Текст книги "Старый кантонист"

Автор книги: Наум Лещинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава IV. Побег

После этого случая меня сцепили нога к ноге с моим семилетним соседом. Надежда на бегство пропала.

На следующий день пришел отец. Я бросился к нему на шею и зарыдал…

– Не плачь… не плачь, сыночек мой, – дрожащим голосом говорил отец, обнимая и целуя меня. – не плачь…

Он прижал меня к своей впалой рабочей груди и гладил по голове.

Я бросился к нему на шею и зарыдал.

– Папа… – произнес я. Хотел сказать: «Разбойник схватил меня, когда тебя не было дома… Меня навеки отрывают от тебя, от родного дома… Спаси меня… Я пойду в учение к Калмону». – Папа, – мог я только произнести, рыдание душило меня. – Папа!..

Меня пугало то, что и отец всхлипнул. Я почувствовал, что он не может спасти меня. «Он оплакивает меня, – подумал я, – живьем хоронит»…

Плакали, глядя на меня, и мои соседи.

Когда я немного успокоился, отец заговорил:

– Как только я узнал, что случилось с тобою, я сейчас же бросился к сдатчикам, потом в общину, чтобы хорошенько узнать, в чем дело…

И тут я узнал от отца такие вещи, о которых раньше не имел ни малейшего понятия.

Когда Николай I издал указ о том, чтобы евреев брали в солдаты (до него евреев в солдаты не брали), еврейские общины стали хлопотать, чтобы евреев призывали в отроческом возрасте. Причина была та, что в двадцать лет большинство еврейских юношей были женаты и имели детей. Таким образом их семьи лишались отца и кормильца, который уходил на 30-летнюю службу, вернее, на век теряли его. Общины просили освободить женатых от военной службы, в каком бы возрасте они ни находились, а брать только холостых. Царь согласился.

Когда вышел указ не брать женатых, родители стали женить своих сыновей в отроческом возрасте и даже еще раньше. Скоро этот обычай так распространился, что все еврейское мужское население, кроме детей младшего возраста, оказалось женатым, и брать в солдаты стало некого. Тогда Николай I обязал еврейские общины круговой порукой: доставлять ежегодно определенное количество рекрутов по существовавшим тогда «ревизионным сказкам».

Этот указ явился страшным бедствием для евреев. Всей своей тяжестью он обрушился на трудящихся, на рабочих и бедняков. Он породил ужас, насилие и кровь.

Итак, каждая община по своему усмотрению, своими средствами производила рекрутский набор еврейской молодежи, вернее еврейских детей. Общиной избирались или назначались так называемые сдатчики, которые должны были доставить рекрутов в воинское присутствие. А так как правителями общины были только богатые, то дело сводилось просто к тому, что богатые отдавали в солдаты бедных. Тут уже не обращали внимание ни на возраст, ни на семейное положение, не помогала и женитьба. Считались только с выгодой, с извлечением прибыли. Делалось все это упрощенным способом. Просто хватали мальчиков, как схватили меня. Кто во-время мог скрыться, тот был спасен. Случалось и так: иные вступали в драку с «хапуном», избивали его и таким образом спасались. Если иному богачу никак не удавалось вывернуться, он просто нанимал за своего сына наемщика. Это было его законное право. «Деньги как бог милуют…» говаривали в старину.

Так, по ревизионной сказке в том году от всей нашей родни должен был пойти один рекрут. По разверстке очередь была за семьей моего дяди, который, к моему несчастью, был богат. К тому же он поспешил заблаговременно женить своих двух старших сыновей. Отец мой был не искушен в этих хитростях и он не надоумился женить меня. Впрочем, женитьба вряд ли помогла бы мне.

– Видишь ли, сыночек мой, – печально говорил отец, – ведь они, двоюродные братья-то, уж женаты… Если бы у Калмона был взрослый мальчик, а то ведь его Давидке всего семь лет… – И видно было, что ему жаль и Давидку и всех детей, которых отрывают от семьи на такое варварское, ненужное и жестокое дело. Он посмотрел на моего соседа и тяжело вздохнул. – Сколько тебе, мальчик, лет? – спросил он.

– На пасху мне сравнялось семь, – ответил тот.

