Текст книги "Севастополь (сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

Они были бойцами. Они работали на фронте и для фронта.

Каждый день тяжело груженные автомобили увозили из штольни «Спецкомбината» ящики с готовой продукцией – минами, гранатами и минометами.

Но однажды, в конце июня, немецкие автоматчики, просочившиеся сквозь линию фронта, захватили бухту «Голландия» и открыли ураганный огонь по находившемуся на другой стороне бухты входу в штольню.

Несколько женщин и детей забились в судорогах, срезанные пулями фашистских извергов. К заводу нельзя было подойти. Ящики с минами лежали у входа, и никто не осмеливался выйти для погрузки.

И тогда прибежал к комиссару «Спецкомбината» известный всему заводу инженер и сказал, дрожа от волнения:

– Я собрал товарищей, желающих драться с фашистами. Разрешите создать минометную батарею.

И батарея была создана. Свои минометы, свои мины, свои минометчики!

Три полковых миномета были расположены за полотном железной дороги. Стрельбой руководил военпред завода, корректировал огонь инженер, выбравшийся из штольни, несмотря на строжайшее запрещение комиссара.

В морской бинокль было хорошо видно, как на противоположном берегу из-под старого, вздымавшего к небу почерневшее ребро шпангоута, полуразвалившегося барказа выглядывала замаскированная маленькая скорострельная пушка. Вокруг нее, стараясь слиться с зеленым подстриженным кустарником, обрамлявшим берег, суетились гитлеровцы. С тонким ноющим свистом прилетали снаряды и, калеча автомобили, поджигая ящики с минами, рвались у входа в штольню.

– Огонь!

Широкие глотки трех минометов выплюнули пламя и дым.

– Недолет. Разрывы в бухте, – прокричал наблюдавший за падением мин инженер.

– Прицел 45, – крикнул военпред. – Огонь!

У минометов суетились рабочие завода, стахановцы, изобретатели. Они быстро устанавливали прицелы, снаряжали мины и опускали их в гладкие трубы минометов.

Вслед за третьим залпом чернее облако разрывов затянуло барказ. И когда осел дым, инженер, от радости прикусив губу, увидел: перевернутая вверх колесами, уткнувшись разбитым стволом в землю, лежала немецкая пушка. Уцелевшие фашисты прятались в кустарнике.

Чувство ликования охватило его.

– Все в цель. Огонь!

Стальные трубы рожденных им, инженером, минометов безотказно выполняли его команды. Мины, словно угадывая его желание, ложились прямо на головы захватчиков.

Рабочие стали воинами. По гитлеровцам били минометы, сделанные севастопольцами. Обточенные и снаряженные их руками мины на куски рвали фашистов.

Огневые точки врага в бухте «Голландия» были подавлены. Автомашины снова повезли фронту боеприпас, необходимый для продолжения жестокого боя.

* * *

Еще до войны работала она на почте и с утра до вечера бегала по городу, разнося по квартирам телеграммы.

Началась война. Два бешеных штурма отбили севастопольцы, шел восьмой месяц осады, но по-прежнему бесперебойно работали почта и телеграф.

Часто на обезлюдевших, разрушенных улицах Севастополя можно было видеть маленькую старушку Заруцкую, разыскивающую в подвалах и бомбоубежищах адресатов.

– Уезжайте, – неоднократно говорили ей.

– Зачем? – отвечала она. – Здесь я нужна. Не поеду.

В начале июня, взбешенные стойкостью севастопольцев, фашисты решили уничтожить город. Сотни самолетов низко летали над зданиями и сбрасывали тяжелые бомбы. Город пылал.

В один из таких страшных дней, когда никто без особой необходимости не вылезал из глубоких щелей и штолен, Заруцкая, спотыкаясь о камни и доски, пробиралась по обугленной улице Фрунзе.

Кругом свистели бомбы, а она шла вперед и несла телеграмму раненому ответственному работнику, лежавшему в штольне на покрытой шинелью койке. Ему нужно было ехать на Большую землю, об этом постоянно напоминали ему его друзья и подчиненные, но разве мог он оставить свой город?

И, лежа на койке, он отдавал распоряжения о восстановлении хлебозавода, о доставке муки в бомбоубежища, о борьбе с дизентерией.

В дверь постучали.

Запыленная, обгоревшая, вошла Заруцкая и протянула ему телеграмму.

