Текст книги "Млечный Путь №1 (1) 2012"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Это точно, – согласился я, вспоминая наши отношения с Ириной.

Расставаясь, он крепко пожал мне руку:

– До вечера, Игорь. Надеюсь, вы составите снова нам компанию в кафе?

Ну разве мог я ему отказать? Про себя я решил: никогда больше я не буду наставлять рога этому великому человеку, как бы того ни хотелось Ирине!

В «Элефанте» сегодня было многолюдно, как никогда, – я так понял, что праздновался чей-то день рождения, и нам достался лишь столик в углу. Именинник – смуглый, с массивной золотой цепью на шее, улыбался белоснежными зубами, и эта улыбка мне не понравилась – так мог бы улыбаться волк, перед тем, как вонзить клыки. Куцего, как всегда, сделал большой заказ. Официант – тот самый, что видел, как мы целуемся с Ириной – юлил перед ним всем телом: отрабатывал очередные чаевые. Аркадий Борисович на этот раз был молчалив, Ирина – тоже: мне показалось, что у них произошла размолвка. Я чувствовал себя не в своей тарелке.

И только после смены блюд Куцего заговорил.

– Как вы считаете, молодой человек, какая тема достойна настоящего писателя?

– Тема?

– О чем стоит писать, чтобы ваш текст вошел в историю?

– О жизни? – предположил я.

– Жизнь – прекраснейшая из выдумок природы, – произнес Куцего, задумчиво глядя на Ирину. – Это Гете. Читали?

Я торопливо кивнул.

– Жизнь стоит того, чтобы жить, а писать надо о чем-нибудь другом. Более ярком, насыщенном, искреннем.

– Например, о любви? – спросила Ирина.

– Например, о женщинах, – ответил ей Куцего, глядя почему-то на меня. – Только женщины способны скрасить нашу жизнь, заставить ее заиграть всеми красками. И совершенно не важно: есть любовь или ее нет. Когда женщина рядом, каждый день становится праздником. Когда она уходит, самое время думать о смерти.

– Но почему… – попытался перебить мастера я, но он не дал мне этого сделать.

– У Овидия была Фабия. У Данте – Беатриче. Рядом с Петраркой оказалась Лаура. Пятнадцать лет рука об руку с Вольтером стояла Эмилия дю Шатле. Бальзак, напротив, те же пятнадцать лет ждал смерти князя Ганского, чтобы жениться на его вдове. Вальтер Скотт в молодости встретился с Маргаритой Стюарт: выйдя однажды из церкви, он увидел девушку, которая шла под дождем без зонта. Он предложил ей зонт и дружбу. Девушка, однако, спустя шесть лет предпочла некоего бизнесмена Форбса, тем не менее на всю жизнь оставив шрам в душе писателя. А жена ростовщика Францеско Джоконды Мона-Лиза, у которой был роман с Леонардо?..

Голос у Куцего был спокоен, но его пальцы жили собственной жизнью, выбивая на столе дробь. Ирина накрыла его широкую руку своей миниатюрной ладошкой:

– Успокойся, мы об этом уже говорили.

Аркадий Борисович потер лоб и продолжил:

– Пишите о женщинах, Игорь, не прогадаете. В каждой из них заключен целый мир, шаг за шагом раскрывая его, вы удержите читателя на коротком поводке до самой развязки.

– А в конце будет хэппи-энд, – продолжил мысль писателя я. – И книга станет бестселлером.

– Вы же хотели писать про жизнь, – улыбнулась Ирина. – В жизни хэппи-эндов не бывает. Истории про любовь обычно заканчиваются свадьбой, а в жизни со свадьбы все только начинается.

– Это банально, – поморщился я.

– В том и состоит призвание литературы – небанально рассказывать о банальных вещах, – вздохнул Куцего. – Каждый писатель идет по канату над пропастью. Шаг вправо – и он начнет скатываться к штампам. Шаг влево – и ему не поверят. Тут поможет только ваше литературное чутье, Игорь. Чувствуете, что пишете штамп – постарайтесь вывернуть его наизнанку. Тащит ваш герой даме сердца букет алых роз – остановите его росчерком пера. Поменяйте алый цвет на белый, розы на хризантемы, букет на охапку. Пусть он войдет не в дверь, а через окно, вам даже не придется придумывать мотивацию, романтика покроет любое безумие.

