Текст книги "Побежденный. Рассказы"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Преступников карабинер решил не преследовать. Оказаться связанным в таком унизительном виде было бы ужасно. Он пустился бегом, торопливо поднимаясь по знакомым тропинкам среди утесов. Когда первые проблески синевато-серого света начали пронизывать черноту, он яростно застучал в дверь небольшого дома на дороге Ливорно – Специя. Под неистовый лай собаки за окном появилась испуганная старуха.

– Posso telefonare, per favore?[56]56
  Разрешите позвонить, пожалуйста (ит.).


[Закрыть]

Валь ди Сарат начинал падать духом. Патрулирование оказалось бесплодным, полицейские вымокли и устали. Чиччи клял расположение города.

– Преступникам здесь легко скрываться. Пришедший на смену карабинер не смог найти своего приятеля Кьярелли. Доложил о его исчезновении, и поиски были ограничены районом порта. Судовые команды, сон которых нарушало появление полицейских катеров, выходили из себя. Испанское судно уже находилось за пределами гавани и приближалось к границе трехмильной зоны. На просьбы по радио остановиться для проверки испанцы не реагировали, и Валь ди Сарат решил, что немец у них на борту и теперь находится вне досягаемости.

– Поиски в городе теперь просто-напросто пустая формальность, – сказал он.

Потом позвонил Кьярелли. Чиччи и Валь ди Сарат примчались в полицейский участок на одном мотоцикле.

– Один немец на испанском судне, – сказал запыхавшийся Чиччи. – другой… Что? Говори громче.

Валь ди Сарат вырвал у него трубку.

– Что? Двое немцев, один помигивает? Где? Идут в направлении Леричи?

Чиччи взглянул на карту. – В твоем мундире?

Чиччи выхватил трубку у Валь ди Сарата.

– Как ты одет?

– Наступила пауза.

– И тебе не стыдно?

– Нельзя терять времени, – отрывисто произнес Валь ди Сарат.

Начались телефонные звонки. Все кричали. Полчаса спустя этот карабинер был арестован в Леричи. Сорок пять минут спустя он успешно доказал, что является тем, за кого себя выдает, и получил от командира взыскание за подозрительный вид.

За час до объявления новой тревоги Ганс с Шерфом вышли на шоссе виа Эмилия в Аванце и там подсели в набитый солдатами американский джип, казалось, солдаты едут куда глаза глядят. Шерф обнаружил в кармане мундира наручники и защелкнул один браслет на руке Ганса, другой на своей, словно они были арестованным и конвойным.

Солдаты горланили песню о Новом Орлеане в его лучшую пору и совершенно не думали о военных делах, поэтому охотно согласились довезти новых друзей до Ливорно, хотя им было поручено доставить канистру керосина на расстояние мили от места выезда.

– Куда тебе, приятель? – улыбаясь, спросил сержант, когда они остановились на одной из больших улиц.

– Qui, qui[57]57
  Да, да (фр.).


[Закрыть], – ответил Шерф, которому не терпелось скрыться, пока на улицах пустынно. Было только восемь утра.

Слово «qui» развеселило солдат, они восторженно расхохотались и положили его на джазовую музыку. Шерф с готовностью присоединился к их смеху и вылез из машины, волоча за собой Ганса. Солдаты просили Шерфа не обращаться с ним слишком сурово.

– Черт возьми, – заорал сержант, – живешь только раз, вот что я скажу, и поскольку эта жизнь сущий ад, можно и забыть о случившейся истории.

– Да и что он такого сделал? – выкрикнул один из солдат. – Сверхурочно остался дома с девкой?

Все вновь покатились со смеху, но, завидя вдали патруль военной полиции США, тут же угомонились.

– Приятель, нам надо давать деру, – сказал сержант. Развернул джип так, чтобы привлечь как можно больше внимания, заехал на тротуар, свалив мусорную урну, отъехал задом, скрипя рессорами, на проезжую часть, и помчался прочь под симфонию свистков заподозривших неладное военных полицейских.

– Быстрее, – сказал Шерф, и двое примкнутых друг к другу наручниками людей побежали в боковую улочку. Военные полицейские пустились за ними. Немцы свернули налево, потом направо. Шерф уже жалел, что пустился на хитрость с наручниками, они мешали бежать, не принесли никакой пользы, вызвали шумное сочувствие солдат и вынудили задержаться до появления военной полиции.

