Текст книги "Побежденный. Рассказы"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Отфорд, не теряя времени, принялся расспрашивать его.

– Не знаю, сэр, обязан ли я отвечать на ваши вопросы, так как не совсем уверен, что вы уполномочены их задавать.

– Но какие-то мнения у вас должны быть, – сказал Отфорд, ему была отвратительна выспренность этого человека, отстаивающего свою приниженность.

– Может, они и есть у меня, сэр, только это не значит, что я могу их высказывать кому угодно, думаю, вы понимаете меня.

Джон пришел в раздражение.

– Нет, не понимаю.

– Ладно, объясню по-другому. Я не знаю, рассекречено ли то, что произошло с нами при переправе через реку Риццио.

– Вам кто-то говорил, что это засекречено?

– Мне никто не говорил, что нет, – с хитрецой ответил старшина, полагая, что уел собеседника. Господи, ну и дурак.

– Вы знали бригадного генерала Олбена?

– Полковника Олбена, сэр.

– Если вам нравится быть невеликодушным.

– Я точен, сэр.

– Был он, по вашему мнению, хорошим офицером?

– Мои мнения ничего не значат. Имеют значение, во-первых, послужной список, во-вторых, решения трибунала.

– Вы согласны с этими решениями?

– Соглашаться или не соглашаться я не могу, мое дело считаться с ними.

– Господи, но ведь вы были там!

– Вот именно! – с раздражающей подчеркнутостью ответил Ламберт.

Отфорд предпринял новую попытку.

– Вы переправились через реку Риццио двадцать девятого ноября. Это никакой не секрет.

– Раз вы знаете это, сэр, значит, оно так.

– Насколько я понимаю, на другой берег переправился целый батальон, потом ему было приказано вернуться.

– Этого я вам не могу сказать, сэр.

– Да кому будет прок от того, если скажете? – выкрикнул Отфорд. – Немцам? Они теперь на нашей стороне, всеми силами стараются быть полезными.

– Тогда почему не обратитесь к ним?

– О, а вот это идея!

Старшина утратил свое хладнокровие. Мысль, что, возможно, он подал Отфорду идею, ужаснула его.

– Что вы собираетесь делать, сэр? – спросил он, мелодраматически щурясь.

– Воспользоваться вашим советом и выяснить правду у немцев.

– Я вам этого не советовал!

– Посоветовали, – ответил Отфорд. – Сказали, почему бы не обратиться к ним.

– Я это не в прямом смысле, сэр, но если вам нужно что-то разузнать, свяжитесь, пожалуйста, с майором Энгуином. Он принял командование батальоном, когда полковник Редфорд погиб.

Старшина перепугался так, что ловил ртом воздух.

– Вот это другое дело, – сказал Отфорд. – Майор Энгуин, говорите? Знаете, как найти его?

– Да, сэр. Мы до сих пор поздравляем друг друга открытками с Рождеством. Теперь он торгует грузовиками, сэр, в Линкольне. Фирма называется «Братья Энгуин».

– Большое спасибо.

Отфорд протянул фунтовую банкноту, и старшина с легким поклоном взял ее.

Отфорд вернулся в музей около половины пятого, узнал, что ему не было ни писем, ни телефонных звонков. Бросил взгляд на книгу «Таковы были приказы».

«И хотя двум ротам удалось овладеть небольшим плацдармом на другом берегу реки, потери были огромными, и я был вынужден вернуть бригаду обратно», – прочел он снова.

А Леннокс сказал, что переправилась вся бригада. Может, он не мог всего знать? Может, и Гриббелл не мог?

Узнать телефонный номер фирмы «Братья Энгуин» в Линкольне Отфорду не составило труда, и вскоре он разговаривал с майором Энгуином. Судя по голосу, Энгуин считал себя прирожденным знатоком грузовиков и людей.

