Текст книги "Севастополь (сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Петров посмотрел на Лебедева в упор и выпалил астрономическую цифру. Лебедев понял: пока командир не остыл от последнего боя, разговор с ним придется оставить. Он отделался шуткой, незаметно прошел в погреба и пересчитал стреляные гильзы, сложенные в полном порядке. Цифры Петрова оказались правильными.

Покраснев от досады и смущения, – ведь вот не поверил такому чудесному человеку! – Лебедев все же прошел к орудиям проверить расход боезапаса. Но и тут со всех сторон на него как будто глядели ясные смеющиеся глаза Петрова: люди ручались, что орудия дадут еще столько же выстрелов, а если фашисты и дальше будут злить Дальнюю, то выстрелов будет и больше. А в общем столько, сколько будет нужно. Орудия оказались в образцовом порядке.

Лебедев возвратился к командиру и сказал ему:

– Ей-богу же, товарищ старший лейтенант, если бы сам Нахимов видел вашу батарею, ваши действия, ваших людей, то и он бы…

– Ну! Правда? – перебил его командир батареи и как-то засветился весь.

Они отошли в сторону, на крошечный участок земли, где сталь и огонь еще не тронули природу. Лебедев лег на спину, закинув за шею большие руки. Петров присел рядом, нервно покусывая былинку крепкими зубами.

– Вот вы сказали: Нахимов… А правда ли, когда туго приходилось Севастополю, адмирал Нахимов будто бы говорил: никуда не уйду из Севастополя, ибо место это священно для России. Соберу кучку моих матросов – будем драться до последнего. Мертвыми останемся в Севастополе, но останемся в нем навсегда… Правда?

– Правда, – почему-то шепотом ответил Лебедев. Так они лежали на раненой земле Крыма, чутко внимая, как под канонадой взволнованно дышит она, стонет, мечется, негодует.

– К дотам своим вы пока не ходите, – сказал Петров сразу изменившимся, отрывистым голосом бывалого командира. – Они дрались сегодня хорошо, я им помог боезапасом, харч послал. Выслал в «шестой» двух своих краснофлотцев, самых отчаянных. Но и они не вернулись. С тех пор доты молчат. Рекомендую вам подождать до рассвета.

– Хорошо, я подожду, – послушно сказал Лебедев. Усталость одолевала его. Он ничего не мог поделать с глазами – веки словно нитками сшило.

* * *

Уже через минуту он вскочил. Дальняя била по скоплению противника куда-то километров за восемь. Уставшие глаза болезненно реагировали на яркие всплески пламени, потом и это вместе с дремотой прошло. Лебедев помогал спотыкающимся от усталости бойцам подносить снаряды. Сидел над тяжело раненым краснофлотцем, который скрыл от командира и товарищей свою рану ради того, чтобы в решительном бою остаться с родной батареей, рассказывал ему о живой душе железобетона, о Колобке… И долго не выпускал холодеющую руку из своей большой горячей руки.

На рассвете Лебедев пришел к Петрову. Командир батареи подал ему свой облупившийся бинокль и молча указал на подножье Мекензиевых гор.

Лебедев жадно стал искать свои доты, и, когда нашел их, мороз пробежал у него по коже.

Вся земля около «шестого» была изрыта. Трупы в зеленых мундирах, валявшиеся в разных позах вокруг дота, нельзя было сосчитать.

До «пятого» гитлеровцы вчера, очевидно, не дошли, но «пятый» тоже молчал. Ни единого признака жизни не было заметно в дотах.

Макушки гор розовели. Начинался новый боевой день Севастополя. Появились шесть фашистских бомбардировщиков. Восемью заходами они сбросили на доты более сорока фугасных и осколочных бомб. Когда камни опять рухнули на землю, а пыль улеглась, Лебедев увидел: около «шестого» справа зияла громадная воронка. Дот как будто бы чуть покосился на левую сторону.

В «пятый» бомбы не попали, он был лишь основательно, по верхушку, засыпан камнями.

Бомбардировщики улетели. Оба дота упорно молчали.

Вскоре из-за Мекензиевых гор по площади вокруг дотов забухали тяжелые снаряды подвижной немецкой батареи. Опять под горой все исчезло в густых клубах пыли. И снова, когда пыль улеглась, доты все так же загадочно молчали.