– Романтика – это отсутствие банальностей? – задумался я. – Или, наоборот, их наличие.

– Игорь, я только что говорил, что в каждой из женщин находится целый мир. Так вот романтика – это попытка доказать, что внутри кавалера заключено нечто, что больше этого мира. Как правило, с возрастом это заблуждение проходит.

Потом он поднялся – даже раньше, чем вчера, вежливо попрощался, и мы с Ириной вновь остались одни.

– Идем танцевать, кавалер? – спросила она меня с улыбкой. Начинал повторяться вчерашний сценарий.

Я нехотя поднялся, танцевать не хотелось.

Было ощущение, что я марионетка в чужом спектакле. Черт подери! Если я не хочу танцевать, то зачем себя заставлять? Я решительно сел обратно за столик, нервно закурил.

Ирина обернулась удивленно. Спросила:

– Ты не хочешь сегодня танцевать?

– Надоело плясать под твою дудку, – буркнул я в ответ.

Думал – обидится, но она звонко рассмеялась, подошла ко мне и вновь, как вчера, я почувствовал на своих губах поцелуй.

Несомненно, она обладала надо мной какой-то неведомой властью – немедленно закружилась голова, и захотелось наплевать на принципы, закружиться в вихре страсти. Неимоверным усилием воли стряхнув это наваждение, я оторвался от нее и сказал:

– Потанцуй без меня.

Казалось, мое поведение ее позабавило. Словно устанавливая правила игры, она спросила:

– С кем ты хочешь, чтобы я танцевала сегодня. С ним? – она указала на мужчину лет сорока за соседним столиком – тот как раз с интересом наблюдал за нами.

– Или, может, с ним? – она повернулась в другую сторону и указала на именинника с волчьими зубами.

Я невольно вздрогнул, но ответил решительно:

– Повторяю: не хочу больше плясать под твою дудку, будто дрессированный медведь. Не хочу, чтобы ты тайком изменяла со мной Аркадию Борисовичу. Не хочу наставлять рога прекрасному человеку, развлекаться с тобой на его же деньги. Я чувствую себя подонком…

– Вчера тебя это не остановило, – выражение ее лица стало странным – то ли разрыдается сейчас, то ли молча повернется и уйдет. Мне вдруг стало жаль ее. Подумал: она совсем не такая плохая, как я себе вообразил, просто я не знаю мотивов ее поступков.

И вдруг я понял, что люблю ее. Такой, какая есть – развратной, загадочной, закрытой на все замки и при этом свободно допускающей меня к своему телу. Не важно все это, ничто больше не важно…

Я начал вновь подниматься, чтобы сказать ей об этом, но она вдруг резко повернулась и пошла в сторону празднующих. Минуя удивленные взгляды, подошла прямо к имениннику и, взяв его за руку, повела к танцплощадке. Его мимолетный взгляд, брошенный в мою сторону, был торжествующим, а улыбка особенно мерзкой и страшной. Волк все-таки добрался своими клыками до моего горла. Я сел обратно за свой столик в полном отчаянии и заказал коньяк.

Я смешал кофе и коньяк в пропорции один к одному и сидел, поглощая эту смесь. Именинник танцевал с Ириной один танец за другим, а потом она села за его столик. Официант, судя по всему, внимательно следивший за развитием этой драмы, уже неприкрыто ухмылялся, шепча что-то на ухо своему коллеге. Я выпил еще, и мне вдруг захотелось швырнуть официанту тарелку прямо в лицо, затем подойти к имениннику и ударить прямо по зубам, чтобы с этой рожи сползла хамская уверенность. Вообще, хорошо было бы разнести нахрен это кафе так, чтобы все говорили потом: сюда зашел настоящий элефант, и ему не понравилось обслуживание. Моя фантазия разыгралась не на шутку.

