Текст книги "Наташа Кампуш. 3096 дней"

Автор книги: Наташа Кампуш

Соавторы: К. Мильборн,Х. Гронемайер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА И ГОЛОД
Ежедневная борьба за выживание

Тогда я знала, что Похитителю не удастся сломить меня с помощью физического насилия. Когда он волок меня вниз по лестнице к застенку, моя голова билась о каждую ступеньку, а на ребрах оставались синяки, это была не я, которую он швырял в темноте на пол. Когда он прижимал меня к стене и начинал душить, пока не темнело в глазах, это была не я, хватающая открытым ртом воздух. Я была далеко отсюда, в месте, где его пинки и побои не могли меня достичь.

Мое детство закончилось в день похищения, в возрасте десяти лет. В темнице я перестала быть ребенком в 2000 году. В одно утро я проснулась с тянущими болями в низу живота и обнаружила на своей пижаме пятна крови. Я сразу поняла, что произошло. Я уже давно ждала наступления менструации. Из рекламы, которую Похититель иногда записывал вместе с сериалами, я узнала определенную марку прокладок, которые и хотела получить. Когда он пришел в застенок, я, как можно деликатнее попросила его купить мне несколько упаковок.

Такое развитие событий выбило Похитителя из колеи, его мания преследования достигла следующего уровня. Если до сих пор он скрупулезно подбирал любую ворсинку, спешно стирал каждый отпечаток пальцев, чтобы уничтожить все возможные мои следы, то теперь он почти истерически следил за тем, чтобы я, не дай бог, не садилась где-нибудь в доме. Если же мне все-таки разрешалось присесть он подкладывал целую стопку газет в абсурдном усилии предотвратить появление хоть малейшего пятнышка крови в квартире. Как и раньше, он постоянно ожидал, что нагрянет полиция и обыщет дом на предмет следов ДНК.

Такое отношение меня глубоко задело, я чувствовала себя прокаженной. Это было тяжелое время, когда так необходима поддержка матери или одной из старших сестер, чтобы поговорить об этих физических изменениях, с которыми я внезапно столкнулась. Но моим единственным собеседником был мужчина, не умевший справляться с такой ситуацией. Который относился ко мне, как будто я была грязной и отталкивающей. И который, по-видимому, никогда не жил с женщиной.

Его отношение ко мне с наступлением пубертатного возраста явно изменилось. Пока я еще была ребенком, мне «можно» было оставаться в подвале, заниматься своими делами – разумеется, только в тесных рамках его предписаний. Теперь, став полноценной женщиной, я должна была прислуживать ему и выполнять работы по дому под его строгим надзором. Наверху, в доме, я чувствовала себя как в аквариуме. Как рыба в слишком маленьком сосуде, которая с тоской смотрит из-за стекла, но не выпрыгивает из воды, пока есть возможность выжить в своей тюрьме. Потому что пересечение границы обозначает стопроцентную смерть.

Граница с внешним миром была такой абсолютной, что казалась мне непреодолимой. Будто бы дом находился в другом агрегатном состоянии, чем внешний мир за его добропорядочными желтыми стенами. Будто сам дом, сад, гараж с застенком находились в другой матрице. Иногда сквозь приоткрытое окно сюда проникало слабое предчувствие весны. Порой я слышала вдалеке звук проезжающей по спокойным улицам машины. И это было единственным напоминанием о жизни снаружи. Жалюзи всегда опущены, весь дом погружен в полумрак. Сигнализация на окнах подключена, во всяком случае я в этом не сомневалась. Еще бывали моменты, когда я думала о побеге. Но я больше не вынашивала никаких планов. Рыба не выпрыгивает за стеклянные края, снаружи ее ожидает только смерть.

Однако ностальгия по свободе оставалась.

* * *

Теперь я находилась под постоянным наблюдением. Мне нельзя было сделать и шагу без приказа. Я должна была так стоять, сидеть или ходить, как того хотелось Похитителю. Я должна была спрашивать разрешения, можно ли встать или сесть, повернуть голову или вытянуть руку. Он предписывал направление моего взгляда и сопровождал меня до самого туалета. Я не знаю, что было хуже. Время в одиночестве в подвале или время, когда я больше ни на секунду не оставалась одна.