Это бегство сломя голову в определенной степени было опасным. Ни один прохожий не счел бы зрелище полицейского, бегущего вместе с примкнутым к нему арестантом, естественным, и каждый перекресток таил возможность неприятного сюрприза.

Пускаться наутек было глупо. Он мог бы вывернуться, притворясь простаком-игальянцем, знающим лишь родной язык, однако патруль вполне мог состоять из американцев итальянского происхождения. Пожалуй, он правильно сделал, что побежал.

Инстинктивно оба немца бросились укрыться в один из странных уличных туалетов, прибавляющих итальянским городам если не красоты, то удобства. Там они спрятались за металлический лист, прижались спинами к центральной стенке, ступни неловко засунули за металлический щиток. И стали ждать, наблюдая сквозь орнаментальный узор из отверстий. Американцы вскоре появились и, с удивлением увидев, что улица безлюдна, перешли на шаг.

Раздражение свое они стали выражать криками друг на друга. Потом один из них, великан в белой каске, пошел к туалету с явным намерением облегчиться. Ганс с Шерфом были неспособны шевельнуться. Они чувствовали себя статуями, в которые беспощадно вдохнули жизнь. Однако американец не вошел в туалет. Счел его скорее символом, чем реальностью, и стал облегчаться снаружи, лицо его находилось футах в двух от их лиц. Его сумбурное мурлыканье песни «День и ночь» делало напряжение для беглецов еще более кошмарным.

Исполнив свой приятный долг, американец постоял, разглядывая эту нелепую пагоду с покровительственным одобрением, изучая каждую архитектурную деталь, однако глаз Шерфа или Ганса, глядящих сквозь отверстия, так и не заметил.

В конце концов он отвернулся и обратился к одному из своих друзей:

– Слушай, Дон, и кто поставил здесь эту… антисанитарную штуку?

Дон отозвался:

– Может, забудем всю эту… историю?

– Конечно, … ее, – ответил первый американец, и они пошли прочь, словно не видели и не слышали ничего особенного.

Оба немца расслабились, тела их одеревенели от неудобных поз.

– Где этот чертов ключ? – прошептал Шерф, роясь в карманах мундира.

Наконец нашел его под дырявой подкладкой и повернул в замке наручников.

– Виа Дженнайо, двадцать два, квартира восемнадцать, – сказал он.

– Что-что?

– Мы сейчас расстанемся. Так безопаснее. Иди по этому адресу. Верхний этаж. Спросишь Зандбека.

– Это где?

– Одна из улиц, ведущих к гавани. Запомни: виа Дженнайо двадцать два, квартира восемнадцать. Пойдешь первым. Желаю удачи.

Ганс с облегчением покинул зловонное укрытие и быстро зашагал к морю. Внезапно он ощутил такую жуткую усталость, от какой в некоторых странах люди охотно признаются в несовершенных преступлениях ради возможности немного поспать. Из-под тяжелых век мир выглядел неприветливо, и Гансу казалось, что, пожалуй, самый простой образ действий – сдаться властям. Для виновного убежище представляет собой тюрьму.

Дождь по-прежнему лил с какой-то непреклонной мягкостью. Все небо было затянуто тучами. Он мог продолжаться в течение нескольких недель.

Ганс случайно взглянул на адресную табличку. Там было написано «Via Qennaio 22». Особого облегчения не ощутил, но продолжал следовать полученным указаниям. Стал подниматься по наружной лестнице, шедшей зигзагом по стенам темного внутреннего дворика. Дождь сопровождал его в этом пути.

На звонок в дверь из-за нее ответил грубый голос на правильном, очень уж правильном итальянском. Ганс улыбнулся и сообразил, что забыл от усталости фамилию, которую должен назвать. Такая распущенность, такая неспособность думать и приводит к сдаче властям.

– Штейнбока, – сказал он.

В голосе по ту сторону двери прозвучали недоумение и подозрительность.

– Здесь таких нет.

– Штейнберга. Штейнбека. Зальцбурга.

– Что вам нужно от этого человека?

Ганс отбросил осторожность и заговорил по-немецки.

