Текст книги "Старый кантонист"

Автор книги: Наум Лещинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Я – Лейзер Белый и еще один товарищ со мной, Айзик Вайнберг.

– Братцы мои дорогие, – продолжал Лейзер тоном взрослого. – Вы здесь мучаетесь. А там не лучше: еще хуже… Ой, что делают с нами, с нашими товарищами… Я не в состоянии даже передать вам… Двоих запороли насмерть… Двое выбросились из окна верхнего этажа… Один насмерть разбился, другой еще жил часа два…

– Им лучше, чем нам… – сказал, я.

– Ах, боже мой – продолжал Лейзер. – Двое бросились в отхожее место и там погибли… Один из них мой сосед. Мейер, вместе мы выросли в одном дворе, как братья жили мы с ним… Другой Авраам, тоже близкий мой товарищ… Один повесился… Пять человек убежали…

– И их не поймали? – опросил я.

– Нет. Но наверное поймают… Малышей разослали по полкам… Мы двое сказали, что дадим ответ завтра.

– Сколько дней мы здесь? – спросил Шимон. – Не помните?

– Сегодня четвертый день… И неизвестно, как долго нас еще будут мучить.

– Значит, так суждено, – сказал я. – Не только нас одних мучают…

– Да, хорошо говорить, – сказал Гитин, – а когда начнут с тебя кожу сдирать, тогда иначе заговоришь…

Все умолкли…

– А что для меня значит их крещение? – опять заговорил Гитин. – Ерунда. Я могу сказать им, что я православный, а останусь тем же евреем… От меня ничего не убудет… И не будут мучить меня…

«Ага, – подумал я, – сдается…»

– Но в бумагах ты же будешь записан православным, – возразил Шимон, – ты должен будешь ходить в церковь, молиться и всякую ерунду проделывать. И жениться тебе надо будет в церкви…

– О, когда еще жениться придется, – сказал Гитин, – до тех пор еще долго…

«Как только его спросят, – подумал я, – он согласится…»

И я не ошибся: когда нас ввели в казарму, где была приготовлена огромная куча дубовых розог, он на вопрос майора о крещении ответил согласием. Его примеру последовало еще несколько человек. Нас осталось четверо: Шимон, Лейзер, Исаак и я.

Первым взяли Шимона: его раздели догола, связали и положили на пол. Двое дядек, стоя по обе стороны, стали его хлестать. Мокрые розги, изгибаясь, словно змеи, со свистом прорезывали воздух и полосовали тело Шимона… У меня дрожали ноги, голова кружилась… Я еле стоял на ногах… Хотелось рыдать, кричать, но я не мог…

Майор сидел на табуретке и, покуривая трубку, приговаривал:

– Так… Так… Веселей ребятки… Так, горячей.

Красные полосы от первых ударов на теле Шимона стали темно-фиолетовыми. Он не издавал ни звука. Только от каждого удара он весь трепыхался, вздрагивал, словно хотел подняться… Брызнула кровь!.. И скоро заструилась по всему телу. Теперь Шимон лежал в луже крови…

– О-о-о-о!.. – вырвался из груди его протяжный вопль.

У меня помутилось в глазах…

– Согласен!.. – крикнул он нечеловеческим голосом, и разразился рыданием, похожим на хохот сумасшедшего.

– Окрестили… – буркнул седоусый унтер.

– Ну вот то-то ж, сказал майор. – Смотри у меня.

В это время Исаак пронзительно вскрикнул и как сноп и грохнулся на пол.

Шимон лежал без сознания. Его тело конвульсивно вздрагивало. Его унесли.

Исаака перевернули вверх лицом и стали теребить.

– Ну, вставай, – ткнул его ногой майор. – Ты, жид. Нечего притворяться.

Исаак не шевелился.

– Окрестить его надо, – сказал майор, – когда он очухается.

Его раздели и начали сечь… Исаак стал корчиться и стонать.

