Текст книги "Место, где пляшут и поют"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
– Ну, и… – эхом откликнулся Сундуков.
–И где же такое место, Алексей Алексеевич? —с чуть заметной усмешкой поинтересовалась Света.
Губы ее были подведены помадой вызывающе темного оттенка, едва ли не черной, и казались игрушечными. Они завораживали. Даже уничтоженный Сундуков не сразу смог оторвать от них взгляд. И, кажется, забыл ответить.
– Это место, Светочка, – поспешил объяснить Гущин, – находится далеко-далеко, дальше, может быть, чем сама Панама, извините за выражение… Там триста шестьдесят пять солнечных дней в году, бананы, карнавал, мулатки с пупками и пиво бесплатно. И никто не работает. Все пляшут и поют, свободные как бриз!.. Да! —вспомнил он. —И океан! Океан сверкает как… Черт его знает, как сверкает! Светочка понимающе приподняла бровь.
–Да-а, —сказала она одобрительно. —А… разве туда можно доехать на товарном поезде? Сундуков выдержал ее преувеличенно серьезный взгляд.
– Нельзя, – холодно сказал он.
Но Света продолжала смотреть на Сундукова и смотреть так непонятно, что заставила его смутиться, и тогда Гущин пришел ему на помощь, произнеся с чувством:
–Тебе, Светочка, не понять. Молодость, она сама… э-э… как Панама. Как Аргентина с Мексикой! А в нашем возрасте… – он закряхтел и развел руками.
– Вот здрасьте! – удивилась Света. – В вашем возрасте! А вчера замуж предлагали…
– Ладно уж… – махнул рукой Гущин. – Размечталась! Замуж…
Он поднялся, с покаянным видом приблизился к Сундукову и сгреб его в охапку:
–Ты, это… ну, в общем… Василиска-то мы вчера продинамили… Ты все на меня вали, ладно?
– И не вздумайте все валить на Гущина! – прикрикнул Аристарх Маркович.
Затуманенному взору Сундукову лицо его виделось круглым и плоским как большая белая пуговица.
– Вы на Гущина не смотрите, у него двоюродный брат в Думе. Кузен!
–У меня нет кузена, —сказал Сундуков. —У меня тетка замужем за ветврачом зоосада, но детей у них нет…
–Тем более! —сердито оборвал его Аристарх Маркович и покосился на сидящего одесную Василиска.
У зама было лицо оскорбленной девственницы —хотя следует признать, что редкая девственница сумела бы выбрить щеки до такой замечательной синевы. Несмотря на тщательное бритье, за километр угадывалось, что верного Василиска продинамили. “Когда
он успел побриться?” —удивился Сундуков, уже знавший, что Василиска освободили из морга только в восемь часов утра, бледного и перепуганного до рвоты.
–На Гущина он смотрит! —повторил Аристарх Маркович, и Василиск скорбно усмехнулся. Он тоже понимал: смотреть на Гущина —последнее дело. Сундуков не стал спорить, хотя смотрел он в этот момент вовсе не на Гущина, а на плакат, аккуратно, а лучше сказать, любовно пришпиленный к стене. Плакат изображал Президента под сенью трехцветного флага. Президент с плаката в свою очередь посматривал на Сундукова -взглядом хитрым и проницательным, хотя и не без известного добродушия, будто хотел сказать: “Что бы тут ни плели, а ты, Сундуков, для меня такой же дорогой россиянин, как всякий прочий. А потому – не робей и три к носу!”.
Но Сундуков все-таки робел, потому что Президент вслух ничего не говорил, а в голосе Аристарха Марковича клокотала лава.
–Интересное у нас получается кино, —продолжал он. -Уважения мы к себе требуем, оплаты труда требуем. Мы, видишь ли, цивилизованные люди! —Он некоторое время сидел, опустив глаза, будто высматривал на столе что-то мелкое, но досадное —высмотрев же, шарахнул кулаком и уже без помех стал опять сверлить Сундукова злым и безжалостным взглядом: —На кого вы похожи! Вот сейчас зайди посторонний —он поверит, что перед ним врач? Да он поднимет меня на смех! Небриты, брюки как из… прости господи!.. А что за штучки вы себе позволяете?.. Запереть Василь Сергеича в морге! —он снова пустил в ход кулак, но, заметив, что у Сундукова шевельнулись губы, уничтожающе заметил: —Гущин хоть брюки гладит!.. А вы? Не удивлюсь, если однажды на вас придет бумага из вытрезвителя!