– Меня прислал Шерф. Наступила пауза.

– По-немецки не понимаю, – произнес голос.

В сильном раздражении из-за собственной глупости Ганс безнадежно махнул рукой и поправился:

– Мюллер. Я от Мюллера из Специи. Он еще не появлялся?

– Ваша фамилия? – спросил голос.

– Винтершильд, из сто восьмого пехотного. Да, вспомнил ту фамилию. Зандбек. Я очень устал.

Послышалось звяканье цепочек, и дверь открыл небрежно одетый низенький, лысеющий блондин.

– Входите.

Ганс вошел в комнату почти без мебели. Там были только раскладушка, газовая плита и мешок с одеждой.

– Вы слишком неосторожны, – сказал блондин. – Подобное легкомыслие может кончиться для всех нас арестом. В Ливорно моя фамилия Роберти. Я…

Ганс больше ничего не слышал. Он расслабленно повалился на раскладушку и заснул мертвым сном.

Двадцать часов спустя Ганс проснулся, в лицо ему лился свет зимнего солнца. Он лежал на полу. Зандбек на раскладушке. Шерфа не было.

Ганс закрыл глаза, чувствуя, как солнечные лучи пронизывают его поры.

– Доброе утро.

Шерф вошел через дверь, ведущую на крышу. На нем была старая гражданская одежда.

– Где ты был? – спросил Ганс.

– На крыше, пил кофе.

– Кофе?

– Из желудей. Хочешь?

– Я умираю от голода.

– Пошли.

Зандбек заворчал, вздохнул, приоткрыл один глаз и сказал:

– Потише. Шерф улыбнулся.

– Несносный характер.

Зандбек что-то пробормотал и перевернулся. Гансу даже не верилось, что совсем недавно этот человек так волновался. Небо выглядело свежевымытым, чувствовалось, что в полдень будет тепло. Пока что воздух был свежим, бодрящим. Уличные шумы разносились далеко, явственно.

Глянув на слепящий свет, Ганс зажмурился. В городе было очень тихо. Большие голые деревья слегка раскачивались, тени на мостовой меняли свой рисунок, будто сеть в прозрачной воде. Ганс улыбнулся. Он снова стал замечать окружающее.

– Ты уезжаешь в одиннадцать, – сказал Шерф.

– Куда?

– Как я говорил, в Рим.

Поддавшись внезапному порыву, Ганс сказал:

– Я хочу во Флоренцию.

На лице Шерфа отразилось удивление.

– Во Флоренцию? С какой стати? А, да что в этом такого?

– Там одна девушка, – ответил Ганс.

– Девушка, у тебя? – удивился Шерф. – Невероятно. – И заговорил другим тоном: – Послушай, я старался для тебя не ради удовольствия. Когда уплатишь свой долг, поезжай куда хочешь, но пока будешь делать то, что тебе сказано.

– Долг? – переспросил Ганс. – Но я думал, это патриотическая организация, не требующая никакой оплаты.

Шерф понимающе улыбнулся.

– Патриотическая, но, как и во всех прочих организациях, ее служащим нужно жить.

– Я что-то не совсем понимаю. Ты говоришь о моральном или финансовом долге?

– Когда приедешь в Рим, поймешь, что это в сущности одно и то же.

На крышу вышел зевающий, неряшливый Зандбек. Шерф продолжал:

– Автобус, на который ты сядешь, приедет в Рим часов в шесть-семь вечера. На всякий случай напоминаю: виа дель Аспромонте, пятнадцать. Скажешь там, что тебя прислал Мюллер из Специи. Сообщишь, что Шнайдер отплыл на судне «Фернандо По» по расписанию, и Специя пока что закрыта. Мюллер находится в Ливорно у Зандбека.

– Долго пробудешь? – спросил Зандбек.

– Месяц-другой.

– Господи, – произнес Зандбек, – никакой тебе личной жизни.

– Поедешь в одежде, которою тебе даст наш друг Зандбек.

– У меня только одно пальто – для себя, – сердито сказал тот.

Шерф улыбнулся.

– Теперь ни одного нет. Ганс, ты будешь глухонемым в темных очках. Я дам тебе слуховой аппарат. В кардан сунешь карту Рима. Ни с кем не разговаривай.

