Текст книги "Старый кантонист"

Автор книги: Наум Лещинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Глава X. Вахмистр

Я работал в швальне в послеобеденное время, в самый разгар работы, когда каждый из нас старался скорей окончить урок, отбыв который, мы после могли работать в свою пользу.

– Знаете, ребята, – сказал Иванченко, белобрысый парень 18 лет. – Куцый опять собирается подстроить нам пакость…

– Да ну его к… – выругался Федюкин, черномазый кантонист, похожий на цыгана.

На масляной наш эскадронный командир Гибенет, который мне покровительствовал и который вообще лучше других начальников относился к кантонистам, скоропостижно умер. Он несколько дней гостил в имении у знакомого помещика, и там после одного страшного кутежа его наутро нашли мертвым. Говорили, что он умер от угара, а может быть и просто опился.

После смерти Гибенета наш вахмистр, которого мы называли Куцым, стал невыносим. Этому способствовало то обстоятельство, что новый наш командир очень редко бывал в эскадроне. Всем распоряжался вахмистр по своему усмотрению. От времени до времени он ходил с рапортом на квартиру к командиру, и каждый раз приходил оттуда злой. Причин никто не знал. Среди нас ходили слухи, смутные догадки. Говорили даже, будто его там секут, и он вымещает гнев на кантонистах. Наверное же никто ничего не знал. Мы еще совсем не знали нашего командира.

Как бы то ни было, а нам приходилось очень круто. Не раз с тоскою и грустью вспоминали мы покойного доброго командира.

– Говорите тише, ребята, – шепнул я. – Он наверно сейчас под дверями подслушивает…

– Ну, что ты, – возразил Иван Безродный, тщедушный паренек. – Разве он всегда подслушивает?

– А я говорю, что сейчас он подслушивает, – утверждал я. – Хотите, докажу…

– Ну, докажи.

Я быстро на цыпочках подошел к двери и изо всех, сил толчком раскрыл ее так, что сбил с ног вахмистра: он упал навзничь, по его лицу струилась кровь.

– Ах, ты жид! – заорал он. – Ты хотел убить меня!

– Виноват, господин вахмистр, – сказан я. – Я не мог видеть, кто стоит за дверями… Мне надо было скорей побежать на воздух… Желудок у меня расстроился…

Кантонисты выскочили в сени.

– Погоди, я с тобой разделаюсь!.. – сказал вахмистр, уходя. Ему было больно и неловко.

Несмотря на то, что он грозил только мне, все были уверены, что достанется и другим. Конечно вахмистр слышал, как мы сговорились подстроить ему каверзу, в которой я был только исполнителем.

– Теперь нам не житье на свете, – говорили кантонисты.

– Замучает нас…

– Сживет со свету…

– Его самого надо сжить со свету, – мрачно сказал Иванченко.

– Ну да, сживешь его, – сказал Безродный, – как бы не так.

– Чорта с два. Он тебя скорей сживет… Плетью обуха не перешибешь.

– Ну, да это еще бабушка надвое сказала, – не соглашался Иванченко. – Мы тоже, брат, люди, не камни… Вот скоро будет инспекторский смотр. А Никитин спрашивает с «них» за нашего брата.

– Ну так что ж. Ты пожалуешься на вахмистра, а когда Никитин уедет, он тебя за это уж наверное со свету сживет…

– С ним надобно враз покончить… – сказал Цыган. – Нечего с ним долго валандаться. – В его глазах блеснул недобрый огонек.

Кантонисты переглянулись…

На следующий день, вечером, я шел домой на квартиру. Было темно, как бывает в безлунную ночь ранней весной, когда только что сошел снег. Кругом было тихо.

Издали доносилось кваканье лягушек…

Вдруг я услыхал знакомые голоса. Я стал прислушиваться и узнал голоса своих товарищей. Голоса Иванченко и Цыгана выделялись. Они о чем-то запальчиво спорили.

«Что за оказия?», подумал я.