Тогда из лощины, из-за каждого камня, спереди и сзади дотов зелеными ящерицами стали выползать гитлеровцы. Они ползли группами, по пять-шесть человек, едва различимые под маскировочными халатами. Лишь изредка на их оружии вспыхивали искорками солнечные блики да кое-где подымались и таяли облачка пыли.

Доты молчали…

Солнце выглядывало из-за дымчатых гор. Зелень неправдоподобно ярко сверкала капельками хрустальной росы. Самозабвенно заливался невидимый в высоте жаворонок.

Доты молчали…

В горле инженера спеклось. Фашисты, человек пятьдесят, накапливались в воронках от бомб. Вдруг они разом выскочили наружу и, почти не пригибаясь, бегом кинулись к «шестому»…

Дот молчал…

Когда и как выскочили из «шестого» четыре фигурки, Лебедев не заметил. Он увидел: двое из них – в полосатых тельняшках, а двое – в бушлатах, с автоматами и гранатами в руках. Гитлеровцы шарахнулись было от краснофлотцев, потом залегли. Отчаянно затрещали выстрелы.

Двое моряков упали сразу и не поднялись. Третий упал и поднялся, побежал, прихрамывая, вперед, с силой швырнул гранату в ближайшую воронку: там вспыхнуло пламя и поднялись клубы дыма. Краснофлотец опять упал и уже больше не вставал.

Только четвертый добежал до гитлеровцев. Одну за другой бросил он в них три гранаты, прилег от взрыва, пружинисто вскочил, проткнул штыком одного солдата, второй набросился на него сзади. Подоспел еще один фашист, кажется, офицер, и тоже повис на дюжем краснофлотце. Потом все трое живой грудой, отчаянно барахтаясь, тяжело покатились по склону крутого оврага.

Жаворонок пел, и солнце сияло…

От бессильного желания помочь краснофлотцу Лебедев колотил кулаком по сухой земле. Он видел, как враги теперь все ближе и ближе подползали к «пятому». Вот уже безбоязненно они окружили его со всех сторон, вот метнули в него несколько гранат, вот уже ползут по крутой макушке дота, топчутся на ней, исступленно стучат прикладами.

Над головой инженера прокатился залп Дальней. Второй, третий… Снаряды Петрова легли отлично. Гитлеровцев словно сдуло с дота. Но прошло пять минут, и они снова облепили «пятый».

Но это еще не было концом. Из амбразуры дота одиноким, последним выстрелом прогремела его пушечка. И тотчас же страшный взрыв ударил по балкам, прокатил воздушную волну по батарее и, глухо повторенный эхом, покатился дальше к морю. На том месте, где был «пятый», все пропало в дыму, в мгновенном буйстве огня.

Когда ветер все смел, на месте дота дымилась огромная воронка: Колобок вместе с товарищами мужественно окончил флотскую службу Родине и Севастополю.

– Больше я ни одного выстрела не мог дать, – сказал Петров, кусая почерневшие губы, когда Лебедев пришел на командный пункт и тяжело опустился на табуретку. – Больше я не мог, – настойчиво оправдывался Петров. – Вы же понимаете: моя главная задача – Севастополь, а день только что начинается. Теперь я остался без прикрытия. Ну, ничего, еще посмотрим, как обернется дело. Сейчас они стукнут по нас сотней-другой фугасных, потом полезут штурмовать.

Петров пристально вгляделся в инженера, для чего-то снял фуражку, снова надел ее и сказал:

– Ну, и отлично! Будем драться до последнего снаряда. Впрочем, надолго нам их не хватит. Звонил я в дивизион. Обещают доставить только к вечеру, не раньше. Ну, а до того времени… сами понимаете. Одним словом, сообщаю вам свое решение… В случае необходимости я скорректирую огонь Малахова кургана на себя, то есть в тот момент, когда немцы у меня будут. Вам понятно?

– Добро, – просто ответил Лебедев, еле сдерживаясь, чтобы не обнять Петрова, – добро! Кстати, я проверю, как покажет себя наш железобетон под нашими же снарядами.

– Это как же? – растерянно спросил Петров. – Так сами и будете в своем железобетоне сидеть?