Я действительно поднялся, но на деле все произошло совсем иначе, чем в воображении: официанта я не тронул, а на волкозубого даже не взглянул – снова страшно стало. Единственное, на что достало сил, – подойти к Ирине и шепнуть ей на ухо:

– Вернись, пожалуйста, за мой столик.

В общем, я показал себя вшивым интеллигентом. Впрочем, этого оказалось достаточно: Ирина поднялась, чтобы идти со мной.

Однако волкозубого я недооценил. Скалясь своей фирменной улыбкой, он усадил Ирину обратно, а мне сказал:

– Девушка пришла сюда сама, братан.

– Да пошел ты! – моя интеллигентность тут же испарилась.

И эти мои слова были ошибкой: как-то очень ловко он оказался рядом со мной и, продолжая улыбаться, поволок к выходу, обхватив одной рукой за плечи. Со стороны, наверное, могло показаться, что давние приятели решили подышать свежим воздухом. Но вот стоило нам оказаться за дверями кафе, как «приятель» ударил меня локтем в грудь – так, что ребра хрустнули. Я лишь только охнуть успел, как следующий удар – на этот раз в лицо – опрокинул меня на землю, которая оказалась очень твердой. По-моему, он хотел ударить еще ногой (инстинктивно я свернулся, прикрывая живот), когда раздался женский визг. С удивлением я узнал голос Ирины.

– Оставь его в покое, козел! – кажется, она рыдала при этом.

Она помогла мне подняться. Из кафе выскочил официант. Подал намоченную холодной водой салфетку. Может быть, мне почудилось, но в его глазах было сочувствие. Потом Ирина проводила меня до дому. Я шел медленно, морщась от боли. Разговаривать не хотелось.

Секса на этот раз между нами не было, но заснул я в ее объятиях. А когда проснулся – стояло уже утро, и в постели я был один.

Чувствовал я себя отвратительно – стоило пошевелиться, как грудь отзывалась болью. Но это, конечно, еще не было поводом к отмене нашей очередной утренней встречи с Куцего: слишком уж она была важна для меня. А еще волновало: как Ирина добралась домой?

Аркадий Борисович выглядел сегодня неважно. Неужели не спал всю ночь, дожидаясь Ирину?

Синяка он у меня будто бы и не заметил, сразу начал обсуждать мой рассказ.

– Насколько я понял, идея текста – показать бесхребетность героя, типичного нашего современника, стоппера. Возможно даже, вы задавались целью поднять тему «потерянного поколения», с позиции автора-демиурга загнать свой персонаж в моральный тупик, чтобы потом выставить его в отрицательном свете. Стоит отметить, у вас ничего не получилось. Вы, наверное, считаете, что, отказавшись от оценки конкретных действий героя, вы открыли что-то новое в литературе? Еще Солженицын использовал эту методику, и надо сказать грамотно использовал. В его текстах есть один отрицательный герой – Система, и принципиальное «неоценивание людей» дает ему возможность вынести приговор Системе. На Солженицына, в отличие от вас, работает сама ситуация. Ваш герой катится по наклонной плоскости – это да. Вот только вы не зафиксировали точку, где началось его падение, эта точка вынесена за рамки рассказа. Этот стоппер, по сути, не совершил ни одного поступка – ни хорошего, ни плохого, поэтому читатель даже в самом конце рассказа не знает, как к нему относиться. Помните Наутилус: «…ведь все, что нес, ты не донес, значит, ты ничего не принес»? Не только ваш герой ничего не принес в рассказ, но и вы сами ничего не донесли до читателя. И потом эта девушка, которая спасла герою жизнь. Вот она дает свою оценку – жесткую и не совсем понятную. Задайте себе один вопрос: как должен был поступить герой, чтобы избежать сложившейся ситуации, а потом постарайтесь дать на него четкий и единственный ответ. В тексте этого ответа нет, читатель его не видит. Композиция нарушена, открытый финал работает против вас, автору текста остается только посочувствовать. Знаете, еще в вашем рассказе прослеживается некоторое сходство с «Героем нашего времени» Лермонтова. Вас определенно вдохновил характер Печорина, с той лишь разницей, что тот-то находится в обществе, он всего лишь рама, в которой читатель видит нравы своего века. А у вас общества нет даже за кадром, все действие происходит на большой дороге, в вакууме. Что вы хотите сказать читателю этим рассказом? Кого показать?