И полез в карман.

– Вот тебе деньги на проезд и тысяча лир в союзнической военной валюте на карманные расходы. Имей в виду, это в долг. И боюсь, ехать тебе придется без документов, так как Шуберт – в Риме скажешь, что Шуберт так и не появился. Возможно, им известно больше, чем нам, а если нет, строить догадки они могут с тем же успехом, что и мы.

Ганс поглядел на Шерфа с восхищением.

– Знаешь, когда ты был под моим началом, я бы ни за что не доверил тебе дела, требующего такой смелости и инициативы.

– А я, – ответил Шерф, – ни за что не поверил бы, что женщина может играть роль в твоей жизни. Вот так. Жизнь полна неожиданностей, и обстоятельства меняют людей.

Он ненадолго задумался и добавил:

– Даже нацистов.

9

Вскоре после полудня, когда автобус проезжал мимо Фаллоники, его на большой скорости обогнал джип. Валь ди Сарат, сидевший рядом с водителем, проехал в нескольких футах от Ганса. Оба не заметили друг друга. Происходило все так, будто театральная труппа отыграла в Специи и Ливорно и теперь ехала в Рим снова разыгрывать свой спектакль.

Полиция и карабинеры усиливали поиски к югу от Специи, когда Ганс приехал в Рим. Ему помогли сойти пассажиры, горевшие желанием выразить признательность mutilato della guerra[58]58
  Инвалиду войны (ит.).


[Закрыть]. Все они были в приподнятом настроении, потому что эвакуировались и теперь возвращались домой после долгого, мрачного периода опасностей и разлуки. Ступив на священную землю родного города, они лили слезы и пели «Stornelli». Ганс слегка улыбнулся, помахал им рукой и медленно пошел по улицам.

Залитые ясным вечерним светом здания отбрасывали громадные тени. Стены, чистые и величественные, как струнная музыка, теплые, но отчужденные, словно бы погрузились в глубокую безмятежность. Ангелы на церквах улыбались, ямочки на их щеках оттеняла дразнящая игра света и тени. Надписи на свитках пророков были удивительно четкими, буквы, глубоко вырезанные в сером камне, чернели. В это время дня глаз радовали мельчайшие тонкости, изящные детали архитектуры, окутанные чистейшей атмосферой начинающихся сумерек. Рим лежал словно зрелый плод на блюде холмов, и держаться за жизнь стоило.

Виа дель Аспромонте оказалась не в мрачных кварталах за Тибром, как ожидал Ганс, а в центре оживленного делового района, в нескольких шагах от безобразного Алтаря Нации с белой колоннадой, известного туристам как «Свадебный торт».

Извилистая улица пролегала среди беспорядочно расположенных домов. Пятнадцатый номер представлял собой типично римский парадокс, сверхсовременное, залитое неоновым светом учреждение, грубо встроенное в крыло guattrocento palazzo[59]59
  Дворец XV века (ит.).


[Закрыть], часть стен которого в свою очередь состояла из замшелых камней какой-то явно дохристианской постройки. Поначалу Ганс усомнился, что адрес верен. Он взбирался по стольким винтовым лестницам, что, естественно, взирал с каким-то недоверием на эту режущую глаз современность. Но потом одумался.

Учреждение представляло собой пароходство, именуемое «Компания Монтес и Майер», в испанское название входила немецкая фамилия. Как ни странно, в окне были плакаты с рекламами путешествий, а среди них большая модель пассажирского парохода и маленькая – сухогруза. Ганс пригляделся к ним. Прекрасное белое пассажирское судно, блестящая игрушка, напомнило Гансу о детстве. Видимо, от него пахло лаком. Ганс присел, чтобы разглядеть его с близкого расстояния. Мастер вставил настоящие стекла даже в самые труднодоступные иллюминаторы, система тонких канатов была точной до мельчайших деталей. Масштабу соответствовали даже палубные доски. Ганс взглянул на нос. Судно представляло собой пароход «Президент Падилья Лопес» из Буэнос-Айреса.

Он поглядел на грузовое судно. Далеко не столь красивое, однако более проникнутое морским духом, более романтичное. Высокая дымовая труба с яркими красными и желтыми полосами обладала несколько трогательным достоинством знаменитости, тягостно переживающей отход от дел. Этой трубе было позволительно брюзжать, бросать укоры современным приземистым, скромным трубам; она была почтенного возраста, обладала авторитетом. Судно было приписано к Барселоне и называлось «Фернандо По».

