Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Едва девушка скрылась из виду, в тень кленов свернули двое прохожих. Оба смотрели угрюмо, и лица их казались еще более мрачными из-за суконных шапок, косо надвинутых на лоб. Платье на них истрепалось, но еще хранило следы щегольства. Это были головорезы, промышлявшие чем дьявол пошлет и решившие в перерыве между своими грязными делами здесь, в тени кленов, разыграть в карты доходы от будущего злодеяния. Однако, увидев у ручья спящего Дэвида, один из них прошептал другому:

– Т-с-с... видишь у него под головой узел?

Второй негодяй, кивнув, криво усмехнулся и подмигнул.

– Ставлю флягу бренди, – сказал первый, – что там у него между рубашек припрятан либо бумажник, либо изрядный запасец мелких монет. А не найдем их в узле, так наверняка отыщем в кармане брюк.

– А если он проснется? – спросил второй. В ответ на это его приятель расстегнул жилет, показал рукоять кинжала и кивнул на Дэвида.

– Что ж, можно и так, – проговорил второй разбойник.

Они направились к ничего не подозревающему юноше, и, пока один ощупывал узелок у него под головой, другой приставил к сердцу Дэвида кинжал. Их мрачные, искаженные от страха и злобы лица, склоненные над жертвой, выглядели так устрашающе, что если бы Давид внезапно проснулся, он мог бы принять их за выходцев из преисподней. Да что там – случись грабителям взглянуть на свое отражение в ручье, они вряд ли узнали бы самих себя. А Дэвид Суон еще никогда не спал так безмятежно, даже лежа на руках у матери.

– Придется вытащить узел, – прошептал один.

– Если он шевельнется, я всажу в него кинжал, – отозвался другой.

Но в эту минуту под тень кленов забежала собака, принюхиваясь к чему-то в траве. Она сначала оглядела злодеев, потом посмотрела на мирно спящего Давида и принялась лакать воду из ручья.

– Тьфу, – сплюнул один из негодяев, – теперь ничего не сделаешь. Следом за собакой явится и хозяин.

– Давай выпьем да уберемся отсюда, – предложил второй.

Грабитель, державший кинжал, спрятал его за пазуху и вытащил карманный пистолет, но не из тех, что убивают с одного выстрела. Это была фляга спиртного с навинченным на горлышко оловянным стаканчиком. Отхлебнув по изрядному глотку, они двинулись дальше с таким громким смехом и шутками, что, казалось, неудавшееся злодеяние их сильно развеселило. Через несколько часов они вовсе забыли это происшествие и не подозревали, что всевидящий ангел на веки вечные занес в списки их грехов преднамеренное убийство. Что же до Давида Суона, то он продолжал крепко спать, не зная, что над ним на какое-то мгновение нависла тень смерти, и не ощутив радости возвращения к жизни, когда опасность миновала.

Он спал, но уже не так спокойно, как прежде. За время короткого отдыха его молодое тело скинуло с себя груз усталости, вызванной долгой ходьбой. Он то вздрагивал, то принимался беззвучно шевелить губами, то бормотал что-то неразборчивое, обращаясь к видениям своего полуденного сна. Но вот с дороги донесся стук колес, который становился все громче и громче, пока наконец не дошел до затуманенного дремотой сознания Давида. Это приближалась почтовая карета. Юноша вскочил, мгновенно придя в себя.

– Эй, хозяин! Не подвезешь ли? – крикнул он.

– Садись наверх, – отозвался кучер.

Дэвид вскарабкался на крышу кареты и весело покатил в Бостон, не бросив даже прощального взгляда на источник, где, подобно веренице снов, промелькнуло столько событий. Он не знал, что само Богатство бросило на воды ручья свой золотой отблеск; не знал, что с журчаньем источника смешались тихие вздохи Любви; что Смерть грозила обагрить его воды кровью – и все это за тот короткий час, пока он спал на берегу.