Чем больше он говорил, тем больше снова напоминал Лошадиную Улыбку – того типа, которого я возненавидел с первого взгляда. И только в конце смягчился, вдруг стал прежним Аркадием Куцего, которого я успел уже полюбить за эти дни. Чувство подавленности, однако, осталось – я чувствовал себя никчемным подмастерьем, недостойным такого учителя.

Вернувшись домой, я засел за КПК и попробовал писать, следуя советам Мастера, но у меня ничего не выходило – мысли путались, грудь мучительно болела. А еще больше меня тяготило, что вечером вновь нужно идти в это проклятое кафе, где меня вчера избили. Впрочем, выбора у меня, как всегда, не было…

В кафе меня ждала неожиданность: Ирина сидела за столиком одна.

– А где Аркадий Борисович? – спросил я растерянно.

– Он… – начала она, но в это время подошел наш неизменный официант.

Вид этого малого так поразил меня, что я на секунду даже позабыл о Куцего: на его лице красовался синяк не меньше моего, но вид при этом был сияющий, он даже подмигнул мне.

– Вчера пришлось силой успокаивать одного буяна, – сказал он заговорщически. – Больше он вас не побеспокоит.

Ну надо же! Этот парень, оказывается, готов отрабатывать свои чаевые…

И тут зашел Куцего. Выглядел он еще хуже, чем утром. Был задумчив и ничего не ел, хотя заказал, как всегда, много. За столиком повисло тягостное молчание.

И тут он вдруг заговорил своим обычным, спокойным тоном:

– Литература, молодой человек, не терпит слабых. Это вам не бокс, где может повезти в решающем раунде. В литературе синяками не отделаешься, она убивает душу, быстро и качественно. Ваши тексты откровенно слабы, и я не знаю, что вы можете сделать, чтобы они стали лучше. У каждого писателя в жизни однажды наступает такой период, когда техника вроде есть и сюжеты еще не перевелись, а шедевра не получается. Словно бьешься головой о какой-то невидимый потолок, и так попробуешь, и эдак, ан нет – вроде все хорошо получается, но не шедевр, не шедевр, не шедевр! – Куцего машинально поправил прическу и жестом остановил готовое сорваться с моего языка возражение. – Помолчите, молодой человек, если хотите хоть чему-нибудь научиться. В ваших текстах слабое место – это сюжет. Точнее не сюжет в общепринятом смысле, а то, что я называю «сюжетной составляющей персонажа» – поступки главного героя, его поведение в рамках происходящего в тексте. Нет-нет, с мотивацией у вас полный порядок, я понимаю, почему ваш стоппер так себя ведет, тут не придерешься. Вот только в процессе их совершения он перестает быть героем, понимаете? Он плывет по течению, он не действующее лицо, а всего лишь объект повествования, а субъектом остается автор. Заставьте его совершать поступки, причем не с бухты-барахты, а обдуманные поступки. Именно этого не хватает вашему герою – рефлексии. Когда он встает перед выбором и действует по зову, как говорит современная молодежь, собственной задницы, он остается субъектом. А вот когда он вопреки здравому смыслу выбирает нечто неосязаемое, духовное, тогда он и оживает. И пусть критикам кажется, что с мотивацией не порядок, на то они и критики, чтобы истекать желчью, это их работа. А ваша задача – долбить головой потолок, пока его не сломаете. Или не пробьете голову, я уже говорил, что литература не терпит слабых.

– Как вы думаете, у меня есть шанс сломать этот потолок? – быстро спросил я.

– Ни малейшего, – отрезал Куцего.

Я несколько минут помолчал, потом спросил:

– Помните, вы говорили про катализатор. Нечто, что может протолкнуть писателя на следующий уровень. Это ведь вдохновение, да? Чтобы преодолеть природный потолок писателю необходимо вдохновение? Я вас правильно понял.

Куцего тяжело вздохнул, и я вдруг увидел, насколько этот человек устал.