– Ага, я говорил, очухается, – сказал майор. Но Исаак опять потерял сознание и лежал под ударами, словно мертвый.

– Стой, – остановил майор. – Он может быть в самом деле сдох, тогда его и крестить нечего.

Исаака вынесли.

Очередь дошла до меня. При первом же ударе я потерял сознание… Потом я открыл глаза. Все вокруг меня было в красно-кровавом тумане, и я чувствовал, что меня режут на части. «Вот разрежут сейчас на кусочки, – промелькнуло у меня в голове, – и я умру… скорей бы уж…» Я опять потерял сознание…

Когда я очнулся, кровавого тумана не было, и я заметил, что лежу на сене, подле меня стоит кружка с водой и лежит кусок хлеба… Хотелось испить воды, но я не в силах был подняться.

– Ну, ты, жидовское отродье, – услышал я грубый окрик, – принимаешь православие?!

Слово «православие» полоснуло меня по сердцу хуже розги. Я зажмурил глаза и притворился спящим.

– Говори! – ударил меня ногой полковник.

Мне казалось, что сейчас он меня раздавит своим тяжелым со шпорой сапогом, как давят пресмыкающееся.

– В карцер! – приказал полковник.

Меня понесли, бросили на пол. Я снова потерял сознание…

– Что, очнулся? – окликнул меня кто-то.

– Кто это? – спросил я.

– Это я, Лейзер. Я тебя приводил в чувство… Я нашел у тебя в кармане кусочек сахару, влил тебе воды в рот и положил сахару. Тебе лучше?..

Очередь дошла до меня.

– У меня сладко во рту…

– А тебе, Исаак, не лучше? – спросил Лейзер.

Исаак застонал в ответ.

– Скоро будет… мне будет лучше… да… – Он затих.

Несколько минут спустя он опять забормотал, часто и тяжело дыша:

– … Сейчас я был дома… маленькая сестричка Песя очень радовалась… бедненькая, давно ты меня не видела… глупенькая… чего же ты плачешь… я же тут… я же скоро приеду… да, да… вот он пришел за мной… ну едем, едем, некогда болтать зря… садись… – он дышал все чаще и тяжелее.

– Исаак, что с тобою? – испуганно спросил Лейзер.

– Дай ему скорее воды и кусочек сахару, – советовал я.

– Сахару у меня больше нет, – с горьким сожалением сказал Лейзер, – хочешь воды, Исаак?..

Исаак не отвечал. Он метнулся еще раз, другой и затих.

– Не знаю, чем ему помочь… – беспокоился Лейзер. – А где же вода?.. – искал он. – Ах, вот, наконец нащупал.

– Он еще дома хворал, – сказал я, – мы взяты вместе.

Лейзер лил в рот Исааку воду, но она выливались обратно.

– Он в обмороке… – сказал Лейзер. – Что делать?.. Я ведь сам еле двигаюсь. Знаешь, когда меня после тебя стали пороть, я сказал, что согласен. Они меня отпустили. Я пошел в сад и повесился на дереве… Из пояса я сделал себе петлю… Но меня снял с петли лазаретный доктор… Он стал меня расспрашивать, я ему все рассказал… «Хорошо, – сказал он, – больше тебя не будут сечь». – А на следующий день мне дали еще розог и бросили сюда…

– Исаак, Исаак!.. – тормошил он Исаака. – Он, кажется, не дышит… Боже мой, что ж делать?.. Он наверно умрет… Нос и лоб у него холодные. И весь он холодный, как лед…

– Ой, ой, ой… он уже умер!.. – Голос Лейзера дрожал, он плакал.

– Не может быть!.. – сказал я, хотел подняться, но не мог, – не может быть!.. Это глубокий обморок…

– Какой обморок… – плакал Лейзер. – Это смертельный обморок. Вечный обморок…

Слезы хлынули из моих глаз…

– Ему теперь лучше, чем нам… – сказал Лейзер. – Он уже избавился от мучений, а нам еще сколько предстоит… Блажен ты, дорогой товарищ, Исаак. Святая душа. Прости нас, что мы не помогли тебе. Не в силах были…

Глава VII. На новом положении

…Физические силы наши убывали с каждым часом.

