Текст книги "Старый кантонист"

Автор книги: Наум Лещинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Глава XIII. Николаевский смотр

Несколько дней спустя Бобров уехал в Петербург. А недели через две крестились еще два младших моих товарища. Я остался единственным евреем в нашем эскадроне. Я почувствовал себя осиротелым и тосковал.

В августе к нам приехал на смотр Николай I.

Мы, кантонисты, были его потешными. Не знаю так ли любил Петр I своих потешных, как Николай кантонистов.

Наш кавалерийский корпус состоял из кирасирской, уланской, гусарской и драгунской дивизий. К царскому смотру нас заставляли так усердно и долго готовиться, что уж подлинно блестели и сверкали в прямом смысле этого слова.

Первый день смотра назначен был на 15 августа, в день «Успения». С утра в этот день было пасмурно, и мы думали, что смотр будет отложен: об этом было в приказе. Николай I любил, чтобы все блистало и ликовало во время его смотра: и люди, и природа – все вокруг чтобы улыбалось ему. В пасмурную погоду, когда природа насуплена, этого впечатления не получалось, а ему хотелось, чтобы и природа радовалась с ним вместе тогда, когда он хочет, когда он прикажет.

Мы стояли в ожидании отмены смотра. Между тем было уже 12 часов, а приказания об отмене все еще не было.

Николаю было досадно отложить смотр на завтра – его самолюбие деспота страдало: ему нужно было, чтобы торжество было в церковный праздник: церковь должна была улыбаться ему по его приказу. И вот, точно в борьбе с природой, он ждал, кто победит, он или природа…

Но когда человеку везет, ему везет во всем. Николаю тогда везло, и он победил: темносерые облака, закрывшие все небо непроницаемой завесой, разорвались неожиданно, и там и сям стали проглядывать кусочки неба, – облака растаяли, все вокруг засияло. Издали показался скачущий всадник. Всадник быстрым аллюром подскакал и громким голосом оповестил:

– Государь император едет!..

По всему фронту точно пробежал электрический ток, пронизав всех робостью, страхом, рабским благоговением.

Все вытянулись в струнку, застыли словно изваяния; все вокруг притихло, как перед бурей, перед грозной стихией…

Вслед за всадником прикатила карета, в которой сидел граф Никитин. В это время издали показались два всадника. Несколько мгновений спустя можно было различить знакомую фигуру одного всадника, его лихую кавалерийскую посадку; под, ним был белый, грациозно танцующий мерин. Это был Николай. Рядом с ним на таком же коне сидел шеф нашего полка принц Вильгельм, молодой человек, много моложе Николая. Позади них рысила группа всадников – царская свита.

Под’ехав к нам, Николай крикнул громовым голосом:

– Здорово, дети!

В ответ отозвалась тысячеголосая машина.

Приняв рапорт, он стал здороваться со следующими полками, все удаляясь и удаляясь от нас, но голос его продолжал греметь так сильно, что доносился с одного фланга до другого.

На обоих флангах стояли берейторы с приготовленными гнедыми конями, масти нашего полка. С живостью юноши Николай, соскочив с своего коня, вдел ногу в серебряное стремя вновь поданной лошади. Никитин, по старой привычке дядьки царя, взял его одной рукой подмышку, помогая подняться.

– Спасибо, дяденька, – сказал Николай и, стремительно поднявшись на стремя, так грузно опустился в седло, что корпус лошади подался, словно на рессорах, и внутри у нее что-то хрустнуло.

Поговорив о чем-то на иностранном языке с шефом, он обратился к полковому командиру.

– Нет ли у вас такого кантониста, который сумел бы командовать полком?

– Есть, ваше императорское величество!.. – выпячиваясь, и козыряя, ответил полковой. И вызвал меня.

Я вздрогнул, по спине проскользнули мурашки. Мой конь сделал три шага вперед и остановился, словно вкопанный.

– Ты можешь командовать полком? – спросил меня Николай.

– Так точно, ваше императорское величество.

Мой вид ему понравился: вся медь на мне, начиная с кирасы, каски и пуговиц, сверкала на солнце, точно золото. Стремена и шпоры были, как серебро. Пика с переливами вороненой стали стояла точно живая и блестела ему прямо в глаза. Белый колет, голубые рейтузы были новы. Глянец сапог, как зеркало, отражал лицо Николая. Конь мой, державший голову вверх и смотревший Николаю прямо в глаза, был словно только что вымыт, и шерсть на нем блестела, как шелк. Николай любовался мной, как игрушкой.