Сундуков вздрогнул —проницательность руководства поразила его. “Но ведь врет небось, – с неприязнью подумал он. – Удивится, пожалуй…”
–И вы считаете, я могу доверять такому работнику? —спросил Аристарх Маркович. -Сомнительного морального облика, стремительно теряющему квалификацию? Сегодня приходите на работу… м-м… как у вас говорится —с бодуна? Завтра не сумеете распознать отек мозга, а послезавтра…
– …начнет коронки у мертвецов драть! – озабоченно подсказал Василиск. – Чего доброго! Аристарх Маркович с ужасом посмотрел на него, на Сундукова, почесал нос и сказал недоверчиво:
–Ну, это ты, Василий, уже того… Это уж… Не-ет, такую перспективу я решительно не приемлю! А вот что касается морального климата… Вы ведь, грубо говоря, культурный человек, Алексей Алексеевич… работать как-то надо с коллективом, быть маяком, что ли… Ведь вот взять вашу -как ее —Таисию! Ходит по больнице, плетет, не знаю что… Блудница с кровавыми ногтями… Это надо ж придумать!.. Мор, видите ли, грядет! Василиск прыснул в кулак.
–А вы считаете, не грядет? —спросил Сундуков, которому было уже все равно. Аристарх Маркович тяжело вздохнул.
—У меня старики в деревне, —задушевно поведал он. —Там уже год —ни пенсий, ни зарплаты. И никакой паники. Трудно, кто ж спорит! Но рук люди не опускают, и хлеб растет, и куры несутся. Вот у разгильдяев, да, у тех обязательно мор… или белая горячка…
– Или разруха… —поддакнул Василиск. —Как в кино, да? Если, говорит, будешь мочиться мимо унитаза – то и будет разруха… хе-хе!
–Вот именно, разруха, —подтвердил Аристарх Маркович, задумчиво глядя в окно на печально облупившиеся фасады больничных корпусов. —Значит так, Алексей Алексеевич, в общем и целом – пока выговор. А если этот Содом и Гоморра не прекратится…
Сундуков нашел Гущина в морге. В клеенчатом фартуке и осклизлых резиновых перчатках тот колдовал над бездыханным телом. Сундукова замутило. “Стремительно теряю квалификацию”, – подумал он.
– Я виноват, – признался Гущин. – Надо было тебя – под мышку и домой… Знал ведь, что ты в кондиции… не доглядел.
–Да ладно, —глухо сказал Сундуков. —Брошу все к черту. Надоело кланяться за гроши. Надоело возиться в кишках. В бизнес пойду.
– В бизнес? – удивился Гущин, распахивая настежь чужую грудную клетку с равнодушием ассенизатора, откидывающего канализационный люк. – В тебе, значит, есть такая жилка? И что ж за бизнес?
–Да мало ли, —храбрился Сундуков. —Торговать буду. Вот есть такая штука —японский смех. В маленьких красных мешочках. Заводная вещь! А то вот выхожу сегодня из вытрезвителя – и такая разлита в окружающем мире тоска! Ей-богу!
– Японский смех? – поднял бровь Гущин, кромсая тупыми ножницами отстучавшее сердце. – Тебе, что же, русского смеха мало?
– Русский, это, брат, сквозь невидимые миру слезы… – с усилием сказал Сундуков и демонстративно принюхался. – Может, хоть от запаха этого избавлюсь… Въелся, понимаешь, во все поры… Иной раз жрать сядешь —а в нос моргом шибает… И ничего – жрешь.
– Для того и живем, – согласился Гущин. – Чтобы жрать… В смысле, наоборот…
Разговоры о еде вызвали у Сундукова новый приступ тошноты. Перед глазами мелькнуло что-то вроде северного сияния. Гущин присмотрелся к приятелю и покачал головой.
–Ладно, ступай! —повелительно сказал он. —Обойдусь. Аристарх сейчас на коллегию уедет, дорога свободна, поправляйся. Деньги-то есть?
Сундуков махнул рукой.