– Если бы взяли Давидку, – продолжал отец, – то Калмон легко выкупил бы своего сына…

Мне стало ясно, что община пожертвовала мной для того, чтобы освободить моего двоюродного брата, и конечно Калмон не остался у нее в долгу…

Меня охватило отчаяние. Мысль о бегстве во что бы то ни стало опять пришла мне в голову.

– Разве попытаться спасти тебя как-нибудь сторонним путем?… – раздумчиво и тихо сказал отец после некоторой паузы.

– Я убегу! – шопотом сказал я. – Я все равно не пойду в солдаты!..

– Как же ты убежишь? – так же шопотом спросил отец.

Я рассказал о моей неудавшейся попытке бежать и прибавил, что теперь придумаю лучше.

– Но ведь ты не можешь двигаться один, ты же сцеплен с ним…

– Ну, что ж, вместе с ним я хожу и на воздух, а я все равно убегу!..

У меня вдруг блеснуло в голове:

– Принеси мне пачку нюхательного табаку!.. А вечером в десять часов приезжай на ту сторону яра и жди меня. Я прибегу и мы прямо поедем к тете…

Отец посмотрел на меня с некоторым удивлением, подумал и сказал:

– Хорошо… Но удастся ли тебе это, дитя мое?

– Удастся!.. – убедительно говорил я. – Ты только табаку скорей принеси мне.

– Хорошо.

Отец ушел. Я с лихорадочным нетерпением стал ждать его с табаком.

– Иося, ты слышал, о чем я говорил с отцом? – спросил я у моего спутника.

– Нет, – с искренностью ребенка ответил он.

Даже от него я тщательно скрывал задуманный план. Когда на следующий день отец принес мне табаку, я был вполне уверен, что мне удастся убежать. За это время я обдумал все мельчайшие подробности побега.

– Так ты, папа, смотри же, к десяти часам будь на той стороне!.. – категорически говорил я. – Если приедешь раньше меня, подожди, я прибегу!

– Хорошо. Буду. Непременно.

Когда отец ушел, к вечеру, я предложил Иосе полезть на печь:

– Мне холодно, – сказал я, – там мы нагреемся.

Мы вскарабкались на печь и легли.

Когда стемнело, Иося спал уж невинным сном ребенка. Потрогав его так и сяк и убедившись, что он спит, я вынул гвоздь и взялся за работу.

Замок мне и на этот раз удалось легко открыть. Я задумался над тем, как бы опять не заметили этого. Привязать его, как в первый раз, было опасно. Я придумал такую комбинацию: разогнул дужку чуть шире, и, воткнув ее в отверстие, попробовал, держится ли она достаточно туго. Опыт дал желаемый результат. Я еще раз проделал этот опыт. Результат был тот же. Я дрожал от радости. Чтоб еще больше убедиться в успехе, я еще несколько раз попробовал и, окончательно убедившись, лег и притворился спящим.

Часа два спустя я поднялся и выглянул. Группа картежников перебралась в угол, под фонарем. По этому я знал, что уж скоро десять часов: к десяти часам горевший в фонаре каганец обыкновенно начинал тускнет, так что только близко подле него можно было кое-как разглядеть что-нибудь.

Я разбудил Иосю, и попросился на воздух. Сторож вывел нас во двор и передал наружному стражнику. Ночь была темная, именно такая, как мне нужно было. Я заранее прицелился, наметил себе путь: я знал, что мне следует бежать вправо, и тогда я прямо попаду в овраг, и через него на проезжую дорогу. Сердце у меня страшно заколотилось, от волнения дух захватывало.

«Отец уж там наверно… – думал я. – Ждет меня»…

Сознание того, что отец находился от меня только на несколько десятков саженей, придавало мне бодрости. Присев на корточки, я тихонько и беззвучно раскрыл замок и освободился от оков. Быстро и ловко раскрыл я пачку табаку и раз-раз – засыпав лицо стражника, стремглав бросился бежать.

В овраг я попал скорей, нежели ожидал, оступился, упал и кубарем покатился вниз. Вскочил и побежал вверх по обрыву.

Выбравшись на дорогу, я стал искать отца. Побежал в одну сторону, потом в другую. Побежал влево, вправо. Никого тут не было.

– Папа!.. Папа!.. – звал я. – Где ты?!. – Я вот тут!.. Папа!.. Где же ты?!. – и я заплакал. – Вася! Вася!.. – окликал я нашу лошадку, которая всегда на мой зов отзывалась радостным ржанием.