Этот постоянный надзор усилил ощущение, что я попала в какой-то сумасшедший эксперимент. Атмосфера дома еще больше усиливала это впечатление. Спрятавшись за обывательским фасадом, он как бы выпал из времени и пространства. Безжизненный, нежилой, как декорация для мрачного фильма. Снаружи он идеально вписывался в окружение: бюргерский, чрезвычайно ухоженный, тщательно отгороженный от соседей густым кустарником, окружающим большой сад. Любопытные взгляды нежелательны.

Штрасхоф – безликое место без истории. Без традиции и деревенского характера, который можно было бы ожидать при сегодняшней численности населении около 9000 человек. После указателя с названием местечка вдоль проезжей дороги и железнодорожной линии по равнине Мархфельда тянулись неприметные однообразные дома, перемежаемые промышленными зонами, которых полно на окраинах любого крупного города. Уже по полному названию населенного пункта – Штрасхоф на Северном пути [25]25
  Strasshof an der Nordbahn.


[Закрыть]можно судить о том, что речь идет о местечке, живущем только благодаря привязке к Вене. Из него уезжают, через него проезжают, но сюда не приезжают без оснований. Единственными достопримечательностями в поселке являются «Памятник локомотиву» и железнодорожный музей с названием «Котельная». Сто лет назад здесь не набиралось и пятидесяти жителей, нынешние же работают в Вене и возвращаются только на ночь в свои домишки, как бы монотонно нанизанные на одну нитку. По выходным дням здесь жужжат газонокосилки, полируются машины, а нутро «милого домика» остается спрятанным в полутьме за опущенными шторами и жалюзи. Здесь главное – фасад, а не то, что скрывается за ним. Идеальное место, чтобы вести двойную жизнь. Идеальное место для преступления.

Планировка дома была типичной для постройки 1970-х годов. На первом этаже длинный коридор с лестницей, ведущей на верхний этаж, слева ванная и туалет, справа гостиная, а в конце коридора кухня – продолговатое помещение со встроенным кухонным блоком с фронтоном в деревенском стиле под темное дерево, на полу плитка с оранжево-коричневым цветочным узором. Стол, четыре стула с матерчатой обивкой, на серо-белых кафельных стенах рядом с умывальником крючки с декоративными темно-зелеными цветами.

Но самым примечательным были фотообои, покрывающие правую стену. Березовая роща, зеленая, со стройными стволами, устремленными ввысь, будто пытающимися вырваться из давящей атмосферы этого помещения. Когда я впервые осознанно обратила на них внимание, мне показалось гротескным, что человек, который в любой момент может вырваться на волю, ощутить дыхание жизни, окружает себя искусственной, мертвой природой. В то время, как я отчаянно пыталась заполучить немного жизни в мою мертвую комнату в подвале, пусть даже в виде нескольких сорванных листочков.

Не знаю, сколько раз мне пришлось скоблить и полировать кафель и пол в кухне, пока они не приобрели идеальный блеск. Ни малейший след от уборки, ни одна крошка не должны были омрачить сияние поверхностей. Закончив работу, я должна была лечь пластом на пол, чтобы из этой перспективы проконтролировать любой самый дальний угол. Похититель при этом всегда находился за моей спиной и давал указания. Для него никогда не было достаточно чисто. Бесчисленное количество раз он вырывал тряпку из моих рук и показывал, как нужно «правильно» убирать. Он сразу выходил из себя, если я жирным отпечатком пальца «пачкала» красивую гладкую поверхность, разрушая этим самым фасад неприкосновенности и чистоты.

Но хуже всего была уборка гостиной – большого помещения, источающего мрак, порожденный не только опущенными жалюзи. Темный, почти черный кессонный потолок, мрачные стенные панели, зеленый кожаный гарнитур, светло-коричневое напольное покрытие. Темно-коричневый книжный шкаф, содержащий такие заголовки, как «Приговор» [26]26
  «Das Urteil» – новелла Франца Кафки.