Он жадно схватил ее, пробежал и, радостно вздохнув, откинулся на подушки.

– Наградили орденом Ленина! – произнес он. – В Москве не забывают севастопольцев, – и спросил Заруцкую: – Как вы пробрались к нам?

– Очень просто. Нужно было, вот и пришла. Отметьте, пожалуйста, срок получения.

В конце июня жители видели Заруцкую, отважно пробиравшуюся по разрушенной улице, не обращавшую внимания на «мессеров». Она несла на плечах набитый домашним скарбом мешок. Рядом с ней шла какая-то женщина.

– Уезжаете? – спросил один из севастопольцев.

– Нет, что вы, кто же будет телеграммы носить? Просто помогаю знакомой перебраться в другой подвал, старый разбомбило, – ответила эта маленькая женщина, незаметная героиня Севастополя.

* * *

Секретарь горкома партии внимательно посмотрел на редактора. Худой и согнутый, тот напоминал тяжело больного, готового свалиться и больше не встать, но секретарь горкома знал, что в этом болезненном человеке заложена громадная внутренняя сила, позволяющая ему работать за троих и требовать максимального напряжения сил от сотрудников.

– И все-таки "Маяк коммуны" должен завтра выйти в свет, – повторил секретарь и встал. Редактор поднялся тоже.

– Да не забудь поместить передовую о разрушении Панорамы. Весь город должен знать о новом злодеянии гитлеровцев, – услышал он голос секретаря.

Редактор вышел из бомбоубежища и прошел по разрушенной улице. Только что закончился налет. Еще курился кинотеатр «Ударник». Земля была покрыта белыми пятнами сгоревших зажигательных бомб. В подъезде бывшего гастрономического магазина в луже крови лежала женщина. Подъехала санитарная машина, увезла раненую.

От сгоревшего за ночь здания редакции еще веяло жаром. Наборщики и печатники ожидали редактора.

Он шагнул к рабочим и сказал:

– Товарищи! Севастополь живет, и газета должна выходить. Надо расчистить ход в типографию.

Обжигаясь до волдырей, пряча глаза от искр и чада, растаскивали наборщики и печатники еще горячие балки, рухнувшие стропила, загораживавшие вход в типографию.

К вечеру проход был расчищен. В подвале железобетонный потолок дышал жаром, вверху еще гуляло раздуваемое ветром пламя.

Газета должна была выйти.

И в раскаленный подвал пошли наборщики и верстальщики. Заработали вращаемые вручную из-за отсутствия тока печатные машины, а утром севастопольцы, не подозревавшие о муках, в которых рождалась их родная газета, читали свежий номер "Маяка коммуны".

Сергей Алымов
Родина с нами

 
С кем, Севастополь,
Тебя сравнить?!
С героями Греции?
Древнего Рима?
Слава твоя,
Что в гранит не вгранить,
Ни с чем в истории
Не сравнима.
 
 
Римлянин Муций,
Одетый в шелк,
Прославлен за то,
Что сжег свою руку.
В Севастополе каждая рота и полк
Вынесли тысячекратную муку.
 
 
Севастополь в осаде
Такой костер,
Перед которым
Ад – прохладное место.
Севастополец
Руку в костер простер,
Руку, огнеупорней асбеста.
 
 
Севастопольцы
Сомкнули ряды,
Стальными щитами
Выгнули груди.
«Дайте снарядов!»,
«Не надо еды!» —
Слышалось
У раскаленных орудий.
 
 
Воздух от залпов —
Душная печь.
Волосы вспыхивали
У комендоров.
"До одного мы готовы лечь!
Не отдадим
Черноморских просторов!"
 
 
Тысяча немцев на сотню идет.
Сотня героев с тысячью бьется.
Севастополец
В бою не сдает:
Он умирает,
Но не сдается.
 
 
Бьет по фашистам
Гранат наших град.
"Вперед! За Сталина!
Родина с нами!"
Тельняшка в крови,
Пробитый бушлат,
Севастопольских битв
Бессмертное знамя.
 
 
Стоит Севастополь,
Хоть города нет,
Хоть город весь в пепле,
Разбит и разрушен.
Стоит Севастополь!
Гремит на весь свет
Великая слава
Громче всех пушек.
 