Никого нигде не было слышно.

Между тем, на той стороне оврага, около сборни, показался огонек, послышались голоса. Потом показался другой огонек; оба задвигались, исчезли в овраге, а потом показались вверху недалеко от меня. Вот один наскочил на меня: крепкие руки ухватили меня за руку и потащили…

До сих пор не знаю, чем об’яснить, что отец не приехал. Я с ним больше не виделся. Он, верно, опоздал; или раньше времени прибежал? Ведь часов не было ни у него, ни у меня. Как бы то ни было, а я очутился в таком положении, что уж не в состоянии был пытаться бежать.

– А, так вот ты какой! – сказал сдатчик… – Так мы с тобой иначе поступим…

Рано поутру меня повели в кузницу, и кузнец заковал меня по-настоящему, как каторжника…

Глава V. Сдача

Через два дня утром вошел бородатый сдатчик и об’явил:

– Ну, детки, собирайтесь в дорогу. Сегодня вы отсюда уедете.

У меня явилась мысль о сопротивлении, и я стал подговаривать своих товарищей:

– Скажем, что больны, – говорил я. – Не можем двигаться… Что они нам сделают?.. Они не смеют нас бить. В цепях они тоже не имеют права нас держать. – Я узнал, что по закону они не смели этого делать. И я хотел поднять шум, чтобы дело дошло до властей и чтоб приказали снять с нас цепи.

– Конечно, нас не смеют держать в цепях, мы не арестанты. Не осужденные.

Когда сдатчик вошел вторично, в сборне стоял несмолкаемый гул. Он насторожился, но делая вид, что ничего не замечает, спросил:

– Ну, детки, собрались?

– Мы больны! – крикнул я. – Ноги болят от кандалов, ходить не можем.

– У меня тоже ноги болят! – крикнул другой… – Сымите цепи, тогда пойду.

Со всех сторон раздавались жалобы и протесты. Никто не трогался с места. Сдатчик побледнел. Черные глаза его засверкали злобой:

– Это еще что такое! – крикнул он. – Сейчас выходите отсюда и садитесь на телеги… Мерзавцы вы этакие!.. А то я сейчас позову полицию. Она вам задает!

– Ага, полицию, – крикнул я, – зовите полицию!

– Зовите полицию!.. – кричали другие, – пусть посмотрит!

– Не смеете нас держать в цепях!..

– Доктора позовите. Пусть посмотрит на наши ноги.

Сдатчик опешил. Он переменил тон, заговорил примирительно:

– Ну-ну, хорошо, хорошо… я знаю… Довольно. Побаловались и будет. Подводы ведь ждут. Идемте. Мы вас хорошенько угостим по дороге… Не сам же я взял вас сюда по своей воле. Правительство требует от нас… Что же делать, кому-нибудь надо итти в солдаты. Это уже так суждено свыше. Ведь вы знаете, что все на свете делается по воле бога. Надо принять его волю со смирением, покориться, если так богу угодно. Не я вас беру в солдаты и не правительство, а сам господь. По-моему, хоть все оставайтесь дома.

– Ну и пустите нас!.. Мы все разойдемся по домам! – кричали мы.

Меня с малолетства приучили верить тому, что все совершается по воле божьей, которой надо покоряться, но сейчас я не чувствовал никакого желания покориться этой воле. Несправедливость того, что именно я должен был своей жизнью расплачиваться за благоденствие богатого родственника, была слишком очевидной. И гнусное ханжество сдатчика, его огромная борода и хитрые глаза внушали мне непреодолимый страх, презрение и ненависть.

– Снимите цепи! Снимите цепи! – кричали кругом.

Угрожающе сверкнув глазами, сдатчик вышел. Мы торжествовали победу.

Так прошел день. Никто к нам не заходил…

Ночью мне приснилось, будто пришел отец, взял меня и понес на ту сторону оврага, положил на телегу, и мы поехали к тете Соне в Переяславль… Какую радость, какое блаженное чувство испытывал я во сне…

Когда проснулся, я увидел, что еду действительно на телеге. Но… увы… и телега, и лошадь чужие, а вместо отца погоняет лошадь какой-то незнакомец… да тут же и сдатчик сидит… Я протер глаза, не сон ли это. Нет – не сон. Уже светало и все вокруг было хорошо видно. Со мной на телеге лежало еще трое моих товарищей, они спали крепким предутренним сном… Впереди двигались еще две телеги со спящими детьми.