Внезапно Ганс поднял взгляд и увидел, что из глубины помещения на него устремлены светло-голубые глаза. Ошибки не было. Ганс вошел внутрь. Тот человек молча глядел на него. Из-за портьеры появился невысокий смуглый помощник и спросил Ганса, нужно ли ему что-нибудь. Ганс ответил на своем курьезном итальянском, хотя по акценту понял, что смуглый тоже иностранец.

– Я приехал от синьора Мюллера из Специи. Смуглый пристально поглядел на него.

– От синьора Мюллера? Как он поживает?

– Сейчас он в Ливорно, у синьора Зандбека. Смуглый глянул на молчаливого зрителя, тот открыл дверь и, не сказав ни слова, жестом пригласил в нее Ганса. Смуглый скрылся за портьерой.

Ганс с голубоглазым поднялись на второй этаж и вошли в изящно обставленную приемную.

– Я узнаю, сможет ли он вас принять, – сказал голубоглазый по-немецки.

– Кто?

Голубоглазый улыбнулся и вышел. Оставшись в одиночестве, Ганс оглядел комнату. Она была непритязательной, однако весьма уютной. Свет был рассеянным. На первый взгляд она выглядела идеальной приемной для приличной компании с твердым финансовым положением, однако Гансу показалось, что в ней есть нечто неблаговидное или непонятное. Вся обстановка создавала впечатление, будто служила для сокрытия чего-то. Однако задуматься над этим Ганс не успел, потому что голубоглазый вернулся и сказал:

– Следуйте за мной.

Дверь в соседнюю комнату была распахнута, и Ганс оказался перед человеком, сразу же произведшем на него сильное впечатление. Рослым, плечистым, с преждевременно поседевшими, романтически зачесанными назад по бокам головы волосами. Кожа его была почти дочерна загорелой, ясные серые глаза с гипнотической пристальностью холодно смотрели из поразительно глубоких глазниц. Он являл собой сочетание очень резких контрастов. Нос его был острым, как бритва, губы тонкими, как шнурки, черты лица четкими, зловещими. Даже при частых улыбках он не утрачивал сходства с встревоженным буревестником, говорящего о предприимчивости и способности на отчаянную смелость. Эта внешность придала бы благородства суровым, алчным рыцарям Тевтонского ордена, поскольку в ней сквозило какое-то высокопарное величие. Она выражала сущность Германии в ее самом воинственном, непоколебимом, древнем виде.

– Фамилий у нас здесь нет, – сказал этот человек с невеселой, зловещей улыбкой, – так что называйте меня Эрхардт и придумайте фамилию для себя.

– Моя фамилия…

– Я не хочу слышать ее. Присаживайтесь. Оба сели.

– Ну, придумали фамилию? – спросил Эрхардт.

– Девичья фамилия моей матери…

– Не нужно ничего сложного. Что-нибудь попроще. Не привлекающее внимания.

Ганс засмеялся.

– Шмидт.

– Шмидт у нас уже есть.

– Шнайдер. Он уплыл.

– Вот как? Хорошо. Да, вы можете стать новым Шнайдером, но мы стараемся не дублировать фамилии. Лучше придумать что-то совершенно новое.

– Гансен, – предложил Ганс.

– Да. Да. Гансена, по-моему, в списках у нас нет. Отдает датским. Да, очень пикантно. Хорошо. Отлично. Итак, Гансен, есть у вас какие-то новости?

– В Специи у нас вышла неприятность. Мюллеру пришлось скрыться, сейчас он у Зандбека в Ливорно.

– Какая неприятность?

– Боюсь, тут есть моя вина.

– Кто виноват, меня не интересует. Что произошло?

– Не появился Шуберт.

Эрхардт, не выказывая никаких эмоций, задумался.

– Стало быть, не появился, – произнес он. – Его почти наверняка схватили. Если все-таки нет, да поможет ему Бог.

– Шнайдер потерял из-за этого голову. Нам пришлось нелегко.