Вдруг послышался голос вахмистра…

– Простите, братцы, – умолял он, – никогда больше не буду!.. Виноват перед вами, братцы!.. Согрешил… Каюсь… Простите!.. Клянусь, больше не буду!..

– Он нас выдаст, ежели мы отпустим его, – говорил Цыган. – Тащи, ребята!.. Нечего валандаться с ним!..

– Тащи, тащи, ребята! – говорил и Иванченко.

– Братушки мои!.. – пуще прежнего завопил вахмистр рыдающим голосом. – Клянусь… не буду!.. Я и вахмистром не буду больше… Поклянусь вам чем хотите… Отпустите душу на покаяние!.. Ох, братушки мои, каюсь… Ох, родимые мои, каюсь, уйду от греха, не буду больше вахмистром… Верьте моей совести… Не губите душу напрасно!.. Будете каяться потом… Истинно говорю вам… Миленькие, братцы мои, пустите душу на покаяние!..

Мне стало жаль его. Хотелось подойти и посоветовать отпустить его. Но в то же время и не хотелось обнаруживать свое присутствие. Я мог им помешать своим внезапным появлением: раз они мне об этом сказали, значит, я лишний здесь. В темноте меня никто не видел, и я мог оставаться только наблюдателем.

Между тем покаяние и вопли вахмистра подействовали и на кантонистов. Некоторые из них стали высказываться в его пользу.

– Ну его к шуту… – сказал Безродный. – Отпустим его, ребята… Раз человек кается…

– Ну да, – сказал Федюкин.

– Бросьте его…

– Да, ты его отпусти, а он тебя потом сквозь строй погонит!.. – не унимался Цыган. – Знаем мы ихнего брата… Поздно теперь прощать-то, надо было раньше думать об этом… тащи его, ребята!

– Да, боязно, как бы не выдал, – сказал Иванченко. Он колебался.

– Конечно выдает, – сказал Цыган.

– Тащи его, ребята! – скомандовал он.

Черная куча завозилась и двинулась в мою сторону. Я спрятался подальше. Вахмистр завизжал, как раненая собака… Его истерические рыдания действовали на нервы сильнее, чем его покаяния.

– Отпустим его… – стал опять просить Безродный, – простим его.

– Ну его совсем!..

– Степан Федорыч, – запыхавшись сказал Иванченко, и куча остановилась, – мы прощаем вас. А вы поступайте, как совесть ваша скажет…

Вахмистр залепетал что-то нелепое и бессвязное, в чем были мольба, благодарность, обещание и животная радость избавления.

– Братцы!.. я… родные… я… я!.. родные мои… я!.. увидите…

Кантонисты стали расходиться. Я быстро зашагал домой. Это было в субботу вечером. В понедельник, когда пришел в школу, я узнал, что вахмистр заболел и на его место назначен старший унтер Дьяков. О происшествии с вахмистром никто не упоминал. Точно ничего не случилось. Только новый вахмистр подозревал что-то. А может быть, он даже и знал: когда заговаривали о болезни Степана Федорыча, он лукаво улыбался.

Глава XI. Дьяков

Дьяков был моложе Степана Федорыча – лет двадцати восьми, но так же, как и тот, имел на рукаве нашивку, которая указывала, что он дослуживает 12-й год унтером и после может держать экзамен на офицера. Он был прямодушен, добр, прост и по-товарищески близок с кантонистами; был, что называется, душа-человек. Мы его любили. И очень рады были его назначению. Он был высокого роста, выше всех в полку, широкоплечий, грудастый, стройный голубоглазый красавец. На смотру начальство им любовалось. Заглядывалась на него не одна богатая и красивая дивчина нашего села. Он был у нас учителем русского языка.