Я окончательно пришел в себя и понял, что ночью нас взяли и увезли сонными.

К полудню приехали мы в какую-то деревню.

– Ну вот, – благодушно сказал сдатчик, – тут мы хорошенько подзакусим и пересядем на другие подводы. Слезайте, дети.

– Мы не слезем, – сказали некоторые. – Ноги болят от цепей…

– Не слезем!.. Сымите цепи! – сказал я. Я надеялся убежать, хотя не знал, каким образом доберусь домой.

Нас было тридцать человек. Самому старшему было пятнадцать лет, второму – четырнадцать, двое мальчиков моего возраста. Мы пятеро были душою «восстания». Остальные, малыши до семилетнего возраста включительно, только следовали нашему примеру. Со вчерашнего дня мы не ели, и ребятишки конечно хотели без всякого бунта поскорее поесть. Я и сам был очень голоден. Но утешался тем, что делаю неприятность сдатчику, которого считал настоящим извергом.

Дело кончилось тем, что возчики сняли нас без разговоров, как снимают всякую кладь. И таким образом «бунт» был прекращен.

Маленький Иося все время держался подле меня. Он привязался ко мне, как к старшему брату. Крестьяне окружили нас, и каждый предлагал нам свое гостеприимство.

– Боже мой… какой маленький, – сердобольно говорила старушка, глядя на Иосю. – Идите ко мне, родненькие, я вас покормлю.

В один миг всех ребят разобрали по хатам. Я с Иосей пошел к сердобольной старушке. Она расспрашивала нас, откуда и куда мы отправляемся. Я рассказывал. Она заплакала.

…Я увидел, что еду действительно на телеге.

– И что только делается на свете… У матери отнимают дитя… А мать дома плачет… – и она фартуком утирала слезы.

Все яства, которые нашлись у нее в хате, она поставила перед нами на стол.

Мы наелись доотвала, а она все упрашивала:

– Скушайте еще блинчиков: вы ж ничего не кушали… Разве ж так кушают? Со сметанкой, а то с маслицем. А то творожку с свеженьким хлебцем… А то вот яичко… свеженькое, только сегодня из-под курицы… А то моченое яблочко… сладкое, как сахар… как мед…

К от’езду она приготовила нам два мешка с провизией, и со слезами провожала нас.

– Матери ведь нет, некому накормить… – и утиралась фартуком.

Мы поехали дальше…

Я лег на дно телеги и несколько времени спустя забылся… Когда я проснулся, была уже ночь. Лунный свет ударил мне в глаза. Обоз наш стоял подле каких-то изб. Ребята громко плакали спросонок. Их разбудили, так как здесь надо было выгружаться.

Иося тихо всхлипывал. У него был слабенький жалобный голосок, и когда он плакал, жалость проникала в самую глубину души. Невольно забывалось о своем собственном горе, и вся забота и внимание обращались на него. Я взял его на руки и, сгибаясь под тяжестью, понес в избу, куда возчики вносили сонных детей. Я поместился с ним в уголке на полатях. Он прильнул ко мне и вскоре заснул.

Мне было приятно, что ему хорошо со мной. Я привязался к нему, как к младшему брату, и с нежностью заботился о нем…

Рано поутру мы двинулись дальше, и на следующий день, к вечеру, прибыли в деревню под Киевом. Тут мы переночевали. Утром рано бородатый сдатчик, их было тут несколько, разбудил нас.

– Вставайте скорей, – торопил он, – надо снять с вас цепи.

У меня явилась мысль не давать снимать цепи: пусть воинское присутствие увидит, как нас везли, и может быть накажет за это сдатчиков. Мне хотелось в последний раз отомстить бородатому. Один из старших мальчиков – Шимон Бобров – согласился со мной.

– Не снимем цепи, – сказал я. И вслед за мной и остальные закричали:

– Не хотим!..

– В Киеве снимем… Все равно, уж недалеко…

Сдатчик грозно посмотрел на меня, как на уже известного ему бунтовщика и, ничего не сказав, вышел.

