Текст книги "Место, где пляшут и поют"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Николай Якушев

Место, где пляшут и поют

Повесть

Милицейский лейтенант, по-утреннему свежий и открытый миру, с любопытством наблюдал за потрепанным белокурым мужчиной, который по другую сторону барьера дрожащей рукой силился расписаться за возвращаемую мелочь и паршивые наручные часы.

–Сундуков Алексей Алексеевич… —заглядывая в бумаги, с выражением прочел лейтенант и, напуская важности, заметил: —Что ж вы? Доктор —а в вытрезвитель попадаете? Поименованный Сундуков поднял воспаленные глаза. На помятых щеках его пробивалась пегая щетина.

–Я бы сказал —превратности судьбы… —ответил он вяло и, точно лошадь, тряхнул головой. —Так бы и сказал, если бы честь задержания не принадлежала нашей славной милиции…

–Положено! —веско возразил лейтенант и опять заглянул в бумаги. —Вот, черным по белому – своим видом оскорблял достоинство окружающих!

–Чудак! —усмехнулся неживой усмешкой проштрафившийся. -Как я, пьяный, могу оскорбить достоинство трезвых окружающих? Это софистика какая-то…

– Ты где работаешь? – сменил тему озадаченный лейтенант. – В смысле, сердце, почки? В каком отделении? —он был молод, но здоровьем интересовался, зная, сколь хрупка человеческая жизнь.

–В каком? —недобро переспросил Сундуков. —А в морге… -он то ли подмигнул, то ли дернул глазом. – Трупы режем. Будет нужда – милости просим.

– Типун тебе на язык! – разгневался лейтенант и показал на дверь.

Сундуков вышел на улицу. Мир виделся словно сквозь сетку -черно-белый и встрепанный. От вчерашней непогоды остались расплесканные по городу лужи, отливавшие холодным медальным блеском. Сундуков поежился, сунул руки в карманы любимых вельветовых штанов. “Экая скверность!” —с отвращением подумал он, глядя на колючие неоперившиеся бульвары и сердитые остроугольные дома. Никуда не скрыться от этих чахлых посадок, тупорылых коробок, машин с мигалками. Мысль о том, чтобы ехать на работу, резать желтую отжившую плоть, вызывала тошноту и панический ужас.

Он сел в троллейбус. Темнело в глазах и щемило в груди. Гад-водитель упорно не закрывал дверей, и народ все прибывал, лез как намыленный. Сундукову казалось, что его засыпает землей. Он ненавидел этих настырных, потных, не знающих снисхождения людей. Вот этого, длинного, в кожане, навалившегося плечом, Сундуков с удовольствием бы убил. И стайку школьниц, имитирующих женственность, измазавших губы помадой, похожей на неслизанную сметану, —тоже. И величественного старца в колючем пальто, притиснутого напротив, который глядит сердито, не мигая, и думает о Сундукове нелестно. Убил бы без разговоров. Но нет сил, нет оружия, он сам зря появился на свет.

Когда-то, в детстве, Сундуков был белокур и голубоглаз -окружающие находили его внешность буквально ангельской. Какие-то посторонние женщины цокали языком и говорили: “Ну просто картинка!”. Его холили как призовую лошадь. Без передышки его причесывали, намыливали и драили порошком зубы. Матроска на нем была всегда накрахмалена, а штаны раскалены от утюга. Но все это, слава богу, давно прошло, и теперь Сундуков стал мерзок как все. Повыпали кудри и выцвели глаза, а посторонние женщины обходили его за квартал.

Но одной женщине деться было некуда. Обманутая ангельской личиной молодого Сундукова, она заимела от него сына и штамп в паспорте. Эти серьезные обстоятельства объединили супругов надолго, а, скорее всего, навсегда. О чувствах никто давно не вспоминал – чувства в семье заменила покорная усталость.

Пятнадцатилетний отпрыск Сундуковых был настоящим злым гением. Он превращал в кошмар остатки реальности. Жалобы школьных учителей были трагичны. Внешность сына была ужасна. Он не походил на отца. Скорее на мать. Но это тоже спорно. Он вообще ни на кого не походил. Он был синтетическим существом, вывалившимся из телеэкрана. Он стригся так коротко, что в глаза бросались мелочи —нос, бугры на черепе, уши —хотя такие уши трудно было назвать мелочью. Он двигался и говорил глупости в стилистике рэпа. Сундуков ненавидел рэп, а вместе с ним и сына.