– Олбен? – произнес он. – Я терпеть не мог этого типа, совершенно невоспитанного, донельзя тщеславного и невообразимо эксцентричного. Он носил фуражку задом наперед и принимал парады в пижаме. Вам наверняка знаком этот тип людей. Позер, каких свет не видел. Но при всем при том должен сказать, солдаты готовы были идти за ним в огонь и в воду. Олбен восхищал их. Веселил. Они считали его взбалмошным и в его присутствии не скучали ни минуты, однако в офицерском клубе Олбен бывал сущим наказанием.

– Он пил?

– Да, но при этом не пьянел. Я больше не знал никого, кто умел бы так пить. Потрясающе. Ни разу не видел, чтобы он утратил ясность ума.

– А в обществе сэра Краудсона Гриббелла бывали?

– Да, тип совершенно гнусный. Полная противоположность сумасбродному Олбену, настоящий полковник Блимп[100]100
  Персонаж карикатур английского художника Д. Лоу (1891-1963), твердолобый солдафон.


[Закрыть]. Всю жизнь избегал риска. Ни разу не делал шага вперед, если не был уверен в успехе, да и то пока другие дивизии на флангах не завершат всю грязную работу. Олбен, по крайней мере, будоражил всех, но разговор с Занудой Гриббеллом тут же вгонял в сон.

Приятно поговорить с таким человеком, как Энгуин.

– Генерал Гриббелл написал книгу.

– Зануда? Слава Богу, что я не вложил деньги в ее издание. Что он пишет?

– Утверждает, что, когда Олбен устроил наступление, на другой берег переправились только две роты и…

– Вопиющая ложь. Мой батальон находился в резерве, и мы переправились следом за двумя остальными батальонами бригады.

– Он пишет, что занятый плацдарм был небольшим.

– Думаете, этому можно верить? Целью операции был захват деревни Сан-как-там-ее…

– Сан-Мелькоре ди Стетто.

– Вот-вот. И мы заняли ее меньше чем через полчаса с начала наступления. Потери у нас были пустяковыми. Олбен приказал окапываться и отправил сообщение в штаб с просьбой поддержать его остальными силами дивизии. А в ответ получил только приказ отступать. Сперва он воспротивился, но в конце концов ему пришлось подчиниться. Солдаты чуть не взбунтовались, видя, что отступают безо всякой причины. Наш отход придал немцам уверенности, и они открыли сокрушительный огонь, девяносто пять процентов потерь мы понесли при отступлении.

– Господи.

– Вот так обстояли дела, можете мне поверить. Если когда-нибудь окажетесь в Линкольне…

Взбудораженный Отфорд снова позвонил в военное министерство и выяснил, что войсками, противостоявшими дивизии Гриббелла, командовал некий генерал Шванц, оказалось, что он все еще состоит на действительной службе и прикомандирован к войскам НАТО в Париже. Несмотря на позднее время, Отфорд позвонил в Париж, ему сказали, что генерала Шванца в штаб-квартире нет, но его можно найти в отеле «Рафаэль». Глянув с беспокойством на часы, Отфорд позвонил туда и в ответ услышал, что генерал Шванц, видимо, в немецком посольстве на приеме в честь какого-то высокого американского чина. Отфорд, твердо решивший довести дело до конца, позвонил в посольство и, припомнив те немногие слова, какие знал по-немецки, попросил генерала Шванца. Кто-то отправился искать его, до Отфорда доносился отдаленный шум голосов пьющих коктейли гостей. Он подумал, что тоже не прочь был бы выпить. В конце концов в трубке послышался довольно веселый, мягкий голос:

– Hallo, hier Schwanz[101]101
  Алло, Шванц слушает (нем.).


[Закрыть].

– Вы говорите по-английски?

– Кто у телефона?

Отфорд объяснил, что он военный историк, и извинился за беспокойство в такое время. Поскольку немцы питают немалое уважение ко всем историкам, а к военным тем паче, генерал отнесся к нему более чем корректно.

– Я хочу задать вам вопрос о переправе через реку Риццио, сэр.

– Риццио? Так. Пожалуй, я пришлю вам свою книгу «Sonnenuntergang in Italien»[102]102
  «Закат солнца в Италии» (нем.).