– Ну, и что ж такого? – улыбнулся инженер. – А то ведь мы в тылу все преувеличиваем.

– Факт! – уже совсем весело ответил командир и вдруг, нахмурив красивые брови, как-то весь подобрался.

– Воздух! – донесся резкий выкрик.

От воздушного удара Лебедев отсиживался в землянке первого орудия. Тут же были пятеро бойцов, одетые в краснофлотское вперемежку с красноармейским. На лицах их, почти черных, блестели только глаза и зубы. Делясь табачком, они о чем-то беседовали.

Батареец в стальной каске не по размеру, из-под которой был виден только его вздернутый нос, сказал, зевнув во весь рот:

– Посидим да поговорим!

Потом он нагнулся к товарищам, и они о чем-то зашептались. Рослый широкоплечий краснофлотец – один глаз у него был завязан – сказал басом:

– Экий ты хитрый, Синичкин! Ты же сам попытай… Синичкин охотно обернулся к офицеру:

– Разрешите обратиться, товарищ военинженер второго ранга. Ребята вот тут говорят, словно это вы нашу батарею строили?

– Да, я строил батарею со своими товарищами инженерами и рабочими, – ответил Лебедев, одним ухом прислушиваясь к вою приближающихся вражеских самолетов.

– А теперь, что же… вроде как проверяете, хороша ли работа? – полюбопытствовал Синичкин, важно сдувая пепел с самокрутки.

– Выходит, что так.

– Стало быть, инженер вы обоюдный, – сказал Синичкин. Вместе с другими засмеялся и Лебедев.

– Это почему же?

– А как же? – убежденно объяснил Синичкин. – Конечно, обоюдное ваше дело. Я так понимаю. Ежели ваша постройка выдержит, значит вы на высоте…

– А коль не выдержит, то и мы зараз будем на высоте, о! – прогудел басистый краснофлотец.

– Так я об этом и говорю, – весело отозвался Синичкин.

– Это ж Синичкин, его знать надо, товарищ военинженер второго ранга, – добродушно засмеялись в землянке. – Он у нас поэт-любитель. Стихи складывает.

Синичкин с удовольствием слушал веселые подшучивания товарищей, потом, глубоко затянувшись дымом, на секунду задумался. В землянке все затихло. Тогда Синичкин, тряхнув своим громадным шлемом, начал нараспев:

 
Ветер шумит над волною,
Снова в бою мы с тобою…
Рейд голубой мой,
Флаг боевой мой,
Город родной, Севастополь!
 

Поглядев на товарищей, Синичкин смолк. Неясная улыбка, робкая и застенчивая, чуть тронула его губы.

Закончив, он еще раз посмотрел на всех голубыми глазами, вдруг смутился и тихо уронил:

– Покедова все…

Басистый краснофлотец, с любовью глядя на инженера, хотел что-то сказать, но тут истошный свист бомбы возник над их головами. Потом удары последовали один за другим…

* * *

Все стихло как-то сразу.

Отбой.

– За добавкой полетели, – зевая, сказал Синичкин.

Крик наверху: "К орудиям! Танки!" – поднял всех на ноги. Пот и грязь струились по разгоряченным лицам батарейцев. Они скинули каски, фланелевые рубахи; окутанные пороховым дымом, они действовали среди грохота боя с удивительной лихостью и строгой скупостью в движениях.

Прильнув к автомату, строчил по близкой цели Лебедев. Он уже начинал жалеть, что у него нет простой трехлинейки: дело как будто приближалось к рукопашной.

Петров, радостно возбужденный – весь порыв! – перебегал от орудия к орудию. Тут он командовал огнем, там помогал изнемогшему подносчику или заряжающему. Видно было, как радовались люди, видя в такой час командира рядом с собой.

Вот Петров что-то закричал в сторону третьего орудия, белые его зубы блеснули, но что он крикнул, Лебедев разобрать не мог.

Повязки на руке Петрова уже не было, не удержалась и фуражка. Каштановые волосы старшего лейтенанта развевал ветер.

"Так сами и будете в своем железобетоне сидеть?" – вспомнились инженеру слова Петрова. И он, не переставая стрелять, стал постепенно приближаться к командиру Дальней, порешив умереть с ним по-братски, плечом к плечу.