– Никакого вдохновения не существует, – четко сказал он. – В принципе.

– Но катализатор…

– Катализатором может быть что угодно. Один мой знакомый писатель долго пытался бросить курить. Бросил. Через месяц закурил опять, а все написанные за этот месяц тексты отправил в корзину. Вместе с сигаретным дымом он теряет надрыв, на котором пишет романы. Ту самую искру, которая превращает просто хороший текст в шедевр. Для него табак – это катализатор.

– А что катализатор для вас? – на автомате спросил я и осекся, поймав ледяной взгляд писателя.

– Для меня катализатор – моя муза. Ирина. Я бы назвал ее смыслом жизни, но такое определение будет неполным. Она и есть моя жизнь, когда она полюбит другого, я умру.

Сказал – и сразу поднялся, ушел не прощаясь. Я отметил, что к еде он так и не притронулся.

Как и всегда в это время заиграла музыка, но на этот раз мелодии были все больше какие-то грустные. Мы потанцевали немного – всего пару танцев, а все остальное время сидели и молча слушали музыку, оба погруженные в себя. Ирина казалась мне сегодня совершенно чужой и неизмеримо близкой одновременно. Мы словно весь вечер вели с ней безмолвный диалог, пытались без слов настроиться друг на друга, понять, срастись, сродниться.

Когда мы вышли из кафе, небо хмурилось. С моря дул ветер, и пахло дождем. Я знал, что нужно немедленно вести ее в пансионат, чтоб успеть до ливня, но она попросила:

– Пойдем к тебе, – и такая при этом была мольба в ее голосе, что я просто не решился отказать.

И вот, прямо по дороге домой, когда с неба уже начинали падать первые капли, она вдруг начала рассказывать о себе и о Куцего.

Они познакомились, когда Ирина была еще школьницей. Она училась в той же школе, которую когда-то закончил Аркадий Борисович. Его – уже в ту пору известного писателя – пригласили провести авторскую встречу для старшеклассников. Он пришел и просто очаровал аудиторию. В конце встречи он пригласил желающих в литературную студию при Доме писателей, и конечно все закричали, что придут. Пришли только Ирина и ее подруга. Ни тогда, ни потом ничего стоящего она не писала, но вот общение с Куцего так ей понравилось, что девушка стала посещать студию регулярно. Он ее заметил, стал заниматься с ней отдельно, и постепенно они подружились. Выяснилось, что у Аркадия есть жена и двое взрослых детей, но он уже давно живет совсем один: жена от него ушла еще в ту пору, когда он был никому не известным графоманом. Ушла со словами, что для него «писанина» важнее, чем семья. Став известным и начав получать хорошие гонорары, он начал помогать оставленной семье, а потом и вовсе содержать ее, но жить продолжал отдельно, хотя сейчас жена была совсем не против их воссоединения… Через пару лет после начала их общения, когда Ирине было уже восемнадцать, и она училась на первом курсе юридического, Аркадий (рассказывая, она всегда называла его именно так – Аркадий) признался ей в любви. Она была в шоке от этого признания, но с другой стороны благоволение Мастера ей льстило. Любила ли она его? Нет, никогда. Жалела – да, восхищалась – да, но не любила. Впрочем, это не помешало им стать любовниками. Связь эта длилась несколько лет. Когда она, наконец, поняла, что никогда не сможет полюбить его, случился первый разрыв – она начала встречаться со своим ровесником. Но писатель был мудр: он позволял ей все, что угодно, никогда не укоряя за измены, и она всегда к нему возвращалась. Но и это не могло длиться вечно: две недели назад она заявила ему, что уходит окончательно, что хочет быть свободной от него, выйти замуж, создать нормальную семью. Видя, что ему никак не удастся изменить ее решение, писатель вымолил у нее последнюю милость: совместную поездку на море. «Хорошо, – сказала она ему, – но там я буду от тебя совершенно свободна!» Он принял и это…

– Как, а разве я – это не ограничение твоей свободы? – в это время мы уже сидели у меня и пили чай.

– Нет, не ограничение, – ответила она. – Я сама тебя выбрала, и он с самого начала знает, что мы занимаемся сексом.