Несколько минут спустя он вернулся в сопровождении кузнеца и его двух подручных. Кузнец с молотом и клещами подошел ко мне, ухватил клещами мою цепь, ударил по ней молотом и в один миг я был свободен от оков. То же самое он проделал и с остальными…

Несколько часов спустя мы были в Киевском воинском присутствии…

Глава VI. Во имя бога

Тут нас только наружно осмотрели. У кого были руки, ноги, глаза, тот был и годен в кантонисты. Только двоих забраковали: их головы были сплошь покрыты струпьями от золотухи.

Теперь нашу партию составляли человек триста. Сдатчиков заменил молодой, всегда пьяный офицер, начальник партии, и его помощники – унтеры и дядьки. С этим начальством приходилось держаться уже не так, как с прежним – сдатчиками. Я это сразу почувствовал. С офицерами до сих пор мне не приходилось сталкиваться. Солдатский же нрав я знал, так как, когда мне было лет семь, у нас квартировал солдат. Тогда был сильный голод, и мы голодали. Солдат, бывало, приносит свой паек, сидит и есть. А я и сестра, голодные, смотрим, как он уплетает свой хлеб. Солдат иногда давал мне кусочек и говорил: «На тебе, кормись, вырастешь, будешь солдатом. А ее кормить нечего: она баба, солдатом не будет». И сестре он не давал ни крошки…

Сейчас я вспомнил это с особенной яркостью. Такой же суровый старый солдат был теперь моим дядькой, т. е. моим начальником, учителем и наставником.

Беспрекословно и быстро, по команде, надо было исполнять все его приказания. Это было страшно. Без рассуждений, без мыслей, без чувств, как истукану, надо было делать все.

Недели две спустя мы, под командой нового начальства, двинулись в Чугуев.

Эта суровая обстановка сильно подействовала на меня. В душе произошел перелом: мысли и чувства изменились. Под властью сдатчиков можно было еще надеяться на избавление. Теперь об этом нечего было и думать. Некогда было и вообще думать о чем бы то ни было. Все время было занято исполнением обязанностей. Следовало угождать начальству, чтобы не попасть в немилость, не подвергаться побоям. Мысль о доме, о родных надо было вычеркнуть… Словно топором было сразу отрублено мое детское прошлое, я и помечтать о нем не смел…

По прибытии на место мы поступили в ведение начальника Чугуевского отделения кантонистских рот. Тут собралось нас около четырехсот человек еврейских мальчиков. Был образован батальон, и мы стали заниматься.

Каждый день к нам в казарму приходили два попа; один низенький старичок, с жиденькой седой бородкой, о. Никодим. Другой высокий, красивый, средних лет, с черной подстриженной бородой и черными, быстрыми глазами, о. Иоанн. Они занимались с нами законом божьим.

В конце длинной казармы с одной группой занимался о. Иоанн. Во время урока он ходил взад и вперед, заложив одну руку за борт коричневого подрясника и говорил громовым басом, от которого становилось холодно и пусто в душе.

На другом конце казармы, с другой группой, в которой был я, занимался о. Никодим. Он сидел на стуле и говорил слабым, немного сиплым голосом смиренного и любвеобильного пастыря:

– Итак, маленькие израильтяне, – говорил он, заканчивая беседу, – сегодня мы с вами пойдем в церковь господню и помолимся господу богу нашему Иисусу Христу…

Это было в воскресенье. Некоторые из нас говорили хорошо по-русски. Пятнадцатилетний Шимон Бобров даже знал грамоте. Некоторые младшие говорили плохо. Были и такие, которые совсем не понимали по-русски, как мой маленький друг Иося. Речь о. Никодима убаюкала его, он сидел, прикорнув ко мне, и дремал.

– Ты будешь креститься? – спросил у меня Шимон, когда мы стали собираться в церковь.

– Что ты, с ума сошел? Конечно, нет, – ответил я.

– Смотри же, – погрозил он мне пальцем. – А то я напишу твоему отцу…

– Ты заботься лучше о других, – говорил я, – а обо мне не беспокойся… Другим говори, чтобы не крестились…

– Ребята, – обратился Шимон ко всем, – сегодня нас хотят окрестить… Вы будете креститься?

– Нет, – единогласно ответили все.

– Ну так вот: если вас спросят, хотите ли креститься, скажите: никак нет. Слышите.

