Текст книги "Ползучий плющ"

Автор книги: Наташа Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава вторая

– Хватит, Ники. Шарлотта не исчезла и не свалилась в пруд, как ты говорила. Она не пошла ни к кому из подружек, ничего подобного. – В голосе средних лет полицейского звучали настоящая злость и нетерпение. – Мы проверили всех по твоему списку, но это оказалось пустой тратой времени.

– Я так вам и сказала.

– Да, но не сказала почему. А, между прочим, должна была бы. Тебе следовало бы сразу рассказать нам все, что ты знаешь. И тем не менее лучше поздно, чем никогда. Теперь тебе лучше рассказать нам все, какой бы неприятной ни была эта правда.

Ники Бэгшот чувствовала, как стекленеет ее взгляд. Уставившись в серое пластиковое покрытие стола, который отделял ее от полицейского, она постаралась собраться с духом.

В исчезновении Лотти виновата она. И она это знала. От этого не уйти, она и не пыталась. Не нужно было отворачиваться, ни на минуту. Но с их стороны несправедливо обвинять ее в том, что она могла причинить Лотти вред. Она никогда бы этого не сделала, никогда в жизни. Они должны это понимать.

Полицейские всегда так поступают. Когда у них ничего на тебя нет, они вынуждают сказать что-нибудь, что потом можно будет обернуть против тебя. Но они не должны делать этого сейчас, пока Лотти все еще не нашли. Лучше бы тратили свое время на поиски.

– Может, ее умыкнули пришельцы, сержант? – сказал второй полицейский, помоложе.

Ники было наплевать на его сарказм. От сознания того, что он глуп настолько, чтобы отпускать глумливые шуточки по такому серьезному поводу, ей почему-то сделалось чуть легче.

– Да, Ники? Вышли из «тарелки», да? И похитили ее?

– Я уже все вам сказала, – ответила Ники, убирая со лба липкую от пота челку. – Шарлотта в полной безопасности стояла в очереди на большую горку. Когда я услышала, как позади меня упал и начал громко плакать ребенок, я оглянулась посмотреть, что случилось. Любой на моем месте поступил бы так же.

– И что потом?

– Как я уже говорила, это был маленький мальчик, который прыгнул с качелей и упал. У него кровоточили коленки, и никто не пришел ему на помощь. Я сделала для него, что могла… кто-то же должен был. Когда я закончила с мальчиком, я повернулась проверить Шарлотту, а ее не было. Она не издала ни единого звука, и все, кого я расспрашивала, сказали, что ничего не видели… никакой маленькой девочки, которая волновалась бы, или была расстроена, или вырывалась и протестовала.

– По всему выходит, что теория Дейва насчет пришельцев в конце концов окажется верной, – с глупой, фальшивой улыбкой сказал полицейский постарше. – Ты должна была что-то слышать, Ники. Дети не исчезают в клубе дыма, верно? Давай, дорогуша, ты же понимаешь, что это не очень достоверная история. Всем нам будет легче, если ты расскажешь, что же случилось на самом деле.

– Я вам сказала, – ответила Ники. – Я много раз вам говорила. Я не виновата, что вы мне не верите. Не было ни шума, ни волнения, никто ничего не видел. Я никак не могла знать, что с Лотти что-то происходит.

– Да. Ты нам говорила. Беда в том, Ники, детка, что концы никак не сходятся. Ты должна это понимать. Такая умная девушка, как ты.

Она закрыла лицо руками. Прижав пальцы к опущенным векам, она ясно видела разноцветные фигуры в парке. Там была Шарлотта в синей юбке, красных колготках и кофточке. Колготки были не по погоде теплыми, но девочка раскапризничалась и хотела надеть именно их. Ники показалось неправильным настаивать на своем только потому, что другая одежда была более подходящей, да и вообще, Ники с удовольствием при любой возможности позволяла Лотти поступать по-своему. Своеобразная небольшая компенсация за все то, чего Лотти делать не разрешали.