Петров увидел его. Он оживленно закивал ему головой, настойчиво показывая рукой на небо. Там появились бомбардировщики противника. Справа шли шесть танков.

В блиндаже командного пункта Петров закричал Лебедеву:

– Ну, боезапас весь! Фашистов я на себя навлек достаточно. Пора!

И Петров, соединившись с Малаховым курганом, принялся кричать в трубку телефона свой добровольно подписанный смертный приговор.

Прошли короткие мгновения. Лебедев и Петров молча смотрели в глаза друг другу. Где-то далеко словно прогремел гром, и три первых тяжелых снаряда Малахова кургана, с гневным стоном расталкивая воздух, прилетели сюда и разорвались в самой гуще наступающих. Однако осколки их достали и до орудий Дальней.

Фашисты залегли. Но гул своих самолетов и близость шести танков ободряли их. Штурм возобновился.

– Отлично падает, продолжайте! – кричал Петров в трубку. Лебедев выбежал из командного пункта в каком-то радостном воодушевлении.

То, что он увидел, потрясло его. Не отходя от дымящихся черно-красных, теперь замолкших пушек, краснофлотцы подбрасывали вверх бескозырки и кричали «ура».

Ближе всех к Лебедеву был Синичкин. Огромного шлема уже не было на нем. Он опирался о землю руками, и кровь из раны в голове обильно стекала по молодому лицу. Вдруг он весь напрягся и, не открывая залитых кровью глаз, хрипло, но внятно запел «Интернационал». Гимн подхватили у всех трех орудий. Пел и Лебедев, чувствуя, как сердце трепещет от восторга и слезы неиспытанной радости туманят глаза.

Раздался второй залп Малахова кургана…

Как Лебедев очутился опять возле Петрова, он и сам не запомнил. Тот стоял все так же с трубкой телефона, без кровинки в лице, строгий и даже какой-то важный. Надорванным голосом он кричал:

– Хорошо! Прекрасно! Еще два залпа туда же! Да, да, осколочными! Даешь, Малахов!

От третьего близкого попадания блиндаж опять содрогнулся. И еще раз страшно рвануло где-то уже совсем близко.

Блиндаж наполнился синим дымом. Вдруг дверь с треском распахнулась. В командный пункт ввалился басистый краснофлотец.

– Товарищ старший лейтенант! Тикают фашисты… И танки тикают!..

Надо отдать должное командиру Дальней. Он не уронил достоинства своей батареи. При словах краснофлотца он лишь радостно вспыхнул. Впрочем, и голос его не изменился.

– Малахов! Говорит Петров… Хватит. Бежит противник. Переносите огонь вглубь. Спасибо, родные! За жизнь, за Севастополь спасибо. Все!

…Потом Лебедев перевязывал Синичкина. Потом кто-то обнимал инженера и он обнимал кого-то, потом он с Петровым стоял возле самой вместительной землянки, где помещался клуб батареи. Землянка была разрушена.

Петров почесал в затылке.

– Эх, и жалко мне наш "Художественный театр"! Прямо плакать хочется. Ни бомбы его не брали фашистские, ни снаряды. Но что там ни говори, а здорово это получилось у Малахова. Как скажете, товарищ военинженер?

Вдруг, что-то вспомнив, Петров засмеялся:

– Товарищ военинженер! Ну решайте же скорей, что лучше: такие наши снаряды, чтобы они ваш железобетон пробивали, либо такой ваш железобетон, чтобы его не пробивали наши снаряды, а?

В руинах "Художественного театра" почтительно ковырял каким-то дрючком басистый краснофлотец. При последних словах Петрова он обернулся к командиру:

– Это же, как тот батько сынку говорил: "Мабуть, ты пойдешь в лес за дровами, а я в хате останусь; мабуть, я в хате останусь, а ты пойдешь в лес за дровами…"

Вдруг краснофлотец нагнулся, поднял сверкнувшую на солнце спираль и протянул ее командиру:

– Ось, дивытесь, товарищ старший лейтенант, это что же они натворили! Тут же и Хведор Шаляпин, и "Борис Годунов", и "Рыбки уснули в пруду", и Чайковский… Одним словом, усе наше удовольствие… Конец!