[Закрыть]. Сейчас трудно разговаривать, много шума.

– Вы написали книгу?

– Да. Две недели назад она вышла в Мюнхене, на немецком языке, разумеется. Я пришлю вам экземпляр.

– Большое спасибо, сэр. Прочту с удовольствием. Но можно все-таки задать вам еще только один вопрос?

– Пожалуйста.

– Наступление двадцать девятого ноября оказалось для вас неожиданным?

– Совершенно. Оно велось без артподготовки. Мы привыкли, что англичане всегда действуют в наступлении одинаково. Сперва артиллерия, потом, час-другой спустя, пехота. Здесь было совсем не так. Возглавлял наступление офицер в белом. Похоже, на нем была пижама. Он курил трубку и держал в руке английский флаг. Многие солдаты тоже курили, трубили в дудки и горны, били в барабаны. Такую форму атаки мы применяли в Первую мировую войну, я называю ее психологической, а боевой дух моих солдат в то время был до того низок, что они зачастую покидали свои позиции, не открывая огня. Видите ли, они прибыли из России, а генеральный штаб считал, что Италия после Восточного фронта покажется им отпуском, хотя, разумеется, в Италии тоже приходилось воевать, правда, поменьше. У некоторых солдат нервы до того расшатались, что они приняли ту белую фигуру за призрака. А тут еще невообразимая какофония, все это было очень умно, ничего умнее я не видел за всю войну, потому что психологический момент был выбран очень удачно. С четырнадцатого но восемнадцатый год мы потеряли в таких атаках немало солдат, когда противник бывал свежим, с высоким боевым духом. Я оказался неспособен спасти наш штаб в Сан-Мелькоре ди Стетто, и наша линия войск была прорвана. Мне оставалось только срочно просить помощи у командира корпуса генерала фон Хаммерлинка, но я понимал, что фон Хаммерлинку придется отдать приказ об общем отступлении, поскольку у нас тогда не было резервов. У меня под командованием находились мелкие подразделения триста восемьдесят первой дивизии, около двухсот солдат, около пятиста гренадеров из дивизии «Великий Курфюрст», сколько-то стариков из запасных частей и сотни три фанатиков из дивизии эс-эс «Зейсс-Инкварт». Я перемешал их по мере возможности, чтобы, если будут взяты пленные, англичане сочли, что у нас значительные силы. Я уже отдал приказ о частичном отступлении, чтобы предотвратить полный упадок боевого духа – кое-кто из солдат бессменно находился на передовой по восемь-девять месяцев – и тут по каким-то необъяснимым причинам англичане сами начали отступать. Когда мне сообщили об этом, я не поверил, но приказал атаковать всеми силами. Раз солдаты устали и боевой дух низок, им необходимо действовать. Даже безнадежная атака лучше бездеятельности. Меньше чем через два часа мы вернулись на свои оставленные позиции, нанеся противнику тяжелый урон. Меня наградили Рыцарским крестом с бриллиантами, но в мемуарах я признаю, что не заслужил его. За все время, проведенное на войне, я ни разу не сталкивался с такой поразительной, даже загадочной ошибкой, какую допустили англичане в том случае. Ответил я на ваш вопрос?

Немцы – народ в высшей степени основательный. Генерал Шванц, которому трудно было вести разговор из-за шума на приеме с коктейлями, определенно мог гордиться тем, как выполнил свою задачу.

– Большое спасибо, герр генерал, – сказал Отфорд, – вы сообщили мне более чем достаточно сведений, и я позволю себе прислать вам для прочтения одну книгу.

– Прошу прощенья?

Генерал почти безупречно говорил по-английски о войне, но в обычном разговоре чувствовал себя менее уверенно.

– Большое спасибо, – сказал Отфорд.

– Благодарю вас и желаю наилучших успехов в вашей весьма интересной работе.