Кроме того, там был мальчик. Его она тоже видела, как на картинке, на внутренней, словно освещенной, стороне своих покрасневших век. Он выглядел где-то на год помоложе Шарлотты и был одет в коротенькие тонкие коричневые шорты, оголявшие его костлявые коленки. С ним ничего не случилось бы, если б он просто бежал и упал, как это постоянно происходит с детьми. Но тут все получилось иначе. На самой высокой точке отлета качелей он почему-то отпустил одну из цепочек. Сиденье, ударив его в спину, вероятно, оставило синяк и перепугало мальчика, но подойти к нему Ники заставили его крики и кровь на коленках. Она не могла просто отвернуться, не могла. Ведь он так кричал.

Куда бы они с Лотти ни шли, Антония всегда заставляла ее брать рюкзачок с аптечкой первой помощи, так что у нее было полно антисептических салфеток и пластырей всех размеров. К тому моменту, как она очистила ранки от песка и маленьких кусочков коры, его короткие, пронзительные крики сменились сдержанными всхлипываниями. Она предложила ему самому выбрать понравившийся пластырь, и мальчик очень заинтересовался изображениями медведей, напечатанными на обратной стороне пластыря. Ники дала ему поиграть одним из кусков, пока тщательно приклеивала два других на коленки.

Как успокаивает ощущение тугой липкости вокруг ранок! Она прекрасно это помнила. Когда кровь остановлена и царапины заклеены, все не так страшно; а большой кусок пластыря еще и придает чудесное сознание собственной важности, когда тебе столько лет, сколько этому мальчику.

Он успокоился и даже улыбнулся, когда она объявила ему, что закончила, и поставила его на ноги. Но не успел он ничего сказать, как подбежала женщина и вырвала его из рук Ники. Тогда он снова расплакался, а женщина повернулась к Ники и самым высокомерным тоном – почище, чем у Антонии, – отчитала ее.

Типичная «воскресная» мамаша, которая понятия не имеет, что ее ребенок умеет, а что нет и что ему нужно. Позволила ему кататься на качелях одному, когда он слишком мал для этого. Знает его настолько плохо, что поначалу даже не узнала его плача. Она была слишком занята, сплетничая с другими матерями, вот чем она занималась, и, вероятно, жаловалась, как неудобно, когда у твоей няни выходной. И как она некомпетентна, и ест слишком много, и расходует слишком много средства для мытья туалета. Они все это говорят. А потом она имела наглость наорать на Ники за то, что та помогла! Это было несправедливо. Она должна была бы испытывать благодарность… и чувство вины. Вины.

Ники резко убрала руки от лица.

– Почему вы не в парке, почему не расспрашиваете людей, что они видели? – спросила она. – Сегодня воскресенье, поэтому там будут те же люди. И даже если никто из них не заметил, что случилось с Шарлоттой, многие должны были видеть, как та мамаша напустилась на меня за то, что я помогла ее мальчику. Она кричала на меня, как на какое-то животное, а я всего лишь сделала то, что должна была сделать она. Спросите их. Они ее вспомнят. Тогда вы, может, мне поверите. И один из них мог видеть что-то, что поможет вам найти Шарлотту. Вот что вы должны делать. Она потерялась, а вы даже не пытаетесь ее найти.

Глазам Ники стало горячо, и она стиснула лежащие на столе руки, чтобы не заплакать.

– Там работают наши люди, – сказал сержант, его тон сделался чуть более приветливым и мягким. – Мы просто подумали, что ты вспомнишь что-нибудь сама и это поможет нам задать им нужные вопросы.

Ники все равно не доверяла ему, несмотря на относительную приветливость его тона. Она читала книги Джона Ле Карре и знала, почему следователи, ведущие допрос, меняют таким образом свою тактику: это способ заставить подозреваемого проговориться о том, что, по их мнению, он скрывает.

Она никогда не думала, что полюбит подобные книги, но как-то раз, после разговора о романах, директорша ее педагогического колледжа дала ей почитать «Сапожник, портной, солдат, шпион», и книга ей очень понравилась – из-за содержавшейся в ней тайны и пронизывавшей ее боли. Потом она прочитала и другие его книги, какие только смогла раздобыть, но понравились ей не все: только те, в которых действовал Смайли. Она прямо-таки полюбила его, и если она будет думать о нем, с ней ничего не случится, даже если эти двое мужчин продолжат кричать на нее.