– И верно, вечная память нашему патефону! – обиженно молвил Петров. В руках он вертел изогнутую ручку. – Ну, что вы скажете, товарищ Лебедев? Вечно этот Малахов курган что-нибудь да выкинет! Не могли, что ли, как-нибудь поаккуратнее стрелять?

Вскоре в тылу Дальней послышались трескотня автоматов, наших и вражеских, смутные выкрики, напористое тарахтение пулеметов. К батарее пробивалось подкрепление с боезапасом, с продовольствием и даже с пузатеньким бочонком доброго вина – подарком Малахова кургана.

Выпив с Петровым по кружке во славу советской артиллерии и за крепость советского железобетона, Лебедев к ночи, во главе группы раненых, покинул батарею.

Заснул Лебедев только под утро в глубоком бомбоубежище подземного Севастополя. Как был – в пыльной одежде, в сапогах, к которым прилипли грязь и трава, – так и свалился на свою койку.

Но даже во сне он ощупывал на себе оружие.

Он спал с крепко стиснутым ртом, настороженно сжав большие кулаки. И опаленные ресницы его были, как недремлющие часовые, сурово оберегающие краткий покой усталых, ввалившихся глаз.

Вдруг Лебедев сбросил с себя получасовой военный сон так быстро и легко, как боец сбрасывает одеяло при команде "в ружье".

Звонили с аэродрома. Фашисты засыпали его фугасными бомбами вперемежку с зажигательными. Они даже рельсы сбрасывали на аэродром – железнодорожные рельсы с просверленными дырами; при падении рельсы выли и гудели.

– Кого вздумали напугать! Это севастопольских-то летчиков! В общем, ничего, все в порядке. Правда, разрушен один капонир, но летчик продолжает подыматься и дерется по двадцать раз в день. Он сбил уже четыре «мессершмитта», и ему необходимо хоть самую малость времени отдыхать под защитой капонира. Кстати, крепчайшее вам спасибо, Лебедев, за ваши капониры – удивительные шалашики, неуязвимые и невидимые. Сейчас приедете? Поберегитесь, мы под непрекращающимся огнем.

Этого с аэродрома могли бы и не говорить. Лебедев отлично понимал, почему мембрана телефона так часто звенела.

Он уже совсем собрался уходить, когда заметил на табуретке возле койки маленькое письмецо. Конверт был покрыт пылью. Он, видимо, давно дожидался адресата.

Письмо было от дочурки, от далекой сероглазки. Оно дрожало в пальцах инженера, черных, исцарапанных, с забитыми землей ногтями.

«Здравствуй, папочка! Мы получили твое письмо из Севастополя. И мы с мамой по очереди целовали его по нескольку раз. А я и теперь целую, как все равно тебя. Ты пишешь, что соскучился по мне. Еще ты пишешь, что тебе ужас как хочется послушать хоть разок, как это я играю „Утро над рекой“. Но, папочка, ты ошибся. Ты всегда в музыке ничего не понимаешь. Такой пьесы я тебе никогда не играла. Почему? Потому, что ее совсем и нет… А я играла тебе „Утро над морем“. Помнишь?»

Помнил ли он? Лебедев смущенно почесывал бровь – вот ведь как обмишурился перед дочуркой! Ну ничего, дочка все же сыграет ему после войны.

Медленно поднимаясь по крутой лестнице бомбоубежища, Лебедев вдруг подумал: что же он будет строить после войны?

Впрочем, все равно. Он будет строить, а это главное в жизни. Но если дворцы, дома, стадионы и школы нового Севастополя, то Лебедев построит их такими же просторными и милыми, как душа Синичкина. Такими же светлыми и прекрасными, как слова Тоси о цветах. И в этих чудесных домах нового Севастополя детские пальчики вновь будут спокойно подыматься и опускаться над слоновой костью клавиш. И уже наверное к тому времени прибавится еще одна песня: "Утро над Севастополем". И сероглазка сыграет ее. А он уже тогда не ошибется в названии, нет…

Осталось еще несколько ступенек. Все слышнее становилась несмолкающая военная страда Севастополя. Лебедев проверил на себе оружие. Верный автомат-пистолет, две гранаты-"лимонки". Маловато!