Ловя себя на этой мысли, он обливался потом и от бессилия ненавидел себя. Что он мог сказать в оправдание —сон моего разума порождает чудовищ? Он был никудышным отцом. Естественно, что и ребенок получился никудышным. И на что вообще надеяться в этом никудышном мире?

Иногда Сундукову удавалось сосредоточиться, и город будто замирал, проглатывал шумы, бледнел, а из уличного марева вызревал, вылуплялся чудесный остров, щетинился короной лучей —эдакий циклопический бриллиант, вынырнувший из пучин, —он дразнил воображение белизной дворцов, мрамором площадей, изумрудом рощ и влагой фонтанов. Там не было старых, потрепанных и никудышных. Там женщины были смуглокожи и бесстрашны. Там плясали и пели, и лилось золотое вино.

– Ошеломительно… – бормотал Сундуков, созерцая мираж.

И тут уж он непременно давал маху —вдруг шел наискосок через улицу, сквозь заляпанные грязью “Москвичи” и юркие “Вольво”, сопровождаемый порциями русского

мата, или ронял масло на брюки во время завтрака, или забывал спустить воду в унитазе, то есть становился совершенно асоциален.

Он вел себя глупо, но это его ни в коем случае не смущало. Двадцатый век умирал, а его собственная жизнь катилась под гору, неудержимая и пресная как кусок мыла. Это печальное направление не менялось от внешних причин —и даже, когда троллейбус мчал Сундукова вверх по длиннющей улице, тот все равно чувствовал неуклонное падение в тягучую неприятную бездну. Троллейбус мчал вверх, и знакомая перспектива плавно выкатывалась навстречу —новые, словно литые, дома из отшлифованного кирпича, с мавританскими балкончиками и башенками, и старые унылые дома, тоже, впрочем, украшенные -скупо выписанными холстами и вывесками (всякие там “01 -причина пожара”, “Ремонт ключей и стальные оковы” и прочая белиберда), и веникообразные деревья, в которых смутно угадывалась веселая весенняя кровь, и вдруг —прогал между зданий и панорама центра —крыши, парки, купола, сумрачная гладь реки и грустная серая пустота неба…

“Ошеломительно, —с неожиданным смирением подумал Сундуков. —Я все-таки люблю этот город —в нем умерли все мои надежды!..” Прижатый к забрызганному стеклу, Сундуков на мгновение вспомнил свою молодость. Тысяча дверей, и за каждой —лето. Какое светило тогда солнце! Какие девушки спешили к нам на свиданье! Где они? Мы попрежнему здесь, а они исчезли, сгинули, их нет на этой земле. А мы здесь – надломленные, одинокие, опухшие от водки. И ничего – живем. Троллейбус тряхнуло, и, кажется, вся толпа повалилась на Сундукова. Секундой дольше —и он наверное умер бы. “Чтоб у меня было столько денег, сколько здесь людей!” —обреченно подумал Сундуков, пробиваясь к дверям. Денег не хватало даже на сигареты. Воспоминания о вчерашнем были отрывочны и страшны. Некоторые казались невозможными вовсе. Сундуков гнал их прочь —они отлетали и возвращались как бумеранг. А ведь он чувствовал, что добром не кончится. Вчера весь ход вещей указывал на это. И даже погода предвещала беду…

За окном с утра свистел ветер, и зловещие никелированные тучи громоздились одна на другую. К обеду их набралась целая гора —она кренилась и вот-вот должна была обрушиться на город с громом и молнией. Патологоанатомы сидели в своем кабинете. Коллега Гущин, громадный, черный и бородатый, похожий на итальянского тенора, сдвинув в сторону тяжелый микроскоп, читал за столом газету. Сундуков в некоторой прострации смотрел на экран малюсенького телевизора, голубой корпус которого был сбоку слегка оплавлен и выпячивался точно флюс. Практикантка Света в приталенном халатике с юной тоской разглядывала свои безупречные ноги. Старенький телевизор пыхтел из последних сил. Изображение вспыхивало, рассыпалось на черно-белые атомы, завивалось электронным вихрем и делало так: “Пс-ст! Пс-ст! Пс-ст!”. Вдруг телевизор поднатужился, поймал волну, и на экране появился карлик в пиджаке с искрой —яркий и подвижный как игрушка-трансформер. Раскованно заложив руку в карман, он саркастически покосился на Сундукова и проговорил отчетливым полуваттным голоском: “…а трудиться мы не умеем! Мы все умеем просить: “дай! дай!”. А где взять? Где?!”. Сказав так, он антрацитно почернел, сморщился и взорвался, растворившись в эфире

подобно нечистому духу. Гущин оторвался от газеты, поднял голову и спросил с сомнением в голосе: – Что это за слово такое – риэлтор?