Если б у нее был отец, он мог бы походить на Смайли: спокойный, добрый и не очень счастливый, и такой порядочный, что даже как-то не по себе. Она будет думать о нем, а не о кричащих на нее полицейских, которые притворяются, будто считают ее способной навредить Лотти. Она ничего плохого не сделала – только отвернулась на пару минут. Не следовало этого делать, но это единственная ее вина. То, что она отвернулась. Ничего более серьезного она не сделала, что бы они ни говорили.

– Ну, дорогуша?

– Что – ну? Мне больше нечего сказать, – ответила Ники, впиваясь ногтями в ладонь и сожалея, что она такая потная. – Я уже много раз все это рассказывала. Когда я увидела, что ее нет на детской площадке, я спросила у каждого, не видел ли кто Лотти, но поскольку была суббота, конечно, никто не видел.

– Суббота? А какая разница? – с неподдельным удивлением спросил полицейский постарше. Ники вздохнула: она не могла поверить, что он не в курсе дела.

– На неделе в это время дня там бывают почти одни няни, и все мы в основном знаем друг друга и наших детей. Мы за ними за всеми и присматриваем. Если б это был обычный день, кто-то увидел бы, что делает Шарлотта, и остановил бы ее или предупредил меня. Но родители редко своих-то детей знают, не то что чужих. В течение недели они работают с утра до вечера, уходят до завтрака и возвращаются, когда их дети уже спят. С ними живут няни и… и знают их.

Ники замолчала, чтобы вытереть глаза грязным, затвердевшим комком туалетной бумаги, который она нашла в кармане. Антония приказала Ники в разговорах с Лотти называть ее гигиенической бумагой, и Ники обычно не забывала об этом, но про себя она всегда называла ее туалетной бумагой, ведь таким образом она словно бы показывала Антонии фигу, и это было здорово.

– Потом на выходные няни уходят, и на их место заступают эти мамаши. Они ведут детей в парк, бросают их на детской площадке, а сами болтают друг с другом, не обращая на детей внимания. Поэтому никто из них ничего и не видел, и поэтому они так отвратительно себя повели, когда я сказала, что Лотти потерялась. А я в этом не виновата. Не виновата!

– Хорошо, хорошо. Успокойся. Значит, ты увидела, что Шарлотта исчезла. Пожалуйста, констебль, принесите Ники чашку чаю.

Всем своим видом более молодой полицейский показал, что терпеть не может подобных приказов, и лениво удалился из комнаты для допросов, давая понять, что он тут не мальчик на побегушках.

– Ну вот, он ушел, Ники, дорогуша. Здесь только ты и я. И теперь мы можем все прояснить. Что ты сделала потом?

– Когда ничего не добилась от родителей?

– Да.

– Я спросила у всех детей, которых знала, но никто из них мне не помог. Они, конечно, видели Шарлотту, когда мы пришли, но никто не заметил, что с ней случилось. Поэтому потом я просто побежала по парку, зовя ее и расспрашивая всех встречных, не видели ли они Лотти. И я бегала и бегала, пока не стали запирать ворота, и тогда я пришла сюда. Больше мне некуда было идти.

Ники почувствовала, что сейчас снова расплачется, горячими и липкими, как кровь, слезами, но она не могла позволить им пролиться перед этим человеком. Ни за что, насколько это в ее силах! Он был не такой противный, как другой, но все равно, столько лет скрывая ото всех свои слезы, она не желала давать им волю сейчас.

– А что родители Шарлотты?

– А что они?

Об Антонии ей даже думать не хотелось. Страшно даже представить, как она будет говорить с ней о случившемся с глазу на глаз. При мысли об этом Ники начинало мутить. Роберт, тот нормальный, он понял, что у нее не было злого умысла, но Антонию ни за что в этом не убедить. И если дойдет до дела, Роберт примет сторону Антонии. Ники очень хорошо это знала. В каком-то смысле ему придется так поступить, даже если это несправедливо.