Спим мы или бодрствуем, мы не ощущаем неслышной поступи удивительных событий, вот-вот готовых свершиться. И можно ли сомневаться в существовании всесильного провидения, если, вопреки тому, что на нашем пути нас ежечасно подстерегают неожиданные, неведомые нам случайности, в жизни смертных все-таки царит какой-то распорядок, позволяющий хотя бы отчасти угадывать будущее?

ВОЛШЕБНАЯ ПАНОРАМА ФАНТАЗИИ

Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой

Что такое Вина? Запятнанная совесть. И вот что представляется крайне интересным – остаются ли на совести эти безобразные и несмываемые пятна, если преступления, уже задуманные и выношенные, так и не свершились? Неужели для того, чтобы злостные замыслы грешника могли послужить основанием для его осуждения, необходимо воплотить их в реальные поступки, неужели недействителен обвинительный акт, если он не скреплен печатью преступления, совершенного рукой из плоти и крови? Или в то время, как земному судилищу ведомы одни осуществленные злодеяния, преступные мысли – мысли, лишь тенью которых являются преступные дела, – тяжелым грузом лягут на чашу весов при вынесении приговора в верховном суде вечности? Ведь в полночном уединении спальни, в пустыне, вдали от людей, или в храме – в то время, как человек в своем физическом естестве смиренно преклоняет колена, душа его способна осквернить себя даже такими прегрешениями, которые мы привыкли считать плотскими. Если все это истина, то истина эта вселяет страх.

Разрешите пояснить это положение вымышленным примером. Некий почтенный господин – назовем его мистер Смит, – считавшийся всегда образцом нравственного совершенства, решил однажды согреть свои старые кости стаканчиком-другим благородного вина. Дети его разошлись по делам, внуки были в школе, и он сидел один за резным столом красного дерева, удобно расположившись в глубоком, покойном кресле. В старости иные люди боятся одиночества и, не располагая другим обществом, радуются даже дыханию ребенка, заснувшего рядом на ковре. Но мистер Смит, чьи серебряные седины могли бы послужить символом его безгрешной жизни, не ведающей иных проступков, кроме тех, что неотделимы от человеческой природы, мистер Смит не нуждался ни в детях, могущих защитить его своей чистотой, ни во взрослых, способных встать между ним и его совестью. И все же старикам необходимы беседы со взрослыми людьми, или тепло женской ласки, или шум детворы, резвящейся вокруг их кресла, так как иначе мысли их предательски устремляются в туманную даль прошлого и на душе у старого человека становится зябко и одиноко. Не поможет тут и вино. По-видимому, так случилось и с мистером Смитом, когда сквозь сверкающий стакан со старой мадерой он вдруг увидел, что в комнате появились три фигуры. Это была Фантазия; у нее за спиной висел ящик с картинами, она приняла облик бродячего балаганщика. Следом за ней шла Память, уподобившаяся конторщику, с пером, заткнутым за ухо, со старинной чернильницей в петлице и с тяжелым фолиантом под мышкой. Позади виднелся еще кто-то, с головы до ног закутанный в темный плащ, так что нельзя было различить ни лица, ни фигуры. Но мистер Смит сразу догадался, что это Совесть.

Как трогательно поступили Фантазия, Память и Совесть, решив навестить старого джентльмена в тот момент, когда ему стало казаться, что и вино уже не играет такими красками в стакане и вкус его не так приятен, как в те дни, когда и он сам и эта мадера были моложе! Едва различимые в полутемной комнате, куда малиновые занавеси не впускали солнечный свет, создавая приятный полумрак, три гостьи медленно приблизились к седовласому джентльмену. Память, заложив пальцем какую-то страницу в огромной книге, остановилась справа от него. Совесть, все еще пряча лицо под темным плащом, встала слева, поближе к сердцу, а Фантазия водрузила на стол панораму с картинами и увеличительным стеклом, установленным по его глазам.