– Это такая деталь. В радарах… – сонно сфантазировал Сундуков. – Сам ты деталь, – спокойно возразил Гущин. – “Требуется риэлтор… Зарплата высокая…” Так что это – живой человек.

– Тогда не знаю, – равнодушно признался Сундуков. – Ни разу не слышал.

—И я не слышал, —сказал Гущин. —А кто знает, я, может, и есть этот самый риэлтор? И зарплата, опять же, высокая… – Тогда вряд ли, – заметил Сундуков. – Вряд ли ты этот самый… Гущин закручинился и снова уткнулся в газету. Светлана протяжно вздохнула. Сундуков

выключил телевизор. Гущин раздраженно перевернул страницу.

—Нам когда-нибудь выделят калькулятор? —сварливо поинтересовался он. —Сколько будет отнять сорок девять от девяносто шесть? – Может быть, пятьдесят? – предположил Сундуков. – Ты что?! – возмутился Гущин. – Пятидесяти мне еще нет! Это я знаю точно! – А при чем тут ты? – спросил Сундуков. – Я же считаю, сколько мне лет! – Зачем?! – Вот объявление: “Требуются энергичные коммуникабельные люди

от 18 до 35 лет. Интересная работа. Оклад два миллиона”.

– Ну-у, нас с тобой и без калькулятора… – сказал Сундуков. – За версту… —Хочешь сказать —устарел? —заволновался Гущин. —Думаешь, они определят на глаз?

Не верю!.. Мы еще хоть куда, верно, Светочка? Ты бы вот пошла за меня? —У вас на носке дырка, Иван Иванович, —безжалостно ответила Света. —Повыше

ботинка… нет, справа… -Сундуков невольно скосил глаз на свой носок. —И вообще вы старый… Гущин помрачнел, поскреб бороду.

—Гм, старый… Я еще твой труп буду вскрывать, деточка… И характеристику на тебя тоже я буду давать… Так что поаккуратнее со словами… Старый!.. Вообще, не понимаю, какой идиот направил интерна в морг?! —заключил он с бурным негодованием. Светочка тонко улыбнулась.

–Вы отлично знаете, Иван Иванович, кто меня направил, -хладнокровно сказала она. —И не волнуйтесь, я все равно скоро уйду на административную работу —тогда и посмотрим, кто идиот! На Гущина было страшно смотреть. На ослепительную Свету —тоже. Чтобы отвлечь обоих, Сундуков поинтересовался:

– Кто-нибудь знает – бухгалтерия не обещала денег?

Гущин шумно выдохнул, отшвырнул газету и буркнул:

– Коммунисты обещают… В предвыборной программе… Устроит?

Сундуков фыркнул. Света опустила ресницы и неожиданно спросила:

– А вы почему стали патологоанатомом, Алексей Алексеевич?

Потому что меня не взяли на административную работу, подумал Сундуков, а вслух сказал:

– Мертвым не больно.

Хлопнула входная дверь, и по коридору простучали твердые каблуки. Только отдельные женщины умеют так по-гвардейски чеканить шаг.

– Это Зоя, – предсказал Гущин грустнея.

И Зоя вошла. От нее пахло йодом и ветром.

– Здра-а-вствуйте! – иронично произнесла она, обводя патологоанатомов проницательным взглядом.

На Светланиной талии взгляд ненадолго застыл и наполнился болью. Но Зоя нашлась, тотчас выпятив и без того многозначительный бюст, коим и утерла нос всем желающим. Пускай у этих, нынешних, говорил бюст, свежесть, пускай талия, наглость, наконец! Но с бюстом, со своим так называемым “верхом”, они всегда и всюду будут в дерьме.

–Морг у нас, как водится, среди отстающих! —констатировала Зоя. —А ведь предупреждали —этот месяц приводим в порядок территорию. Аристарху Марковичу чтобы не краснеть перед администрацией! Или товарищу Гущину нужно отдельное приглашение?