Отфорд положил трубку и невесело улыбнулся. Он позвонил Филипу Хеджесу, сказал, что, видимо, внесет в статью небольшую поправку для нового издания энциклопедии. Хеджес пришел в восторг. Затем Отфорд зашел в цветочный магазин, купил большой букет алых роз и поехал домой.

Его жене надоело гнетущее безмолвие семейного разлада, в основе которого лежала легкая беспечность, а не дурной умысел. Получив букет роз, она прослезилась, так как муж не баловал ее такими подарками, и ночью в постели он ей все рассказал.

– Я не мог раньше объяснить тебе, – сказал он, – потому что мне самому было не все ясно.

– Понимаю, – прошептала она, хотя на самом деле не поняла.

Он глянул на нее, скосив глаза, и улыбнулся.

– А завтра мне понадобится твое содействие. Утром поедем повидать полковника Олбена.

– Тебе нужно мое содействие? Джин была польщена.

– Угу, – ответил Отфорд. – Если мне поехать одному, у него может возникнуть желание пустить в ход кулаки. При даме, надеюсь, он себе этого не позволит.

Утром Отфорды поехали в Саннингдейл. У хибарки полковника были около половины одиннадцатого. При дневном свете она выглядела гораздо более жалкой, чем в темноте. Хибарка была выстроена из рифленого железа, унылость ее слегка маскировали побеги плюща и других ползучих растений. Только крохотный садик радовал глаз своей аккуратностью. Отфорд позвонил в дверь. После непродолжительной задержки миссис Олбен открыла ее. При виде Отфорда она, казалось, пришла в ужас.

– Кто там? – послышался из дома грубый голос. Миссис Олбен, не смея ответить, смущенно замялась.

Появился полковник, державший во рту погасшую трубку чашечкой вниз. На нем были шорты и толстый серый свитер.

– Что вам нужно, черт возьми? – отрывисто спросил он. – Кажется, в прошлый раз я указал вам на дверь.

– На дверь вы мне не указывали, – храбро ответил Отфорд. – Вы даже не пригласили меня в дом. Это Джин, моя жена.

Олбен слегка кивнул, взгляд его карих глаз растерянно блуждал от одной к другому.

– Может, им лучше войти? – робко предложила миссис Олбен.

– Нет. Что вам нужно?

– Я знаю правду о переправе через Риццио и намерен раскрыть ее.

– Вся правда о ней общеизвестна.

– Рядовой Леннокс другого мнения.

– Леннокс? Где вы его отыскали?

– Неважно.

– Он не может судить о том, что произошло.

– А старшина Ламберт с майором Энгуином?

– Ламберт наихудший тип служаки, приспособленец. Энгуин твердолобый дурак, дилетант, подражающий профессионалам. Я буду отрицать все, что бы они ни говорили.

– Ну а генерал Шванц?

Полковник Олбен слегка улыбнулся в знак того, что крыть ему нечем.

– Входите, – предложил он. – Меджи, будь добра, займи миссис Отфорд. Я хочу поговорить с мистером Отфордом наедине. В кабинете.

Джин поглядела на мужа, тот ободряюще кивнул ей.

– Я бы хотела показать вам, какое варенье варю, – сказала миссис Олбен.

Джин с обреченным видом последовала за ней. Это был мужской мир.

Отфорд последовал за полковником.

– Для начала, пока не сказали ничего, – заговорил Олбен, – замечаете вы что-нибудь в этой комнате?

– Да, фантастическую, громадную коллекцию растений. Можно даже сказать, полк растений.

Голос полковника снова посуровел.

– Употребляйте любые собирательные существительные, кроме этого.

– Некоторые из них с Востока, так ведь?

– Да, – ответил полковник, – этот малыш тибетец, этот довольно неприглядный паразит из Кашмира, они тут со всего света. И притом весьма привередливы. Их надо держать под стеклом, при различных температурах, а в частном доме это нелегко. Однако при некоторой изобретательности почти все возможно. – Улыбнулся. – Как вы подтвердили.

– И давно вы разводите их? – спросил Олбен.

– С тех пор, как покинул армию. Не замечаете больше ничего? Может быть, недостающего?