После летчиков Херсонеса ему необходимо будет добраться до бригады Потапова. А это тоже достаточно "бойкое место" Севастополя.

Лебедев быстро вернулся и взял тяжеловесную противотанковую гранату.

И это тоже было личным отношением к войне военинженера второго ранга, коммуниста Ивана Лебедева.

Вл. Апошанский
Это было в июне

Бронебойщики

– Быть бронебойщиком опасно. Для этого нужно иметь мужество и уметь презирать смерть. Кто хочет защищать Севастополь с противотанковыми ружьями в руках, два шага вперед! – Ряды заколебались и расстроились.

Когда все пришло в порядок и шеренги подравнялись, комиссар увидел, что впереди стоят лучшие люди его роты.

…Наступление ожидалось со дня на день. Корабли подбрасывали боеприпасы, новую технику. Люди усиленно готовились отразить третий штурм.

И вот бой за Севастополь начался.

На второй день наступления немцы бросили в атаку полчища танков.

Желто-черные, приземистые, подвижные, они были похожи на стадо диких кабанов. Выставив вперед клыки орудий, роняя на ходу, словно пену, клочья огня и дыма, неслись они напролом к синеющей вдали Северной бухте.

Танки прорвали завесу заградительного огня и вклинились в передний край нашей обороны. Едва поспевая за несущимися вперед машинами, бежали фашисты, и казалось, что не было силы, способной остановить эту лавину.

И когда уже расширившиеся от возбуждения и алкоголя глаза вражеских танкистов не видели перед собой ничего, что могло бы преградить им путь, откуда-то из-за куста сухо, почти неслышно треснул одиночный ружейный выстрел, другой, третий…

Два головных танка внезапно замедлили свой бег и остановились. Почти сейчас же из люков и смотровых щелей выплеснулись и затрепетали на ветру языки пламени.

И сразу вражеская лавина дрогнула, замерла и внезапно повернула вспять. Врассыпную, еще быстрее, чем вперед, бросая оружие, бежали обратно немецкие солдаты. Танкисты с воплями выбрасывались из танков. Вслед им гремели выстрелы. Немцы падали и больше не вставали.

Однако один зарвавшийся танк ни за что не хотел поворачивать обратно. Ломая деревья, подминая под себя кусты, повернул он на выстрелы и лез напролом, желая смять невидимого врага гремящими гусеницами.

Сто пятьдесят, сто метров. Пересиливая волнение, бронебойщик Гладышев приложился и выстрелил.

Он не мог промахнуться. Он это знал, но тяжелый танк не прекращал движения. Внезапно пламя сверкнуло из дула его орудия. Огненный бич стегнул куст чуть правее Гладышева. Ветки и комья земли посыпались ему в лицо.

"Ах, так?!" И снова патрон вставлен в ствол, и снова безрезультатно гремит выстрел. А гусеницы танка уже нависают, наваливаются над окопом, в котором сидит Гладышев. Еще секунда и… и тогда снизу, уткнув дуло ружья в живот громыхающего танка, не тронувшийся с места Гладышев последний раз нажимает спусковой крючок.

Крякает и пылает внезапно осевший набок танк, и чуть не на голову Гладышеву высыпаются из танка фашисты и падают все до одного, скошенные пулями Новикова и Филиппова.

– Не может этого быть, чтобы наша сталь не взяла их брони, – сказал вечером Гладышев поздравлявшему его с победой комиссару.

Люди и корабли

Все, кто был в эти дни в осажденном городе, знают имя этого корабля. Да, имя, а не название. Этот корабль жил и боролся, как живой человек, как герой, пять букв фамилии которого с честью носил он на своих бортах.

Ничего, что команда на этом видавшем виды корабле состояла не из кадровых военных моряков. Молодые ребята каботажного плавания из Николаева, старые моряки, побывавшие в заграничных рейсах, все они по-настоящему любили свою родину. Они видели много портов, бухт и гаваней во всех углах мира, но никогда их лица не расцветали в такой счастливой улыбке, как при виде жемчужин Черного моря – Одессы и Севастополя.

Севастополь в осаде! Севастополю надо помочь! И снова, в который уже раз, идет в очередной рейс тяжело нагруженный корабль. На пути много опасностей: самолеты, подводные лодки, торпедные катера немцев подстерегают советские транспорты в открытом море. Ну, что ж! Севастополю нужна помощь! И ровно работают машины, и зорки глаза вахтенных на мостике.