—Господину, прошу заметить, господину Гущину! —возмущенно сказал патолого-анатом. —И, как господин, я настаиваю на отдельном приглашении! А, вообще, некогда —у нас два кило протоколов!

–Протоколы подождут, —возразила Зоя. —В послеоперационной вон люди ждут. Пока живые, между прочим… И ждут только вас! Так что быстренько!

Она повернулась кругом, создав движением бюста маленький смерч, и вышла.

–Все нас ждут… мертвые, живые… —со вздохом заметил Гущин. —Придется идти, коллеги… Следом за Зоей грядет Василиск. А я не хочу, чтобы в нашей келье воняло. Долго выветривается… У Василиска, шкодливого, но преданного зама Аристарха Марковича, действительно был нечеловеческий запах —он обожал дезодоранты. В белом халате и шапочке, в тщательно повязанном галстуке бегал он по коридорам больницы, причем злые языки утверждали, что бежит он в одно и то же место —к заветному баллончику —прыскаться. Это не имело ничего общего с истиной. Василиск бегал оттого, что знал —без него все будет не так. Без его глаза, без остренького носа, без шапочки, галстука, тревожного запаха любое дело пойдет иначе. И оно, в самом деле, бывало, шло иначе, потому что на все Василиск разорваться не мог, и его иногда опережала профсоюзная Зоя, но тогда Василиск непременно приходил вторым. Василиск встретил патологоанатомов на крыльце, и его измученное крысиное лицо с добросовестно выскобленной синевой на щеках озарилось.

–Это я понимаю! —с энтузиазмом завопил он, шныряя по сторонам глазами. —Всем так всем! А то одни крячатся, а другие… Если крячиться, так всем – что, неправда?

– Василиск! – сказал Гущин, грузно сходя по ступеням. – Ты не знаешь, что это риэлтор?

–Сейчас! Я тебе сейчас объясню! —загадочно и весело пообещал Василиск, суетясь и пританцовывая, суча глазами и наваливаясь жидким плечом в попытке сдвинуть неподатливую тушу, чтобы тоже увлечь в нетерпеливый пляс. – Метелку в руки, и…

Юная Светлана, запахивая плащик на скромной груди, спустилась с крыльца, брезгливо оглядела скачущего зама и отвернулась. Огромный двор клиники напоминал Бородино. Толпы людей —медики в белых халатах, посудомойки в синих, выздоравливающие в ватниках поверх полосатых пижам -копошились в сизом дыму, валившем из тысячи мусорных куч. Казалось, мусора от уборки только прибавляется. Шквальный ветер дул со всех сторон, расшвыривая копоть, горящие ветки и обрывки бумаг. Медсестры с озабоченными личиками ловили их, кашляя от дыма. Нежные девичьи руки были красны и выпачканы сажей. С хохотом и прибаутками девушки скребли асфальт облезлыми метлами. Над ними дыбилось черное небо и завывали голые тополя.

– Погодка! – озадаченно заметил Гущин, задирая голову. – Тучи, как у этих… голландцев… или фламандцев, а?

– Засранцев, – подхватил Сундуков. – Как у засранцев. Такой же дурдом, как прошлый раз, когда мы всем коллективом искали ми

ны исламских террористов…

Подбежал отлучившийся на секунду Василиск и преподнес Гущину грабли —ржавые и кривые. На синем лице Василиска было написано, что грабли оторваны от собственного сердца.

– Орудие труда! – гордо сказал он. -Хлесь-хлесь, и в дамки!

Огромный бородатый Гущин с развевающимися на ветру кудрями и ублюдочными грабельками в руках был похож на оперного короля в изгнании. Медсестры покатывались со смеху. Василиск ободряюще хлопал по могучему плечу и гнусно улыбался на все стороны. Гущин сокрушенно осмотрел грабли и сказал:

– Бюджетника каждая тварь обидеть может…

Сундуков получил метлу, и Василиск погнал обоих патологоанатомов к моргу -деревянному покосившемуся домику, притулившемуся по соседству с каменной коробкой склада. Строения разделял узкий коридорчик, кончавшийся ветхим забором. Здесь было особенно мусорно.