—Деньги! —саркастически произнес он. —Я в полной заднице. Теперь приплюсуй счет из вытрезвителя. А мы и так должны пол-лимона. Сынок нагрел…
– Как так? – спросил Гущин
–А я не говорил?.. На днях с одноклассником Гуренко поднялись на школьный чердак и распили там бутылку водки, закусив голубиными яйцами… Потом их рвало, а одноклассник Гуренко выпал в люк и сломал ногу.
Гущин неодобрительно покачал головой, разглядывая при этом чужую страшную печень.
– Вот твоему кронпринцу на эту печень бы поглядеть… – мечтательно заметил он. – В смысле санпросвет работы. А то – голубиными… Только, значит, я не понял – пол-лимонато за что? Сундуков покачал головой.
–Компенсация родителям… Иначе грозят большим скандалом. Ваш —зачинщик, говорят. И у меня же еще спрашивают: “Где ваш сын берет деньги на водку?”… Если бы мне знать! —с некоторой завистью закончил он. Гущин отложил инструменты и, подняв руки, будто шел сдаваться, надвинулся брюхом на Сундукова.
– В нагрудном кармане, – сурово сказал он. – Три. Больше не дам.
Сундуков запустил пальцы в указанное место. Три тысячи были там.
–И что за дети такие! —невпопад произнес он дрогнувшим голосом. —Неужели нечем заняться? Интеграл бы какой разложили… или в футбол сгоняли, что ли… Не хотят! Ну, я пошел? Гущин кивнул, а потом еще долго глядел вслед Сундукову, высматривая в окне его полинялую неприкаянную фигуру, и очнулся лишь от чьего-то деликатного прикосновения. Обернувшись, он обнаружил Таисию, которая, закатывая бельмастый глаз, тут же выложила торжествующе:
–Иваныч, слушай, что скажу! Намедни-то, как Василь Сергеича из покойницкой выпустили, так мне знамение было! Никто и не углядел, а я ясно видала!
– И чего ж ты теперь видала? – хмуро поинтересовался Гущин.
–А вот чего! —ободренно затарахтела Таисия. —Он, Василь Сергеич, сначала будто омороченный был – кричал, бился, а после затих, и у его изо рта скарабей вышел!
– Ну, ты и помело! – крякнув, сказал Гущин.
–Истинно, скарабей! —перекрестилась Таисия. —И, значит, пошел скарабей этот гулять по белу свету. На погибель нашу! И найдет кто от его спасение – вряд ли!
–Знаешь что, —добродушно заметил Гущин. —Это ты, Таисия, фильм пересказываешь, видео… Скарабей! —он недоуменно покрутил головой и добавил: —А вообще —ничего
хитрого, что и скарабей. Я, Таисия, нынче и скарабею не удивлюсь. Такая уж дрянная жизнь пошла!
Трех тысяч хватило на бутылку пива и пару сигарет. Называлось пиво “Пенза-Бир”, и это звучало вдохновенно, как строка футуриста. Сундуков вдохновился прямо у киоска, разглядывая перелетающих с крыши на крышу птиц. Покончив с пивом, он зашел в табачный магазинчик —маленькое чистое помещение, пропахшее удушливым заморским зельем. Стены его были украшены стилизованными изображениями турок, курящих кальян. Сундуков тяжко склонился над прилавком, как бы озадаченный широтой выбора. Из-за пива движения его сделались замедленными, а лицо равнодушным —при сумрачном освещении такие симптомы могли сойти за неторопливость знатока, а потому обманувшийся продавец счел своим долгом присоединиться к раздумьям клиента.
–Обратите внимание на эти сигары, —с многообещающей улыбкой произнес он, раскрывая перед Сундуковым коробку. Проделал он это с достоинством ювелира, демонстрирующего редкий алмаз. —Это великолепные сигары! Поверьте, я бы рекомендовал такие сигары даже грудным младенцам! От них здоровеешь! Дым —это, буквально, не дым, а сливочное масло!.. Настоящие сливки, клянусь честью!