– Вот твой чай, дорогуша, – сказал сержант. – Спасибо, констебль.

Ники сделала глоток, но напиток оказался отвратительным на вкус.

– Ну ладно, дорогуша. Теперь скажи мне вот что. Почему ты снова пришла сюда сегодня утром? Ты сообщила о случившемся вчера. Я полагаю, сегодня утром ты вернулась, чтобы что-то нам рассказать. И что же?

– Ничего, – ответила Ники, отодвигая от себя пластиковую чашку. – Я пришла не за тем, чтобы что-то рассказать. Я пришла узнать, нашлась ли Шарлотта, потому что знала, вы не сочтете нужным позвонить такой, как я, а Антонии с утра дома не будет. Я хотела узнать из первых рук.

– Ты уверена, что ничего не хочешь нам сказать? Понимаешь, мне кажется, у тебя на сердце какая-то тяжесть.

– Нет, никакой!

– Я уже много лет здесь работаю, детка, и навидался таких девушек, как ты. Я знаю, что тебя что-то гложет и ты хочешь снять этот груз с души.

Ники вздохнула. Снова и снова – как им не надоест? Но сколько бы они ее ни атаковали, они ничего не добьются. Она уже собиралась им это сказать, когда увидела выражение жалости на его лице. И тогда, ей показалось, она поняла.

– Вы нашли ее, да? – Тошнота усилилась. – Вот зачем все это, да? Вы нашли ее и кто-то ее обижал? Она не?.. Что с ней случилось? – В панике голос Ники сел. – Вы должны мне сказать. Должны.

– Успокойся, дорогуша, – сказал сержант, и, судя по его виду, он просто упивался собой. – Мы еще ее не нашли… улик тоже. Но найдем.

Ники посмотрела на него. Жалости на его лице больше не было, только гадливое любопытство и злорадство.

– А потом мы узнаем, что с ней сделали и кто это сделал. Ты понимаешь это, да, Ники? Такие вещи невозможно скрыть. Очень многие люди этого не понимают. Они считают, что встряхнешь немного ребенка – и никаких отметин не останется, или шлепнешь разок-другой – и не будет ничего, кроме маленького синячка, но это не так. Подобные вещи травмируют ребенка гораздо сильней, чем думают люди, и врачи всегда могут это выяснить. Иногда люди, приглядывающие за детьми, считают, что они всего лишь прививают им навыки послушания и что это не повредит, но потом дело заходит слишком далеко. Ты понимаешь, о чем я говорю, верно?

Она смотрела на него с ненавистью. То, в чем он пытался заставить ее признаться, было ужасно. И он тоже был отвратителен – запугивал ее. Она не раз таких встречала.

– Я никогда и пальцем до Шарлотты не дотронулась, – отчеканила она, стараясь говорить тоном Антонии. Как правило, такие подонки, вроде этого сержанта, после этого ведут себя по-другому.

– Ну, если не ты, то кто? Отец девочки когда-нибудь бил ее?

– Он ей не отец. Ее мать разведена. Лотти никогда не видится со своим настоящим отцом.

Она увидела взгляд, которым обменялись эти двое, и пожалела, что не удержала язык за зубами. Теперь они, наверное, примутся за Роберта. Полиция всегда так действует – обращается со всеми как с подозреваемыми, пока не доберется до сути. И тем не менее Роберт лучше, чем она, сумеет за себя постоять.

– Когда вы собираетесь меня отпустить?

Воцарилась странная тишина, а потом полицейский постарше сказал:

– Когда хочешь, дорогуша. Ты же сама пришла, забыла? Мы тебя сюда не доставляли и не держим тебя здесь. Ты не под арестом, вовсе нет.

Пот на ее лице теперь был холодным, а стол словно заходил ходуном, когда она поднялась. Ники оперлась на него обеими руками, ненавидя себя за то, что оставила на блестящей поверхности влажные отпечатки. Мгновение ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание, но потом она взяла себя в руки и снова взглянула на полицейских. Они рассматривали ее с еще более мерзким любопытством, чем раньше.