Мы упомянем здесь лишь несколько картин из множества тех, которые всякий раз, как дергали за шнурок. возникали одна за другой в панораме, подобно сценам, выхваченным из действительной жизни.

Одна из них изображала залитый луной сад; в глубине виднелся невысокий дом, а на переднем плане, в тени дерева, можно было различить две фигуры, освещенные бликами луны, – мужчину и женщину. Молодой человек стоял, скрестив на груди руки, и, надменно улыбаясь, победоносно смотрел на склонившуюся перед ним девушку. А она почти распростерлась у его ног, словно раздавленная стыдом и горем, не в силах даже протянуть к нему стиснутые в мольбе руки. Она не смела поднять глаза. Но ни ее отчаяние, ни прелестные черты ее лица, искаженные страданием, ни грация ее склоненной фигуры ничто, казалось, не могло смягчить суровость молодого человека. Он олицетворял собой торжествующее презрение. И, удивительное дело, по мере того как почтенный мистер Смит вглядывался в эту картину через увеличительное стекло, благодаря которому все предметы, словно по волшебству, отделялись от холста, – и этот сельский дом, и дерево, и люди под ним начали казаться ему знакомыми. Когда-то, в давно минувшие времена, он частенько встречался взглядом с этим молодым человеком, когда смотрелся в зеркало; а девушка была как две капли воды похожа на его первую любовь, на его идиллическое увлечение – на Марту Барроуз! Мистер Смит был неприятно поражен.

– Что за мерзкая и лживая картина! = – воскликнул он. – Разве я когда-нибудь глумился над поруганной невинностью? Разве Марта не обвенчалась с Дэвидом Томкинсом – предметом своей детской любви, когда ей не было и двадцати, и разве она не стала ему преданной и нежной женой? А оставшись вдовой, разве не вела она жизнь, достойную уважения?

Между тем Память, раскрыв свой фолиант, рылась в нем, неуверенно листая страницы, пока наконец где-то в самом начале не нашла слов, относящихся к этой картине. Она прочитала их на ухо старому джентльмену. Речь шла всего лишь о злом умысле, не нашедшем претворения в действии; но пока Память читала. Совесть приоткрыла лицо и вонзила в сердце мистера Смита кинжал. Удар не был смертельным, но причинил ему жестокую боль.

А представление продолжалось. Одна за другой мелькали картины, вызванные к жизни Фантазией, и, казалось, все они были нарисованы каким-то злонамеренным художником, задавшимся целью досадить мистеру Смиту. Ни один земной суд не нашел бы и тени улик, доказывающих виновность мистера Смита даже в самом незначительном из тех преступлений, на которые ему сейчас приходилось взирать. На одной из картин был изображен накрытый стол, уставленный бутылками и стаканами с недопитый вином, в которых отражался слабый свет тусклой лампы. За столом царило непринужденное веселье, но как только стрелка часов приблизилась к полуночи, в компанию собутыльников вторглось Убийство. Один из молодых людей вдруг замертво упал на пол с зияющей раной в виске, а над ним склонился юный двойник мистера Смита, на лице которого ярость боролась с ужасом. Убитый же был вылитым Эдвардом Спенсером!

– Что хотел сказать этот негодяй художник?! – вскричал мистер Смит, выведенный из терпения. – Эдвард Спенсер был моим самым лучшим, самым близким приятелем; больше полувека мы платили друг другу искренней привязанностью. Ни я, да и никто другой не думал убивать его. Разве он не скончался всего пять лет назад и разве, умирая, он не завещал мне в знак нашей дружбы свою трость с золотым набалдашником и памятное кольцо?

И снова Память принялась листать свою книгу и остановилась наконец на странице, столь неразборчивой, будто писала она ее, находясь под хмельком. Из прочитанного следовало, что однажды, разгоряченные вином, мистер Смит и Эдвард Спенсер затеяли ссору и в порыве ярости мистер Смит запустил в голову Спенсера бутылкой. Правда, он промахнулся и пострадало лишь зеркало, а наутро оба друга уже с трудом могли вспомнить это происшествие и с веселым смехом помирились. И все же, пока Память разбирала эту запись. Совесть отвела плащ от лица, снова вонзила кинжал в сердце мистера Смита и, бросив на неги беспощадный взгляд, заставила замереть на его губах слова оправдания. Боль от раны была невыносимой.