Я лежал, как пласт, не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лейзер был старше меня и крепче, но и он свалился, задыхались в нашей клетке от смрада. К зловонию собственных испражнений прибавилось теперь такое, с которым никогда человеческое обояние свыкнуться не может, – труп Исаака стал разлагаться и смердить.

Не могу сказать точно, когда и каким образом это произошло, – когда я открыл глаза, я увидел свет, на который не мог смотреть без боли. Я лежал на чистой и мягкой постели, в большой, светлой комнате. Мне сказали, что я лежу в госпитале.

Здесь я быстро стал возвращаться к жизни. От Лейзера, который также был тут, я узнал, что приезжал какой-то важный начальник, какой-то инспектор и, узнав обо всех ужасах, творившихся над еврейскими мальчиками, приказал все это прекратить. Все мальчики, признавшие себя крещеными, теперь от крещения отказались.

Когда я выздоровел, меня назначили в первый кантонистский эскадрон «3-го кирасирского принца Вильгельма полка», и я был отправлен в деревню Шульгинку, где был расквартирован этот эскадрон.

– Вот тебе записка, – сказал мне ротный вахмистр, человек низенького роста, по наружности напоминавший лису, – ты грамотен?

– Никак нет, господин вахмистр.

– Так вот тут написано: «Иван Никифоров Солоха». К нему отправишься, так как у него будешь квартировать. Понял?

– Так точно, господин вахмистр.

Я отправился в деревню отыскивать Солоху.

Иван Солоха, кряжистый седоусый хохол и жена его, дебелая бодрая старуха Марфа, встретили меня недружелюбно и не хотели пускать в хату. Но потом, разговорившись, согласились принять в постояльцы.

Я получил обмундирование и 45 коп. ассигнациями жалованья за треть года вперед. Деньги эти предназначались кантонисту на щетки, сапожную ваксу, иголки и нитки для починки, на мыло для бани и стирки белья, и для всех прочих надобностей. Я стал обзаводиться хозяйством с бережливостью, к которой я привык с детства…

Имело влияние и то обстоятельство, что я обязан был содержать в строгом порядке свое обмундирование. Под страхом сурового наказания надо было быть опрятным. Сапоги должны были быть всегда с таким глянцем, чтобы в них можно было смотреться, словно в зеркало. Рейтузы, мундир, каска, все должно было быть всегда новым, без единого пятнышка. Лицо должно было быть чисто, зубы вычищены, рот без скверного запаха.

Для многих эти обязанности были большой обузой. Меня же они не обременяли, так как дома меня приучили к опрятности.

Жизнь кантониста состояла из одних только обязанностей, прав же не было никаких.

Кантонист обязан был рано ложиться спать, хорошо выспаться и рано встать, к семи часам быть в школе, иметь бодрый, здоровый вид; быть прилежным и ловким в фехтовании, гимнастике, маршировке, верховой езде, в плаваньи с ружьем в руке, быть внимательным и успешно заниматься по русскому языку, арифметике, закону божьему. После обеда на квартире он обязан был готовить уроки, а потом приводить в порядок свое платье и амуницию. Так проходили день и ночь.

Впереди была 25-летняя служба, полжизни, и сутки имели значение капли в море. Поэтому надо было так устроиться, чтобы выгадать хоть немного свободного времени для себя. Я исправно и точно исполнял свои обязанности, и меня оставляли в покое. Только таким образом у меня оставался иногда свободный час, другой.

За короткое время я освоился с положением. Жизнь моя наладилась.

Хозяева мои были зажиточны и бездетны. Я им полюбился. Они предоставили в мое распоряжение чистенькую горницу. Я убрал ее по своему вкусу: каждая вещь лежала на своем месте, чистота и опрятность радовали глаз.