[Закрыть]или «Только куклы не плачут». [27]27
  «Nur Puppen haben keine Tranen» – воспоминания Петера Кройдера.


[Закрыть]Неиспользуемый камин с кочергой, на каминной полке свеча в кованом подсвечнике, напольные часы, миниатюра рыцарского шлема. Два средневековых портрета на стене над камином.

Когда я находилась в этом помещении несколько дольше, у меня появлялось ощущение, что мрак проникает сквозь одежду в каждую пору моего тела. Гостиная представлялась мне идеальным отражением «другой» стороны Похитителя. Обывательская и приличная на поверхности, только слегка прикрывающая темную сущность под ней.

* * *

Теперь я знаю, что в этом доме, построенном родителями Вольфганга Приклопила в 70-е годы, с тех пор почти ничего не изменилось. Он хотел полностью отремонтировать верхний этаж, где находились три комнаты, и по-своему перестроить чердак. Чердачное окно должно было давать дополнительное освещение, а сам чердак с его голыми деревянными балками на косо срезанном потолке превратиться в жилую комнату, обшитую гипсокартоном. Это положило начало новой фазе моего заключения.

Стройка под крышей дома должна была на месяцы и годы стать для меня местом, где я проводила большую часть своего времени. Сам Приклопил тогда уже остался без постоянной работы и лишь изредка исчезал со своим другом Хольцапфелем «по делам». Только позже я узнала, что они занимались ремонтом квартир, чтобы их сдавать. Похоже, их не заваливали заказами, так как основную массу времени Похититель занимался ремонтом своего собственного дома. А я была его единственной работницей. Работницей, которую он при надобности вытаскивал из подвала, заставляя заниматься адовым трудом, для которого обычно требуются профессионалы, и которую он после «рабочего дня» принуждал к готовке и уборке, чтобы после этого снова запереть в застенке.

Тогда я, в общем-то, была еще слишком мала для работы, взваленной им на мои плечи. Когда я сейчас наблюдаю за двенадцатилетними детьми, как они хнычут и упираются из-за любого небольшого поручения, я каждый раз улыбаюсь. И от всей души радуюсь, что они имеют возможность такого маленького акта сопротивления. У меня этой возможности не было. Я должна была подчиняться. Похититель, не желая впускать в дом чужих рабочих, сам занимался всеми ремонтными делами, заставляя и меня делать вещи, которые мне были не по силам. Я помогала ему таскать мраморные плиты и тяжелые дверные створки, поднимала с пола мешки с цементом, долбила стамеской и кувалдой бетонную основу. Мы пристраивали слуховое окно, утепляли и обшивали стены, поднимали наверх стяжку для пола. Мы прокладывали трубы для отопления и электрические провода, штукатурили панели из гипсокартона, пробивали проход между первым этажом и новой мансардой и строили лестничный пролет из мраморных плит.

После этого на очереди был второй этаж. Старый настил срывался, укладывался новый. Двери снимались с петель, дверные рамы шлифовались и красились заново. На всем этаже со стен срывались старые коричневые обои, чтобы на их место наклеить новые и покрасить их. В мансарде мы встроили новую ванную комнату, облицованную мраморной плиткой. Я была ассистентом и рабом в одном лице: должна была помогать таскать тяжести, подавать инструменты, скоблить, ломать, красить. Или часами неподвижно держать ведро со шпаклевкой, в то время, как Похититель затирал стены. Когда он делал перерыв и присаживался отдохнуть, я должна была приносить ему напитки.

Работа имела и свои положительные стороны. После двух лет обитания в крошечном помещении, где было не развернуться, я получала наслаждение от изнурительного физического напряжения. Мускулы на руках росли, я чувствовала себя сильной и нужной. Кроме того, сначала я радовалась тому, что теперь и посреди недели могла проводить несколько часов вне своей темницы. Разумеется, окружившие меня стены наверху не потеряли свою непреодолимость, а невидимый поводок стал даже короче, чем раньше. Но по меньшей мере в моей жизни появилось разнообразие.