– Сплавили его, слава Богу, – улыбнулся Эрхардт, закурил трубку и сказал: – Теперь я объясню вам, что мы делаем, и в общих чертах – как. Кстати, почему вы мигаете?

Ганс покраснел.

– Россия.

Эрхардт понимающе кивнул. Он мог задавать самые нескромные вопросы с целеустремленностью врача. Они представляли для него не обороты речи, которыми нужно пользоваться тактично, а самый верный и быстрый способ получить ответы.

– Наша работа – вывозить немцев из Италии…

– Но я не хочу уезжать…

– Минутку, минутку. Я тоже. – Эрхардт засмеялся. – Это лишь часть нашей работы. Есть люди, желающие уехать в Аргентину или в Центральную Америку. Страны наподобие Гватемалы очень нуждаются в немецких техниках. Американцев там не любят. Вынужденная близость привела к логическому концу. К тому же во всех латиноамериканских странах живет много немцев. Это очень удобно. Я связался с компанией «Монтес и Майер», представителей которой близко знал в Гамбурге еще до войны, и предложил им соглашение, по которому собираю немцев и отправляю в Латинскую Америку, когда для них находится работа, а они потом выплачивают процент от заработка в отделение компании в Буэнос-Айресе, Монтевидео или где бы ни оказались. Я получаю здесь жалованье и плюс переменные проценты в зависимости от квалификации людей, которых отправляю туда. Вы хмуритесь? Почему?

Ганс ответил с легким раздражением:

– Мне это напоминает торговлю живым товаром. Эрхардт рассмеялся.

– Пожалуй. Но задумайтесь на минутку об альтернативе. Какое будущее ждало бы Шнайдера в Германии? Человек не особенно образованный, не особенно умный, в сущности глуповатый. Вермахт обучил его ремонтировать сложнейшие танковые моторы, и теперь ему предоставляют работу техника в одном из крупнейших гаражей Парагвая. Он будет получать вдвое больше, чем в Германии, где таких людей сколько угодно. Даже если всю жизнь станет отдавать десять процентов от заработка, разве там он будет не лучше обеспечен, чем в Европе?

– А что, если он откажется платить, когда очутится там, в безопасности?

Эрхардт пожал плечами.

– Ни у кого из нас нет ни паспортов, ни других документов. Приходится полагаться на наших благодетелей. При деньгах наших друзей возможно все, но если мы окажемся непослушными… понимаете?

– Однако с течением времени… Эрхардт засмеялся снова.

– Я не считаю, что такое положение дел будет длиться вечно. Но пока нас не начнут обхаживать и Запад и Восток – то есть покуда лицемерие вынужденной ненависти войны не сменится лицемерием вынужденного дружелюбия мира – нам придется изворачиваться.

– Почему вы говорите мне все это?

Лицо Эрхардта приняло жестокое выражение.

– Потому что хочу, чтобы моя деятельность была понятна. Я тружусь на благо немецких солдат и лишь постольку-поскольку зарабатываю на жизнь. Работаю тайно, но лишь от итальянских властей. Здесь все делается открыто.

Ганс поднялся и подошел к окну. Эрхардт посмотрел на него и негромко спросил:

– Пока что удовлетворены? Ганс обернулся.

– Спрашиваю просто из любопытства: какова будет ваша реакция, если я скажу, что не желаю участвовать в этом?

– Вы намерены сказать так?

– Не обязательно.

– Вот-вот. Если б сказали, я бы счел вас глупцом, во-первых, потому что не потрудились выслушать меня до конца, во-вторых, потому что один вы обречены на неудачу. Это, как сами понимаете, мой главный довод.

– Нет, не понимаю, – ответил Ганс. – И готов вас выдать.

– Что вам это даст? Ганс задумался.

– Продолжайте.

Эрхардт продолжал тоном несколько усталого благодетеля. Он привык и к сомнениям, и к возвышенным речам.

– Я уже объяснил, что представляет собой наша работа в Новом Свете, которой занимаюсь лично. Но в нашей деятельности есть еще один аспект. Ливан. Этой сферой занимается Фромм, с которым вы встретились внизу. Он авиатор. Видите ли, Ливан привлекателен главным образом для авиаторов. Соединенные Штаты будут поддерживать евреев. Неофициально, разумеется. В ближайшем будущем Средиземное море начнут бороздить американские прогулочные яхты, нагруженные вооружением, которое будут поставлять богатые евреи. Русские тоже захотят помочь евреям, но их будет смущать то, что они окажутся на одной стороне с американцами. Тем не менее евреи будут обеспечены хорошо. Это я с уверенностью предсказываю.