"Серов" идет курсом на Севастополь!

Преодолев опасности, отбив атаки и налеты, уклонившись от торпед, прорвав вражеские самолеты, подходит, наконец, корабль к воротам Южной бухты.

Казалось, уже дома. Все в порядке. Но здесь-то и начиналось самое главное.

Подобравшиеся к Каче гитлеровцы из тяжелых орудий обстреливали вход в бухту. Нужно было форсировать огневую завесу. На "самый полный вперед" указывала стрелка машинного телеграфа. Вставали столбы разрывов у самого борта, окатывая палубу пенистыми валами.

Вот и стенка. Укрытие от снарядов. Лихорадочная разгрузка.

Ящики с боеприпасом. Противотанковые пушки. Автоматчики быстро сбегают по гнущимся сходням и с марша в бой.

Теперь взять раненых и – в обратный путь. И так день за днем.

Однажды в порту тридцать фашистских летчиков выследили «Серова». Самолеты, тяжелые и грузные, один за другим заходили и пикировали на него из-за облаков.

Выгрузка продолжалась. Третий помощник капитана бегал по кораблю и торопил людей, и без того сгибавшихся под непосильной тяжестью грузов.

– Скорей, скорей! – кричал он, не обращая внимания на выстрелы и взрывы, от которых вздрагивал весь корпус судна. – Запаздываем.

Порт, в который попала предназначавшаяся для корабля бомба, уже пылал. Языки пламени лизали и борт «Серова». А выгрузка все продолжалась.

И вдруг бомба попала прямо в нос корабля.

Оседая на правый борт, струной натянув стальные тросы швартовов, он, как смертельно уставшая лошадь, павшая на передние ноги, носом лег на грунт бухты.

– Погиб "Серов", – качали головами бывалые сигнальщики с брандвахты, наблюдавшие за этим неравным боем.

– Погиб "Серов", – говорили бойцы морской пехоты, со своих далеких позиций видевшие клубы черного дыма, поднимавшегося над знакомым силуэтом судна, и еще яростнее били по окопам врага.

Но на другой день на месте, где накануне лежал подбитый «Серов», севастопольцы ничего не увидели.

– Наверное, добили… Совсем затонул? – тревожно спрашивали они.

– Нет, не совсем, – отвечали им краснофлотцы, и в глазах их вспыхивали лукавые искорки.

Несколько дней спустя Севастополь снова услышал залпы тяжелых орудий и увидел всплески воды, встававшие на пути судна, прорывавшегося на внутренний рейд.

– Не может быть?! Мне кажется, я вижу "Серова"! – воскликнул кто-то.

Да, это был он.

Флаг гордо развевался на его гафеле.

Летчики

В дни июньских боев в Севастополе было место, где подвиги совершались ежеминутно, где героизм стал повседневным и обыденным явлением. Это был Херсонесский аэродром.

Ровное поле, покрытое короткой пожелтевшей травой, белый палец упирающегося в голубое небо маяка, море, издали не различимое от неба, пыльные трассы дорог, гул своих и чужих моторов в воздухе, «яков» и «мессеров», сплошная воздушная карусель, черные столбы дыма от взрывов, – «юнкерсы» бьют с воздуха, а немецкие орудия бьют с захваченных фашистами высот прямо по капонирам, – таков аэродром июня тысяча девятьсот сорок второго года.

Здесь испытанные севастопольские летчики, имевшие на счету помногу сбитых фашистских самолетов, приветствовали скромного, ранее незаметного среди других краснофлотца – тракториста Падалкина. Храбрость, где бы она ни была проявлена – в воздухе или на земле, – одинаково уважается отважными сердцами.

Однажды гитлеровцы, рассчитывая уничтожить все наши самолеты, нанесли жестокий бомбовый удар по аэродрому.

Когда, уходя от бомб в небо, взмыли «яки» и «миги», Падалкин работал на аэродроме. Трактором и железобетонным катком он заравнивал возникающие на летном поле воронки.

Два «юнкерса» из двадцати выбрали трактор Падалкина своей мишенью. Бомбы падали то тут, то там. Но тракторист не ушел со своего поста. Он влез в люк тяжелого железобетонного катка и переждал бомбежку.