Отфорд молча оглядывал комнату, ища разгадки.

– Это не какая-то мелкая частность, – продолжал полковник. – Бывали когда-нибудь в кабинете у военного?

Отфорда вдруг осенило.

– Здесь нет ни единой фотографии встречи однополчан, – сказал он, – ни единого армейского сувенира, ни портретов фельдмаршалов в рамках.

– Вот именно, – ответил Олбен. – Теперь мне с вами проще. Шотландского? Больше ничего у меня нет.

– Не рано ли?

– Промочить горло никогда не рано.

Олбен налил чистого виски в два стакана и протянул один Отфорду.

– Можно чуточку…

– Вода портит его, – сказал Олбен. – Поехали.

Он сел на складной табурет, предоставив сломанное кресло Отфорду.

– Я хочу прояснить кое-что, – сказал Отфорд. – Почему вы были так грубы со мной, пока я не упомянул о Шванце? И почему так радушны сейчас?

Полковник рассмеялся и почесал щеку желтым от никотина пальцем. Потом стал медленно набивать табаком трубку, обдумывая ответ.

– Больше всего на свете я восхищаюсь умом. Восхищаюсь людьми, знающими, когда следовать интуиции. Это тоже показатель ума. Вы явно именно так и поступили. Доказали мне, что вы не какой-то щелкопер, погнавшийся за сенсацией. Почувствовали что-то не то и, пораскинув мозгами, докопались до истины. В ту ночь я сделал все возможное, чтобы расхолодить вас. Сбил со следа, но вы вышли на него снова. Я восхищаюсь этим, и потому вы достойны моего радушия.

По характеру этот человек определенно являлся лидером. До того спокойным в сознании собственного превосходства, что на него было невозможно обижаться. Он неторопливо раскурил трубку.

– Вы думаете, что услышите от меня воспоминания, – продолжал полковник. – Напрасно. Самое большее, что могу для вас сделать, – по-свойски посидеть с вами.

– Не хотите даже выслушать, что сказал мне Шванц?

– Нет. Он наверняка сказал правду. По мне, лучше бы этого разговора не происходило.

– Вам не хочется, чтобы гриббелловская версия случившегося была опровергнута?

– Нет, – беспечно ответил Олбен. Потом поднял взгляд и; увидев недоуменное лицо Отфорда, рассмеялся. – В начале службы командование баловало меня. Я был, в сущности, бойскаутом-переростком, а тогда в армии это одобрялось. Балканская кампания в конце Первой мировой войны явилась для меня веселым времяпрепровождением – изнеженные французские офицеры, горделивые сербы, болгары с уязвленным национальным чувством, греческие торговцы, с очаровательной наглостью наживающие большие деньги. В Эстонии тоже было весело. Налеты на позиции большевиков, пленные женщины, воевавшие в их рядах, – я чувствовал себя, должно быть, как Байрон в Греции. В Архангельске было слишком холодно, но я привык к холоду в английских загородных домах, и он не особенно мешал мне веселиться. Потом в Индии я много и хорошо играл в поло, благодаря чему быстро продвигался по службе. Разумеется, люди вокруг меня постоянно гибли, но тогда я был молод и мне это представлялось невезением в игре.

Полковник, ненадолго замолчав, уставился на дымок из трубки.

– Полоса неудач началась, когда я попал во Францию в тридцать девятом году. Мне казалось, меня окружают одни ослы. Глупость их была вопиющей до смешного. Солдаты только и делали, что чистили пуговицы, да с такими криками, что пугались сами, кололи штыками мешки. Все обучение было словно направлено на то, чтобы солдаты как можно резче бросались в глаза противнику. Я выражал недовольство, жаловался, но все понапрасну. Когда немцы пошли в наступление, мы сделали все возможное, чтобы облегчить им задачу, и можем тешить себя сознанием, что наше поражение было более убедительным, чем их победа.