Ольга Джигурда
Теплоход «Кахетия» (из записок военного врача)

Мы уходим в море раньше обычного времени. В Сухарной балке уже не стреляют, и только издалека глухо доносятся выстрелы.

Начинается третий штурм Севастополя.

Опять берег багров от горящих зданий, опять золотые свечи над ними и небо, испещренное цветными звездочками трассирующих пуль.

Героическая черноморская крепость! Несмотря на ожесточенный штурм, несмотря на неистовые налеты, ты сопротивляешься и стоишь, как прежде, символом человеческого самоотвержения и воли. Мужественные, уже столько выстрадавшие жители Севастополя, ушедшие в подземные убежища, построившие себе второй город под землей, продолжают, несмотря ни на что, работать, жить и сопротивляться! Слава тебе, наша стойкая, несдающаяся крепость! Слава людям, защищающим ее!

Я останавливаюсь на несколько мгновений у борта. Мы идем быстро, спокойно, окруженные конвоем сопровождающих нас кораблей. Мы увозим самое дорогое, самое ценное – раненых героических защитников Севастополя! Я смотрю на пожары, на багряно-золотую, окровавленную полосу горизонта и думаю о тех, кто сейчас там, в крепости, кто защищает ее до последнего дыхания… Сколько усилий понадобится потом, чтобы снова воздвигнуть во всей его прежней красе этот замечательный город!

"Ведь все равно нет такой силы на свете, чтобы победить нас, – думаю я и не могу оторвать взгляда от мрачного зарева пожаров вдали. – Ведь все равно победителями будем мы, зачем же столько тупого и злобного упорства у врага".

И простая, ясная мысль приходит в голову. Враги сами не верят в свою победу, если даже в эти дни своих кажущихся успехов с таким остервенением уничтожают то, что хотят «завоевать»!

– Чувствует, сволочь, что не быть ему тут хозяином, и разрушает все, сукин сын! – вдруг слышу я чей-то голос.

За моей спиной стоит раненый краснофлотец в тельняшке, держа бескозырку в руках. Голова его забинтована пропитанной кровью марлей. Он стоит твердо, немного расставив ноги. Выражение лица суровое, брови сдвинуты, голос спокоен.

Мы встречаемся с ним взглядом и понимающе смотрим друг другу в глаза.

– Пойдемте, товарищ, я перевяжу вам голову, – предлагаю я, и он послушно идет за мной.

Мы благополучно дошли до Туапсе. В тыловом порту, вспоминая о пережитом в Севастополе дне, нам казалось совершенно невероятным, что всего лишь вчера мы были у Сухарной балки, работали под непрекращающимися налетами врага, отстреливались, стояли на краю гибели и остались невредимыми!

"Кахетия" – счастливая!

Потянулись томительные, тревожные дни. Третий штурм Севастополя продолжался. До нас доходили слухи о героической защите города, об отражении жесточайших вражеских налетов и атак. Наши держали Мекензиевы горы, и там шли упорные бои. Противник нес большие потери, но упорно лез вперед и не давал передышки исстрадавшемуся городу. Гарнизон отступал медленно, и каждый метр нашей земли враг покупал кровавой ценой.

Севастополь стойко держался. Нужны были все новые и новые людские подкрепления, боезапасы, продукты. Мы стали готовиться в очередной рейс. Все прекрасно сознавали, что на этот раз нам предстояла борьба более опасная, чем когда бы то ни было, и каждый чувствовал себя готовым к ней. Все были молчаливей, сосредоточенней, чем обычно, и что-то торжественное ощущалось в нашем ожидании выхода в море.

* * *

«Кахетия» пришла в Севастополь ночью 10 июня. Швартовались опять у Сухарной балки. Издали слышались глухие разрывы снарядов и гул самолетов. Это казалось уже таким обыденным, что никого не беспокоило. Разгрузка корабля на этот раз шла особенно быстро: с рассветом ждали налета вражеских самолетов. В разгрузке принимали участие и экипаж, и санчасть – все, кто был свободен в эти часы.

Я стою на палубе и вижу – наш зубной врач Николай Поликарпович Антонов на спине носит ящики со снарядами, ступая медленно, важно и осторожно. На берегу он ставит свои ящики подальше от корабля. – А то как взорвет, корабль потонет, – объясняет Николай Поликарпович.