– Хорошо!.. Хорошо!.. – кричали все. – Не будем креститься!

– Эй, вы, жиденята, – крикнул седоусый дядька. – Чего вы тут завели жидовский кагал: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Собирайтесь живей в церковь!

Мы выстроились и отправились в церковь.

Церковь была небольшая, молящихся было много. Нас провели вглубь, поближе к алтарю, где для нас было приготовлено место. От множества сверкающей позолоты я зажмурился. Когда я открыл глаза, передо мной точно в тумане далеко впереди, за горящими свечами двое или трое людей что-то делали, что-то читали и пели. По громовому голосу я узнал о. Иоанна, но самого его не видел. Его громовой голос страшно пугал меня, звучал роковым приговором, который вот-вот будет приведен в исполнение.

От духоты, дыма кадил и испытываемого волнения, страха я задыхался. Сильно разболелась голова, дрожали ноги, я еле стоял…

– После обедни нас наверное будут крестить… – шепнул мне стоящий подле Шимон.

Я молчал; словно окаменел. Я только посмотрел на него и заметил, что его лицо страшно бледно; черные глаза ввалились и лихорадочно блестят. Такое же лицо было, верно, тогда и у меня…

Но вот церковная служба окончилась. Нас вывели на площадь, выстроили. Тут было все начальство, военное и гражданское, была масса народа: пришли смотреть, как будут крестить сразу целый батальон еврейских мальчиков. Обстановка была торжественная.

О. Никодим стал говорить нам речь о значении православного богослужения и о ненужности других вероисповеданий. Особенно подробно он критиковал иудейство, уничтожая его. Он старался выражать свои мысли просто, удобопонятно, чтобы всякий мог его понять. И я его хорошо понимал. Он выражался елейно, благочестиво и лицемерно скорбел о заблудших евреях. Несмотря на это, я все время чувствовал обиду…

– Итак, дети мои, закончил речь поп Никодим, – вы должны благодарить бога, что он вас вводит в лоно православной церкви, в которой вы будете спасены, унаследуете царство небесное. Вы заблуждались; теперь вы пребудете на истинном пути господнем. Благословляю вас, – поднял он обе руки. – Аминь.

После него заговорил Иоанн. Его голос гремел недолго. Краткая речь его являлась дополнением речи Никодима.

– Чтобы войти в лоно православной церкви, – сказал он между прочим, – надо принять ее святое крещение. Святое крещение очищает духовно и телесно. Оно очистит дух ваш и ваше тело от той скверны, в которой вы пребывали доселе. Аминь.

– Ну, жиденята, хотите креститься? – обратился к нам наш начальник полковник Барков, высокий, толстый человек средних лет, с редкой, словно выщипанной бородкой.

После лицемерно елейных речей священников откровенно грубое обращение полковника звучало дико и нелепо. Никодим в смущении затеребил двумя пальцами бородку и, опустив глаза, сконфуженно заулыбался.

И даже Иоанн, который своим осанистым и надменным видом походил больше на начальника, нежели на пастыря церкви, и он в неловкости заложил руку за борт черной шелковой рясы и замурлыкал что-то под нос.

Из кантонистов никто не отзывался.

– Ну, чего же вы молчите: гаркнул полковник, обходя шеренги. – Онемели, что ли.

Снова гробовое молчание.

– Кто по-русски разумеет, отвечай! – приказал он. – Хотите?

Несколько мгновений стояла напряженная тишина. Вдруг:

– Не хотим, – раздался голос Шимона.

Все были огорошены. А Никодим так и застыл с пальцем в бородке. Иоанн вынул руку из-за рясы и начальническим взглядом уперся в Шимона.

– Это кто сказал: «Не хотим»? – спросил полковник, побагровев от злости.

– Я, – ответил Шимон.

– А, это ты, жид, так ответил своему начальнику?! – и, подойдя к Шимону, Барков ударил его по лицу так, что с его головы слетела шапка. – Погоди, я с тобой разделаюсь!

Он сел в экипаж, с ним вместе сели и попы, и махнул рукой командиру батальона.

Мы пошли.

Минут пятнадцать спустя мы пришли к реке. Барков и попы уже были тут.

– Раздевайся! – скомандовал батальонный. – И иди в речку.