У продавца было округлое интеллигентное лицо с аккуратными залысинами на лбу. Выглядел он лет на пятьдесят —на хорошие пятьдесят, не обремененные алкоголизмом и бурными страстями в подворотнях. Сигару, предлагаемую Сундукову, он держал в пальцах нежно, как бабочку, откровенно ею любуясь. В недавнем прошлом он вполне мог быть профессором энтомологии или же лектором общества “Знание”. Сундукову стало неловко. Ему всегда становилось неловко, когда продавцы метали перед ним бисер. Чтобы расставить точки над “и”, он неуклюже высыпал на прилавок мелочь, совершенно поплебейски буркнул:
–Пару сигарет поштучно! —и далее уже с облегчением наблюдал, как мгновенно замыкается в себе продавец, как меркнут его глянцевые залысины, как исчезает исключительная сигара, а взамен падают на прилавок две жалкие, скрюченные палочки “Опала”. Бережно раскурив одну из них, Сундуков побрел домой, размышляя по дороге о всякой ерунде —о счастье, о деньгах, о юных девушках и смерти. По мостовой, обдавая Сундукова гудящим бензиновым вихрем, проносились тяжелые грузовики, с тихим воем выкатывались из небытия троллейбусы, нафаршированные за-стывшими лицами. За дощатым забором адская машина вколачивала сваи, встряхивая под ногами у Сундукова тротуар. Все чаще прорезывалось из облаков запоздалое солнце, и тогда совсем близко, за домами, бритвенным блеском вспыхивала неподвижная Волга. Жизнь обтекала Сундукова со всех сторон —она пахла, звучала, резала глаз, но не давалась в руки. Все было ярким, правдоподобным и утомительным, как в плохом кино: дорожные рабочие в ядовитоапельсиновых жилетах, копошившиеся у бордюров с такими серьезными минами, будто разгребали они радиоактивные отходы; военные люди в мягких кепках, в непривычной форме, украшенной шеврончиками, кокардочками, аббревиатурками, погончиками, кармашками —иные с короткоствольными автоматами наперевес, словно вступившие в
город с боями; прыткие вундеркинды в легких черных пальто -непременно за рулем и с набором пластиковых карт в мягких бумажниках; красотки, отстраненные и бледные, запрессованные в куцые курточки и тесные брючки; портреты кандидатов на всякой стене, одинаковые как карандаши; грозди бананов —на каждом углу; чистые девичьи голоса, наяривающие во всех киосках одну и ту же гнусную песню; флаги из трех полосок на административных зданиях, не вызывающие в душе никакого отклика, —новый мир тяготил Сундукова, сковывал, отравлял каждое движение —как пропотевшая одежда, как раскаленный воздух, как крутой подъем на дороге. А тот мир, который Сундукова породил, к которому он притерся и в котором намеревался существовать до самой смерти, был сдан в утиль. И сегодня Сундуков ощущал себя анахронизмом —чем-то вроде плавленного сырка “Дружба”, продукта забытых технологий, в котором навеки слились неряшливая оболочка и тошнотворное содержимое. Приступы похмельной дрожи охватывали его, глаза слезились. Попавшаяся навстречу безумная старуха, закутанная в пегую шаль, улыбнулась и сказала доверчиво: “Посуду хочу сдать —может, успею…”. Сундуков остановился. Ужас душил его. “А я? Я успею?” —обожгла бессмысленная паническая мысль.
Чтобы отвлечься, Сундуков принялся загадывать на автомобильные номера —если из-за угла выедет машина с симметричным номером, то все будет хорошо и т.д., —но надолго его не хватило, потому что номера подворачивались сплошь никудышные, не обещавшие перемен.
Сундуков не заметил, как перед ним вдруг возник совсем молодой человек с непо-крытой бледной головой. На плечах молодого человека висело длинное черное пальто, задержавшееся там не столько из-за непогоды, сколько ввиду некоторой респектабельности. Наверное, во внутреннем кармане его покоился и мягкий бумажник, но вряд ли достаточно толстый, потому что фигура парня выглядела плоской и как бы высушенной неутомимым движением и вытертой ветрами, а лицо светилось отнюдь не благополучием, а лишь болезненной бодростью прагматика, привыкшего стаптывать каблуки и резать на ходу подметки.
– Здравствуйте, вас приветствует региональный представитель фирмы Брус-Санта-Крус, -быстро, как магнитофон на перемотке, прострекотал молодой человек и удивительно ловко, почти не сгибаясь, расстегнул объемистую сумку, которую держал в правой руке.