Он покрикивает на других носильщиков и заставляет их переставлять ящики подальше. «Подальше» – это значит в двадцати-тридцати метрах от причала, точно какие-нибудь двадцать метров спасут корабль, если бомба упадет рядом с боеприпасами!

На корабле царила рабочая тишина, только иногда пройдет кто-нибудь торопливыми шагами, пробежит по трапу на мостик к командиру, послышится приглушенный голос, скрипнет кран, спускающий груз на землю. Но тишина эта – тревожная, напряженная. Люди работают быстро молча. Почти бегом сносят груз и возвращаются с берега, перепрыгивая через две-три ступеньки трапа. На берегу не курят. Стоит предрассветная мгла, холодно, сыро. Где-то вдали непрерывно рвутся снаряды, гудят самолеты. Чуть-чуть брезжит рассвет, воздух как вдруг раздается звук боевой тревоги, сейчас же вслед за ним – грохот наших зениток. К зениткам «Кахетии» присоединяются зенитки берега и эсминца – он сопровождал нас сюда.

Бой начался около четырех часов утра. Грохот стоял невообразимый, корабль содрогался; казалось, что он стонет.

В моем отсеке работа шла по-прежнему. Принялись за уборку, но не успели ее окончить, как начался обстрел. Санитарка Зина сейчас же убежала стрелять. Другие продолжали драить помещения, носить постельные принадлежности и белье; сестричка Валя готовила койки.

В это памятное утро санитар Бондаренко прибежал к своему другу, тоже санитару, Цимбалюку и шепотом сказал ему:

– В случае чего, без меня с корабля не сходите, я прибегу, мы вместе. Сегодня будет трудно.

Цимбалюк через плечо ласково кивнул ему головой, и Бондаренко убежал.

Начальник санитарной службы Цыбулевский ушел на берег. Ему сказали, что в штольнях собралась большая партия раненых, ожидающих отправки. Он захватил с собой врача-хирурга Кечека, чтобы вместе с ним на месте решить, кого брать в первую очередь.

Все шло по заведенному порядку, но чувствовалось, что происходит что-то необычное, бой чем-то отличался от прежних боев: стрельба была гораздо сильнее, корабль как-то особенно вздрагивал и трясся – бомбы рвались рядом. К привычному шуму наших орудий прибавились незнакомые глухие, сильные звуки, похожие на короткие раскаты грома.

– Что это? – спросила я.

Цимбалюк сразу понял меня. Он тоже обратил внимание на эти звуки и прислушивался к ним.

– Дальнобойные орудия ихние, – ответил он тихо.

Вот что было необычно – в нас еще никогда раньше не стреляли прямой наводкой.

Цыбулевский привел на корабль первую небольшую партию раненых. Ко мне в отделение направили несколько краснофлотцев с тяжелыми ранениями плеч и с повреждением костей. Один молоденький краснофлотец был в особенно тяжелом состоянии, правая рука его представляла собой какую-то бесформенную массу.

– Готовить гипс? – понимающе спросила меня Валя.

– Готовь, введи камфору, морфий, как всегда. А я пойду позову хирурга, чтобы показать этого раненого. Может быть, ему надо ампутировать руку.

Я вышла. Проходя мимо машинного отделения, я увидела в коридоре трех краснофлотцев, среди них Селенина из боцманской команды. Он сидел на корточках и прикуривал, поглядывая вокруг своими хитрыми маленькими глазками. Я остановилась. Краснофлотцы вскочили и спрятали папиросы в кулак.

– Почему курите в неположенном месте? – тихо, но строго спросила я.

В это время корабль так тряхнуло, что мы едва устояли на ногах. Раздался оглушительный грохот. Мы застыли на месте.

– Обсуждаем вопрос, – бойко заговорил Селенин, когда грохот немного затих, – выдержит «Кахетия» или нет? Если выдержит сегодняшний день, то ее надо в музей, как редкость.

Снова раздался грохот, и снова застонал корабль. Я быстро обошла первое отделение. В поисках Кечека натыкаюсь на Цыбулевского и чуть не сбиваю его с ног.

– Кечек на берегу, в штольне, сейчас он придет, – спокойно, но немножко невнятно говорит Цыбулевский. – А Анну Васильевну я отправил на берег, чтобы не пугала людей. – Он улыбается и убегает.

– Так пришлите мне Кечека! – кричу ему вдогонку.

– Пришлю!