Вначале он мне казался несколько странным: он как-то ничем не был похож на остальных унтеров, старых солдат, дядек наших, ни отношением к кантонистам, ни разговорами, ни манерами. Он не ругался, не сквернословил, как все остальные, не исключая офицеров. Был похож он на интеллигента, но не на интеллигента-офицера. На уроках русского языка он заводил беседу об исторических событиях, и рассказывал он это не как сказано в учебнике по истории, не так, как рассказывали нам дядьки, начинавшие похвалой белому царю и храбрости генералов. Дьяков рассказывал больше всего о страданиях солдат в тяжелых походах, о жизни крестьян. Теперь, когда он стал вахмистром, отношения его к нам стали еще сердечней. Я, Иванченко и Безродный были ближе к нему, нежели остальные кантонисты. Он приглашал нас к себе на квартиру, и мы вечерами долго сиживали у него. Беседуя с нами, он ругал полкового, эскадронного, начальство вообще, всех дворян, помещиков за то, что они угнетают крепостных. Об’яснял нам, как установилось крепостное право, что оно существовало и в других странах, но теперь там уничтожено, и только в России еще существует такое варварство. Рассказывал нам о восстании декабристов в 1825 году, о том, как они хотели уничтожить это варварство и установить конституционный строй, чтоб царь и помещики не могли по своему дикому усмотрению властвовать над всем народом; как их казнили за это. От него я впервые услышал слово: «конституция».

– Да, братцы, – говорил он, – тяжело живется крестьянам. Но.. – таинственно добавил он, – скоро этому будет конец. Вот увидите… Надо не падать духом… Моего отца и старшего брата засекли по приказу барина за то, что они отказались выйти на барщину и других подговорили не выходить. Я был тогда еще мал. Но я уж тогда возненавидел этих тиранов. Однажды, когда мать плакала по отцу и брату, я сказал ей, что я отомщу, когда вырасту… Когда буду офицером, мне будет легче это сделать…

Мы слушали его с неиз’яснимым интересом и жутью. Испытывали чувство благоговения к нему, такому храброму герою. Я смотрел ему в горящие гневом глаза и думал: «Ведь он рискует жизнью, его тоже могут казнить, как декабристов»… И мне было страшно за него.

– Знакомьтесь, – указал он на офицера.

– Это мой товарищ, Алексей Иваныч. – Корнет, молодой человек с маленькими темнорусыми усиками и бакенами, как у Пушкина, дружески поздоровался с нами за руку и, улыбаясь, сказал приятным картавящим голосом:

– Не стесняйтесь, ребята, я не начальник вам, а просто человек.

– И когда уж настанет час освобождения?.. – грустно вздохнул Дьяков.

– Настанет, – уверенно сказал Алексей Иваныч. – Еще подождать надо. Дело это нелегкое. Не так скоро делается.

– Знаю, Алексей Иваныч, что нелегкое, – сказал Дьяков, – но ждать-то невтерпеж.

Мы слушали его, с неизъяснимым интересом и жутью.

– Надо, чтобы войско поняло это, тогда дело выйдет. А то, ежели крестьяне даже подымутся, войска моментально их подавят. Ведь подымались же не раз крестьяне, и были у них даже храбрые вожаки: Пугачев, Стенька Разин. Ну и что получилось? Все дело в войске. Декабристы почему были разбиты? На их стороне было мало войска.

– Да… А как же это сделать, чтоб войско поняло? Очень долгая история, – сказал Дьяков. – Заговори об этом открыто, рискуешь головой. Если б было вот таких ребят побольше, – указал он на нас, – тогда бы можно соорудить.

– Вот таких молодых и надо просвещать, – сказал Алексей Иваныч. – Старый солдат тебя не поймет, а то еще предаст. А с офицерами и вовсе надо быть осторожным.

Долго сидели мы у Дьякова в этот вечер. Домой я вернулся разомлевший. Столько мыслей и чувств нахлынуло на меня, перепутались, я был сам не свой. Лег я спать. И Не мог заснуть. В голове вертелись у меня декабристы, засеченные отец и брат Дьякова, бунты, убийства, казни на эшафоте, предательства старых солдат, зверства офицеров…

К рассвету я забылся. И мне снилось, будто приехал к нам царь Николай на смотр. Подходит, к нему Дьяков и ругает его скверными словами. Царь выхватывает саблю и сносит голову Дьякова… А Алексей Иваныч тут же стоит и говорит: «Вот и рискнул головой». Я в ужасе раскрыл глаза и вскочил. Холодный пот прошиб меня: – «Фу ты чорт! Испугался как…» Посмотрел на часы: ровно 9. «Ах ты! опоздал как!» Поспешно умылся; оделся и побежал в школу.