Вместе с тем наверху в доме я была беззащитна перед дурной, темной стороной Похитителя. Имея печальный опыт инцидента с дрелью, я уже знала, что он подвержен неконтролируемым взрывам ярости, если я «плохо себя веду». В застенке это было почти исключено. Теперь, работая, я могла в любую секунду совершить ошибку. Похититель же ошибок не прощал.

* * *

«Подай мне шпатель!» – потребовал он в один из первых дней нашей работы на чердаке. Я протянула ему не тот инструмент. «Ты – тупая задница, даже срать толком не умеешь!» – заорал он. В течение секунды его глаза потемнели, как будто по радужке прошла грозовая туча. Его лицо исказилось. Он схватил лежащий рядом с ним мешок с цементом, поднял его и с воплем кинул в меня. Тяжелый мешок врезался в меня так неожиданно и с такой силой, что я потеряла равновесие.

Внутренне я оцепенела. В шок меня ввела не столько боль, хотя мешок был тяжелым, а удар болезненным – это я могла пережить, а неприкрытая агрессия, вырвавшаяся из Похитителя и парализовавшая меня. Он же был единственным человеком в моей жизни, от которого я целиком и полностью зависела. Этот приступ ярости поставил под угрозу все мое существование. Я чувствовала себя как побитая собака, которая не может укусить руку, которая ее не только бьет, но и кормит. Единственным выходом было бегство в себя. Я закрыла глаза, отключилась от всего и застыла на месте.

Взрыв агрессии Похитителя прошел так же быстро, как и возник. Он подошел ко мне, начал трясти за плечи, попытался поднять мои руки и пощекотать. «Ну перестань, мне очень жаль, – говорил он, – ничего же не случилось!» Я все так же стояла с закрытыми глазами. Он ущипнул меня за бок и пальцем оттянул уголок моего рта наверх. Вымученная улыбка, в самом прямом смысле этого слова. «Ну, улыбнись. Мне очень жаль. Что мне сделать, чтобы ты улыбнулась?»

Я не знаю, сколько я так простояла, безразлично, молча, с закрытыми глазами. Но в конце концов детский прагматизм одержал верх. «Я хочу мороженого и конфет!» С одной стороны, я использовала ситуацию, чтобы получить сладости. А с другой, – с помощью этого требования я хотела придать случаю меньше значения, чем он имел на самом деле. Мороженое я получила сразу, а конфеты вечером. Он снова заверял, что ему очень жаль и что такого больше никогда не повторится – точно так же, как любой муж-буян каждый раз заверяет в этом своих жену и детей.

Но с момента, как его поезд первый раз сошел с рельсов, все табу были сняты. Жестокое обращение стало каждодневной нормой. Я не знаю, какой выключатель тогда щелкнул, или просто Похититель убедился, что в своем всесилии может позволить себе все, что угодно. К этому времени мое заточение длилось уже больше двух лет. Похитителя не поймали, он держал меня под таким контролем, что я и не помышляла о бегстве. Кто мог проконтролировать его поведение? По его мнению, он имел на это право – предъявлять мне требования и физически наказывать, если я их не выполняла.

С этого момента на любую оплошность он реагировал дикими припадками ярости. Через несколько дней после случая с мешком цемента он попросил меня подать ему гипсоволоконную плиту. По его мнению, я была слишком медлительной, он схватил меня за руку и, вывернув, с такой силой провел ею по гипсоволокну, что на тыльной стороне кисти появился ожог, не заживавший долгие годы. Похититель каждый раз заново бередил рану – о стену, о плиты из гипсокартона. Даже о гладкую поверхность умывальника он умудрялся так безжалостно стереть мою руку, что сквозь кожу проступала кровь. До сих пор на этом месте на моей правой руке осталось шершавое пятно.