–Вам неслыханно повезло! —с хорошо отрепетированной завистью сообщил он Сундукову. —Именно сегодня вы можете приобрести замечательный… —Сундуков не расслышал ключевого слова. —И всего за тридцать процентов стоимости! В магазине он обойдется вам в три раза дороже, да еще потратитесь на троллейбус…
Негоциант попытался вручить Сундукову какую-то пластмассовую трубу, одновременно вытягивая из сумки следующую диковину. Сундуков на всякий случай спрятал руки в карманы и покачал головой. —Но это еще не все! —с энтузиазмом вскричал молодой человек, взмахивая загадочной трубой. —Сделав покупку, вы совершенно бесплатно, подчеркиваю, совершенно бесплатно!.. получаете набор великолепных ножей…
Сундуков не умел поддерживать беседу с незнакомыми людьми -ему казалось, что банальностями уместно обмениваться с приятелем, который знает тебя как облупленного и умеет читать между скупых строк —а с посторонним следует говорить афористично, веско, безупречно выстраивая фразу. Обычно, пока он выстраивал такую фразу, разговор увядал, а собеседник зачислял Сундукова в число людей угрюмых и недалеких. Однако прыткого коммивояжера молчание Сундукова только раззадорило, и он извлекал из сумки один предмет за другим, осыпая каждый градом неуместных похвал. Кое-что из цветистых эпитетов перепало и на долю Сундукова —за ту якобы оборотистость, с которой он сумел выманить из бедного торговца кучу дармового товара. Впрочем, Сундуков никак не соглашался принять на свой счет ни похвалы, ни вещи. Его вообще удивляло, как странно и ровно подобран предлагаемый товар —ни единый предмет не вызывал желания им обладать -даже даром. Это было барахло в чистом виде, случайные дары кораблекрушения, отсортированные равнодушным прибоем. Сундукову казалось, что только настоящий злодей мог заставить торговать кого-то подобными вещами. Это было испытание, подобное Сизифову. Однако молодой человек, кажется, так не думал —он манипулировал товарами с веселой легкостью жонглера и щебетал точно птица. Но самая прекрасная песня когда-нибудь кончается, и коробейник, оборвав рулады, просто сообщил Сундукову, что за предлагаемое изобилие ему надлежит выложить всего-навсего каких-то триста тысяч рублей.
–Зря вы потратили на меня свое красноречие, —сочувственно сказал Сундуков. —Все равно у меня нет трехсот тысяч.
– Какая проблема! – настаивал продавец. – Займите у кого-нибудь. Я с удовольствием вас подожду.
– Понимаете, – объяснял Сундуков, – в том кругу, где я вращаюсь, не дают взаймы трехсот тысяч. Даже тридцати не дают.
– А вы кто? – с любопытством спросил молодой человек.
–Врач, —ответил Сундуков, и сам звук этого слова получился слишком похожим на смущенный кашель.
По губам молодого человека скользнула тонкая улыбка. Он ничего больше не сказал, быстро уложил товар в сумку и, навсегда забыв Сундукова, пошел куда-то поперек уличной толпы, уверенно всматриваясь в лица. Сундуков искренне позавидовал ему, легкому на подъем, непоротому, незакомплексованному, вписавшемуся в загадочный рыночный механизм и вдувающему в свое удовольствие всякий хлам невписавшимся. Он ни на секунду не сомневался, что поле боя осталось за молодым человеком —слишком тонкой была отпущенная Сундукову улыбка.