В классе шли занятия по русскому языку, когда я вошел; тихохонько пробрался к своему месту и сел. Дьяков бросил на меня серьезный взгляд, укоризненно покачав головой. Но я так был рад, что вижу его живым и невредимым, что не мог и удержаться от улыбки, хотя сознавал, что это нехорошо: могу себе навредить и его подвести.

После урока, часов в 10, он отправился с рапортом к эскадронному.

Вскоре он вернулся от него темнее ночи: мрачный, раздраженный, нижняя губа у него вздрагивала от волнения и гнева.

– Чорт его возьми!.. – выругался он. – Вот так командир!.. – и еще крепче выругался.

Мы все окружили его тесным кольцом.

«Ага, – подумал я, – теперь мы узнаем, что он проделывал с Куцым».

– С таким командиром я служить не буду… – продолжал вахмистр. – Это только Куцый мог служить с ним… Я не таков… Много встречал я на своем веку прохвостов, но этакого еще не видел…

– В чем дело, Дмитрий Николаич? – забрасывали его со всех сторон вопросами.

– Расскажите, что случилось?

– Прихожу к нему, а он лежит на кровати голый: – «Что, с рапортом пришел? – спрашивает он. – Ну, рапортуй моей ж…» – И встал ко мне раком… Я опешил. Шутит он, думаю, или с ума спятил?!. – «Чего-ж ты не рапортуешь?!. – кричит он. – „Ваше благородие“, – говорю я, – так не полагается по воинскому уставу». – «Что?! – гаркнул он и выругался матерно. – Я тебя засеку! Рапортуй». – Вот идол… И денщик, видно, у него такая же стерва…

– И вы ему рапортовали?.. – спросил я.

– Сегодня да. Но завтра я ему отрапортую по-другому.

На следующий день вахмистр вызвал к себе меня, Иванченко и Федюкина.

– Пойдемте со мной к командиру, – сказал он. – Будете свидетелями, как я ему рапортовать буду…

Мы пошли.

Придя к командиру в переднюю, вахмистр сказал нам:

– Стойте здесь подле двери и, если денщик захочет войти в комнату на крик командира, не пускать его. Слышите? – И он вошел к командиру.

Я прильнул к щелке.

Командир, голый, толстый, встал раком к вахмистру и приказал:

– Ну рапортуй.

В воздухе блеснул длинный, с изгибом, палаш вахмистра и со свистом шлепнулся о розовое тучное тело командира. Я охнул… Командир быстро перевернулся, заорал и хотел укрыться одеялом, но вахмистр сдернул с него одеяло, и палаш свистя поднимался и опускался еще, и еще, и еще… Денщик прибежал на помощь командиру и ломился в комнату, но мы его вытолкали вон.

Кровь залила всю постель командира.

– Пощади!.. – вопил он благим матом.

– Сейчас, ваше благородие, я кончу рапорт… – продолжал вахмистр хлестать его палашом.

Наконец он кончил. И вышел. Он был бледен, тяжело и часто дышал.

– Идемте, ребята, – сказал он.

Мы пошли…

На следующий день командир прислал сказать, что сегодня рапорта принимать не будет, потому что болен, а когда выздоровеет, придет в эскадрон и там примет рапорт…

Глава XII. Отличие

На «летнего Миколу» мы готовились к инспекторскому смотру.

В нашей кантонистской жизни инспекторский смотр чрезвычайным событием, серьезным экзаменом, перед которым мы все трепетали. Я был исправен во всех отношениях, и бояться экзамена мне было нечего, и все же я испытывал тревогу и очень усердно готовился.

И вот настало девятое мая, день страшного суда… Приехал инспектор граф Никитин.