Я увидел, что на казенном жалованье не приобретешь и доли того, в чем я имел потребность. И я начал изыскивать средства, источник заработка. Я мог шить, мог чинить. Это уменье сделалось моим подсобным промыслом. Я брал починки, и вечерами зарабатывал понемножку. Мне необходимо было выучиться шить рейтузы и мундир. Для этого в свободное время я захаживал в швальню и там исподволь учился.

Глава VIII. «Давид и Голиаф»

Настала зима…

– Сынко, – сказал мне мой хозяин, Иван Никифорович, когда я однажды пришел из школы обедать, – поп Василий просил, чтоб ты к нему пришел.

– Вот, опять… – с недовольством сказал я. На улице такой холод, я чуть не околел, покуда дошел сюда… А теперь, изволь радоваться, иди к нему в такую даль. – Я стоял у печки и грелся. – Зачем я ему нужен?

– А разве ж я знаю, – ответил Иван Никифорович лукаво; он лежал на печке.

Я догадывался и даже был уверен, что хозяин мой знает, только не хочет говорить.

Поп не раз уже увещевал меня креститься и теперь наверное зовет для этого.

«Опять начнет морочить голову, – думал я. – Как мне это надоело… Чорт его побери!»

Нежелание итти усиливалось еще тем, что в горнице было уютно и тепло. Так приятно, когда из стужи попадешь в теплую комнату, где ты можешь расположиться, как тебе угодно, можешь себя чувствовать, как дома…

Мне не хотелось показывать носа на улицу. Хотелось почитать… помечтать… поспать…

– Я не пойду… – сказал я.

– Нет, это не годится… – заворчал Иван Никифорович. – Как же можно… Он же батюшка, священник… Надо пойти.

– Пойди, пойди, сынко, – уговаривала и Марфа Ивановна.

Я не мог отказать моим друзьям. Делать было нечего. Уже смеркалось, когда я быстрыми шагами шел к попу Василию.

На самом краю села, на холме, стояла белая церковь, окруженная широкой оградой. Подле церкви стоял одиноко небольшой, тщательно выбеленный домик. Тут жил о. Василий.

– А, здравствуй, маленький израильтянин, – с добродушной улыбкой встретил он меня; это был человек огромного роста, с широкой грудью, небольшой темнорусой бородкой и благообразным интеллигентным лицом, похожий на художника, на поэта.

– Здравия желаю, ваше преподобие.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся он грудным баритоном, и поднес мне выхоленную руку к губам, для поцелуя.

– Виноват, ваше преподобие… – извинился я, не целуя его руки… – Я не православный…

– Ха-ха-ха!.. – снова разразился он хохотом. – Я забыл, что ты не целуешь руки… Ну, ладно… Ты только называешь меня «преподобием», а батюшкой не хочешь назвать?

– Нас, кантонистов, учат так называть лицо духовного сана…

– Знаю, знаю, – насмешливо продолжал он, – однако не все меня так называют… Ладно. Присаживайся к столу, выпьем чайку горяченького, согреешься… Однако ты возмужал, давненько мы не виделись с тобой. – Он приветливо смотрел на меня.

Я присел.

– Чего это ты так хохочешь тут? – войдя спросила попадья.

Я встал и поклонился ей.

– Здравствуй, здравствуй, милый, – ласково сказала она.

– Да как же, Наденька, – смеясь говорил поп, – наш маленький израильтянин не хочет называть меня батюшкой, а непременно преподобием, и руки упорно не хочет целовать… ха-ха-ха!

– Ну, что ж, беда не велика, – сказала попадья. – Когда примет православие, тогда будет называть тебя батюшкой.

– Да, да, конечно. Он молодец, наш маленький израильтянин.

Выражение «маленький израильтянин» он произносил чаще, нежели это было нужно; видно было, что оно ему нравилось.

Попадья подала крендельков собственного печения, налила чаю. Мы принялись пить чай.

– Ну, маленький израильтянин, помнишь, на чем мы остановились в прошлый раз?