Домой он добрался, едва волоча ноги, недолго посидел на лавочке у подъезда и выкурил последнюю сигарету. Ему хотелось уснуть и больше, пожалуй, не просыпаться. Зрелище бельевых веревок на лоджиях вызывало самые предательские ассоциации. Меж тем на балкон шестидесятой квартиры вышел мальчик с лицом дерзким и бледным, как у принца крови. Его отец был мелким коммерсантом и с соседями держался холодно. Несколько
секунд мальчик зорко всматривался в Сундукова, а потом запулил в него яблоком. Яблоко бабахнуло об асфальт, оставив после себя большое мокрое пятно. “Хорошие яблоки, отметил про себя Сундуков, разглядывая ошметки алой кожуры под ногами. —Сочные”. Мальчик нахмурился и скрылся в квартире —видимо, отправился за яблоком. Сундуков не стал его дожидаться. Взобравшись на пятый этаж, он остановился, чтобы отдышаться. Нервы были натянуты до предела. Сундуков ощущал необыкновенное отвращение ко всему – к свету в окне, к шероховатости бетона, даже к собственным желаниям и порокам. Как никогда он понимал индийских йогов, для которых не бывает жребия лучше, чем, прервав цепь жалких реинкарнаций, раствориться в мировом эфире. Сейчас бы он тоже в нем растворился. За милую душу. Но момент просветления не состоялся. С шумом ушла внутрь дверь квартиры № 58, и на Сундукова выкатилось рифленое колесо. Следом появился весь мотоцикл, и, наконец, —сосед Митрохин, которому этот мотоцикл принадлежал. Вечно хмурый, с железной мускулатурой, Митрохин был скор на расправу. “Меня жизнь била, —говаривал он, —но уж и я врежу без разговоров”. Свою потрепанную “Яву”, за неимением гаража, он держал в прихожей. Без видимых усилий затаскивал он ее на пятый этаж, сея среди соседей ужас и зависть. Из них никто не сумел бы поднять на пятый этаж даже мопеда. На фальшивые сочувствия своим усилиям он без улыбки отвечал: “Подальше положишь -поближе возьмешь”. О пожароопасности никто и не заикался. Увидев Сундукова, он кивнул и сухо сказал:
– Здорово, Алексеич! Чего гуляешь, в отпуске, что ли?
– Здорово, – без энтузиазма ответил Сундуков.– В заднице я, а не в отпуске! У тебя закурить нет?
–Сам у тебя, Алексеич, хотел спросить, —поспешно сказал Митрохин и, ткнув пальцем в сторону квартиры № 60, с преувеличенной ненавистью добавил: —Во, гад, полюбуйся! Деньгу лопатой гребет! Кожей обтянулся! А простой человек закурить стреляет!
Сундуков посмотрел, куда был направлен указующий перст. Действительно, входная дверь квартиры № 60 украсилась настоящей кожей и сверкающей бронзовой табличкой, изящной вязью извещавшей, что под кожей скрывается некий А. А. Бэз. Сундуков подумал, что на табличке не хватает титула -какого-нибудь доцента или же доктора философии. Но не философы нынче процветают в этом мире.
–Вот так вот, Алексеич, —саркастически сказал Митрохин. -Труд теперь не в почете… Вот, к примеру, я своими руками двигатель собираю —всем польза, так?.. Ты, к примеру, жмуриков потрошишь —своими руками… А такую дверь, как этот крендель, ты себе позволить можешь, кожаную? Вот то-то и оно… Разве, если с себя самого шкуру сдерешь! А эти —из воздуха… —он проникновенно посмотрел Сундукову в глаза и пообещал: —Я, Алексеич, теперь за коммунистов голосовать буду!.. Они развалили —им и строить! Мы с тобой и при коммунистах не пропадем!
Он сжал губы, заложил меж бровей суровую складку и сдвинул с места мотоцикл.
– Ну, пошел я, – были его прощальные слова. – Волка ноги кормят.
Сундуков вяло салютовал, шагнул к своей двери и наконец сообразил, что дома может оказаться жена. Она работала страховым агентом, и график ее был непредсказуем.
“Все —тлен, —с раздражением подумал он. —Что, собственно, стряслось? Вытрезвитель! Небось, когда смотришь ежедневно смерти в лицо… Не говоря уже о других лицах…” укоризненная мордочка Василиска с готовностью выщелкнулась перед мысленным взором.
– Вот именно! – сказал Сундуков и открыл дверь.
Привычный застоявшийся запах ворвался в ноздри, обволок его целиком —запах старого барахла, никому не нужных книг, остатков завтрака, потных тинэйджерских кроссовок. В обманчивой тишине, будто завязший в паутине слепень, верещал незавернутый водопроводный кран.
“Боже, сотвори чудо!” – сказал Сундуков, зная, что Бог не услышит.
На кухне его ждали – жена и остывшая картошка, прилипшая к сковороде. Сундуков сделал вид, что не заметил ни того, ни другого. Перебирая в уме сплошь безнадежные варианты, он плеснул себе холодного чаю. Семейная жизнь – это передний край, минные поля и проволока с гремучими консервными банками. Двигаться здесь надо скользящим шагом, держа язык за зубами.