Потом Абиссиния, это казалось возвращением к тому типу войн, какие мне нравились. Мало убитых, множество прекрасных пейзажей, здоровая жизнь на лоне природы. Затем Лондон, тепличная обстановка, завал конторской работы, перекладывание невразумительно составленных бумаг из стопы в стопу. Когда все это стало мне казаться невыносимым, меня отправили под начало Крауди Гриббелла. Он пришел в ужас, увидев меня столько лет спустя, и ему недостало характера настоять на моем переводе оттуда. Характером Крауди слабоват. Впрочем, для него это похвала, чересчур лестная. Характера он лишен напрочь. Мы простояли на берегу этой речонки с красивым названием – солдаты называли ее Рицци – целых два месяца, просто-напросто дожидаясь, когда противник отступит.

Я прекрасно понимал, что немцы разыгрывают спектакль. На том берегу реки происходило столько передвижений, что было ясно – это показуха, но Крауди не сомневался, что там сосредоточены крупные силы. И смертельно боялся наступления немцев. Потом его пригласили в американский штаб и взяли в оборот. Вернулся он бледным от раздражения. Крауди легко раздражался, главным образом потому, что не совсем понимал собеседников и думал, что они хотят на нем выехать. Он пригласил нескольких офицеров, в том числе и меня, поужинать с ним. Ужин был отвратительным. Во всех смыслах. Крауди просил нашей поддержки в его решимости не идти в наступление. «Ни за что не раскрою свои карты раньше бошей», – заявил он. Я вспылил, сказал, что стыжусь служить под его началом, и наговорил еще много чего похлеще. В разговорах с ним я всегда немного хватал через край, прежде всего потому, что иначе бы он не понял. Возвратясь в штаб своей бригады, я решил использовать одну из старых немецких уловок против самих немцев. С рассветом первая рота пошла вперед на очень узком участке. У солдат были перемазаны лица, кто-то шел в одном белье, другие привязали к винтовкам простыни, они курили, колотили в жестяные листы. Я возглавлял наступление в пижаме, держал в зубах трубку и листал на ходу журнал «Иллюстрейтед Лондон Ньюс». Мы создавали такой шум, какой только могли. У одного солдата была волынка, четверо трубили в горны, трое играли на гармониках, а уж крику-то было, крику! Мы прошли через расположение немцев, как нож через масло, и полчаса спустя заняли Сан-Мелькоре ди Стетто.

– Каковы были ваши потери?

– Один убитый, четверо раненых. И вот тут я совершил роковую ошибку. Вместо того чтобы обратиться за поддержкой к командиру расположенной рядом польской дивизии, отправил донесение Крауди. Он сообщил, что я арестован, и приказал немедленно отходить, заявив, что я нарушил его генеральный план овладения Сан-Мелькоре. Я ответил, что, поскольку Сан-Мелькоре уже в наших руках, никакого генерального плана не нужно. Это лишь осложнило обстановку. Он обвинил меня во лжи. И преступный приказ об отступлении стал последним, какой я выполнил в армии. Во время отхода мы потеряли убитыми четыреста двадцать четыре человека. Вот так.

Олбен страдальчески нахмурился, потом улыбнулся снова.

– Я сделал именно то, чего, как сказал вам, делать не буду. Изложил историю своей жизни. Знаете, почему решил поступить так?

– Нет.

– Потому что хорошо разбираюсь в людях. Это плата за ваше молчание.

– Так вы не хотите, чтобы я внес поправку в данные? Голос Отфорда поднялся чуть ли не до крика.

– Данные? Кому они нужны? – Олбен подлил себе виски. – На всех советах директоров, на заседаниях парламента всеми силами стараются не допустить попадания неверных данных в протоколы, которые потом никто не станет читать.

– Если не будет возбужден судебный иск.

– Для иска требуется истец. В данном случае истца не существует.

Олбен проницательно поглядел на Отфорда и придвинулся вместе с табуретом поближе к креслу.