Вот это был тяжкий удар! Я сидел, разинув рот.

И тут она резко поднялась.

– Это все, что я хотела тебе рассказать. А теперь прощай, и не смей меня провожать!

Сказала – и выбежала прямо под водяные струи, оставив меня в одиночестве.

Всю ночь я не мог ни спать, ни писать – сидел и слушал дождь, который все набирал силу. Задремал лишь на рассвете, когда небо резко – как всегда бывает на юге – посветлело, а точнее посерело – оно было плотно обложено тучами.

Утро встретило ливнем. Я сомневался, что писатель в такую погоду не пропустит встречу, но сам решил идти, несмотря ни на что. В походном снаряжении у меня имелся простенький дождевик из полиэтилена, и я накинул его на себя, но он не смог спасти: уже через несколько метров я вымок насквозь. Тогда я вернулся назад (знал, что дурная примета, но мне было плевать), отыскал сухую футболку и джинсы, завернул их вместе с кроссовками в полиэтилен, чтобы не вымокли, и шагнул в ливень в одних плавках. Такая стратегия себя оправдала: не было мокрой одежды, липнущей к телу, и я чувствовал себя купающимся. Вода, правда, была прохладной, но это ничего – терпимо.

Выйдя к морю, я, наконец, увидел то самое разъяренное животное, о котором мы разговаривали с водилой, – оно бушевало, обрушивая на берег огромные водяные валы. Черное небо, черная ярящаяся вода, сплошная пелена ливня – я на пару минут забыл обо всем, созерцая это грандиозное зрелище.

В кафе я сразу проскользнул в туалет, где вытерся бумажными полотенцами и переоделся в сухое. Вид получился почти приличный. И только тут я вспомнил, что впопыхах не взял с собой денег – если Куцего не пришел, то мне придется возвращаться под ливень, даже не позавтракав…

Он пришел. Сидел как всегда за своим столиком и что удивительно – абсолютно сухой. Невольно вспомнилось о том, как море жалело его ботинки. Я решил, что сегодня у нас будет откровенный разговор, причем не о литературе. Я очень хотел поговорить начистоту. Но вышло не совсем так, как я предполагал. Куцего сделал заказ, на этот раз помимо еды официант принес бутылку водки и одну стопку. Аркадий Борисович молча налил себе водки, залпом выпил, закусил черным хлебом, внимательно посмотрел на меня. В его глазах заиграла какая-то искра, я не смог определить, что это был за взгляд: уважение, сочувствие, понимание.

– Бытует мнение, что сегодня в большую литературу невозможно пробиться без денег или связей в издательском мире. Это однобокий подход. Да, посредственный писатель может стать легендарным, если в его раскрутку вложены серьезные деньги. Например, один очень мегатиражный писатель был раскручен просто на спор. Дело происходило в баре, на втором этаже Центрального дома литераторов. Спонсор сказал: «а хочешь?» Писатель, не будь дураком, ответил: «хочу!» И его постъядер стал известен по всей России, пошли миллионные тиражи, которые, кстати, еле-еле отбили вложенные в него деньги. Сейчас он планирует замутить межавторскую серию по своему миру. Проблема одна, это слишком убыточное предприятие, мир-то убогий, ограниченный. Да и подземные сооружения есть не в каждом городе. Такие примеры, казалось бы, должны убедить, что без толстого кошелька в большую литературу не стоит и соваться. Но если вдуматься, они доказывают обратное, первичен именно текст. Из десяти книг, выходящих в основных отечественных издательствах, прибыль приносят только две-три. Еще пять крутятся где-то в нулях, остальные убыточны. Проблема в том, что при всей мощи современной издательской машины невозможно предсказать, какие тексты принесут прибыль. Книгоиздание похоже на лотерею. И знаете, молодой человек, почему издатели идут на риск, выпуская убыточные книги, выплачивая большие гонорары начинающим авторам? Они хотят сорвать джек-пот. Время от времени появляется идеальный роман, который при минимальных вложениях способен принести серьезную прибыль. Моя «Ось второго порядка» – хороший пример такого текста. Я сейчас могу вообще ничего не писать и прекрасно проживу на выплаты от переизданий этого романа. Напишите такой текст, и вы сразу окажетесь в когорте коммерческих авторов. Напишите два таких текста, и вы при жизни станете классиком.