Когда я в следующий раз не сразу отреагировала на его указание, он целенаправленно кинул в меня ковровым ножом. Острейшее лезвие, разрезающее ковер как кусок масла, вонзилось мне в колено и застряло в нем. Мою ногу обожгла такая дикая боль, что мне стало плохо. Я чувствовала, как по ноге струится кровь. Увидев это, он заорал как невменяемый: «Прекрати! Ты оставишь пятна!» После этого схватил меня в охапку и потащил в ванную комнату, чтобы остановить кровотечение и перевязать рану. Я находилась в полном шоке и еле могла дышать. Похититель раздраженно плеснул мне в лицо холодной водой и потребовал: «Прекрати выть!»

Позже я снова получила мороженое.

Вскоре он начал бить меня и во время работы по дому. Расположившись в своем кожаном кресле и наблюдая, как я на карачках мою пол, он комментировал каждое мое движение издевательскими замечаниями: «Ты тупая даже для уборки». «Ты же не в состоянии нормально оттереть пятно».

Молча уставившись в пол, я внутренне кипела, а внешне убирала с удвоенной энергией дальше. Но и этого было недостаточно. Внезапно на меня начинали градом сыпаться неожиданные пинки в бока или по ногам. До тех пор, пока все не начинало сверкать.

Как-то раз, когда мне было тринадцать лет, я недостаточно быстро вымыла кухонную плиту. Похититель сильно пнул меня в копчик, я отлетела и ударилась об ее угол. Да так, что у меня на бедре лопнула кожа. Несмотря на хлещущую кровь, он отправил меня в подвал, не дав пластыря и не наложив повязку, раздраженный видом зияющей раны. Потребовались недели, пока она зажила, еще и потому что в кухне он каждый раз толкал меня на углы. Неожиданно, мимоходом, целенаправленно. И снова лопалась тонкая кожа, затянувшая было рану на бедре.

Он совершенно не выносил, если я плакала от боли. Тогда он хватал меня за руку и тыльной стороной ладони грубо стирал слезы с моего лица, пока я не замолкала от страха. Если же это не давало результата, то он, сдавливая пальцами мою шею, тащил меня к мойке и окунал головой в умывальник. Сжимая пальцами трахею, он грубо тер мое лицо холодной водой, пока я почти не теряла сознание. Он не любил сталкиваться со следами нанесенных им побоев. Слезы, синяки, кровоточащие раны – ничего этого он видеть не хотел. А если не видно, значит, ничего не случилось.

Побои, которыми он меня осыпал, не были систематическими, чтобы я могла определенным образом к ним подготовиться. Они возникали внезапными вспышками, становящимися все более жестокими. Возможно, переступив следующую границу, он еще раз убеждался, что наказание ему не грозит. Возможно, он не мог иначе, как только все сильнее сжимать спираль насилия.

Я думаю, это время я пережила только потому, что научилась отделять от себя подобные прецеденты. Не вследствие сознательного решения, какое принял бы взрослый человек, а благодаря детскому инстинкту выживания. Я покидала свое тело, когда Похититель над ним глумился, и издалека наблюдала над тем, как лежащую на полу двенадцатилетнюю девочку обрабатывают пинками.

До сих пор я вижу эти вспышки агрессии как бы со стороны, будто они были направлены не на меня, а на кого-то другого. Я до сих пор чувствую боль, раздиравшую меня во время ударов и боль, долго сопровождавшую меня потом. Я помню и то, сколько у меня было синяков и кровоизлияний – не было ни одной позы, в которой я могла бы лежать, не испытывая мучений. Я вспоминаю о страданиях, преследующих меня несколько дней, и о том, как долго болела лобковая кость после удара по ней. О ссадинах, о рваных ранах. И о хрусте шейных позвонков, когда он со всей силы ударил меня кулаком по голове. Но эмоционально я не испытываю ничего.