Его темноголубые глаза улыбнулись: во время улыбки холодные и неприятные глаза его становились красивы.

– Хорошенький мальчик, – сказал он Вильгельму.

– Ну, командуй, – приказал он с надменной улыбкой.

– Что прикажете командовать, ваше императорское величество? – спросил я.

– Направо, – тихо сказал он.

Я повернул кругом, стал рядом с ним лицом к фронту и, стараясь подражать полковому командиру, внятно и раздельно прокричал:

– Полк! Стройся на-пра-в-во!

Лес пик, человеческих и лошадиных голов зашевелился на мгновение, блеснув на солнце медью и сталью вооружения, и снова застыл на месте.

Николай, окинув взором полк, сказал мне серьезно, как своему фельдмаршалу:

– По взводам.

– Полк! стро-ойся по взво-о-дам!.. – опять так же прокричал я.

Опять живой лес зашевелился и застыл.

Николай любовался мной, как игрушкой.

В груди моей зашевелился червь тщеславия. Вот – я, простой кантонист-еврей, и какую власть имею… Достаточно крикнуть мне несколько слов – и тысячи людей, солдат и офицеров, повинуются мне. Эти ребяческие мысли щекотали мои нервы.

Мой конь сделал три шага вперед и остановился.

Следуя указаниям Николая, я разбил полк на две части, образовал две колонны и пропустил их церемониальным маршем. Потом одну поставил линией фронта для нападения на гусарский полк, которым командовал генерал Новицкий. Другую оставил в резерве. Произвел атаку на противника, который старался прорвать линию моего фронта… Делая искусные группировки и постепенно вводя в дело весь резерв, я быстро и метко бросал на противника группу за группой и делал нажим там, где он меньше всего ожидал этого. Производил удары во фланг, обход их и захождение в тыл противника.

В конце этих маневров 3-й батальон гусар был взят мною в плен… Противник был разбит наголову…

Я так устал и охрип, что уже не в силах был больше произнести ни звука. Пот лил с лица ручьями, стекая на нагретую солнцем медную кирасу. Каска жгла голову. Высокий и твердый, как дерево, тесный воротник колета, как тиски, давил шею, подпирая высоко подбородок и причиняя боль.

Оба полка, и люди, и лошади, были в поту, задыхались от усталости и жары. Больше других умаялись батальонные и эскадронные командиры; их лошади были сплошь в пене, точно вымазанные мелом. Командир нашего второго батальона Никифоров, человек пожилой и грузный, с одышкой, которого я чаще других бросал на противника, до того забылся в этой горячей суете, что не почувствовал, как испражнился на седле и как испражнения прошли у него по спине вверх и вышли через край воротника…

Николай был очень доволен.

– Молодец, – сказал он растроганно. – Спасибо.

– Рад стараться, ваше императорское величество! – прохрипел я.

– Благодарю… – Николай обнял меня и поцеловал в лоб: от него пахнуло на меня чудеснейшими духами, сильный и тонкий запах которых я долго после этого ощущал…

– Жалую тебя офицером…

– Ваше императорское величество, – подскочил наш полковой, – осмелюсь доложить: он еврей!..

Николай изменился в лице, глаза его расширились, он смутился. Но сейчас же овладел собой. Взгляд его стал металлически-суровым. Он досадовал на командира за то, что тот его не предупредил, а на меня за то, что я еврей. Ведь царское слово, по обычаю, обратно не берется. Но вместе с тем он не мог допустить, чтобы еврей был офицером.

– И не принявший православия? – сухо спросил он у меня.

– Никак нет, ваше величество, – твердо ответил я.

– Гм… – хмыкнул он досадливо и капризно, подавляя в себе раздражение. Твердый тон моего ответу очень не нравился ему. Его железный деспотизм, не ведавший препятствий своим прихотям, в моем отказе встретил неожиданное сопротивление. Оставалось обойти его как-нибудь, не роняя своего самолюбия. И, закусив губы, он решился на последнее, таи как слишком далеко зашел в этой игре со мной… Один его поцелуй чего стоил… царский поцелуй еврею… Если я не крестился до сих пор, то могу креститься теперь, по желанию царя.