– С тобой все хорошо, дорогуша? – спросил сержант. – Ты очень бледная.

– Все нормально. – Она не собирается рассказывать им про головокружение и тошноту. – Кроме того, что я переживаю за Шарлотту. Вы обещаете позвонить мне, когда найдете ее? Я давала вам номер.

– Номер твоей хозяйки, – сказал сержант, по-прежнему не сводя с нее глаз. – Знаешь, она уже вернулась из Нью-Йорка. Перед тем, как ты сюда пришла, показали в новостях. Мы ее видели. Она в ярости.

Стол снова покачнулся. Даже Антония не сможет заставить ее чувствовать себя более виноватой, чем она чувствует, но когда Ники представила себе все то, что услышит от этой женщины, ей стало совсем нехорошо.

– Как ты вернешься туда, дорогуша?

– Пойду пешком. – Может, на улице не слишком погожий день. Если так, то свежий воздух поможет справиться с дурнотой.

Едва свернув на Бедфорд-Гарденс, Ники увидела толпу мужчин и женщин у лестницы в дом Антонии. У многих были фотоаппараты, недвусмысленно указывавшие на род занятий их владельцев. Ники остановилась на углу как вкопанная. Она понимала, что если попытается войти в дом, они тут же сфотографируют ее и постараются заставить отвечать на их вопросы, и, вероятно, скажут все то же, что только что говорили полицейские. Если не хуже.

Она поискала глазами автомобиль Роберта, но его не было. Будь он дома, она, может быть, и пробилась бы сквозь строй журналистов. Роберт поддержал бы ее, что бы они ни наговорили. Антония не поддержит. Она не поддержала бы ее даже в обычных обстоятельствах. А теперь объявит, что во всем виновата Ники, и, возможно, рассмеется.

Ники понимала, что скоро ей придется встретиться с Антонией, но сейчас она просто не могла этого сделать – оказаться с ней наедине, да еще преодолев толпу газетчиков. Не могла.

Когда к ней вернулась одышка и начала неметь верхняя часть головы, Ники прислонилась к темно-синему боку чьей-то «БМВ» и попыталась продышаться, чтобы преодолеть дурноту и набраться – неизвестно откуда – мужества.

Глава третья

Триш сидела в обитом дамастом кресле с подголовником и сильнее, чем обычно, задыхалась в претенциозно великолепной гостиной. Все окна закрыли, чтобы никто из томившихся снаружи журналистов не подслушал, что происходит в доме, и воздух в комнате был спертым.

Сама Антония выглядела ужасно. Она так и осталась в темно-синем спортивном костюме, в котором Триш видела ее в новостях. Как и вся одежда Антонии, он был чрезвычайно дорогим и сидел великолепно, но все равно оставался спортивным костюмом, и никуда от этого было не деться. Высветленные «перьями» волосы Антонии растрепались и нуждались в мытье, вчерашняя тушь стекла с ресниц и размазалась по щекам.

Но любой согласился бы, что она была красивой женщиной, во всех смыслах представительнее Триш. Удлиненный овал лица, прямой взгляд серых глаз, четко очерченный подбородок – сейчас, в тридцать четыре года, все это соответствовало имиджу Антонии больше, чем десять лет назад, когда ее уверенность в себе еще не подкреплялась какими-либо достижениями. Обычно она хорошо держалась и разговаривала твердым голосом, обретавшим с каждым новым ее успехом все большую звучность и уверенность. Но в это утро голос выдавал ее уязвимость, и выглядела Антония так, словно ее позвонки утратили между собой связь, позволив телу обрушиться под собственной тяжестью.

Она сидела сгорбившись и сжав колени, и каждый раз, когда приходилось говорить о Шарлотте, она сильнее стискивала пальцы. От этого движения ее кольца, которые она носила на обеих руках, вспыхивали, привлекая внимание к размеру и чистоте идеально подобранных друг к другу брильянтов.

Они казались нелепыми в сочетании со спортивным костюмом, но Триш знала, что Антония привыкла к ним и ей просто не пришло в голову их снять. Для нее они не были ни символом статуса, ни рекламой ее последних гонораров; это были просто игрушки, которые ей нравились и которые она, между прочим, заслужила напряженным трудом.