Единственное чувство, от которого мне не удалось избавиться, был смертельный страх, охватывающий меня в такие моменты. Он вгрызался в мой мозг, в глазах чернело, в ушах поднимался звон, а освобожденный адреналин мчался по моим артериям и приказывал: «Беги!» Но я не могла. Тюрьма, вначале державшая в заточении мое тело, теперь поработила и мою душу.

Вскоре мне хватало первого намека на то, что Похититель вот-вот войдет в раж, как мое сердце начинало бешено колотиться, дыхание учащалось, и я впадала в столбняк. Даже когда я находилась в своем относительно спокойном застенке, стоило мне услышать, как Похититель вдалеке начинает отвинчивать от стены сейф, закрывающий лаз, на меня тут же нападал смертельный ужас. Ощущение паники, сохраненное телом после первого опыта животного страха, оживавшее при любом знаке похожей угрозы, не поддавалось контролю. Оно держало меня железной хваткой.

Примерно через два года – мне было 14, я начала защищаться. Сначала это было что-то вроде пассивного сопротивления. Если он начинал орать и замахиваться, я била себя сама по лицу до тех пор, пока он не просил меня прекратить. Таким образом я хотела заставить его смотреть. Он должен видеть, как со мной обращается, удары, которые выдерживала я, должен выдержать он сам. Никакого мороженого больше, никаких конфет.

А в 15 я в первый раз дала сдачи. Когда я боксировала его в живот, он смотрел на меня удивленно и даже растерянно. Я чувствовала себя слабой, движение руки было слишком медленным, а удар кулаком нерешительным. Но я защищалась. И ударила еще раз. Похититель схватил меня, зажал в замок и держал так, пока я не успокоилась.

Понятно, физически у меня не было шансов справиться с ним. Он был выше, сильнее, без труда ловил мою руку в полете и держал меня на расстоянии, так что удары моих кулаков и ног зачастую попадали в пустоту. Несмотря на это, для меня было жизненно важно само сознание, что я защищаюсь. Тем самым я доказывала самой себе, что я – сильная и не потеряла последнюю веру в себя. А ему я хотела показать, что существуют границы, которые я впредь не позволю переходить. Это был решающий момент в моих отношениях с Похитителем – единственным человеком в моей жизни и единственным кормильцем. Кто знает, на что он был бы еще способен, не сумей я постоять за себя.

* * *

С началом моего пубертатного возраста Похититель применил другой вид террора – голодом. Один или два раза в неделю он приносил мне в застенок весы. В день похищения я весила 45 килограммов и была упитанным ребенком. В последующие годы я росла и постепенно теряла в весе.

После периода относительной свободы выбора при «заказе» еды еще в первый год заточения он начал постепенно ужесточать контроль и требовал правильного распределения рациона. Вкупе с запретом на телевизор, ограничение меня в еде стало очередным эффективным звеном его стратегии абсолютного контроля. Когда же мне исполнилось 12, и я сделала рывок в физическом развитии, к ограничению количества продуктов прибавились оскорбления и упреки.

«Посмотри на себя, ты толстая и уродливая!»

«Ты такая обжора, что скоро начнешь есть и волосы с головы».

«Кто не работает, тот не ест».

Его слова вонзались в меня как стрелы. Еще до похищения я была недовольна своей фигурой, и это стояло непреодолимой преградой на пути к беззаботному детству. Сознание того, что я толстая, наполняло меня унизительным и разрушительным чувством неприязни к себе. Похититель точно знал, на какие кнопки надавить, чтобы поколебать мою уверенность в себе. И он безжалостно на них нажимал.

При этом он так умел все обставить, что в первые недели и месяцы я была почти благодарна ему за такой контроль. Ведь он помогал мне достигнуть моей самой заветной цели – стать стройной. «Бери пример с меня, я могу обходиться почти без еды, – постоянно объяснял он мне. – Ты должна принимать это как лечение». И действительно, я почти на глазах теряла жир и становилась стройной и поджарой. Пока эти мнимые добрые побуждения в контроле за моим весом не перешли в террор, приведший меня в 16 лет почти на край голодной смерти. Теперь я думаю, что Похититель, будучи слишком худым, видимо, сам боролся с истощением и хотел, чтобы и я побывала в его шкуре. Он испытывал полное недоверие к любым продуктам питания, ежеминутно ожидая от их производителей массовых убийств посредством отравленной еды. Он не пользовался приправами, потому что прочитал, что в основном их поставляют из Индии, где они подвергаются облучению. Ко всему этому прибавилась его жадность, приобретающая во время моего пребывания в темнице все более болезненные формы. Даже молоко в конце концов стало для него слишком дорогим.