– Отец, дай же ему чаю напиться, – сказала попадья, – он еще не согрелся.

– Правильно, – согласился поп. – Пей, маленький израильтянин, кушай сладкие крендельки. Попадья их очень вкусно готовит… Ты не стесняйся, будь, как дома… Мы тебе желаем добра. Да…

– По-моему, это не так, – сказал я.

– Я еще до сих пор не знаю, как зовут по имени нашего маленького израильтянина, – сказала попадья.

– Эфраим, – ответил я.

– Эфраим, или Ефрем, – это библейское имя, – сказал поп. – Ефрем был сын Иосифа Прекрасного, родоначальник колена Ефремова… Да… Много великих мужей родил на свет, израильский народ: Исаия, Иеремия, Христос, апостол Павел… И евреи же не поняли своих пророков… не приняли Благодати, извещенной Христом… этим они совершили величайшее грехопадение.

В словах попа я почувствовал неправду и оскорбление, как раньше в речах Никодима. Но: тогда я не смел высказаться. Теперь же я мог.

– По-моему это не так… – сказал я.

– А как же, как по-твоему? – спросил поп, снисходительно усмехаясь…

– По-моему это не так… – повторил я и не знал, что скажу дальше. Возражения теснились в моей голове, а слова не шли на язык… Наконец я сказал:

– По-моему не евреи совершили грех, а христиане…

– Что ты, господь с тобою, – испуганно сказал о. Василий. – Ты ещё ничего не понимаешь…

– Нет, я понимаю… меня учили… вы изучаете новый завет, а я знаю хорошо и ветхий завет… и талмуд знаю..

– Да это не важно.

– Нет, вы не знаете, как я знаю… Если бы вы знали, как я, вы бы не верили в Иисуса Христа;

– Да ну?.. Ха-ха-ха!.. Вот так маленький израильтянин!

– Маленький, а какой прыткий, – заметила попадья убирая со стола посуду.

– Эх ты, заблудшаяся овечка, – снисходительно качал головой мой противник.

– Нет, я не заблуждаюсь… Вы, ваше преподобие, заблуждаетесь: сказано: «не сотвори себе кумира», а почитаете иконы. Это идолопоклонство. Сказано: «люби ближнего, как самого себя», а вы любите только православных…

Улыбающиеся глаза о. Василия как-то особенно заблестели.

– Нет, глупенький, я и тебя люблю.

– Так это, может быть, только вы, а не все другие православные и священники… Потом вы говорите, что Христос воскрес. А я знаю, что никто из смертных воскреснуть не может… Мудрец Соломон сказал, что живому псу лучше, чем мертвому льву, что человек живет только до смерти, а после смерти – хоть бросай его собакам, что только природа живет вечно… Соломон сказал: – «Вот пройдет некоторое время, и меня не станет. Камень, на который я ступаю, останется, а я, мудрый из мудрейших, обращусь во прах».

У меня, как у валаамовой ослицы, отверзлись уста, я забылся, вошел в азарт. Я самоуверенно, как это бывает в наивную юную пору, вообразил, что смогу переубедить попа.

– Ну, ладно, – сказал через некоторое время, зевая, поп, – ложись-ка спать. В другой раз поговорим…

Я лег и вскоре заснул крепким сном.

Глава IX. Дворянин

Встал я рано поутру. В доме священника все еще спали. Наскоро одевшись, я побежал на квартиру. Мне надо было успеть собраться, позавтракать и во-время явиться в школу. Я быстро шел и все-таки сильно озяб, пока добрался до школы.

В классе было всего несколько кантонистов: занятия еще не начались. Одни фехтовали, другие боролись, кто-то, стоя у классной доски, рисовал карикатуру на вахмистра. Чтобы отогреть закоченевшие ноги, я взад и вперед зашагал по классу, то потирая руки, то хлопая себя по бокам.

Рослый шестнадцатилетний парень кантонист, тупица и глупец, тоже ходивший по классу, посматривал на меня, злорадно и глупо улыбаясь. Поравнявшись со мною, он дернул меня за рукав:

– Ага, жид, замерз.