Некоторые картины были написаны так неуверенно, краски на них так поблекли и выцвели, что об их содержании оставалось только догадываться. Казалось, поверхность холста была подернута полупрозрачной дымкой, которая как бы поглощала фигуры, пока глаз силился разглядеть их. Но всякий раз, несмотря на туманность очертаний, мистер Смит, словно в запыленном зеркале, неизменно узнавал самого себя в разные периоды своей жизни. Он уже несколько минут мучительно старался вникнуть в суть одной из таких расплывчатых и неясных картин, как вдруг догадался, что художник задумал изобразить его таким, каким он был сейчас – на склоне лет, а перед ним нарисовал трех жалких детей, с плеч которых он срывал одежду.

– Ну, уж это совершенная загадка! – заметил мистер Смит с иронией человека, уверенного в собственной правоте. – Прошу прощения, но я вынужден заявить, что этот художник просто глупец и клеветник. Где это видано, чтобы я, при моем положении в обществе, отбирал последние лохмотья у маленьких детей! Просто смешно!

Пока он произносил эти слова. Память опять погрузилась в изучение своей книги и, найдя роковую страницу, спокойным, печальным голосом прочла ее на ухо мистеру Смиту. Нельзя сказать, что ее содержание не имело касательства к только что промелькнувшей туманной картине. В книге рассказывалось, что мистер Смит, как это ни прискорбно, не смог устоять перед хитроумными софизмами и готов был, ухватившись за формальную зацепку, начать тяжбу с тремя малолетними сиротами – наследниками весьма внушительного состояния. К счастью, прежде чем он окончательно решился на этот шаг, выяснилось, что его притязания были столь же незаконны, сколь и несправедливы. Как только Память дочитала до конца. Совесть снова отбросила плащ и пронзила бы сердце мистера Смита своим отравленным кинжалом, если бы он не вступил в борьбу с ней и не прикрыл себе грудь рукой. Несмотря на это, он все-таки ощутил жгучую боль.

Но стоит ли нам рассматривать все отвратительные картины, которые показывала Фантазия? Созданные неким художником, обладающим редким дарованием и необыкновенной способностью проникать в самые потаенные уголки человеческой души, они облекали в плоть и кровь тени всех не нашедших воплощения дурных замыслов, когда-либо скользивших в сознании мистера Смита. Могли ли эти призрачные создания Фантазии, столь неуловимые, будто их вовсе и не существовало, дать против него убедительные показания в день Страшного суда? Как бы то ни было, есть основания полагать, что одна искренняя слеза раскаяния могла бы смыть с холста все ненавистные картины и снова сделать его белым как снег. Но не выдержав безжалостных уколов Совести, мистер Смит громко застонал от мучительной боли и в то же мгновение увидел, что три его гостьи исчезли. Он сидел один в уютном полумраке комнаты, затененной малиновыми занавесями, всеми почитаемый, убеленный благородными сединами старик, и на столе перед ним стояла уже не панорама, а графин со старой мадерой. И только в сердце его, казалось, все еще ныла рана, нанесенная отравленным кинжалом.