Антония пыталась объяснить двум полицейским в штатском, почему Шарлотту никак не могли похитить ради выкупа. Триш пожалела, что не приехала раньше и не имела возможности услышать все с самого начала. А теперь она не знала, является ли версия о похищении одной из нескольких или ее рассматривают как основную. Триш предположила, что они уже обсудили возможность пребывания Шарлотты у Бена, бывшего мужа Антонии. Триш была уверена, что он никогда не причинил бы девочке вреда, но полиция не могла этого знать, и его дом, должно быть, подвергся обыску одним из первых.

Старший инспектор Блейк смотрел прямо в лицо с таким убеждением говорившей Антонии, заметила Триш, а значительно более молодая женщина-полицейский не отрывала взгляда от колец, видимо пытаясь определить их стоимость. Выражение лица констебля Дженни Дерринг свидетельствовало, что, по ее мнению, богатство Антонии позволяет считать версию о похищении состоятельной.

– Во всяком случае, – сказала Антония, словно подводя итог встречи, – если бы они хотели получить выкуп, то уже связались бы со мной. – Тут ее уверенность поколебалась, и она спросила тоном любой перепуганной матери: – Разве не так?

– Не обязательно, – мягко заметил старший инспектор.

Он был примерно одного возраста с Антонией и вел себя с ней деликатно. Триш отметила, что хотя он явно симпатизировал Антонии, тон его был сдержанным и он не произнес никаких бессмысленно-утешительных слов. Уже одно это вызывало к нему доверие: пока Шарлотта не найдена, никого нельзя ни в чем убеждать.

– Возможно, они хотят смягчить вас, миссис Уэблок, чтобы вы стали более податливой в ответ на их требования. Что…

Он не успел задать вопрос, как Антония закрыла лицо руками, что-то бормоча. Постепенно Триш разобрала слова:

– Я чувствую себя такой виноватой.

Ей страшно хотелось помочь, но она ничего не могла ни сказать, ни сделать. До ухода полиции она не могла ни о чем спрашивать. Эту беседу вели они, и роль Триш сводилась пока к безмолвной поддержке Антонии.

– Виноватой? – переспросил старший инспектор все с той же мягкостью. У него был приятный голос, низкий и успокаивающий. Наверное, очень облегчает признание, – подумалось Триш.

– Почему вы это сказали, миссис Уэблок?

– Ну, во всем виновата только я. Кто же еще? Если бы я… О боже!

Антония, по-видимому, уже едва владела собой, потому что отняла руки от лица, вытащила носовой платок из открытой, похожей на торбу кожаной сумки, стоявшей у ее ног, и на мгновение приложила его к глазам. Затем высморкалась и запихала платок в рукав.

Зазвонил телефон. Антония вскочила, но Блейк схватил ее за запястье, прежде чем она успела сделать хоть шаг.

– Подождите, – сказал он. – Так… можно. И отвечайте осмотрительно.

– Алло?

Они увидели, как она снова поникла.

– Да. Спасибо, Джорджи. Очень любезно с твоей стороны, что ты позвонил. Нет. Новостей нет. Да. Конечно. Если что-нибудь будет, я тебе позвоню. Нет. Нет, все нормально. Хорошо. Пока.

Тяжело дыша, она вернулась на табурет у камина.

– Просто внимательный друг, – объяснила она Блейку, – еще один. Они думают, что это помогает. Так о чем вы спрашивали?

– Вы только что сказали, что чувствуете себя виноватой, и я не могу понять почему. Вас даже не было в стране.

– Именно поэтому, – ответила она, безуспешно пытаясь придать голосу живость. – Если бы я была здесь, этого никогда бы не случилось. Я знаю. Если бы я не уехала из-за этой своей работы, Шарлотта не осталась бы с человеком, настолько безответственным, чтобы допустить такое. Она…

Антония не смогла продолжить и сидела, кусая нижнюю губу и беспомощно глядя на Триш, которая сразу же села рядом с ней на длинную скамейку. Камин позади них был пуст и слабо пах золой и средством для полировки латуни.