– Теперь же желаешь принять православие? – тоном, не допускающим возражения, спросил он.

– Никак нет, ваше величество, – ответил я.

Его красивое лицо насупилось, округлые с румянцем щеки чуть вздулись и отвисли; между бровями появилась складка гнева.

– Почему? – спросил он.

– Я поклялся остаться верным сыном своего народа.

Граф Никитин, точно только что узнав меня, махнул рукой: мол, это тот самый, из него толку никакого не будет. Полковой вперил в меня свои жестокие, как колючки, глаза. Он готов был сейчас же высечь меня.

– Ну, – сделал Николай капризный жест нетерпения рукой в сторону полкового, – в таком случае дать ему награду в 300 рублей и нашивку.

И он сердито от меня отвернулся. Он был не в духе. Я испортил ему праздничное настроение.

Глава XIV. Генеральша

Шесть лет я провел в кантонистах. После этого вышел на службу, т. е. был зачислен в рядовые нашего полка. До сих пор я только учился служить, теперь же начал двадцатипятилетнюю «действительную службу». Мне шел тогда 21 год. Служба в кирасирах была очень тяжела, и я начал хлопотать о том, чтобы перевестись в пехоту, где служить было гораздо легче. Мой бывший вахмистр Дьяков теперь был уже корнетом, и он обещал устроить мне назначение в Бахмут – в Крымский пехотный батальон.

Я отправился к нему просить его, чтобы он ускорил дело. Его не оказалось дома. И я пошел к знакомому крестьянину-сапожнику, который починял мне сапоги. Он жил за рекой. Взойдя на мост, я увидел жену полкового командира: толстая, высокая с зонтиком, она шла мне навстречу. За ней ковыляла болонка. Впереди меня шел, постукивая палкой, слепой крестьянин. Болонка залаяла на него и ухватила его за полы зипуна. Он замахал палкой и матерно выругался. Генеральша покраснела от злобы и заорала на него:

– Ах, ты хам!.. Ах, ты подлец! Как ты смеешь выражаться так в моем присутствии?! Я тебя арестую! На эшафоте засеку!..

– А кто вы такая? – сказал слепой. – Я ведь не вижу, не зрячий ведь я. Кабы видел, другое дело. – И поковылял дальше.

В это время я поровнялся с ней. Она метнула на меня острый взгляд. Я сделал вид, что не заметил ее, и прошел. Она окликнула меня:

– Эй, солдат! Остановись!

Я остановился.

– Иди-ка сюда!

Я подошел.

– Ты знаешь, кто я? – спросила она.

– Знаю, – ответил я. – Супруга нашего полкового командира.

– Так почему же ты мне не отдал чести? – злобно сказала она.

– Вам не полагается.

– Как не полагается?! – крикнула она. – Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я генеральша. Стань во фронт и сними фуражку!

«Вот еще холера! – подумал я. – Ей еще отдавай честь. И так уж осточертело вытягиваться пред офицерами…» (при Николае I солдат обязан был отдавать честь, вытянувшись во фронт).

– Ваша воля гневаться, – сказал я, не изменяя позы, – а в воинском уставе не сказано, чтобы женщинам отдавать честь, даже генеральшам, даже жене военного министра.

Она побледнела от злобы, глаза позеленели:

– Мерзавец! – взвизгнула она, взмахнув зонтиком. – Ты еще смеешь так дерзко говорить со мной! Я тебя!.. – сучила она зонтиком прямо пред моим лицом, точно намереваясь выколоть мне глаза. – Я тебя, мерзавца, под суд отдам! Сквозь строй прогоню!.. – шипела она, словно гадюка, топая ногами в ярости. – Я тебя!.. в Сибирь, на каторгу!..

«Пошла ты к… – мысленно выругал я ее, – каждой сволочи честь отдавай!..» И пошел своей дорогой.

Однако я почувствовал себя скверно: я знал, что этот случай не пройдет для меня бесследно. Вот не повезло! Я досадовал на себя: не надо было артачиться, отдал бы ей честь и давись; не убыло бы от меня. А теперь вот… Она хотя и не спросила моей фамилии, но лицо ведь мое хорошо заметила. Узнает меня сразу. Сквозь строй за это не прогонят, но порки, пожалуй, не избежать мне.