Мои порции драматически сокращались. На завтрак я получала чашку чая и две столовых ложки мюсли со стаканом молока или кусок кекса, иногда такой прозрачный, что через него можно было читать газету. Сладости полагались только в качестве компенсации за тяжкие издевательства. На обед и ужин мне выделялась четверть «взрослой» порции. Если Похититель приносил в подвал еду, приготовленную его матерью, или пиццу, то тут действовало железное правило – три четверти ему, одна мне. Когда приготовлением еды в застенке занималась я сама, он заранее перечислял, какие продукты можно использовать. 200 граммов мороженых овощей или полпорции полуфабриката. К этому один киви или один банан в день. Если я нарушала правила или съедала немного больше предусмотренного, мне был гарантирован приступ гнева.

Он приучал меня ежедневно взвешиваться и строго контролировал записи об изменениях моего веса.

«Бери пример с меня».

Да, бери пример с него. Я так много ем. Я такая толстая. Постоянное, гложущее чувство голода.

Но тогда он еще не оставлял меня на слишком долгое время совсем без еды – это пришло позже. Последствия недоедания очень скоро дали о себе знать. Голод сказывается на работе мозга. Когда получаешь слишком мало еды, не можешь думать ни о чем другом: где мне взять еще кусочек? Как мне выманить еще краюшку хлеба? Как мне на него так повлиять, чтобы он отрезал от своих трех четвертей хоть чуточку больше? Я могла думать только о еде и при этом упрекала себя, что я такая «жирная».

Я попросила Похитителя принести мне в застенок рекламные проспекты супермаркетов, которые мужественно перелистывала, оставшись в одиночестве. Вскоре я придумала игру, назвав ее «Вкусы»: я представляла кусочек масла во рту. Прохладный и твердый, медленно тающий, пока его вкус не распространялся по всей полости рта. Потом заменяла его на кнедль со шкварками: в мыслях я откусывала от него кусочек, ощущая вязкое тесто между зубами и начинку из хрустящих шкварок. Или клубнику: сладкий сок на губах, мелкие зернышки на деснах, легкая кислинка на языке. В эту игру я могла играть часами и так увлекалась, что вскоре начинала верить в реальность еды. Но организм не мог питаться воображаемыми калориями. Все чаще во время работы у меня начинала кружиться голова, если я резко вставала. Или же я была вынуждена присесть от слабости, так как еле держалась на ногах. Желудок постоянно урчал и иногда был таким пустым, что начинались спазмы, особенно по ночам, и я пыталась успокоить его водой.

Прошло довольно много времени, пока до меня дошло, что Похитителя не так интересует моя фигура, как желание с помощью голода удерживать меня в состоянии слабости и покорности. Он точно знал, что делает. Свой истинный мотив он скрывал как только мог. Лишь иногда он выдавал себя такими фразами: «Ты опять стала строптивой, я тебя слишком хорошо кормлю». Тот, кого постоянно мучает голод, вряд ли может хорошо соображать. Не говоря уже о бунте или побеге.

* * *

Одной из книг в шкафу в гостиной, имеющей для Похитителя особое значение, была «Mein Kampf» Адольфа Гитлера. Он часто и с восхищением говорил о Гитлере, рассуждая: «Он был прав, что отправлял евреев в газовые камеры». Его политическим идолом современности был Иорг Хайдер, руководитель правой крайней Партии свободы Австрии. Приклопил охотно проходился по мигрантам, которых на сленге Донауштадта [28]28
  22-й район Вены, один из районов на внешней границе города.