Пропустив нас церемониальным маршем, он поздравил с праздником и об’явил, что смотр будет завтра. Затем он поехал к нам в школу, и в его присутствии нас должны были экзаменовать по наукам. Я был уверен, что меня, как хорошего ученика, непременно вызовут, и очень волновался.

Случилось как раз так, как я ожидал: меня вызвали к доске.

– А ну-ка, сынок, – обратился ко мне Никитин, – покажи нам, что ты можешь… – Он ласково смотрел на меня старческим усталым взглядом.

– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил я.

– А… дайте-ка мне задачник арифметики, – сказал он.

Стоявший тут же на вытяжку полковник, огромного размера человек с большой седой бородой, повернулся с легкостью юноши, щелкнул шпорами и подал задачник.

Никитин выбрал задачу и холеным пальцем указал:

– Вот, эту. На-ка.

Я прочел отчетливо вслух задачу и стал ее решать.

Взоры всех были обращены на меня. Полковой и эскадронный знали, что они не будут после оставлены без внимания. Очень важно было это и для учителя арифметики Степана Федорыча, который еще больше моего волновался.

К слову сказать, этот Степан Федорыч стал совершенно другим после того, как кантонисты хотели бросить его в реку. Он точно переродился, стал справедливым и добрым. Вначале мы не верили ему, думали, что он прикидывается. Но потом убедились, что он действительно изменился. Пережитая им сильная душевная встряска сделала его человеком…

Никитин стоял позади меня и следил за решением задачи. Я рассуждал вслух. Он заметил, что я твердо знаю предмет. Это ему очень понравилось.

– Видите, – говорил он одному из своей свиты тихо, – какой молодец. Как твердо знает. Сам самостоятельно решает… Такими детьми я восхищаюсь… Это будущность нашего государства… Тот не солдат, который не думает быть генералом. А этот, я знаю наверняка, будет генералом…

Я окончил задачу и положил мел.

– Ну что, решил? – спросил он с улыбкой. – И верно по ответу?

– Так точно, ваше сиятельство, я проверил.

– Вижу, вижу, что ты молодец, – умильно сказал он и с нежностью погладил меня по голове; потом обнял и поцеловал в лоб… – Господин полковник, можете гордиться, что у вас в полку такие дети… Даровитый мальчик.

– Я, ваше сиятельство, счастлив доставить вам удовольствие такими кантонистами и стараюсь, чтобы все были такими, – сказал полковник.

– И вам, господин ротмистр, честь и слава, что в вашем эскадроне такой кантонист.

– Рад стараться вася-со! – точно топором отрубил эскадронный, покраснев как рак и напружившись. Это было существо неуклюжее, топорное, с обрюзгшим толстым лицом, большими рачьими глазами, без бровей и почти без лба и с пучком точно ежовых колючек на верхней толстой губе вместо усов… После того, как Дьяков отхлестал его, он, как ни в чем не бывало, стал аккуратно являться в эскадрон каждый день…

– Жалую тебя унтер-офицером, – сказал Никитин, положив мне руку на плечо. – Будешь готовиться в офицеры…

– Ва-ся-со!.. – напружился эскадронный, – он – жид.

На лице Никитина появилось такое выражение, точно ему наступили на ногу:

– Что такое?.. – презрительно и смущенно спросил он.

– Он – жид, – повторил эскадронный.

– Что такое жид? Не понимаю… – с тем же выражением недовольства произнес Никитин.

– Он иудейского вероисповедания, ваше сиятельство, – пояснил полковник.

– Ага… – Никитин почувствовал себя неловко. – Ты не принял православия? – опросил он.

– Никак нет, ваш сиятельство.

– Почему?

– Не желаю, ваше сиятельство.

– Ах, не желаешь… м-г… Ну, как хочешь… Но в таком случае ты по закону не можешь быть произведен в унтер-офицеры… да… жаль… очень жаль… Ну, будь ефрейтором… Ты достоин, чтобы отличить тебя… – Он достал из сафьянного кошелька серебряный гривенник и дал мне. – Вот тебе на орехи.

– Жалую тебя унтер-офицером, – сказал Никитин.