И я подумал: какой вклад можем внести мы, немцы? Не стану вдаваться в подробности, но я поговорил кое с кем в определенных кругах, и теперь тех, кто служил в «люфтваффе», мы отправляем в Ливан и прочие арабские страны. В этих сделках я получаю плату наличными за каждого квалифицированного специалиста, столько-то тысяч лир за летчика, чуть поменьше за штурмана, чуть побольше за радиоинженера, значительно меньше за наемных специалистов и так далее. Жалованье, которое они там получают, принадлежит им целиком. Вот и все. Теперь перейдем от общего к частному. Какая у вас цель? Вы не хотите покидать Италию?

– Не хочу, – решительно ответил Ганс.

– Вы совершенно уверены? Я никого не расспрашиваю о прошлом, это не мое дело, но если оставаться здесь неблагоразумно, то нет ничего проще, как переправить вас самолетом в Бейрут или, предпочтительнее, пароходом в Буэнос-Айрес.

– Почему предпочтительнее? Эрхардт негромко рассмеялся.

– Полагаюсь на долгосрочные вклады.

– Понятно. Но я хочу остаться здесь.

– Пребывание в Италии будет носить временный характер, надеюсь, вы меня понимаете, – сказал Эрхардт.

– Не понимаю.

– Италия не особенно привлекательна для меня, поскольку здешние перспективы несравнимы с перспективами в менее освоенных странах. Моя деятельность здесь не может длиться вечно.

– То есть немцев в конце концов тут не останется.

– Имеется в виду совершенно другое, – ответил Эрхардт. – Я предвидел, что союзники в порыве мстительности и неуместных миролюбивых устремлений уничтожат всю нашу взятую в качестве трофеев технику, символизируя тем самым свою победу. Именно так они поступили после прошлой войны с нашим флотом. И я собрал всю технику, какую смог. Крал со свалок. Ремонтировал.

– Это еще зачем? – удивился Ганс. – Не собираетесь же самолично начинать вновь итальянскую кампанию?

– Нет, – лукаво улыбнулся Эрхардт. – Но итальянцы начинают снимать фильмы о своих славных партизанах. Американцы уже едут сюда, чтобы увековечить их эфемерные успехи на пленке. За американцами последуют англичане. Понимаете?

– Нет.

– Вы меня удивляете. Чтобы одержать победу, пусть даже в кино, необходимо иметь противника. Верно?

– Верно.

– Так, но если уничтожить всю его технику, противника вряд ли можно считать достойным, и это умаляет блеск победы, даже в кино. Верно?

– Пожалуй.

– И если итальянцы начнут взрывать немецкие танки, сделанные из картона, они будут выглядеть не такими уж героями даже в кино. Верно?

– Да.

– Эти идиоты не предвидели подобного положения и теперь кланяются мне, берут напрокат всевозможную технику, чтобы взрывать ее. Мои механики ее ремонтируют. После этого ее можно взрывать в очередном фильме. И поскольку конкуренции почти нет, я могу запрашивать, сколько захочу.

– Фантастика, – произнес Ганс.

– Здравый смысл, – ответил Эрхардт. – Хотите поработать у меня в Италии?

Ганс пожал плечами.

– Да.

– Есть какие-нибудь конкретные пожелания?

– Я бы хотел поехать во Флоренцию.

– Во Флоренцию?

– Да, потому что…

– Причин я не хочу знать, – перебил его Эрхардт. – Покуда вы ведете со мной честную игру, никакие объяснения не нужны. Я жду только добросовестной работы и верности.

И тут как будто бы что-то вспомнил.

– Посмотрю, что можно будет найти для вас во Флоренции. Сегодня переночуете в отеле «Бриони-Экселлент», он третьеразрядный, но чистый. Вот вам авансом десять тысяч лир из вашего будущего жалованья. Приходите завтра в десять утра, мой фотограф Бергман снимет вас для удостоверения личности. Вопросы есть?