И вдруг от центральных ворот, из-за моря голов, из клубов дыма возник флюид, мистический посыл, искра, пронизавшая и заставившая каждого замереть на месте, оборотив и сосредоточив взор. На территорию влетела черная “Волга” и встала как вкопанная. А навстречу ей уже летел Аристарх Маркович, и Василиск тоже летел, взмывая над мусорными кучами как большая белая чайка с синим клювом. А из машины бодро высыпали гости и, поздоровавшись на ходу, тут же уверенно пошли куда-то, подталкивая друг друга и обгоняя, круглые и подвижные, точно связка воздушных шаров. Лица их имели властное, хотя и несколько задумчивое выражение, и были скроены все как бы на один лад —как говорится, и мать не сразу различит —зато одежды их имели такой благородный отлив, какой даже и нынче нечасто увидишь в наших краях, а рубашки блистали ломкой, прямо-таки арктической белизной, так удачно контрастирующей с аспидным колоритом небес. В мгновение ока пересекли они двор и были уже совсем близко от Сундукова. Несмотря на скорость, ни одна мелочь, кажется, не была упущена ими по дороге, ни одно упущение не осталось без внимания. Уверенным взмахом руки кто-то очерчивал вдруг неожиданную перспективу, а кто-то скупым словом так же вдруг удивительно точно называл неназываемое, и диковатый пейзаж словно бы выкристаллизовывался в идеально ясную схему, и сама реальность делалась на миг чуть реальнее. А гости спешили дальше.

“Чисто слонята!” —подумал Сундуков, потому что люди эти были упитанны и резвы, как вольные создания природы, спешащие на водопой, на запах хрустальной струи, звенящей где-то в ароматных банановых лесах. Остальные, собравшиеся здесь, были статичны, чумазы и обречены на неизвестность, потому что не умели чуять свежую воду. В ходе эволюции они утеряли это чувство. Им, бедолагам, только и оставалось, что стоять и смотреть на существ, которые знай бегут себе по велению сердца.

—Зарплату когда наконец платить будут?! —вдруг заблажил из толпы истеричный анонимный голос, и мобильная группа остановилась. Все вокруг словно облили уксусом.

Тот, кто казался среди гостей главным, попытался на глаз определить смутьяна, но не сумел. Однако продолжал сохранять на лице прежнее выражение гадливой доброжелательности и неудовольствие свое выразил лишь деликатнейшим прижмуриванием густой левой брови. Впрочем, чуткий Аристарх Маркович приметил эту бровь, пригорюнился и развел руками.

–Вот ведь как въелось в нас это социальное иждивенчество, Савелий Михалыч! -покаянно сказал он. —Вот подай нам на блюдечке, а?! Савелий Михалыч понимающе насупился и произнес отстраненно:

–Да-а, не видим, какой век на дворе… —он пожевал губами. —Информатика, система Интернет… Проедаем запас, а что оставим детям?! —по его лицу было ясно видно, что детей он в обиду не даст.

– Мало нас бьют, Савелий Михалыч! – горячо сказал Аристарх Маркович. – Вот что!

И все, кто мог слышать эти слова, оценили их большой смысл и согласно закивали головами. А Василиск, не в силах удержать чувств, даже подбежал зачем-то к Сундукову и выпалил ему в ухо булькающим, почти эротическим шепотом:

–Сейчас… сейчас нам покажут! Распустились мы, это точно! Кнут нам нужен, хороший нужен кнут!

С новой силой подул ветер. Наверху затрещали слипшиеся сучья, и на землю посыпалась труха.

–Денег мы просим, —сурово сказал Савелий Михалыч. —А вот тут у нас —битые кирпичи… Что, трудно убрать? Ветки, хлам… Траву вот эту сорную… Что, трудно вырвать? -перебарывая ветер, он шагнул в коридорчик между моргом и складом, по-крестьянски ухватив пятерней шалый прошлогодний побег. – Бурьяном заросли!

–И-эх! —отчаянно крикнул Василиск и экзотическим прыжком рванул на подмогу. Небо завыло и зарыдало. Кровельное железо откликнулось пулеметным громом. Тополя наклонились, будто желали приглядеться к человечкам внизу, дым от костров приник к земле и исчез, а сами костры брызнули огненной шрапнелью. По воздуху полетели накрахмаленные чепчики.