Удивительный человек Цыбулевский. Для него не существуют ни разрывы снарядов, ни качка, ни ужасы боя; он ничего не замечает, а беспрерывно бегает, именно – не ходит, а бегает по кораблю с озабоченным видом: сегодня, как и всегда, у него масса дел.

Мне не понравилась обстановка наверху: очень тревожная, напряженная. Лица у всех, кого я встречала, были нахмурены, сосредоточены.

Враг у Северной стороны! Сердце на мгновение остановилось, а потом забилось часто-часто. Вновь и уже совсем рядом раздался ужасный грохот, корабль вздрогнул, что-то затрещало в нем. В вестибюле мигнула и погасла электрическая лампочка. Замолкло радио.

Я побежала к себе в отсек. У нас было сравнительно тихо, – наше отделение располагалось внизу у твиндека. Здесь еще не знали о том, что немцы прорываются на Северную сторону и непрерывно бьют прямой наводкой по Сухарной балке. Грохот и шум боя доносится к нам глухо, только дрожит и стонет корабль.

– Все готово, – слышу я спокойный голос Вали из перевязочной. – Будем начинать? Брать больного?

– Бери, – отвечаю я и совершенно машинально надеваю халат, мою руки.

Цимбалюк приводит раненого. Тот бледен, измучен, еле стоит на ногах, здоровой правой рукой он поддерживает левую, – у него огнестрельный перелом левого плеча. Засыпаем рану порошком стрептоцида и кладем гипсовую повязку.

Между тем грохот все увеличивается. Вдруг страшный удар по кораблю – такое впечатление, что корабль подпрыгнул и со скрипом опять упал на воду. Мы, в нашем отсеке, не знали еще, что в нос попала первая бомба, что в кормовом отсеке и во втором хирургическом отделении начался пожар.

– Можно вести на койку, – говорю я Цимбалюку. Цимбалюк кивает головой и, почесав затылок, говорит, как бы извиняясь:

– Разрешите одеть раненых, а то как бы чего не вышло.

Я сразу поняла его.

– Оденьте, не велите спать. Скорей давайте другого в перевязочную.

Мы продолжаем работать. А корабль все дрожит то мелкой, то более крупной дрожью. Непрерывный гул самолетов и непрестанный свист бомб…

Мне делается нехорошо. Я чувствую, что не могу больше работать. Голова у меня кружится, я снимаю халат, мою руки в тазу и в это время слышу громкий голос Кечека:

– Джигурда! Где Джигурда?

Я выхожу и кричу ему:

– Иди сюда! Мне нужно показать тебе одну руку – можно ли ее гипсовать или нужно ампутировать?

Кечек кубарем скатывается по трапу, видит гипсовые бинты, халаты.

– Какая может быть ампутация? Сумасшедшая! Уходи отсюда скорее. Пожар… дым… а она гипсует!

Он быстро втащил меня по трапу наверх и сейчас же исчез. Я ему успела крикнуть:

– Где пожар? Куда ты? И издали услыхала его ответ:

– Уходи!

Я кинулась вниз. Навстречу мне – Цимбалюк, лицо у него встревоженное.

– Оденьте раненых, выведите их наверх! – приказываю я ему. – Собирайтесь сами. Здесь все оставить, как есть. Выходите на верхнюю палубу. Я пойду узнаю, в чем дело.

Шатаясь и держась руками за поручни, я пошла наверх.

В первом классе на меня пахнуло жаром и дымом.

"Здесь горит", – успела я подумать, и сейчас же мне ткнули ведро в руки, и я услышала торопливый тревожный голос:

– Скорей воды, доктор! Бегите по воду! Пожар во втором классе!

Дыма много. Он ест глаза, не дает дышать. Боцманская команда, аварийная команда, санитары, санитарки тушат пожар, но нехватает шлангов, воду передают ведрами по конвейеру; ведер мало. Пожар во втором классе. Пожар в курительном салоне.

Я слышу:

– Боцман убит, политрук Волковинский ранен, четыре артиллериста убиты… десять человек ранено…

Я не знаю, кто это говорит, и не пытаюсь вслушиваться: все происходящее доходит до меня как бы издалека. Вдруг я соображаю, что мало ведер. В буфетной нахожу несколько ведер, наполненных вилками, кружками. Со мной няня Готовцева. Сквозь дым вижу розовое красивое лицо санитарки Морозовой.