Разумеется, несчастный мистер Смит мог поспорить с Совестью и привести множество доводов, на основании которых она не имела права наказывать его столь безжалостно. А если бы мы выступили в его защиту, мы рассуждали бы следующим образом: план преступления, пока оно еще не совершено, во многом напоминает порядок событий в задуманном рассказе. Чтобы последний произвел на читателя впечатление реальности, он должен быть тщательно обдуман и взвешен автором и иметь в воображении читателя больше сходства с истинными событиями из прошлого, настоящего или будущего, чем с вымыслом. Преступник же тщательно плетет паутину своего злодеяния, но редко, а то и никогда не испытывает окончательной уверенности в том, что оно действительно свершится. Мысли его как бы окутаны туманом, он наносит смертельный удар своей жертве словно во сне и только тогда в испуге замечает, что кровь навеки обагрила его руки. Итак, романист или драматург, создающий образ злодея и заставляющий его совершать преступления, и подлинный преступник, вынашивающий планы будущего злодеяния, могут встретиться где-то на грани реальности и фантастики. Только когда преступление совершено, вина железной хваткой сжимает сердце преступника и утверждает свою власть над ним. Только тогда, и никак не раньше, до конца познается грех, и бремя его, если в преступной душе нет раскаяния, становится в тысячу крат тяжелее, поскольку он постоянно напоминает о себе. Не забывайте при этом, что человеку свойственно переоценивать свою способность творить зло. Пока о преступлении размышляют отвлеченно, не представляя себе в полной мере все сопутствующие ему обстоятельства и только неясно предвидя его последствия, оно кажется возможным. Человек способен даже начать подготовку к преступлению, побуждаемый той же силой, какая подстегивает мозг при решении математической задачи, но в момент развязки руки у него опускаются под тяжестью раскаяния. Он и не представлял себе раньше, на какое страшное дело он готов был пойти. По правде говоря, человеческой природе несвойственно до самого последнего мгновения обдуманно и бесповоротно решаться ни на добрые, ни на злые дела. А поэтому будем надеяться, что человеку не придется испытывать на себе всех ужасных последствий греха, если только задуманное им зло не воплотилось в делах.

И все же в узорах, которые вышивала наша фантазия, мы можем усмотреть очертания печальной и горькой истины. Человек не должен отрекаться от братьев своих, даже совершивших тягчайшие злодеяния, ибо если руки его и чисты, то сердце непременно осквернено мимолетной тенью преступных помыслов. Пусть же каждый, когда придет его час постучаться у врат рая, помнит, что никакая видимость безупречной жизни не дает ему права войти туда. Пусть Покаяние смиренно преклонит колена, тогда Милосердие, стоящее у подножия трона, выйдет к нему навстречу, иначе златые врата никогда не откроются.

ОПЫТ ДОКТОРА ХЕЙДЕГГЕРА

Перевод Е. Калашниковой

Старый доктор Хейдеггер, известный своими причудами, пригласил однажды к себе в кабинет четырех почтенных друзей. То были три седобородых джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, и давно увядшая леди, вдова Уичерли, как ее все называли. Все четверо были унылые, скучные старики, которым не посчастливилось в жизни, и самая большая их беда заключалась в том, что они слишком долго зажились на этом свете. Мистер Медберн когда-то, в цвете лет, был богатым купцом, но потерял все свои деньги на одной рискованной спекуляции и теперь влачил почти нищенское существование. Полковник Киллигру свои лучшие годы, здоровье и состояние растратил в погоне за греховными наслаждениями, которые породили в нем целый выводок телесных и духовных немощей, не говоря уже о таких болезнях, как подагра. Мистер Гаскойн был скомпрометированный политический деятель, человек, пользовавшийся дурной славой – по крайней мере до той поры, покуда время не скрыло его от глаз нынешнего поколения, и теперь он доживал свой век в безвестности, спасшей его от позора. Что же до вдовы Уичерли, она, по слухам, была в молодости прославленной красавицей, но уже много лет жила уединенной, затворнической жизнью вследствие некоторых скандальных историй, восстановивших против нее местное общество. Достойно упоминания то обстоятельство, что все три названных старых джентльмена, мистер Медберн, полковник Киллигру и мистер Гаскойн, были в свое время возлюбленными вдовы Уичерли и даже некогда едва не перерезали из-за нее друг другу горла. И, прежде чем продолжать свое повествование, замечу вскользь, что как доктор Хейдеггер, так и все его гости пользовались славой людей, слегка тронувшихся в уме, как то нередко случается со стариками, у которых много забот или горестных воспоминаний.