Мы разделись и полезли в воду. В это время попы громко читали молитвы.

Потом нас построили, и майор Бочаров, человек среднего роста, с сизым лицом алкоголика, держа перед собой список, об’явил каждому из нас в отдельности:

– Отныне тебя зовут не Хаим, а Филипп Михайлов. Понял?

Крещеный безмолвствовал.

– Тебя зовут не Борух, а Никифор Николаев. Понял?

Так он обошел всех.

После этого Иоанн об’явил нам, что мы приняли «святое крещение» и отныне мы уже не евреи, а православные.

Я твердо решил не признавать крещения. А когда мы вернулись в казарму, я узнал, что и другие товарищи решили также.

На следующий день нас стали разбивать по ротам. Седоусый унтер вызывал по списку:

– Степан Андреев, выходи!

Никто не трогался с места.

– Где Степан Андреев? Почему не выходит?

Никто не отвечал.

– Иван Миронов, выходи!

Опять никто не отозвался.

Унтер вызвал еще несколько человек. Результат был тот же. Унтер матерно выругался.

– Тебя как зовут? – спросил он, подойдя к одному из кантонистов.

– Залмон, – ответил тот.

– Какой чорт Галмон! – крикнул дядька. – Никаких Галмонов тут нет. Ты скажи, каким именем тебя окрестили?

– Не знаю. Я некрещенный… – ответил тот. – Я еврей.

– А тебя как зовут? – обратился он к следующему.

– Нахмон.

– Тьфу! – плюнул он. – Шоб вы сказились. Бисов о отродье. Ты его крести, а он кричит: пусти.

Вскоре об этом узнало начальство: появился майор, потом полковник.

– Тебя как зовут? – багровея, обратился полковник к Шимону.

– Шимон…

– Вот тебе Шимон! – ударил он Шимона по лицу. – Вот тебе, жидовская морда! – еще раз ударил он его. – Как ты смеешь так отвечать начальству?! – в исступлении кричал он: – Тебя зовут Степан Захаров. – И он опять ударил Шимона два раза.

Лицо Шимона было окровавлено. Он еле держался на ногах.

– Выходи вон! – крикнул полковник.

Шимон вышел из строя.

– Как тебя зовут? – обратился полковник ко мне.

– Эфраим…

Я покачнулся от сильного удара по лицу. В глазах потемнело, голова закружилась.

– Тебя зовут Павел Иванов! – и на меня посыпались удары. – Жидовская морда! Выходи вон!

Я, шатаясь, как пьяный, отошел в сторону. По моему лицу текло что-то теплое и липкое.

Та же участь постигла еще шесть человек.

– Отправить их в карцер! – приказал полковник.

Нас отвели в темное помещение и заперли.

Некоторое время мы, оглушенные, стояли молча, не двигаясь с места. Потом кто-то в изнеможении опустился на пол.

– Ой… – простонал мой земляк Исаак, – не могу стоять…

– Надо поискать, может, здесь есть на чем присесть, – сказал Шимон.

Стали шарить. Кругом только стены.

– Шимон, давай в углу каком-нибудь примостимся, – сказал я.

– Вот тебе Шимон! – ударил он Шимона по лицу.

– И я с вами, – просил Исаак.

– Хорошо, – сказал я, двинулся в угол и на кого-то наступил.

– Кто это лезет прямо на голову? – обиделся тот.

– Это я… Я же ничего не вижу. Тут темно, как в мешке…

– А чорт его знает!..

– Воняет дохлятиной, – сказал Шимон.

– Дышать невозможно…

– Здесь что-то дохлое… Дохлая кошка…

– Где?

– Вот тут, – сказал Шимон. – Да, дохлая крыса, – нащупал он. – Тьфу!

– Ой, как страшно воняет… – простонал Исаак. – Я здесь умру…

– Да не ворочайте крысу, не будет вонять, – посоветовал я.

– Как же не ворочать, – сказал чей-то голос, – надо же мне где-то сесть. И спать тоже, думаю, придется тут же. Не на нее же лечь. Фу, я руки запачкал; – он отплевывался. – Ой, как мне тошно. Ой!..!

– Ну, подвинься ко мне сюда, – предложил я, – Шимон, двинься ко мне поближе; а он на твое место, поближе к тебе… Ну, вот так. – Еще теснее можно… Вот так…

– Ой, братики мои, я умру здесь… – стонал Исаак.