Ворвавшись в коридорчик, ветер приобрел скорость снаряда и увлек за собой Савелия Михалыча, который, нахмурясь, все еще тащил из земли чертополох. Его подошвы оторвались от грунта, стебель обломился, и ошеломленный Савелий Михалыч, крепко сжимая в кулаке верхушку непобежденного растения, промчался по воздуху, врезался в ветхий забор, пробил в нем дыру и выпал с другой стороны на тротуар. А следом, в белом халате и шапочке, с серьезнейшим выражением на лице парил Василиск. Он тоже ударился в забор, сломал еще две доски и приземлился возле начальства.

Ветер по-разбойничьи свистнул и, будто испугавшись содеянного, разбежался ручейками по закоулкам и затаился, глухо ворча. Савелий Михалыч быстро поднялся и вернулся через дыру во двор. Сочувственно гомоня, его тут же окружили соратники. К ним присоединился и Василиск, попытавшийся с ходу овладеть высочайшими брюками, чтобы отряхнуть с них даже самую мельчайшую пыль. Савелий Михалыч уворачивался от его нежных рук как мог.

–Теперь вот и забор надо новый ставить! —сухо заметил он онемевшему Аристарху Марковичу.

– Поставим! – безголосо сказал тот.

Василиск, согнувшись в три погибели, колдовал над роскошными брюками. Аристарх Маркович, очнувшись, отпихнул зама.

–Идите, Василий! —прикрикнул он, обретая дар речи. —Не путайтесь под ногами! Василиск подчинился, но обиделся насмерть. Савелий Михалыч осмотрелся. Со всех сторон его окружали обветренные, напряженные лица. Все будто ждали каких-то необходимых, единственных слов.

–Работайте, —с досадой сказал Савелий Михалыч. -Работайте, господа! —и пошел к машине. Страдальчески охая, прихромал Василиск. Рукав белоснежного халата был выпачкан в грязи.

–Вот, —потрясенно сказал Василиск, ища сочувствия. —Я, что ли, виноват? Я сам плечо ушиб. Больно! Ветер опять разошелся. Медсестры принялись вяло махать метлами. Гущин плюнул в сторону забора, бросил на землю грабли.

– Девчата! Зоя! Ну, невозможно же… – взмолился он. – Все сдувает! Давайте лучше мины искать! Изнемогшие небеса выстрелили дождем, гася костры и покрывая рябью асфальт. Медсестры с визгом бросились врассыпную, прижимая к юным грудкам драгоценные метлы. Черная “Волга”, мигая огнями, выкатилась со двора. Гущин подумал, деловито вздернул на буйную голову капюшон, мигнул Сундукову печальным глазом и, воспользовавшись дырой в заборе, исчез. Сундуков вернулся в кабинет и стал ждать. За окном наяривал дождь. Сундуков включил телевизор. Экран явил неожиданно четкую картинку -светловолосую девушку с глазами такой ясности и чистоты, какую могут обеспечить только долгие месяцы полноценного питания.

– Россия – родина слонов, привыкли повторять мы с иронией, – поведала девушка. – И это понятно, ведь в обиход это выражение вошло, когда мы еще были, как говорится, “впереди планеты всей”, —она сделала секундную паузу и добавила с застенчивым торжеством: -Но, возможно, скоро наш доморощенный афоризм может потерять анекдотическую окраску. Из Академии Наук нам сообщили о недавнем открытии, способном, кажется, подтвердить полную серьезность этого утверждения… Но ничего более Сундуков не узнал, потому что в этот момент открылась наружная дверь, и бурный топот заглушил симпатичную девушку. Сундуков нетерпеливо оглянулся, но в комнату, фыркая и пособачьи отряхиваясь, влетел Василиск. Мордочка его выражала крайнюю озабоченночть.

– Капитально шпарит, ага? – сказал он, вытирая ладонями сизые щеки, и сел на стул. Всем было известно, что Василиск чует дармовщину, как верблюд воду, если слово “вода” здесь уместно. Сундуков сник. Опять хлопнула дверь, и появился Гущин. С него лило. Он помахал извлеченной из кармана поллитровкой, добродушно пожаловался: “Мать твою…”, откинул мокрый капюшон, увидел Василиска, поперхнулся и жестко уточнил: “Твою мать!”. Затем он сел, и наступило молчание.

Василиск понял, что пора брать быка за рога. Мордочка его оживилась, заметалась, глаза обратились в полный хаос, губы сложились в трепещущий угольник.