– А чем отличаются коммерческие авторы от классиков? – робко спросил я.

Аркадий Борисович пристально взглянул на меня, налил себе водки, выпил.

– Коммерческие писатели – это мейнстрим, те, кого любят читатели. Деньги, тиражи, экшн. Классики – это те, кого любят литературоведы. Тексты на стыке с философией, глубокие мысли, три-четыре уровня восприятия. Как правило, эти два направления не сочетаются. Либо ты пишешь, чтобы развлечь читателя, либо чтобы заставить его задуматься. Но из любого правила есть исключения. «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Доктор Живаго» Пастернака. Кстати, последний роман был обречен на неудачу – будь он написан сегодня, его не взяли бы ни в одно издательство. У Пастернака чересчур поэтичный язык, его предложения – сплошное нагромождение образов, по которому плачет институт корректуры. Но… роман выстрелил. Нобелевская премия пятьдесят восьмого, всемирное признание… Тот самый джек-пот. Хемингуэй, Камю, Мориак, Киплинг… Они были моими кумирами. У меня до сих пор сохранилась тетрадка, куда я выписывал их биографии. Потом я перешел на отечественных классиков. Тургенев, Лермонтов, Пушкин. Знаете, эти люди совершенно не похожи друг на друга, но биографии их написаны будто по шаблону. Достаточно слабые тексты на старте, потом умеренный рост, и вдруг резкий скачок, переход на другой уровень. Пушкин, писавший похабные салонные стишки, и автор «Евгения Онегина» – будто бы разные авторы. А Булгаков! Сравните написанный в двадцать третьем «Ханский огонь», мастеровитый, но нисколько не выдающийся, с законченным в сороковом «Мастером».

– Любой литератор совершенствуется со временем, – заметил я.

Куцего сверкнул глазами и негромко возразил:

– Я знаю многих наших современников, начинавших гораздо сильнее Булгакова. Я вам по памяти могу назвать десятки современных рассказов не хуже «Ханского огня». А много ли романов вы знаете, которые можно поставить в один ряд с «Мастером и Маргаритой»?

Я промолчал, и Аркадий Борисович одобрительно хмыкнул.

– А знаете, что еще общего я обнаружил в биографиях великих писателей? Женщину!

Эта фраза Куцего была столь неожиданна, что я фыркнул.

– Вы что-то хотите возразить, молодой человек? – тон Куцего моментально стал ледяным.

– Женщина есть в биографии каждого мужчины, – как можно более мягко постарался сказать я. – Люди гетеросексуальны, так устроен мир.

– С появлением женщины в жизни каждого из великих писателей произошел качественный скачок. Переход на новый уровень. На смену мастерству пришел гений. Каждый из классиков обрел свою музу. Про это не всегда можно узнать напрямую, из биографии писателей. Например, про Полину Виардо знает любой школьник, а о наличие музы у Лермонтова можно судить только по его произведениям. Помните образ Веры из «Княжны Мери»? Он возник отнюдь не на пустом месте.

– И здесь нет ничего странного, – ответил я, думая об Ирине. – Женщины испокон веков вдохновляли мужчин на поступки. Будь то шкура мамонта или романс, посвященный даме сердца.

– Я попытался нарисовать для себя образ этой загадочной музы… – задумчиво продолжил Куцего. – Да-да, я считаю, что это была одна женщина. Конечно, внешность была каждый раз чуточку иной, блондинка или брюнетка, молодая или не очень… Но вот психологический портрет… Он прекрасно лег на всех этих дам. Как будто это была одна женщина. У Тургенева и у Булгакова, у Лермонтова и у Пушкина, у Киплинга и у Хемингуэя.

– Пушкин и Лермонтов современники, – напомнил я, всерьез опасаясь за психическое здоровье мэтра. – Как они могли делить одну музу на двоих?