– Ну, ну, погоди ещё малость, не умирай, тут нет еврейского кладбища, негде тебя хоронить, – шутя сказал Шимон.

– Нет, я серьезно говорю, – сказал Исаак, мне очень плохо… а ты шутишь…

– А если я не буду шутить, тебе будет легче?

– Приляг, – посоветовал я, – положи голову ко мне на колени. Вот так… Тебе удобно?

– Не совсем…

– Ложись, как тебе удобнее…

Исаак ворочался и все никак не мог удобно поместиться. Мы все были сжаты в одну кучу, как сельди в бочке. Эта темная маленькая клетка была очевидно предназначена не более чем для двух-трех человек…

Прошло много времени. Стало тихо. Ребята стали засыпать. Неизвестно было, что теперь – ночь или день. Времени невозможно было определить. Вдруг что-то влезло мне на ногу. Я невольно вскрикнул:

– Ой, что-то лезет на меня!..

– Ой, что-то укусило меня! – вскочил Бобров.

– Наверно, крысы, – сказал Исаак. – Они нас здесь насмерть загрызут.

Все всполошились, повскакали, сбились в кучу. Мы долго стояли так…

Но усталость взяла свое, и мы постепенно опускались на пол… Опять стало тихо…

Не помню, как я заснул… Снилось мне, будто я летаю. Лечу, лечу, все вверх, ввысь, а небо все так же далеко, ему конца не видно… Но вдруг я начал падать и… упал на землю. Удивительно, что я не расшибся… Спохватился, раскрыл глаза, дневной свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Когда я снова раскрыл глаза, кругом была прежняя тьма.

– Снилось мне или я в самом деле видел свет?.. – спросил я.

– Нет, это тебе не снилось, – сказал Шимон, – дверь действительно на минутку раскрылась.

– Что же это было?

– Не знаю… как будто кто-то просовывал сюда руку.

– Да, да, – отозвался Исаак, – и я тоже видел…

– Ребята, ну, как, никто не думает креститься? – спросил Гитин.

– А что? – спросил Шимон. – Ты хочешь креститься?

– Нет… я так спросил… Я есть очень хочу. Мы наверно сидим тут уж третий день.

– Мы все голодны, – сказал я, – что ж делать…

Голод давно мучил меня. Становилось невмоготу…

– А если нас будут держать здесь, пока мы не умрем с голоду? – сказал Гитин.

– Ну и умрем… Что ж делать…

– Я бы не хотел так рано умереть…

Водворилось молчание. В этом молчании чувствовалось, что каждый думает крепкую думу, о которой не хочет поведать другому. В тайнике души каждый решал для себя вопрос жизни и смерти… Я решил так: если приходится умирать, то только бы скорее, поменьше мук…

– Что это тут опять шуршит?.. – навострил уши Гитин. – Слышите?..

– Крысы! – вскочил Шимон.

– Через меня перескочила!..

– Тут почему-то мокро… – сказал Гитин. – Вода… Вот и чашка… И хлеб… и хлеб!.. Ребята, хлеб!..

– Хлеб, хлеб, хлеб! – радовались все.

Все бросились к нему.

Я тоже нащупал кусок хлеба и положил в рот.

– Не хватайте, ребята, – сказал Шимон, – надо разделить всем поровну… Тут вот один кусок. Ищите, может быть, еще есть.

Все бросились искать.

– Крошки, одни крошки только: крысы поели хлеб!

– Мы все спали и не видели, когда нам принесли хлеба.

В несколько мгновений остатки хлеба были разделены, каждому досталось понемножку – лишь червяка заморить. Но о смерти мы пока перестали думать…

Несколько времени спустя звякнул замок, дверь раскрылась, полоса яркого дневного света больно ударила в глаза.

– Ну, жидки, говори, кто хочет быть православным? Того выпущу, – сказал Бочаров.

Все молчали.

– Не хотите! – злобно прошипел он. – Так сдыхайте тут, проклятое племя…

К нам втолкнули еще кого-то и дверь закрылась.

– Братцы, – послышался новый, надтреснутый голос. – Здесь такая страшная вонь, что невозможно дышать…

– Мы уже привыкли… – сказал я.

– А вы кто такой? – спросил Шимон.