“Что за пойло? —Сундуков, кривясь, отхлебнул заварки. -Хотя бы хороший чай мог быть в доме. Пусть все летит в тартарары. Пусть ничего не будет, но чай должен быть хорошим. Чтобы чувствовалось что-то благородное во рту…” Но во рту было по-прежнему гадко, и Сундуков понял, что на кухню пришел зря.
– Что-нибудь скажешь? – с торжественной ненавистью спросила жена.
– Что же я тебе скажу? – пробормотал Сундуков, тоскуя о мировом эфире.
Жена, глядя в упор на его расползающееся лицо, произнесла раздельно и внятно:
–Ты —придурок! Ты хоть понимаешь, что ты придурок? Придурок, понимаешь?! —слово проговаривалось с болезненным наслаждением человека, выдавливающего гнойник. Сундукова от этого голоса тошнило.
“Слава богу, кажется, собирается уходить, —подумал Сундуков. —Причесана, подкрашена… Возможно даже, вне дома, тронутое холодком улиц, ее лицо кому-то может еще показаться привлекательным. Только не мне. Мне она напоминает женоподобную куклу, героиню неприятной полузабытой сказки… Может быть, Гофман?”
– В какой канаве ты провел ночь на этот раз, придурок?
–Почему в канаве? —с некоторым вызовом сказал Сундуков. -Могла бы для разнообразия предположить, что я провел ночь с женщиной…
—Ты? С женщиной? —изумилась жена. —Это оригинально! Но я даже вообразить не могу ту идиотку, которая…
Судуков смирился. Он тоже не мог вообразить. Что да, то да.
–Посмотри на свою рожу! —посоветовала жена. —Ты уже становишься похожим на своих покойников. На семью-то тебе плевать, это понятно, так хоть о себе подумай. Сдохнешь ведь однажды, придурок!
“Ишь ты, о себе… —Сундуков вспомнил утренние чаепития наспех, зубную боль пробуждений, евангельские чтения на радио. —Сказано же: “неужто своими заботами сумеете вы продлить себе жизнь хоть на час?…”.
–И не то жалко, что сдохнешь, —резюмировала жена, —а на что хоронить?.. Гуренки полмиллиона в последний раз требуют. Дальше —суд. У тебя есть деньги? —вопрос прозвучал уже из коридора, где она надевала плащ. —По-хорошему, надо бы, чтобы ты попал под суд… Таких отцов надо судить! А еще лучше —кастрировать заранее, пока они не успели наплодить себе подобных… Я ушла. Жрать захочешь —разогрей картошку. А вообще подумай, хорошенько подумай, что будет дальше!..
“Дальше? – удивился Сундуков. – Но что такого может быть дальше?”
Он наконец остался один. Даже кожей он чувствовал, как его окружает особенная ликующая пустота. Одиночество стало теперь роскошью гораздо большей, нежели человеческое общение. Но Сундуков понял, что и на этот раз не сумеет насладиться этой роскошью, потому что в поту и тревоге будет искать сигареты.
Он обшарил карманы всех курток и пиджаков, включая особый летний, надевавшийся для дачных рейдов, пахнущий потом и бесплодной землей. Он чувствовал себя старым и грязным как этот пиджак. Внутренним взором он видел смертельно желтые бляшки в сосудах изношенного сердца и пугался до дрожи. Но сигарета сильнее смерти, и он не оставлял надежд. Сундуков перерыл письменный стол сына (ведь не может быть, чтобы негодяй не курил!), он взбаламучивал пену чужих секретов, нисколько в них не вникая, отбрасывая в сторону все, что казалось ему хламом, и набрел-таки на коллекцию сигаретных пачек —абсолютно пустых. Они даже пахли не табаком, а сырым асфальтом. “Это ошеломительно”, —тупо подвел итог Сундуков, давя в ладони жесткую коробочку “Кента”. Раскопки он продолжал просто по инерции. Поиски завершились сюрпризом. В нижнем ящике под растрепанными журналами обнаружилась толстая и роскошная книга в “супере”. Название ее ошарашило Сундукова и заставило забыть о себе. Эта штучка была посильнее “Фауста” Гете, а, может быть, и фаустпатрона тоже. Она называлась “Как увеличить размер полового члена”. Труд был солидный, объемлющий историю предмета со времен фараонов и снабженный массой дотошных красочных иллюстраций. Сундуков ужаснулся, представив, как, в придачу к огромным ушным раковинам, сыну удается обзавестись еще одной выдающейся частью тела. И хотя не вполне было ясно, какой катастрофой может это обернуться в практической жизни, его эстетическое чувство взбунтовалось.