– Бросай все на пол!

Мы освобождаем три ведра, наполняем их водой. Как невозможно медленно течет вода из крана!

– Доктор, Ольга Петровна, посмотрите, у нас умирает капитан в крайней каюте. Что с ним делать?

Я не помню, кто меня звал и кто потащил в каюту к тяжело раненому. Я увидела смертельно бледного человека с обвязанной головой. Его губы сжаты, глаза закрыты, но он еще дышит. Пульс еле прощупывается.

– Надо срочно инъекцию камфоры и переливание крови, – говорю я; оборачиваюсь и вижу в дверях каюты Бердникову, старшую сестру хирургического отделения.

– Потом камфору, – прерывает она меня. – Приказ снести всех раненых на берег. Давайте его на носилки.

Санитары кладут капитана на носилки и уносят. Я направляюсь в операционную, за мной следуют Готовцева и Бердникова.

В этот момент новый страшный удар. Корабль опять как бы подпрыгивает, качается, и сейчас же раздается душераздирающий крик. Я поворачиваюсь и вижу Бердникову. Она стоит спиной к стенке, держась руками за поручни, и кричит:

– Помогите! Помогите!

Готовцева шатается, она одной рукой держится за стенку, тоже кричит и медленно оседает на пол. Это я вижу лишь одно мгновение, у меня кружится голова, и я перестаю понимать, что происходит.

Второй удар. Кажется, он сильней предыдущего. Ударяюсь головой о стенку и теряю сознание. Сколько прошло времени – не знаю. Наверно, считанные секунды, может быть, минуты. Я поднимаюсь, еще слышу стоны Бердниковой, но они раздаются откуда-то издалека. Ни Бердниковой, ни Готовцевой не вижу – их, очевидно, унесли в перевязочную. Вероятно, я оглушена. Встаю, прижимаюсь к переборке. Правая половина головы болит так, что не могу открыть глаз. Соображаю все же: надо идти вниз, в свой отсек, к раненым. Собираю силы, поворачиваюсь и, шатаясь, иду к выходу.

Дыма опять стало больше, сильней пахнет гарью, грохот, шум, свист бомб. На меня нападает страх, и мне хочется закричать: "Помогите! Помогите!", но я иду, сжав зубы.

Сквозь дым вижу Антонова.

– Почему вы здесь? – удивленно спрашивает он меня. – На корабле уже почти никого не осталось. Была команда всем сходить на берег.

Он не приседает, как обычно при бомбежках, и вообще совершенно спокоен. Я тоже сразу успокаиваюсь, и мне даже кажется, что у меня голова болит меньше, но я шатаюсь.

– Вы бледны. Вам нехорошо? Может, вам помочь? – озабоченно спрашивает он и хочет взять меня под руку.

– Нет, спасибо, я сама… Я скажу моим…

– Ваши давно уже в штольне на берегу с Цимбалюком. Я сам видел. Сходите на берег.

– А вы куда? – спрашиваю.

– В свою каюту, возьму плащ.

Я медленно пробираюсь на палубу. Все в дыму, в огне… Корабль кренится. Палуба уходит у меня из-под ног. Ясно вижу берег, но никак не могу понять, почему трап необычно поднят вверх. Мелькнула мысль, что на берег уже нельзя сойти, и я останавливаюсь. Мимо прошли две женщины; они вынырнули из дыма и сразу же пропали, за ними два краснофлотца. И тоже исчезли.

Я все-таки, очевидно, плохо соображаю. Голова нестерпимо болит, но я отчетливо видела у одного краснофлотца кровь на лице; его поддерживал товарищ, у которого неестественно болталась правая рука.

– Бинты есть? – слышу я.

– Сейчас, – отвечаю кому-то.

Бинтов со мной нет, но я ясно вспоминаю, что у меня в каюте целый узел бинтов и ваты. Я быстро поворачиваюсь и иду к себе в каюту: это первый класс, каюта номер семь, четвертая дверь направо. В дыму плохо видно, я ощупью считаю двери. Дым ест глаза. Корабль дрожит, стонет и все больше клонится набок; грохот продолжается, но он уже отдаленнее.