[Закрыть]называл «Чибезен» – слово, знакомое мне из расистских тирад клиентов в кафе моей матери. Когда 11 сентября 2001 года в World Trade Center врезались самолеты, он страшно обрадовался, так как видел в этом крах «американского восточного побережья» и «всемирного иудаизма».

Хотя я не особенно всерьез принимала его национал-социалистические убеждения – они звучали надуманно, как повторяемые за кем-то лозунги, – было нечто, что он усвоил очень глубоко. Я была для него тем, кем он мог распоряжаться на свое усмотрение. Он чувствовал себя «сверхчеловеком». Я же была для него человеком второго сорта.

Внешне я тоже стала соответствовать этому.

Сразу, как только он начал выводить меня из застенка, я должна была прятать волосы под целлофановым пакетом. Мания чистоты у Похитителя смешалась с манией преследования. Каждый волосок являлся угрозой для него – полиция, если бы она появилась, могла напасть на мой след, и это привело бы его в тюрьму. Итак, я должна была закалывать волосы зажимами и шпильками, надевать на голову пакет и затягивать его широкой резинкой. Если во время работы хоть одна прядь выбивалась из-под шапочки, Похититель тотчас же затыкал ее обратно. Каждый найденный им мой волос он сжигал в пламени паяльной лампы или зажигалки. После душа он придирчиво извлекал волосы из слива по одному и следом выливал туда по полбутылки едкого чистящего средства, чтобы даже в трубах уничтожить все мои следы.

Я потела под пластиком, все чесалось. От резинок на моем лбу оставались желтые и красные полосы, зажимы впивались в кожу головы, повсюду появлялись красные зудящие пятна. Если я жаловалась на свои мучения, он шипел мне в ответ: «Была бы лысой, не было бы проблем».

Я долго противилась. Волосы являются одной из важных составляющих личности – мне казалось, отрезав их, я утрачу большую часть себя. Но в конце концов я не выдержала. Я взяла портновские ножницы, которые со временем получила от Похитителя, и оттягивая волосы в сторону, срезала прядь за прядью. Мне потребовалось больше часа, пока стрижка не достигла такой длины, что на голове остался только взъерошенный ежик.

Похититель завершил «произведение искусства» на следующий день. С помощью бритвы он соскоблил последние остатки волос с моей головы. Я стала лысой. В последующие годы эта процедура повторялась регулярно, когда он помогал мне мыться в ванной. На мне не должно было остаться ни единого волоска. Нигде.

Я представляла собой жалкое зрелище. Ребра выпирали вперед, все тело покрыто синяками, щеки ввалились.

Мужчина, доведший меня до такого состояния, по всей видимости, получал от этого удовольствие. Так как начал заставлять меня работать по дому полуобнаженной. Чаще всего я занималась уборкой только в кепке и трусиках. Иногда в футболке и леггинсах. Но никогда – одетая полностью. Возможно, ему доставляла удовольствие и эта форма унижения.

Конечно, это также был один из его коварных приемов, дабы удержать меня от побега. Он был убежден – в таком виде я не решусь выбежать на улицу. И был прав.

* * *

В это время мой застенок играл для меня двойную роль. Я до сих пор боялась его, как тюрьмы, а множество дверей, за которыми я была заперта, вызывали у меня приступы клаустрофобии, при которых я в полубезумном состоянии обыскивала все углы в поисках мельчайшей трещины, через которую я могла бы тайно выкопать лаз наружу. Но не нашла ни одной. В то же время моя крошечная камера стала единственным местом, где я была хоть как-то защищена от Похитителя. Когда в конце недели он спускал меня вниз и снабжал книгами, видео и едой, я знала, что по меньшей мере в течение трех дней буду избавлена от работы и истязаний. Я убиралась, чистила и готовилась к уютному вечеру перед телевизором. Часто уже вечером в пятницу я съедала почти все запасы, предназначенные на выходные. Наевшись один раз досыта, я забывала о том, что после этого придется испытывать еще худшие муки голода.