И сердце у меня заныло. Из-за какой-то бабы мне придется расплачиваться…

На следующий день, когда мы вышли на учение, наш эскадрон выстроили в две шеренги. Приехал генерал с генеральшей. Оба они медленно проходили перед первой шеренгой. Генеральша зорко останавливала зеленые глаза на каждом солдате. «Значит не ошибся я: ищут меня». Я стоял в конце второй шеренги. «Неужели не узнает меня? Может ведь случиться»… Я все еще надеялся, авось гроза пройдет мимо. Но вот она уже около меня. Вот глаза ее остановились на мне, засверкав зеленым огоньком:

– Вот этот! – ткнула она зонтиком в меня.

– Не ошибаешься? – сказал генерал.

– Нет. Хорошо его помню.

Генерал обратился ко мне:

– Это ты вчера оскорбил мою жену?

– Никак нет, ваше превосходительство, – ответил я. – Я не оскорбил.

Генерал сделал большие глаза:

– Как не оскорбил? Ведь тебя узнали. Ты повстречался с моей женой вчера на мосту?

– Так точно, ваше превосходительство.

– Так чего ж ты сказал – нет? Хотел меня обмануть?

– Никак нет, ваше превосходительство. Позвольте доложить вашему превосходительству, что супруга ваша потребовала, чтобы я отдал ей честь, а я сказал, что по воинскому уставу женщинам не полагается честь отдавать, кроме государыни-императрицы, если знаешь ее в лицо. Лицо генерала сделалось грозным.

– Молчать! – крикнул он. – Я у тебя не спрашиваю устава! – И повернул лицо к эскадронному. – Дать ему двадцать пять розог.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул эскадронный.

В этот же день меня секли…

Я не в состоянии был подняться после порки; меня отправили в госпиталь.

Узнав об этом, Дьяков пришел навестить меня. Он сел подле койки, на которой я лежал, и тихо заговорил:

– Расскажи, как это случилось с тобой?

Я рассказал.

Расскажи как это было с тобой.

– Эх, ты, чудак, – грустно сказал он. – И нужно же было тебе связываться с бабой? – Потом он склонился ко мне и прошептал. – Разве не знаешь этого прохвоста… Погибели на них нет… Если бы декабристов не разгромили, таких прохвостов бы не было. Не было б и телесного наказания… Приходится теперь… Ну… – встал он. – Поправляйся. Скоро будешь переведен. Авось, там легче будет. – Он пожал мне руку и вышел…

Глава XV. Сквозь строй

Неделю спустя я получил перевод в город Бахмут и отправился туда пешком. В те времена солдаты не ездили, а шли пешком хоть какое угодно большое расстояние. Ездили только офицеры, дворяне, знатные и вообще люди «благородного» происхождения…

Был полдень, когда я вошел в Бахмут. Меня одолевала усталость. Я спешил скорей добраться до штаба, пройти через все формальности, чтобы получить квартиру и отдохнуть.

Придя в канцелярию штаба, я застал только одного дневального, стоявшего у двери старого солдата. Я сел уныло на скамью. Несколько минут спустя вбежал черноволосый, средних лет, унтер, и стал рыться в ворохе бумаг на столе.

Я спросил его, где бы мне увидеть старшего писаря, чтобы пред’явить ему документы о переводе.

– Старший писарь это я, – сказал он с достоинством, выдернув из вороха какую-то бумажку. – Ты переведен к нам? Ладно. Но мне некогда сейчас. Завтра удовлетворю тебя. Идем. – И он направился к двери. Я пошел за ним.

– Сейчас будут гнать сквозь строй двух солдат, и приказано, чтоб все там были.

Мне эта история не улыбалась. Удовольствие какое: смотреть, как будут казнить людей, мало я видел этого…

– Я с дороги устал очень, – сказал я, – мне бы отдохнуть.

– Ладно, успеешь отдохнуть.

– А где же я буду ночевать сегодня?

Он подумал и сказал:

– Да, это верно. Пойдем, укажу тебе ночлег. – он ускорил шаги. – Шибче идем, а то опоздаем.