– Послушай, – быстро проговорила она, – это же неправда, Антония. Множество матерей, вернувшихся на работу, периодически отсутствуют в выходные. Ты не виновата. Ты не могла знать, что такое возможно.

– Нет, но это случилось, и меня не было здесь, чтобы помешать, – сказала Антония. – И именно я выбрала Ники присматривать за Шарлоттой, так что это я виновата. Только я. Как ты не понимаешь?

– Да. Теперь о Ники Бэгшот, – сказал старший инспектор Блейк. Триш показалось, что он изо всех сил старается оставаться спокойным, почти равнодушным. – Расскажите мне о ней, миссис Уэблок. Откуда она?

– Рассказывать особо нечего. Ей всего двадцать один год, но она училась в Уинкантонской школе по подготовке нянь, у которой прекрасная репутация.

– И так вы ее и нашли? Непосредственно через школу?

– Нет. Она зарегистрировалась в «Помощниках Холланд-парка», а это одно из самых надежных имен в данной сфере. У них есть все сведения о ней. Уверена, они передадут их вам, если вы попросите. До меня у нее было несколько временных мест, и отовсюду она получила хорошие рекомендации. Она всегда казалась надежной и абсолютно правдивой. Поэтому я ей поверила.

Полицейские вцепились в нее, прежде чем Триш успела даже открыть рот. Вопрос задала констебль Дерринг:

– Но вы же не разговаривали с ней с тех пор, как вернулись сегодня утром, и сказали, что позвонил вам вчера мистер Хит. Когда же вы успели поговорить с Ники?

– Я не разговаривала. Что вы имеете в виду?

– Вы сказали, что поверили ей, потому что она правдива. Это звучит так, будто вы с ней разговаривали.

Антония выдавила подобие улыбки.

– Не об этом, констебль Дерринг. Это было несколько недель назад. Меня кое-что обеспокоило, но я поверила объяснениям Ники.

Улыбка исчезла, и Антония принялась кусать губы, сначала верхнюю, потом нижнюю, словно грызун, который хочет прогрызть выход из ловушки. Триш коротко коснулась ее руки в тот момент, когда старший инспектор спросил:

– А что вас обеспокоило?

– Я не думала, что это был злой умысел, понимаете. Она милая девушка, добрая. Если в чем ее и можно упрекнуть, так это в излишней мягкости по отношению к Шарлотте. Я обратила внимание, что она не выносит детского плача и поэтому не так уж строго поддерживает дисциплину и слишком легко уступает. Но Шарлотта любит ее. Я точно знаю… а она бы не стала, если бы они что-то значили, ведь так?

– Если бы что «значило что-то»? – спросил Блейк, прежде чем Триш успела прикрикнуть на Антонию, чтобы та перестала ходить вокруг да около и рассказала полиции все, что скрывает. И тут снова зазвонил телефон.

Через несколько секунд стало ясно, что это снова сочувствующая подруга, желающая предложить поддержку и помощь, а не похититель, требующий выкупа. Поблагодарив ее достаточное число раз, Антония нажала на рычаг, а потом положила трубку на стол рядом с телефоном.

– Это невыносимо. Если будет что-то важное, они перезвонят.

– Да. Да, разумеется, – сказал Блейк, как раз когда они услышали несколько электронных гудков и металлический голос, приказавший повесить трубку. Антония раздраженно поднялась и запрятала телефон под грудой подушек.

– А теперь, миссис Уэблок, – сказал Блейк, когда она снова села рядом с Триш, – вы говорили нам, что видели что-то, в отношении чего Ники Бэгшот вас успокоила. Что это было?

– Синяки, – наконец выговорила Антония, глядя на него глазами, которые казались огромными и почти черными, словно расширившиеся зрачки поглотили радужку глаз. – На руках Шарлотты были синяки.

– О, Антония, – произнесла Триш, наклоняясь к ней так, чтобы их плечи соприкоснулись.

– Не надо сочувствия, Триш, прошу тебя, – сказала она. – Сейчас мне только этой деликатности и не хватает.