– Хе-хе-хе! —закудахтал он. – Это я понимаю! С устатку, как говорится… Это по-мужски! Хлесь-хлесь, и в дамки!

Он тарахтел без умолку. В предвкушении выпивки Василиск неизменно вспоминал славные студенческие деньки, и, по его словам, выходило, что был он забубенным бражником, заводилой студенческих проказ, почти вагантом. Почему из ваганта получилась такая скотина, он не объяснял.

Гущин выслушал несколько древних легенд, а потом вдруг спросил:

– А слабо тебе, Василиск, на секционном столе выпить?

– Да мы в анатомичке… – завелся Василиск, едва не задохнувшись от отчаянности воспоминаний.

– На бутылку! – без тени улыбки сказал Гущин.

Василиск захихикал и заговорщицки покосился на Сундукова, как бы намекая, что бутылка у него в кармане.

–Пошли! —скомандовал Гущин, доставая из стола два служебных стакана. Они покинули уютный кабинет и, прорвав заслон дождя, вбежали в морг. Здесь горело электричество, и санитарка —Таисия Обмывающая Трупы —сосредоточенно бродила меж пустых страшных столов. Увидев Гущина, она оживилась, засеменила навстречу и свистящим шепотом сообщила:

–Иваныч! Я что видала!.. Намедни, как ветер поднялси, и целое светопреставление началось, я, было, на крылец хотела взойти, а тут он и явился!

– Да кто? – оглядывая углы, спросил Гущин.

–Князь! Ликом светел и в одеждах горящих!.. А вихорь его как подхватит! Да как понесет! А за ним – бесы! По воздуху!

–Бесы? —удивился Гущин, покосившись на Василиска. —Брось врать! И не князь это вовсе… Хотя…

– Истинно князь! Ликом светел… И – полетел!

– Да где ты видела, ты ж не выходила…

– А через окошко!

–Ты бы окошко вымыла бы, —с сомнением сказал Гущин. —А то и не такое увидишь… Ну, а теперь выметайся! У нас дела.

Но Таисия не торопилась. Она потянула Гущина за рукав и вкрадчиво зашептала, наскоро выталкивая слова через нечастые зубы:

– Иваныч! Слушай! Намедни девочку привезли – белая как снег! А ногти, ногти-то -алым маком горят! Странница! – и заключила с видимым удовольствием. – К мору это! Гущин смерил ее взглядом и сказал добродушно:

– Таисия! Пошла вон!

Таисия перекрестилась, вздохнула, но прекословить не стала. Едва за ней закрылась дверь, Гущин поместил на край липкого оцинкованного стола стаканы, налил в них водку и повелительно махнул рукой. Василиск, мгновенно сделавшийся строгим, как дорожный инспектор, врезал стакан в один присест —лишь диковинным поршнем метнулся вверхвниз его жадный кадык. Сундуков выцедил свою порцию с отвращением, чувствуя себя каким-то идиотом-первокурсником. Гущин, сопя и хмурясь, отобрал у него стакан. Василиск из деликатности отвернулся и произнес с чувством: —Да-а, поработали сегодня! Досконально! От и до!

Гущин крякнул, занюхал рукавом, поднял брови и сказал:

–Ого, подкоптилась! Чистый сервелат!.. А насчет поработали… Вот ты мне, Василиск, объясни, как это у нас все судьбоносные перемены обязательно оборачиваются вульгарным бесплатным трудом, а?

Василиск насупился.

– Порядок должен быть. Что, неправда? – сказал он. – Это вам не при коммунистах – что хотели, то и делали. Дисциплина. Говно за нас кто убирать должен?..

– Ишь ты – не при коммунистах! – удивился Гущин. – А кто был бессменным секретарем партячейки? Я, что ли? Василиск сверкнул исподлобья загнанным взглядом, шмыгнул острым носом. В лице его появилось нечто трагическое —то ли семитское, то ли, напротив, антисемитское.

– Так что ж, что был, – сказал он просто. – Жизнь есть жизнь, – и неожиданно добавил: -Времена не выбирают, в них живут и умирают. Что, неправда? Наступила тягостная тишина. Чего-чего, а стихов от Василиска никто не ожидал. Снаружи рыдал ветер. Старый домик трещал и вздрагивал, словно огромный зверь терся о его ветхие стены —верно, это

был русский слон. Прозрачный аромат водки быстро растворялся в тяжелом воздухе морга. Гущин сказал:

–Ладно, мужики, пошел за добавкой! Долг платежом… —и, незаметно подмигнув Сундукову, направился к выходу. Рот Василиска растянулся в усмешке, ноги затанцевали, и, пожалуй, тут же прозвучало бы что-то студенческое, но Гущин окликнул:

– Сундуков, выдь на секунду!

