившись, еще раз взглянул на оставленный разведчиком белый след. – Ну, передаю тебе «Буревестник» с рук на руки, как живой, без единой царапины, – сказал он, достал папиросу и закурил.

Грачев торопливо пробежал записи в вахтенном журнале, оглядел палубу. Матросы в полной боевой готовности сидели у орудий. Одни, поеживаясь от свежего ветерка, жевали хлеб и торопливо допивали из кружек горячий чай. Другие, прислонившись к тумбам пушек, дремали. На кормовом мостике, с противогазом через плечо, стоял комиссар Павлюков с мичманом Соколовым.

– Как видишь, пока не стреляем. Передышка. Да и команда устала, – пояснил Жолудь. – Из сигнальщиков вахту несет Корчига – человек с золотыми глазами. Как доложит о налете, сразу же объявляй боевую тревогу.

– Кажется, все ясно. Ты иди отдыхать, – нерешительно проговорил Грачев.

– Какой отдых? – даже возмутился Жолудь. – В такой день отдыхать? Я останусь на мостике. Вот посмотришь, скоро будем переходить к другому причалу. Уж если прошел разведчик, Смоленский здесь не оставит корабль.

Хотя Грачев и сказал, что ему все ясно, на самом деле первая самостоятельная вахта вселяла тревогу. "Вдруг что-нибудь опять упущу, не так подам команду и осрамлюсь на весь корабль?" А с Жолудем было просто и уютно. Молодой минер с такой готовностью всегда и отвечал на вопросы Грачева и читал сигналы, что Андрей привык с полным доверием относиться к нему и многому от Жолудя научился.