Однако тут же Сундуков опомнился и с негодованием возразил сам себе, что дело не в эстетике —просто подобной макулатуре не место в столе подростка. “В былое время, сказал он, —ты и помыслить бы не смел, что такая книга вообще может существовать в природе!” Он неуверенно посмотрел на грозный фолиант, будто надеясь, что тот все-таки растает как мираж или обратится в какое-нибудь легкое чтение из серии “Тебе в дорогу, романтик”. Как отец он, наверное, обязан принять некие соответствующие меры, исполнить какой-то педагогический трюк, но ограничился тем, что отправил книгу на антресоли. Туда постепенно попадало все, что уходило из жизни, —счастливые фотографии молодости, старые наивные письма, запиленные пластинки, грамоты за добросовестный труд. Сундуков машинально отряхнул ладони, как человек, закончивший трудную работу, бесцельно прошелся по комнате. Он не умел жить без сигарет. Он включил телевизор, тут же о нем забыв, и даже вздрогнул, когда включился экран, а на экране обозначился некий молодой человек с упрямой светлой челкой и недобрыми глазами. Он выглядел настолько реальным, что, казалось, еще секунда и он вылупится из телевизора, как цыпленок из яйца. Сундукову сделалось совсем плохо.
А молодой человек вдруг простер к нему цепкую руку, в которой была зажата какая-то гадость, и зловеще проговорил:
–На помойке возле детсада, —губы его страдальчески искривились, —найдена вот эта жуткая кость. Большая белая кость с клочьями фиолетового мяса!.. Чья это кость? Сейчас этого уже не скажет никто!
Смятение достигло предела. Горло Сундукова перехватила сухая волчья тоска. Казалось, выгляни он сейчас в окно и взору представится голая пустошь, усеянная большими белыми костями. И никто на свете не скажет, чьи это кости.
Ничего страшного, подумал он, обращусь к соседям. Раз они швыряются такими чудесными яблоками, сигареты для них и подавно не проблема. Обращусь. Митрохин меня отшил, и эти отошьют, ничего страшного. А потом пойду и повешусь на батарее парового отопления.
Гущин вломился в кабинет как загнанный мамонт. Едва переведя дух, он прямо с порога прогремел: “У тебя по тому, резецированному, все готово?” и рухнул на стул.
–Заканчиваем, —кротко сказал Сундуков, отводя воспаленный глаз от окуляра микроскопа.
Работа у него шла туго. Сундукова неотступно преследовало наваждение —полмиллиона. Все было —полмиллиона. Он с этой цифрой ложился и с нею же вставал. Любой паршивый лимон на прилавке неизбежно распадался в его глазах на два пол-лимона. Звезд на небе было точно —полмиллиона. И даже грошовая сдача в табачном ларьке вызванивала те же полмиллиона. Об этой цифре с великолепным равнодушием недееспособного ежедневно напоминал сын. Во сне являлся алчный призрак Гуренко, страшно, как ржавой цепью, гремящий нулями. Сон внезапно обрывался, и, таращась в
темноту, Сундуков вдруг начинал лихорадочно бормотать что-то вроде: “Все нормально… Мои родители были простыми служащими… Я сам не был, не привлекался… Все нормально…”. Он стал остерегаться пить водку.
Работал он кое-как, путал бумаги и, в довершение всего, потерял последние приличные ножницы, чем привел Гущина в исступление —оставив свои обыкновенные придирки к Светлане, тот целиком переключился на Сундукова.
–Заканчиваешь, значит? —подозрительно спросил Гущин, раскачиваясь на стуле, который под его грузным телом трещал как погибающий корабль.
– Ага, – успокоил Сундуков. – Вот, Светлана набело печатает…
Светлана действительно щелкала по клавишам машинки изящным брезгливым пальчиком. Печатая протокол, она хладнокровно игнорировала непонятные ей слова, и от этого документ постепенно приобретал тревожную интонацию шифровки.