– Не знаю, сможете ли вы понять, – негромко, чуть ли не задушевно заговорил он. – Мне всегда хотелось иметь детей, но у нас их не было, а ничто не внушает большего почтения к жизни, чем желание дать жизнь и невозможность осуществить его. На свете есть задачи, которые необходимо выполнять, и есть талантливые руководители, которым необходимо повиноваться. Солдатом я был хорошим. Не знаю, наблюдали вы когда-нибудь за игрой в теннис. Иной раз мяч замирает на сетке, и непонятно, на какую сторону он упадет. Некоторые солдаты оказываются в таком же положении, я был одним из них. Они либо становятся выдающимися военачальниками, либо ведут себя как выдающиеся военачальники, не имея соответствующего чина, за что их изгоняют из армии. Именно это и случилось со мной. Я обладал военным талантом – возможно, меня провозгласили бы военным гением, окажись я терпеливей, – но, признаться, почти забыл о своем таланте, когда перестал быть фронтовиком, и начал много думать о солдатах, когда лишился возможности находиться среди них. Этот переворот во мне произошел из-за того отступления, проклятого, бессмысленного отступления из деревни. Мы потеряли четыреста двадцать четыре человека убитыми. Эти люди падали на моих глазах, словно мухи. Возвращаясь к нашим позициям, я надеялся получить пулю в спину. Я заслуживал смерти за то, что трусливо повиновался идиотскому приказу Крауди вместо того, чтобы переждать в деревне, пока кто-то с крупицей здравого смысла в башке и достаточно высоким чином осознает значение нашей победы. И знаете, когда мы оказались снова на своих позициях, у меня возникло жгучее желание уйти из армии. Те четыреста двадцать четыре не просто четыреста двадцать четыре попусту загубленных живых существа, четыреста двадцать четыре фамилии в списках, это четыреста двадцать четыре образования, четыреста двадцать четыре разума, четыреста двадцать четыре мира чувств, четыреста двадцать четыре характера, четыреста двадцать четыре образа мыслей и горе восьмисот сорока родителей. Погибли они только потому, что Крауди разозлился на меня, другой причины не было.

– Разве это не оправдывает моего намерения? – с жаром спросил Отфорд. – Поведение Гриббелла было совершенно гнусным, а вам пришлось взять на себя вину за преступление, совершенное тем, кто присвоил себе всю честь последующей победы!

– Вы считаете, об этом нужно написать? – спокойно спросил Олбен. – Я не согласен с вами, потому что, честно говоря, не принимаю этого близко к сердцу. И не могу позволить вам разбудить горе, дремлющее в сердцах родителей этих ребят, дав им понять, что ребята могли бы остаться в живых. Лучше приму вину на себя. И знаете, почему? У меня плечи достаточно широкие, чтобы вынести это бремя; у Крауди нет. Для меня эта тема закрыта; для него нет. Он до конца жизни будет стараться оправдать свой поступок, боясь, как бы его не уличили во лжи. А у меня есть мои растения, Отфорд, и душа моя спокойна. Радостно видеть, как они растут, как ростки появляются из земли, тянутся к свету, дышат. Это компромисс, но приятный, восхитительный. Мне надоели смерть, грязь, слезы и приводящие к ним решения. Я счастлив. Крауди нет. Он сидит в том унылом клубе и размышляет, чего ему ждать. Вынести этого он не сможет. Я смогу. Совесть у меня отягощена меньше.

– Вы хотите, чтобы я все это забыл, – неторопливо произнес Отфорд.

– Да. Хочу, чтобы пообещали забыть.

– Генерал Шванц написал книгу.

– Кто станет ее читать? Да собственно говоря, и книгу Крауди? И кто прочтет ваши статьи? Только друзья, враги, несколько студентов. Мы с вами не так уж значительны по меркам истории. Забудете?

– Ну…

Отфорду очень не хотелось связывать себя обещанием, хотя его глубоко взволновало спокойствие духа Олбена.

– Сообщу вам о Крауди еще кое-что, – сказал полковник. – В прошлом году у него умерла жена, единственный сын погиб во Франции за несколько дней до конца войны. На глубокую любовь он неспособен, поэтому сейчас ощущает только какую-то пустоту, думает, что судьба нечестно с ним обошлась. По глупости озлобился на весь мир. На такого жалкого, пустого человека нельзя долго сердиться.