Сундуков, чертыхнувшись, вышел. Гущин, растрепанный, весь в бисеринках дождя, манил его одной рукой, а другой шарил в кармане куртки.

–Зачем весь этот цирк? —недовольно спросил Сундуков. —У меня сейчас водка горлом пойдет…

– А ты не понял? – радостно буркнул Гущин. – Сейчас поймешь!

В руке его блеснул амбарный замок. Он накинул щеколду, повесил замок и дважды повернул ключ.

– Вот так! Броня крепка, – Гущин для уверенности подергал дверь. – На окнах решетки, не вылезет… Я его не за то наказываю, что стукач и перевертыш, – виновато пояснил он Сундукову. – Упаси бог, я в политику не вмешиваюсь… А за то, что он капитально на хвост прыгает. Сейчас, когда каждый грамм на счету, каждая капля! – он уже кипел от возмущения.

Сундуков посмотрел на тускло светящиеся окна морга, которые не мог отмыть никакой дождь, и попытался представить, как в ночной тишине, кляня судьбу, будет метаться наказанный Василиск и чем все это кончится.

– Вперед, вперед! – вскричал Гущин и рванул Сундукова за рукав.

Они пробежали по двору и выскочили за ворота.

– Вперед, вперед! – бормотал Гущин.

Они колобком катились по безлюдным улицам. Вслед им сквозь искрящееся стекло витрин таращились холеные манекены с неоновым румянцем на скулах. Порывы ветра наполняли каменные ущелья брызгами, стоном и грохотом. Уличные фонари жмурились от ужаса. Сотни пластиковых белых стаканчиков, внезапно выдутых из темноты, бешено вращаясь, проскакивали между ног Сундукова и неслись дальше. В черном небе, подсвеченная прожектором, летела рекламная пачка “Лаки Страйк” с оборванным тросом —размерами она была с двухэтажный дом. Снижаясь, пачка задевала троллейбусные провода, и те вспыхивали голубым протуберанцем. За глухими шторами ресторана бархатный голос, украшенный завораживающими интонациями, усиленный до взрыво-опасного предела, выпевал враскачку:

– Я отряхнул лиловый фрак

и сел в зеленый ка-дил-лак,

нажал на газ, сорвался с места

и полетел в нач-ной ка-бак…

–Вперед, вперед, —бормотал Гущин, на миг выглядывая из-под капюшона, как никогда похожий на оперного безумца.

– Вперед, – кивал Сундуков.

Дождь вымочил его с головы до пят, но лицо горело, точно обожженное солнцем. Прекрасный остров проступал сквозь потоки дождя —все яснее и яснее. Там сияли огни, там была музыка, там плясали и пели.

–Вы сразу к главному идите, Алексей Алексеевич, -безмятежно посоветовала Света. -Он уже два раза вас вызывал. И оба раза —срочно… —в темно-карих глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

У Сундукова засосало под ложечкой. Век информатики, подумал он, система Интернет -ни спрятаться, ни скрыться. Гущин, ссутулившись над столом, что-то сосредоточенно писал в толстом журнале. На Сундукова он даже не оглянулся и только раздраженно махнул рукой.

– Приплыли… – пробормотал Сундуков, дрожащими пальцами нащупывая в кармане несуществующие сигареты. – Что же ты вчера меня бросил? – с тоскливым упреком сказал он Гущину.

Тот еще несколько мгновений, будто не слыша, марал бумагу, а потом внезапно подпрыгнул на стуле, отшвырнул ручку и спихнул на пол журнал.

–Я бросил! —горестно завопил он и обернулся к Сундукову. -Я бросил!.. Ты у вокзала прыгнул на товарный поезд и умчался в сторону заводских районов! Я и глазом не успел моргнуть. Что, не помнишь?! Сказал только, что едешь искать место, где пляшут и поют… Прощай, сказал, брат Гущин! Ты весь вечер так расписывал это место, что я, конечно, тоже бы прыгнул, да комплекция… – тут он запнулся и спросил виновато: – Ну, и?..