Я еле поспевал за ним.

– За что их гонят сквозь строй? – спросил я.

– За государственное преступление, – многозначительно ответил он.

– Какое же государственное преступление учинили они?

– Какое? – Он помолчал, обдумывая, сказать или нет. Потом ответил: – Ты этого не поймешь, молод и малограмотен.

– Напрасно вы так думаете, господин унтер-офицер, – сказал я. – Я хоть и молод, но хорошо грамотен. Понимаю все, что говорят мне.

– Понимаешь? – испытующе смотрел он на меня. – Тогда другое дело. – Он приблизился ко мне и таинственно сказал: – Они пошли супротив государя-императора и супротив начальства. Понимаешь? Говорили, будто государь-император и помещики мучают народ и что не надо ни государя, ни помещиков, а чтоб, значит, была республика. Понимаешь?.. – Смотрел он на меня глазами полными ужаса. – Республика… Понимаешь? Во!..

Я понял, что он не сочувствует «преступникам»; он ужасается произнести страшные для него слова. Мне хотелось узнать подробнее, где они это говорили, кому, при каких обстоятельствах? Но я не задавал больше вопросов. К тому же мы были уже недалеко от места экзекуции. Он сразу изменился; лицо его приняло начальнически-надменный вид; глаза устремились туда – на большую площадь, где четырехугольником были выстроены войска: пехота, кавалерия, артиллерия.

– Наш батальон посредине, – сказал он и прибавил шагу.

Когда мы подошли ближе, я увидел: в середине четырехугольника были расположены четыре роты, каждая отдельными двумя шеренгами, лицом к лицу, шага на три друг от друга. Таким образом каждая рота представляла коридор. Каждый солдат вместо ружья держал шпицрутен[1]1
  Прутья.


[Закрыть]. Вот показался оголенный по пояс высокий, плечистый солдат, с благообразным лицом, с русой бородкой; глаза его светились лихорадочным огнем. Руки были связаны на спине, и между ними и спиной продето ружье. Два солдата по обеим сторонам, один держа за штык, другой за приклад, подвели его к первой шеренге. Тут же вслед этому другие два солдата, в таком же положении ко второй шеренге подвели другого солдата, среднего роста, без бороды и усов, с землистым лицом и потухшими глазами. Стоявший невдалеке огромного роста пузатый полковник, с палкой в руке, подал знак. Посыпалась барабанная дробь, засвистела флейта. Наказываемых ввели в коридоры. Первые два солдата, с краю правых шеренг, высоко взмахнули шпицрутенами и жестоко ударили по голым спинам; заалелись две красных полосы на спинах. Вслед за этим ударили первые два солдата, с краю левых шеренг. Потом два вторых солдата с краю правых шеренг: потом вторые два с краю левых шеренг… Медленно двигались оголенные люди, и методически подымались и опускались со свистом шпицрутены…

Когда несчастные дошли до конца шеренг, спины их были окровавлены… Я отвернулся, отошел от этого ужасного места…

Потом я вспомнил, что писарь обещал мне указать ночлег, и вернулся обратно к тому месту, где стоял раньше. Писаря тут уже не было. Я стал искать его в толпе.

Вся площадь была запружена людьми. Трудно было протискиваться сквозь гущу. Окна, балконы, крыши, заборы прилегающих к площади домов, деревья палисадников, пролеты церкви на площади – все было усеяно людьми… Наказываемых вели теперь сквозь строй вторых шеренг. Кровь ручьями стекала через пояс, на штаны, за голенища сапогов.

– О-о-ох!.. – застонал среднего роста солдат. – За что страдаем?!..

Раздался зычный голос командира: – Первая рота! Переменить шпицрутены.

Первые две шеренги бросили окрашенные кровью шпицрутены и взяли из кучи тут же приготовленных свежие.

Писаря я все никак не мог найти.

– Братцы!.. – крикнул высокий солдат. – Безвинно мы страдаем!.. Мы хотели волю народу!.. Нас за это казнят! Братцы! Помогите! Бросьте розги!.. За вас мы страдаем! За ваших отцов и детей!..