– Эти синяки, миссис Уэблок, – вмешался старший инспектор. – Не могли бы вы рассказать о них поподробнее?

– Как-то вечером несколько недель назад я читала Шарлотте, и она задрала рукав пижамы, чтобы почесать руку. – Голос Антонии стал тверже, но было ясно, что это стоит ей больших усилий. – Я увидела вокруг бицепса несколько маленьких синяков. Я осмотрела и другую руку, и там тоже были синяки.

Она невидящим взглядом уставилась на ковер перед своими кроссовками и поэтому не могла заметить настороженности, внезапно появившейся во взгляде Триш, и неестественного спокойствия обоих полицейских.

– Видимо, кто-то крепко держал ее за руки выше локтей. Но отметины не выглядели страшными, и Шарлотта не казалась напуганной или взволнованной. Тем не менее это были именно синяки, на обеих руках, на одинаковой высоте. Так что вы понимаете, почему я встревожилась.

– И что вы сделали? – спросил старший инспектор. – Когда увидели их?

– Ну, я не хотела напугать Шарлотту до того, как выясню, что произошло. Я хочу сказать, что в первую очередь подозрение, естественно, пало на Ники, но, как я говорила, Шарлотта вроде бы любила ее, да и я, как мне кажется, обязательно заметила бы, если б Ники плохо с ней обращалась, намеренно причиняла боль.

– Все это кажется вполне разумным, миссис Уэблок, Так что же вы сделали?

Антония не ответила, по-прежнему не поднимая взгляда от ковра. Триш подумалось, что невозможно выглядеть более виноватой.

– Ты сказала, что поговорила с Ники, Антония, – подсказала она, вспомнив несколько известных ей случаев из прошлого, когда люди не оправдывали надежд Антонии. – Что она сказала в ответ на твои расспросы?

– Я оставила Шарлотту с книгой и пошла в комнату Ники. – Речь Антонии отчасти приобрела обычную для нее живость. – Она сразу же сказала, что не заметила никаких синяков, но что в тот самый вечер ей пришлось схватить Шарлотту во время купания, и, наверное, тогда она и оставила эти синяки. Шарлотта, видимо, поскользнулась на мыле, вылезая из ванны, и упала бы, если б Ники ее не поймала. Я велела Ники оставаться на месте и вернулась к Шарлотте. Расспросила, не произошло ли чего-нибудь необычного во время купания, и она сказала мне то же самое. Еще она сказала, что Ники больно схватила ее за руки в тот вечер, но раньше такого никогда не случалось. Понимаете, объяснение было нормальным.

– Да, понимаю, – сказал инспектор тоном, который явно считал успокаивающим. Судя по выражению лица Антонии, она его таковым не сочла. – Они выглядели достаточно свежими для полученных в тот же вечер?

– Да, наверное. Вообще-то я не знаю. А как выглядят старые синяки?

– Скорее желтоватыми, чем синими.

– Да, те были синие.

– Вы предприняли что-нибудь еще?

– О да, конечно. Даже несмотря на то, что я поверила словам Ники, потому что их подтвердила Шарлотта, я все же не до конца ей доверяла, поэтому начала возвращаться домой в неурочное время, так чтобы она не знала, когда я могу появиться и увидеть, что она делает. Если она что-то делала, я имею в виду. Я подумала, что если есть хоть малейшая… – Она остановилась, по всей видимости, не в состоянии выразить свою мысль словами.

Триш ожидала, что полицейские спросят, не установила ли Антония видеонаблюдение в детской, если так беспокоилась из-за действий Ники в отношении Шарлотты. Но они не спросили.

В последние несколько месяцев в средствах массовой информации широко освещался вопрос о камерах-шпионах, которые в Штатах устанавливали в детских комнатах, и о том, как передавать эти кадры через Интернет на любой компьютер. Антония должна была читать какие-то из этих статей, подумала Триш, и знать, насколько малы эти камеры и как легко их спрятать. С ее доходами она могла не беспокоиться об их стоимости и спокойно получила бы подтверждение или опровержение своих подозрений, не покидая собственного офиса.