Я не обратил на него внимания. Мы разминулись. Поровнявшись со мною снова, он опять задел меня:

– Ага, жид, замерз. Жид! жид!

Я молчал. Во мне поднималось раздражение. Я готов был его ударить. Но он был дворянин, и поэтому никто, даже начальство, не имел права его бить. Он грубо злоупотреблял своим положением, и все избегали столкновения с ним. Видя, что я не обращаю на него внимания, он стал еще хуже приставать:

– Ага, жид, замерз. Жид! Жид!

– Константинов, чего ты пристал? – сказал я. – Проваливай своей дорогой… тебя не трогают, и ты не приставай…

– Ага, замерз. Жид! Жид! Жид! – и дергал меня то за рукав, то за воротник, то за фалды шинели.

Я от него убегал. Он за мной. От обиды и досады у меня выступили слезы.

– Чего ты пристал к нему? – вступились другие кантонисты.

– Он тебя не трогает…

– Жид! Жид! Жид!.. Свиное ухо. – Константинов дернул меня за ухо.

Я круто повернулся и ударил его по лицу.

– А, жид, ты ударил меня, дворянина!.. – закричал он.

У меня мелькнула мысль, что за один удар мне все равно придется отвечать, так уж лучше хорошенько проучить его, и я ударил его еще и еще раз… Он стал обороняться, но было поздно; я сбил его с ног и, не давая возможности нанести мне удар, продолжал лупить. Кантонисты обступили нас кольцом, и никто за него не заступился. Все были рады… Я колотил его до тех пор, пока мне не стало жарко, я бросил его и сел на свое место.

В это время вошел вахмистр. Мы все знали, что он стоял за дверями и подслушивал. Он всегда это делал.

– Что, это такое? – грозно спросил он, – А?

– Вот этот жид побил меня, – завопил Константинов. – Все видели. Я его не трогал…

– Да как же ты дался, чтобы жид тебя побил? – спросил вахмистр. – Он же меньше тебя… Ты побил его? – обратился он ко мне.

– Да…

– Как же ты посмел бить дворянина? Ты знаешь, что и командир не имеет – права наказать его, а ты, жид, его бьешь. Погодя, мы с тобой разделаемся, – злобно сказал он. Ему давно хотелось наказать меня.

Спустя некоторое время приехал командир.

Он производил приятное впечатление, и мы его не боялись. Это был стройный молодой человек с русыми усами и добрыми голубыми глазами; он был из немецких или шведских баронов – фон Гибенет. Как-то он хвалил меня за верховую езду. И вахмистру это очень не понравилось. С тех пор он искал случая очернить меня в глазах командира. Он сейчас же доложил ему о драке.

– Неужели? – удивился командир, окинул взглядом меня и дворянина. Мы оба стояли рядом, вызванные к допросу. Дворянин был головой выше меня.

– Ты его побил? – спросил он меня.

– Так точно, ваше сиятельство.

Командир сделал большие глаза: он не верил, чтобы я мог с ним справиться.

– За что же ты его побил?

Я рассказал.

– Ну, ты что скажешь? – обратился он к дворянину.

– Я его не трогал…

– Значит, он врет?

Командир допросил всех бывших при драке. Все подтвердили мои показания.

– Ты думаешь, если ты дворянин, так тебе позволено делать всякие мерзости, – сердито сказал командир. – И даже обманывать начальство. Ты знаешь, что тебе следует за обман командира? Что это за дикое слово: «жид». Никто чтобы не смел произносить его!

Я от него убегал, он за мной.

Вахмистр потерпел поражение. Кантонисты были рады. Придя на квартиру, я все рассказал моим хозяевам.

– От бисов сын! – сказала Марфа Ивановна. – Ишь який Мазэп!

– Тай ще дворянин, – насмешливо сказал Иван Никифорович.

– Сидай, сынко, обидать, ты же дуже змерз…