Публика зашевелилась; послышался подавленный вопль. Шпицрутены как будто стали мягче опускаться на изрубленные спины. Но рявкнул полковник команду, и с прежней силой засвистели они. Сильней забили барабаны, звучней завизжала флейта, заглушая слова солдат…

В конце второй шеренги среднего роста солдат повис на ружье. Подошел врач, фельдшер. Врач взял пульс солдата. Фельдшер приложил к носу того пузырек с какой-то жидкостью. Солдат вздрогнул, но не встал на ноги… Я протиснулся сквозь толпу и быстро пошел, не отдавая себе отчета, куда иду…

Глава XVI. Асмодей

…Служба в Крымском батальоне в техническом отношении была легче, нежели в кирасирах. Но зато в отношении дисциплины здесь было еще суровее. Наш батальонный командир Максимов был жестокий человек. У него было совершенно своеобразное, свойственное николаевщине, понятие о справедливости.

Он был грозой батальона. Наводил ужас не только на солдат, но и на офицеров и штатских. Особенно жестоко преследовал он за неряшество и пьянство, нередко засекал насмерть.

Он был огромный, кряжистый, с толстым брюхом, с лицом похожим на Асмодея[2]2
  Асмодей – дьявол.


[Закрыть]. Его так и прозвали: «наш Асмодей». Ходил Асмодей, опираясь на толстую желтую суковатую палку. Завидев издали его страшную фигуру, каждый старался обойти его так, чтобы не встретиться. Он имел обыкновение останавливать на улице каждого солдата и осматривать, в каком состоянии его обмундирование.

Как-то шел я по улице. Это было зимой. В рассеянности я не заметил, как очутился невдалеке от него. Точно из земли вырос он. Он стоял и распекал стоящего перед ним навытяжку солдата, тыкая в него палкой. Я свернул с тротуара, делая вид, что хочу зайти напротив в лавку. Но он уже заметил меня.

– Солдат! – крикнул он мне.

«Ну, попался», подумал я. Дело в том, что на мне было мое собственное обмундирование, сшитое по-офицерски. Это было мое праздничное платье, которое я надевал вне службы.

Я подошел, снял фуражку и вытянулся.

Он осмотрел меня с ног до головы, как вещь на выставке, и потом перевел взгляд на другого солдата. На том было истрёпанное казенное обмундирование. Больше всего истрепаны были сапоги, носки которых «просили каши». Крючки у воротника отсутствовали, отчего шинель неплотно прилегала к шее, пуговицы были не чищены, одной недоставало.

– Вот видишь, – обратился он к нему и ткнул в меня палкой. – Он тоже такой солдат, как и ты, однако, смотри-ка, как он одет. Любо посмотреть на него. – К моему крайнему удивлению, Асмодей действительно любовался мною.

– Все на нем ново и не казенное, а собственное, на свои средства приобретенное. Чисто, опрятно. Приятно смотреть. – И голос его при этом словно таял от удовольствия. – А ты, – сукин сын, подлец, – загремел он опять, – как ты одет? Он такое же жалованье, получает, как и ты. Неряха… Солдат не должен надеяться на казенное. Казенное обмундирование должно храниться только для смотра, на парад выйти, на ученье. А для остального времени солдат должен иметь свое собственное.

«А если он не может заработать?.. – думал я. – Где же он возьмет? Воровать ему, что ли?..»

– Вот ты истрепал казенное и ходишь не как солдат его величества, а как босяк, как нищий. Стыд и срам смотреть… Откуда казна возьмет столько денег, чтобы одеть вас всех таких нерях, босяков.

– Ты, братец мой, из каких? – спросил он у меня.

– Из евреев, ваше высокоблагородие.

– Ну вот, видишь, – обратился он к солдату, – еврей и ходит в собственном, а наш русский, ежели не вор, не пьяница, то неряха… Отправься, братец ты мой, с ним в роту, с этим неряхой, – приказал он мне, – и скажи фельдфебелю, что я приказал дать ему 300 розог на первый раз и при тебе, чтоб ты это видел.

Несчастный помертвел. Лицо его стало землистого цвета. На вид он был мозглявый, слабый. Для него 300 розог – это мучительная верная смерть. У меня сердце упало.

Мы шли молча.

Фельдфебель был как раз в роте, когда мы явились.