После меня вызвали Шимона Боброва. Он в математике был гораздо сильнее меня, знал больше, чем полагалось по курсу. Никитин был им восхищен еще больше, и сейчас же спросил его:

– Ты из каких?

– Из евреев, ваше сиятельство.

Никитин удивился:

– И ты еврей… И не принявший православия?..

– Так точно, ваше сиятельство.

– А… из православных есть у вас хорошие ученики? – обратился Никитин к полковому.

– Точно с такими знаниями нет из православных, ваше сиятельство, – ответил полковой, – знают, но не так…

– Гм… А я был уверен, что он православный. Бобров русская фамилия…

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, – подобострастно говорил полковой, – что, ежели бы он принял православие, далеко пошел бы…

– Само собой разумеется… А может быть ты примешь православие? Подумай хорошенько. Тебе предстоит славная будущность. А так твои способности пропадут…

Шимон молчал, точно в недоумении и рассеянности. Лицо его покраснело, на носу заблестели росинки пота. Видно было, что он переживает внутреннюю борьбу. Наконец он сказал, точно проснувшись:

– Приму православие, ваше сиятельство.

Лицо Никитина просияло, складки на старческом лбу поднялись кверху; он точно не ожидал такого ответа…

– Молодец, – улыбаясь, сказал он. – Спасибо. Поздравляю тебя унтер-офицером.

– Рад стараться, ваше сиятельство.

– Я тебя возьму с собой в Петербург.

Я был ошеломлен. Этого я никак не ожидал от Боброва. Через все жестокие испытания прошел он и вдруг теперь изменил. Я страшно возмущался, но вместе с тем еще надеялся, что он одумается, откажется он своего поспешного обещания.

Был полдень, когда окончился смотр. Я побежал к Боброву. Он собирался в дорогу, укладывался.

– Ты что же это сделал?.. – взволнованно заговорил я. – Все время был с нами, а теперь оставил нас… Ты изменник! Предатель!

– В чем дело? Чего ты ругаешься? Дурак, – сказал он, точно не понимая, о чем я говорю.

Я несколько остыл, подумал, что он решил не креститься.

– Ты же крестишься? – опросил я тоном вопроса и ожидал, что он ответит: «ничего подобного».

– Ну да; ну так что ж? – хладнокровно ответил он.

Меня взяло за живое, я не мог произнести ни слова.

– Очень просто, – продолжал он. – Зачем мне тянуть лямку, когда я могу быть офицером, а там дальше дослужиться до генерала. Рассуди сам. Ведь ты не глупый… Советую и тебе так поступить. Ты тоже можешь дослужиться до генерала.

Я ничего не ответил ему; сердце у меня сжалось, на глазах выступили слезы. Мне казалось, что я похоронил своего старшего брата, который был моей единственной опорой на чужбине… Я молча вышел…

На следующий, день Никитин осматривал школу берейторов, которая находилась при нашем полку. В школе готовились наездники, предназначавшиеся для того, чтобы об’езжать верховых лошадей для царя. В каждой воинской части на случай царского смотра стояли наготове в специальных конюшнях дорогие чистокровные кони разной масти, об’езженные, приученные к верховой езде.

Я с детства любил лошадей, любил ездить верхом. А тут, попав в кавалерию, я привык к лошадям, изучил все их повадки. Любая норовистая лошадь была мне нестрашна. Понятно, что я стал хорошим наездником. И меня зачислили в берейторы. Курс в школе этой был 6-месячный. Мне осталось пробыть еще 1 месяц; после этого меня должны были отправить в Петербург в царский дворец, чтобы об’езжать там лошадей для царя.

Мы стояли на плацу конным строем. Выдался ясный майский день. Никитин на белом рослом тучном мерине в белой уздечке, плавно, медленной рысью, грузно покачиваясь в мягком седле, под’ехал к нам; задавал вопросы: то одному, то другому, точно невзначай поглядывая на посадку ездока. Потом проверил некоторые приемы учения.