– Слава к Лермонтову пришла только после гибели Пушкина. Помните «Смерть поэта»? Они встречались перед этой дуэлью, у них была одна женщина, она была с Пушкиным, а потом полюбила Лермонтова. Когда муза уходит от писателя, тот должен умереть! – Мне казалось, Куцего не видит меня, его слова слились в одно сплошное бормотание. То ли сказался алкоголь, то ли просто стресс, вызванный потерей любимой. – Мое время уже истекает, молодой человек, и я так и не нашел выхода. Я стал тем, кем стал, благодаря Ирине. Я впервые увидел ее еще в школе, и у меня пол ушел из-под ног. Сначала я не понял, откуда ее знаю, пытался вспоминать, мучился, а потом вдруг осенило. Это она, муза великих писателей. Я в жизни не встречал никого похожего, и вдруг – раз и бинго! Я в то время был уже известен, но известность была липовой. Я бился головой о потолок и подумывал уже оставить литературу. А потом написалась «Ось второго порядка». Это все она, Ирина. Ее заслуга. С самого первого дня она заняла все мое сердце, без остатка. Все эти годы я жил только ею и литературой. Они переплелись в моей жизни, они стали моей жизнью. А сейчас жизнь потеряла смысл, – Куцего взглянул на меня, и теперь я понял, что увидел в его глазах в самом начале разговора. Это были пустота и отчаянье.

– Аркадий Борисович, попробуйте когда-нибудь изложить эту историю на страницах своей новой книги, – предложил я. – Это получится шедевр не хуже «Оси».

– Я это никогда не напишу, – прохрипел Куцего. – Я вообще больше ничего не напишу – мое время на исходе.

– Тогда это сделаю я, – ляпнул я. – Причем сяду писать прямо сегодня!

Сказал – и сам испугался своей наглости.

– Хорошо, – вдруг согласился он. – Пиши.

Я встал и вышел обратно под ливень. Его струи стали еще холоднее, а море просто взбунтовалось, яростно терзая землю, – валы докатывались почти до дверей кафе.

Вернувшись домой, я переоделся в сухое, сварил в турке кофе и сел писать. Ушел с головой в этот процесс настолько, что не пошел на ужин.

Было уже темно и лило с прежней силой, когда кто-то отчаянно начал колотить в мою дверь. Открыв, я увидел Ирину. Несмотря на плащ и большой зонт, она вся была мокрая – струи воды стекали на пол. Лицо ее тоже было мокрое, но виной тому был не только ливень – она плакала.

– Что случилось? – спросил я у нее, помогая снимать мокрую одежду.

– Арк-к-адий пр-ропал, – с трудом выговорила она – зубы ее стучали от холода.

Почти насильно я раздел ее полностью, завернул в одеяло, и вручил чашку горячего кофе. Теперь, глядя на нее еще и через призму фантазии Аркадия Борисовича, я знал о ней, вероятно, больше, чем она сама. Это было удивительное чувство.

– Сидит, наверное, в одном из кафе, зря ты беспокоишься, – сказал я как можно спокойнее.

– Нет, – ответила она. – Еще днем все кафе закрыли. Штормовое предупреждение. А его нет с самого утра…

И вдруг – без всякого перехода, без предупреждения, она облепила меня всем своим телом, и зашептала:

– Игорь, я люблю тебя. Я хочу быть твоей навсегда.

Это было так неожиданно, что на секунду я растерялся. А уже в следующую мы вновь, как в самую первую встречу, стали единым телом, которое невозможно разделить. Назвать это сексом было бы кощунством. Я понял, что жить дальше без нее уже не смогу.

– Я люблю тебя больше жизни, – прошептал я в ответ.

И все-таки я не мог заснуть, хотя Ирина-Инь (теперь я всегда буду называть ее этим именем!) посапывала у меня на плече. Я чувствовал, что у меня есть долг перед Аркадием Борисовичем. И я вновь сел писать.

Когда я закончил, было около полудня. Буря, наконец, прекратилась, и в лужах весело прыгали солнечные зайчики. Разогнув затекшую спину, я потянулся, и в этот момент сзади меня обхватили ласковые руки.