– А, здравствуй, брат, – встретил он меня. – Что, должок за работу хочешь получить?.. У меня, брат, денег еще нет. Не сумел разжиться…

– Не в том дело, – сказал я. – Тут несчастье случилось…

– Что такое?..

Я рассказал. И попросил, нельзя ли как-нибудь замять это дело.

– Что ты!.. – схватился он за голову. – Да как же я-то могу замять?.. Ты же, брат, знаешь Асмодея. Он завтра же потребует меня и спросит.

– А вы скажите, что исполнили.

– А ежели он узнает?.. – Он, видимо, между тем соображал что-то…

– Да уже как-нибудь… – настаивал я, заметив его колебание. – Вечно буду благодарен…

– Да я, брат, знаю… Но как же?.. Страшно… Ей-же, ей… Действительно, несчастье… Ну, уж ладно… Как-нибудь устроим… Так ты скажешь, что при тебе, мол, был наказан, ежели тебя спросит завтра…

– Конечно, скажу. Может быть, сегодня еще спросит: я сегодня буду на часах.

– Смотри в оба, а то нам обоим попадет…

Он велел внести три пачки розог, по сто в каждой.

– Ну, Ковальчук, раздевайся и ложись, – приказал он, – будем тебя наказывать.

Ковальчук лег.

– А вы, братцы, – обратился он к двум солдатам, которые должны были наказывать, – пучками как есть: раз, два, три – и готово: поняли? И это, значит, триста и будет сразу… Получил свое и готово… Надо же товарища выручить – завтра, может быть, и ты в такую беду попадешь…

Уж начинало смеркаться, когда я пошел в караул. Мороз к ночи крепчал. Подул и ветер. Начиналась метель…

Двор, где жил полковник, был огромный и пустынный. Кроме небольшого одноэтажного флигеля, который занимал Асмодей, во дворе стоял сарай. Подле него сложено было несколько саженей дров. Эти дрова мне нужно было сторожить.

Пост этот был установлен недавно, после того, как сам Асмодей на месте преступления поймал одного семейного солдата, тащившего дрова. Солдата этого Асмодей запорол насмерть. А жене его стал ежемесячно выдавать по возу дров. Она была молодая и красивая, и Асмодей ей покровительствовал.

Дрова охранялись теперь так же строго, как денежный ящик.

С ружьем на плече ходил я взад и вперед подле дров…

Метель разыгрывалась все сильнее. Я прислонился к стене сарая, за ветром. От усталости глаза стали слипаться. Дремота овладевала мной… Вдруг я услышал голос Асмодея:

– Часовой!

Я вздрогнул и зашагал: «Ну, ежели заметил, что я прикорнул, – пропал», со страхом подумал я.

Его грузная фигура двигалась по направлению ко мне.

– Кто идет?! – окликнул я.

Он молчал.

– Кто идет?! – вторично крикнул я.

Он не отзывался.

– Кто идет?!. Стрелять буду!.. – И взял ружье наизготовку.

– Это я, твой командир, – сказал он, подойдя ко мне.

– Глупак, не узнал разве меня?

– Сильная вьюга, ваше высокоблагородие, трудно узнать…

– Ну как, холодно?

– Так точно, ваше высокоблагородие.

– Да, правда, холодно. Ну, после смены нагреешься… А у тебя ружье в исправности? Давай-ка я посмотрю.

– Виноват, ваше высокоблагородие, ружья я вам не дам…

– Что ты, глупак, своему командиру ружья не даст. – Он вытянул огромную руку и взялся за ствол ружья.

Я рванулся назад, выдернул ружье и отступил три шага назад.

– Прошу ваше высокоблагородие немедленно отойти от меня, – приказал я ему. – Ежели вы после троекратного предупреждения не отойдете, я буду стрелять. – И взял ружье наизготовку.

– Что ты, что ты, господь с тобой!.. – изменившимся от страха голосом сказал он и попятился назад. – В своего полковника будешь стрелять…

– Ежели он хочет взять у меня на посту ружье, то все равно, – твердо ответил я.

– Молодчина… – буркнул он растерянно и убрался восвояси.

Я снова зашагал взад и вперед.

Из-за крыш соседних зданий госпиталя выдвигалась луна; свет ее слабо просачивался сквозь мглу. Метель стала утихать. Становилось светлее.

Я снова зашагал взад и вперед.