Орудия не стреляют. Нет, вот раздался наш выстрел, – я узнала его по особому звуку. Кто-то еще есть на корабле. Ощупью нахожу свою каюту. Дверь не заперта. Под койкой на полу маленький чемоданчик и рядом узел с бинтами и ватой. Я беру чемоданчик и узел. Последний взгляд на каюту, на картинку, которая висит над диванчиком, – лес, деревья и зеленая трава…

Я возвращаюсь к трапу. На трапе краснофлотец. Он спускается очень быстро, за ним женщина в платке. Пламя зловеще окрашивает воду и берег в зеленоватый цвет. Трап отошел от причала; с трапа на берег переброшена доска.

Краснофлотец бежит по доске, она качается под ним. Он бежит быстро, так же быстро сходит и женщина в платке, за ней я. Сзади слышу торопливые шаги. Неужели я сойду по доске и не упаду? Голова кружится. На берегу слышу голос Галкина:

– Сходите спокойно. Был приказ командира покинуть корабль без паники. Идите в штольню. Сюда, прямо! Проходя мимо него, спрашиваю:

– Цимбалюк сошел?

– Да, да, Цимбалюк давно с ранеными в той штольне, – он показывает рукой. – Вы идите туда.

Я иду и все время оборачиваюсь. «Кахетия» уже совсем накренилась. Столбы дыма, пламени… Трап дрожит… Доска, переброшенная к причалу, качается, по ней кто-то сходит. Немецкие самолеты еще тут – невдалеке слышны разрывы бомб.

У самой штольни меня кто-то встречает, берет под руку и ведет в штольню. Здесь темно, душно, дымно. Слышу тревожный голос Заболотной:

– Что делать? Нет ни одного бинта. У политрука Волковинского хлещет кровь. Чем перевязывать?

Слышу другой чей-то взволнованный голос:

– У Ухова были бинты,

– Уже нет ни одного.

Я вхожу в штольню. Несколько рук тянутся ко мне. Я вижу Надю Заболотную, ее лицо кажется мне особенно милым в эту минуту. Она бросается ко мне.

– Вам нужны бинты? Возьмите, – и я протягиваю узел с бинтами. У меня его сразу же выхватывают, и я слышу радостный крик:

– Бинты! Бинты!

Оказывается, у нас тридцать пять раненых и шестнадцать убитых. Аптека наша сгорела. Все сошли на берег в чем стояли. Тяжело раненых успели перевязать в перевязочной. Бинты принес аптекарь Ухов: он вернулся с трапа в свою потайную кладовочку и взял целую наволочку бинтов, кроме того, бинты принесла я. Вот и все наши запасы. Ни шприца, ни камфоры, ни спирта, ни жгута – ничего.

Наши люди, столько раз спасавшие других, лежали неподвижно и истекали кровью, и мы беспомощно толпились вокруг, не зная, как им помочь.

Я подошла к Волковинскому. Он тушил пожар вместе с боцманской командой в курительном салоне. Туда попала первая бомба. Боцман был убит наповал, а Евгений Никитович ранен. Его снесли на берег, положили на носилки, кое-как перебинтовали. Ранения тяжелые: левая часть лица надорвана, губа рассечена, перебита правая рука, осколочное ранение живота, по-видимому, проникающее, ранены и обе ноги. Он лежал тихий, бледный, было до слез жаль его.

– Ну, медицина, – сказал он невнятно: раненая губа мешала говорить. – Спасайте меня! Оперируйте. Делайте какие-нибудь уколы. Ну, что же вы? Или пришел конец Женьке Волковинскому?

В штольню ввели под руки лейтенанта Анохина – командира БЧ-2, артиллериста. Он до последней минуты руководил боем, сам стрелял, сам наводил орудие на пикирующих бомбардировщиков; на его глазах вдребезги разнесло орудие. Сейчас Анохин не в себе; у него безумные глаза, он громко кричит, плачет, смеется и все зовет своих погибших товарищей. Его держат, стараются успокоить, но он вырывается, хочет бежать на горящий корабль спасать кого-то. И он-таки вырвался и убежал, помчался к кораблю; его догнали как раз в тот момент, когда он хотел прыгнуть в воду.

Махаладзе помогла сойти с корабля раненой Готовцевой.