Я сидел на молодой гнедой кобылке. Красивая была, шельма; чистокровной арабской породы, со стройными ногами, трепещущими тонкими ноздрями; лукавые кофейно-масляные глаза ее то и дело косились туда и сюда. На бег была быстра и легка, ход у ней был плавный. Один недостаток был у ней; нервозность. Малейший шум, звук возбуждал ее. В строю была нетерпелива, не могла устоять спокойно, дожидаясь команды. Много усилий мне приходилось употреблять, чтобы удержать ее на месте от одной команды до другой. Часто бывало, никак не слажу с ней, и мне за это попадало от эскадронного командира. Не один раз я из-за нее был в карцере. А раз даже схватил 10 розог. В этот раз она словно нарочно нервничала, точно на зло Никитину, точно граф ее раздражал: топорщится и топорщится, чорт бы ее драл. Ни одной минуты не стоит спокойно, точно графский взгляд ее колет. Вижу, Никитин косится на меня недовольно: что, мол, за берейтор, не может заставить коня спокойно стоять в такой важный момент. Я пришел в раздражение: «Стой же ты, подлюга», рассердился я на нее и хватил ее остро отточенными шпорами и мундштуком. Она очень боялась шпор; укол же мундштука в небо привел ее в бешенство: она захрапела, поднялась на дыбы, подпрыгнула на задних ногах, веером распустив подстриженный пушистый хвост, и, сделав полукруг в воздухе, бросилась опрометью вперед, чуть не свалив с ног Никитина и полкового, и понеслась. Мне стало страшно. Я растерялся. «Ну, – думаю, – капут мне!»

Однако вскоре я овладел собой… Туго-натуго натянул поводья, крепче обхватил ее ногами, точно прирос к ней, и наклонился. «Теперь она меня уже не сбросит», думал я. Надо ждать, пока она устанет и сбавит ходу.

А она неслась все быстрее и быстрее. Бешеным галопом промчалась по деревне, и понеслась по степи. Точно на крыльях летела, мягко шурша по траве продолговатыми копытками. Встречный ветер сорвал с меня фуражку, пузырем вздул рубашку, свистел в ушах. Я с трудом переводил дыхание.

Вот издали замаячил лес. Вправо от леса желтел песчаник. «Ежели залетит в лес, – с тревогой думал я, – я пропал!» – И стал направлять ее на песчаник. Она вначале не слушалась. Потом постепенно стала забирать вправо. Я почувствовал себя бодрее. Пустил ей поводья, думая: «Лети, лети, подлюга! посмотрим, кто скорей устанет, я или ты»…

На песчанике она начала вязнуть в песке; трудно стало бежать. И стала замедлять бег. Теперь ко мне вернулось прежнее раздражение: «А, ты хотела лететь, так лети же!» И я стал ее пришпоривать. Она опять понеслась вскачь. Но недолго. Силы иссякали. Несмотря на то, что я продолжал ее пришпоривать, она медленней и медленней бежала. Потом вдруг как-то споткнулась и упала набок – мне на левую ногу. Я невольно вскрикнул от сильной боли, пытался выкарабкаться, но не тут-то было. Стал бить ее по голове. Она ни с места. Тогда я хватил ее мундштуком. Она вскочила. Я хотел подняться и не мог: нога не действовала. Что теперь делать? В степи ни единой души. Я лежу, и лошадь стоит подле меня, уныло понурив голову, точно чувствуя себя виноватой.

Но вот на горизонте показался всадник. Он двигался по направлению ко мне. Несколько времени спустя, когда он был недалеко от меня, я узнал Цыгана.

– Лежишь! – подскочил он ко мне и сразу спрыгнул с коня. – Что, не можешь подняться?

– Нога вот… – сказал я. – Очень болит.

– Уходокала! Ах ты, стерва! – И выругался матерно. – Пристрелить ее надо. Ну, как же быть-то с тобой! Верхом я тебя не могу взять. Надо поскакать за фурой. – Он вскочил на коня и помчался.

Часа 3–4 спустя я был в околотке. Дежурный врач, высокий сутулый старик, осмотрел ногу, и сказал:

– Перелом голени.

Меня отправили в госпиталь…