– Пока что нет, – ответил Ганс. – Где находится этот отель?

Эрхардт издал смешок и поднялся.

– У нас существует традиционный способ встречать новых друзей. Я отвезу вас туда на своей машине.

– На машине? – переспросил Ганс. – Как вы ее раздобыли?

– Поинтересуйтесь лучше, как я раздобываю бензин. Это гораздо сложнее. Но если зададите этот вопрос, он будет единственным, на какой я не отвечу.

Тем временем Валь ди Сарат обедал с дядей в ресторане Альфредо на ваи делла Скрофа, неподалеку оттуда. Полковник решил сперва заказать свои любимые феттуччини и грудку индейки в тесте, а потом уже обсуждать неудачу племянника. Бутылка белого «чинкветерре» была запотевшей от холода, но все же не достигшей нужной температуры, поэтому он отослал ее обратно.

– Нужно полностью ощущать легкий цветочный букет этого вина, – сказал Убальдини официанту с легкой укоризной падшего ангела, философски привыкающего к гнетущей температуре земли. – А это возможно лишь когда язык от холода лишается чувствительности. И вот в первый миг его оживания впервые ощущается превосходный аромат, пробужденный природным теплом во рту. Чувствуется, как он скапливается в носоглотке, и им можно наслаждаться, будто ароматом духов, мимолетно уловленным на загородной прогулке. А при этой температуре, близкой к точке кипения, «чинкветерре» напоминает крепкое бордо, взгромождается на язык, будто старуха, царапающая нёбо своим зонтиком.

Донельзя смущенный официант заявил, что бутылка пролежала на льду целый день.

– Целый день – это слишком долго! – в гневе выкрикнул Убальдини. – «Чинкветерре» – вино с тонким букетом, не подлежащее перевозке. Оно словно редкая тропическая птица, которая сникает и гибнет в неволе, оперение ее тускнеет, пение превращается в карканье. Стоит сейчас открыть бутылку, и по вкусу это будет пахнущая пробкой холодная вода. Унеси ее и подсунь вон тому американскому генералу. Скажи, что это очень сухое редкостное вино, и сдери с него двойную цену. Барыш положи в карман. Генерал будет в восторге, американцы любят все неумеренно дорогое, пусть и никчемное. С удовольствием буду наблюдать за ним, меня неизменно развлекает человеческая глупость. Потому и люблю свою работу. Только сперва принеси мне бутылку лучшего «лакрима кристи». Жаль, я настроился на «чинкветерре», но будет неплохо посмаковать для разнообразия нектар из гроздьев, которые получали питание из недр планеты, из отстоя уничтожившей Помпею лавы. У этого вина замечательно сильный привкус железа и вулканического пепла, резкость блестящей карикатуры. Чего стоишь? Ступай, неси бутылку.

Официант, разинувший рот от восхищения столь захватывающим, хоть и непонятным красноречием, тупо глядел на полковника, потом внезапно вернулся на землю, к исполнению своих обязанностей.

Убальдини пожал плечами.

– И еще что-то говорят о просвещении масс! Этот малый наверняка не понял ни слова.

– Можно, я начну? – спросил Валь ди Сарат.

– Тебя же еще не обслужили, – заметил полковник.

– Я имею в виду мой рассказ.

– Ах, да. Твой рассказ. Какая погода на побережье? Я слышал, паршивая.

Валь ди Сарат, вспомнив, что несколько ночей подряд жертвовал сном, тем более о временной глухоте от безудержного завывания сирены, допустил в свой тон легкую нотку раздраженности.

– Ты же, вроде, считал это дело срочным?

– Нет, – ответил Убальдини. – Ни в коей мере. Ничто не является таким срочным, как тебе кажется. Поспешность присуща подчиненным. Настоящий начальник никогда не спешит и удивляется только ожидаемому.

– Даже в вопросе жизни и смерти?

– Мой дорогой мальчик, «скорая помощь», на которой работают подчиненные, мчится по улицам, создавая опасность для прохожих, чтобы доставить в больницу пострадавшего. А блестящий хирург в больнице медлит.

– А если пациент умирает?

– Значит, на то воля Божья. В таких вопросах я фаталист.

– Ну что ж, в таком случае не стану рассказывать.