И подлил себе виски в третий раз.

– Я читал ваши статьи, – сказал он. – Пишете вы хорошо, стиль у вас живой, колкий. Вы намного моложе меня и когда-нибудь вдруг поймете, что в каждом человеке есть нечто, чего сразу не разглядишь. Добавите в то, что пишете, чуточку сочувствия, и пойдете в рост, как эта зелень. Дети у вас есть?

– Нет, – угрюмо ответил Отфорд.

– Вы… не лишены возможности обзавестись ими?

– Нет. Просто как-то не собрались.

– Господи! – воскликнул Олбен. – Вы даже не знаете, чего лишили себя!

– А вы?

– Никто не знает этого лучше, чем бездетный родитель, – твердо ответил с улыбкой Олбен. – И теперь я знаю, что мы поняли друг друга и вы спокойно забудете обо всем, кроме моего своеволия. Солдаты. Отфорд, это дети, которые никогда не становятся взрослыми. Я взрослею. Дайте мне такую возможность. И кстати, повзрослейте сами, пока не поздно и вам не подыскали постоянного кресла в этих яслях на Сент-Джеймс стрит для впавших в детство, куда эти престарелые младенцы ездят умирать.

Когда они шли к двери, Олбен добавил:

– Между прочим, бить жену в ту ночь я не собирался. Никогда этого не делаю. Просто разыгрывал представление перед вами. Меджи замечательная женщина, только принимает случившееся близко к сердцу, как, похоже, и вы, и не может простить мне, что меня это уже не волнует.

– Честно говоря, тоже не могу, – смущенно улыбнулся Отфорд.

В машине он почти все время молчал, а поскольку Джин измучила болтовня с миссис Олбен, в тишине вновь начала создаваться грозовая атмосфера.

– Куда ты едешь? – внезапно спросила Джин.

– Дело есть в городе, – резко ответил Отфорд.

– Тогда завези сперва меня домой.

– Оно минутное.

До самой Сент-Джеймс стрит они молчали, но по тому, как стремительно муж гнал машину, Джин догадывалась, что он выведен из душевного равновесия. Поставив машину, Отфорд сказал ей:

– Если подойдет полицейский, скажи, я мигом.

Он взбежал по ступеням, перескакивая через три за раз, и быстро вошел в шелестящие негромкими разговорами большие комнаты. Генерал сэр Краудсон Гриббелл сидел в своем обычном кресле, уставясь в пространство. Отфорд с холодной яростью воззрился на него. Генерал неизменно держал голову чуть откинутой назад, словно беспокоился, не попытается ли сесть на него какая-то невидимая муха. Больше его облик почти ничего не выражал, кроме какой-то смутной решимости и холодности. Время от времени он помигивал, и на его белесые ресницы падал солнечный свет. Сидел он в одиночестве.

Вошел старый официант с бутылкой шампанского и поставил ее на низкий столик перед генералом.

– Отмечаете что-нибудь, сэр? – спросил он, откупорив бутылку и наливая в бокал вино.

– Да, – ответил генерал ничего не выражающим голосом, – день рождения сына.

Отфорд внезапно ощутил в горле ком и бросился прочь из клуба.

Подходя к машине, он увидел сидевшую внутри жену. Она была хорошенькой, но слегка постарела. Или, может, лицо ее стало чуть печальнее, губы сжались плотнее, в глазах убавилось живости.

Отфорд сел за руль и улыбнулся ей.

– Дорогая, – сказал он, – хочу узнать тебя получше. Джин безрадостно рассмеялась.

– О чем это ты?

Джон поглядел на нее, словно видел впервые, и поцеловал так, словно они были еще женихом и невестой.

В тот же день он написал Хеджесу, что никаких изменений в статье не будет, а несколько дней спустя, когда пришла книга Шванца, даже не вскрыл бандероль.