Кто-то рассказывает, что убита Морозова. До службы на «Кахетии» она работала в Новороссийске на трикотажной фабрике и добровольно пошла на корабль санитаркой. Морозова считала своим долгом "лично принять участие в войне", как она говорила. Незадолго до ее гибели новороссийская газета поместила о ней восторженную заметку, и Морозова с гордостью ее всем показывала… Она была уже на берегу, и вдруг ей вздумалось зачем-то вернуться на горящий корабль. Больше Морозову никто не видел. Обгоревший труп ее нашли краснофлотцы на палубе.

Погибла и наша Полищук, военфельдшер.

Она с начала боя была в санчасти, оказывала первую помощь раненым. Во время пожара, который возник рядом с санчастью, она не покинула своего поста и вместе с санитаром перевязывала пострадавших. Потом ей сказали, что на верхней палубе лежит артиллерист с разбитой головой. Она схватила два бинта и бросилась к нему на помощь. Здесь ее и убило. Тело Полищук видели многие. Она лежала на спине, с широко раскинутыми руками, в каждой руке крепко зажато по бинту…

Многих наших раненых отнесли в находящуюся рядом штольню, где располагался эвакопункт. С ними были Цыбулевский, Кечек и еще кто-то.

Все случилось очень быстро. В течение нескольких минут одна за другой в «Кахетию» попали четыре бомбы, вспыхнули пожары, и утро, начавшееся так привычно в боевой обстановке, кончилось катастрофой.

Но бой все еще продолжался. По Сухарной балке непрерывно стреляли из орудий. Выходить наружу было опасно. Очевидно, придется пробыть в штольнях до вечера. А потом?

Я сижу, сжавшись в комочек. В подземелье сыро, холодно, душно. Чья-то заботливая рука прикрыла меня бушлатом.

Я даже не подняла головы.

Люди располагались где попало – на ящиках, на снарядах (в этой штольне был склад боеприпасов), на полу; жались друг к другу; возле меня разместилась группа наших девушек и краснофлотцев. Кто-то, вздохнув, тихо произнес:

– Нет нашей Полищучки! Кто же нас теперь ругать будет?

И сразу тихий женский голос запел:

 
Чайка смело пролетела над седой волной,
Окунулась и вернулась, вьется надо мной…
 

Голос был слабый, и мотив звучал неверно. Но тут же его подхватили несколько голосов и запели тихо-тихо, с особенно грустным выражением.

Наша Полищук очень любила эту песню. Иногда она приходила в салон на корабле, где был рояль, и под аккомпанемент Нины Махаладзе пела «Чайку». При этом она складывала руки на животе, ногой отбивала такт и печально тянула слова, выкрикивая на высоких нотах. Сейчас, вспомнив Полищук, запели ее любимую песенку, и в ней прозвучали скорбь о погибшем товарище и уважение к нему.

* * *

Бой продолжался. Иногда бомбы падали где-то совсем рядом, и тогда в подземелье нашем что-то звенело и качалась земля. В глубине штольни обнаружилось целое богатство: груда домашних вещей, чемоданов, узлов, одеял, подушек. Люди бросились к ним, как к находке. Наших раненых сразу уложили на найденные матрацы, подушки, укрыли одеялами.

Несколько смельчаков, в том числе и Селенин из боцманской команды, отправились на горевшую «Кахетию». Они лазили в буфет, на камбуз и принесли в штольню консервы и немного хлеба. Делили все по-братски. Часть продуктов отнесли в соседнюю штольню, где помещались раненые, так и не дождавшиеся отправки на «Кахетию»…

Селенин растрогал меня. Оказывается, он пролез через иллюминатор в мою каюту, которая наполовину была залита водой, достал мой новенький летний китель, две шелковые кофточки – они плавали сверху – и несколько вымокших книг и тетрадей. Торжествующий, он принес все это в штольню и громко стал звать меня. Ему указали на мой угол. Он присел на корточки – вода, стекавшая струйками с его одежды, сразу же образовала лужицу – и громко заговорил:

– Ведь это ваши вещи? Из вашей каюты взял. Четвертый иллюминатор от входной двери. Я знаю. Я красил у вас рамы в Поти. Нате, берите.

– Спасибо, спасибо вам, но как же вы добрались до «Кахетии»? Как вскарабкались на нее? Ведь она горит.

– Горит…

Селенин сел возле меня прямо на мокрую землю, поджал под себя ноги и рассказал, как он с другими краснофлотцами прыгал в воду, как карабкался на борт горевшего корабля.