Дверь флигеля раскрылась и на порог вышел полковник.

– Ну, что, братец ты мой, замерз? – издали загремел он.

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

– Молодец. Когда сменишься, зайдешь к повару и скажешь ему, чтобы он тебе дал поужинать.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

Сменившись, я отправился в кухню. Повара я знал. Это был старый солдат с черными щербатыми зубами, жидкой бородкой, глянцовитой плешью на маковке и плутоватыми глазами.

– Греться пришел, – сказал он словоохотливо. – Ну, ну, погрейся, молодчага, невесту красну-девицу найдем… – Он дал мне два куска судака, соленый огурец и горчицы.

– Ну, уж так и быть, дам тебе немножко водочки, согреешься.

Из-за иконы над столом, у которого я сел, он вытащил бутылку водки. Мы выпили, я рассказал ему, как поступил с Асмодеем.

– Так его, – одобрил он. – Нашла коса на камень. Ты бы его долбанул хорошенько прикладом. И впрямь Асмодей: любит этак проделать штуку, фортель такой: подойдет этак к солдату на посту и ласково так попросит; дай, мол, миленок, посмотрю, какое у тебя ружьецо-то. А тот, глупак, возьми да дай ему. А он возьмет ружье, а потом порет солдата за то, что не знает службы.

Мы опять выпили.

– Как вы не боитесь держать у себя водку? – удивился я.

– Тута он никогда не узнает, – указал он на икону. – Тут, брат, «у Христа за пазухой», никто не узнает.

– Давай-ка, брат, дернем еще по одной. – И он налил.

Я отнекивался. Он настаивал:

– Теперь ночь, ляжешь спать.

– Нет, мне надо еще два часа пробыть на посту в госпитальном дворе у часовни.

– Ну, будет теплее на часах-то. Выпить, брат, это самое лучшее дело. И царь Давид сказал: «И вино веселит сердце человека» А он, брат ты мой, был не дурак-то.

Мы выпили еще по одной.

На кухонном столе лежало какое-то только что ободранное маленькое животное. Повар взял большой кухонный нож, принялся потрошить его.

– Видал этого зайца? – спросил он.

– Как будто и не похоже вовсе на зайца, – сказал я.

– Ну, что ты, рази не видел этаких зайчат?..

– Похоже на кошку.

Он засмеялся:

– Она самая и есть.

Я вытаращил глаза.

– Вы едите и кошек?!.

– Да не мы, а Асмодей… – Он плутовато ухмыльнулся: – Вишь ты, какое тут дело: раз я принес с базара зайца, а сам прилег: выпил, грешным делом. Встаю, хвать, зайца мово нет как нет. Я туды, сюды, на двор; вижу собака ножки от мово зайчика доедает… Что тут делать, думаю, беда. Узнает Асмодей, засечет… А тут, вижу, сидит кот, пригорюнившись этак, и смотрит, какая, мол, хорошая штука – и псу попалась. Я и давай котика манить. Отогнал пса, взял ножку и предлагаю коту-то. Иди, мол, покушай, голубчик-куманек, пес разэтакий не дал тебе полакомиться… Котик мой смотрит и боится: хочется и колется. Но подошел, наконец… Тут я его цап-царап и сюды… Зажарил с хорошей приправкой и подал на стол. Асмодей поел, и говорит: «Николай, говорит, ты где зайца купил?» – «На базаре, говорю, ваше высоко благородие» – «Молодчага, всегда этаких покупай», г-рыт он. – «Слушаюсь, мол, ваше высокоблагородие, г-рю. Только он дороже стоит». – «Ничего, г-рыт, пусть стоит дороже, – г-рыт, я не постою», г-рыт… И с тех пор, как удается залучить котика, у меня выпивка, а у Асмодея хороший обед… И волк сыт, и коза цела… Ну, а што, не все равно, что зайчик, что кошка?

Мне стало противно до тошноты.

– А ежели полковник узнает? – спросил я, вставая и надевая шинель.

– А как он узнает? Никогда он не узнает. Ежели б у него жена, дети, ну – тогда другое дело. А то что: шлюха эта, экономка, так ведь она сама хлещет водку почище моего, да у меня же и прячет.

– «У Христа за пазухой»?

– Нет, туда я ей дорогу не показываю.