Над изуродованным полем аэродрома появились не имеющие возможности приземлиться наши самолеты. Падалкин вылез, посмотрел на оспины, сделанные осколками в бетоне катка, на пробитый радиатор трактора, пригнал новую машину и за несколько минут обеспечил возможность посадки всем самолетам.

– Мне-то что, – говорил он после своим товарищам. – Только прямое попадание могло вывести каток из строя, а вот трактор действительно жалко.

На это порыжевшее поле каждую ночь, несмотря на ожесточенный обстрел, прилетали транспортные самолеты. Рокоча и рассыпая искры, они садились, выгружали боеприпас, забирали раненых и через час улетали обратно. Раненые шли, опираясь на товарищей. Других несли санитары. Снаряды взрывали землю неподалеку, раненые пригибались. Залегали. Они снова переживали ощущение боя.

Однажды, когда последний ив прилетевших транспортных самолетов был заполнен и бортмеханик уже закрывал двери, к самолету поднесли раненного в голову комиссара известной на фронте части морской пехоты.

– Места нет, – ответил бортмеханик.

– Кладите на мое место, – сказал безногий краснофлотец. Опираясь на костыли, он неловко выбрался из кабины и, ковыляя, исчез в ночи.

К только что приземлившемуся самолету подъезжает санитарная машина. Из истребителя выпрыгивает старший лейтенант Акулов и снимает простреленный шлем.

Капли крови катятся по его лбу.

– В рубашке родился, – произносит он и вытирает пот и кровь. – Фашисту повезло меньше, чем мне, и боюсь, что в этом виноват я, – улыбается Акулов и кивает головой на море. – Теперь, наверное, докладывает морскому царю о своем неудачном вылете. Это мой пятый крестник, – добавляет Акулов. – Завтра снова полечу – выжигать клопов с Северной стороны.

Мы видели, как в сумерки наши штурмовики, чуть не цепляясь за обгоревшие трубы разрушенных зданий, пролетали над безлюдными развалинами города и прямо с Приморского бульвара с особым глухим гулом выбрасывали свои разноцветные снаряды на Северную сторону, Константиновский равелин, Инженерную пристань, где в щелях засели фашисты.

Навстречу самолетам били немецкие зенитки, а наши снайперы, засевшие на другой стороне бухты в окопах, расположенных на территории бывшего морского госпиталя, Павловского мыска, пристани Третьего Интернационала, пулеметными очередями заставляли их замолкать.

Сделав свое дело, штурмовики уходили. Тогда на огневой рубеж выходили сопровождавшие их «чайки» и короткими пулеметными очередями косили гитлеровцев.

Мы видели, как однажды на наших штурмовиков налетела стая «мессершмиттов». Двадцать пять против пяти. Штурмовикам приходилось туго. Один из них, окруженный со всех сторон немецкими истребителями, вздрогнул и упал в Северную бухту, поднимая столбы воды и языки пламени. Тогда, очевидно решив отомстить за смерть товарища, один из краснозвездных самолетов развернулся и бросился в самую гущу «мессеров».

Как грозный мститель, он врезался в стаю врагов. Один за другим рухнули на землю два вражеских истребителя. Отважный летчик, делал крутые горки, пикируя до земли, продолжал бой. Еще два «мессера» поджег он. И только тогда исчез за облаками.

Мы не знаем тебя, герой, но ты был настоящим еевастопольцем.

Город в осаде

Блокада сжимала Севастополь, лишала воды, пищи, света, разбивала здания, сжигала все, что могло гореть.

Но до последнего дыхания, до последнего двухсотпятидесятого дня обороны город дрался, стоя лицом к врагу, нанося ему страшные удары.

Мы и раньше крепко любили тебя, Севастополь, твои причудливые ступенчатые, похожие на корабельные трапы улицы, исторические места и могилы, голубые бухты.

Но теперь мы любим тебя еще сильнее, мы преклоняемся перед твоим мужеством и выносливостью.

Те из жителей Севастополя, кто остался в городе до последнего его дыхания, кто помогал ему биться с врагом, должны разделить воинскую славу с доблестными защитниками Севастополя.