– Дорогие друзья, – сказал доктор Хейдеггер, жестом приглашая их садиться, – я хочу просить вас принять участие в одном из тех небольших опытов, которыми я забавляюсь подчас здесь, в своем кабинете.

Если верить молве, кабинет доктора Хейдеггера служил вместилищем многих диковин. Это была полутемная старомодная комната, увитая паутиной и покрытая многолетней пылью. Вдоль стен стояло несколько дубовых книжных шкафов, нижние полки которых были уставлены рядами огромных фолиантов и покрытых россыпью готического шрифта in quarto[*В четвертую долю листа (лат)], а верхние – томиками in duodecimo[*В двенадцатую долю листа (лат)] в пергаментных переплетах. На среднем шкафу красовался бронзовый бюст Гиппократа, с которым, по уверению некоторых, доктор Хейдеггер имел обыкновение советоваться во всех затруднительных случаях своей практики. В самом темном углу комнаты стоял высокий и узкий дубовый шкаф, сквозь приоткрытую дверцу которого можно было, хоть и с трудом, разглядеть помещавшийся в нем человеческий скелет. В простенке между двумя шкафами висело зеркало в потускневшей золоченой раме, покрытое толстым слоем пыли. Об этом зеркале ходило много удивительных слухов. Рассказывали, например, что в нем живут духи всех умерших пациентов доктора и глядят ему прямо в глаза, когда бы он в это зеркало ни посмотрелся. Противоположную стену украшал портрет молодой дамы, изображенной во весь рост, в пышном наряде из шелка, парчи и атласа, краски которого, однако, потускнели от времени, как и краски ее лица. Около полустолетия тому назад доктор Хейдеггер должен был сочетаться браком с этой молодой дамой, но случилось так, что она, почувствовав легкое недомогание, проглотила какое-то снадобье, приготовленное по рецепту жениха, и умерла накануне свадьбы. Остается еще упомянуть главную достопримечательность кабинета: то был тяжелый, толстый фолиант, переплетенный в черную кожу, с массивными серебряными застежками. На корешке не было надписи, и никто не знал названия книги. Но было известно, что книга эта волшебная; однажды служанка приподняла ее, желая стереть пыль, – и тотчас же скелет застучал костями в своем шкафу, молодая леди с портрета ступила одной ногой на пол, из зеркала высунулось несколько страшных рож, а бронзовая голова Гиппократа нахмурилась и сказала: "Берегись!"

Таков был кабинет доктора Хейдеггера. В тот солнечный день, о котором идет рассказ, посреди комнаты стоял небольшой круглый столик черного дерева, а на нем – хрустальная чаша благородной формы и искусной работы. Лучи солнца, проникая между тяжелыми складками выцветших камчатых драпировок, падали на чашу, и от нее на пепельные лица пятерых стариков, сидевших вокруг стола, ложились мягкие отсветы. Тут же, на столе, стояли четыре бокала.

– Дорогие друзья мои, – повторил доктор Хейдеггер, – я собираюсь произвести чрезвычайно любопытный опыт, для которого мне нужна ваша помощь. Могу ли я на нее рассчитывать?

Как мы уже говорили, доктор Хейдеггер был весьма чудаковатый старый джентльмен, и его эксцентричность послужила поводом к тысячам фантастических толков. К стыду моему, должен сознаться, что многие из этих рассказов исходили от меня; и если что-либо в настоящем повествовании покажется читателю неправдоподобным, мне ничего не остается, как принять клеймо сочинителя небылиц.

Услыхав от доктора о предполагаемом опыте, гости решили, что речь идет о чем-нибудь не более удивительном, чем умерщвление мыши с помощью воздушного насоса, исследование под микроскопом обрывка паутины или об ином подобном же пустяке из тех, какими он имел обыкновение докучать ближайшим друзьям. Но доктор Хейдеггер, не дожидаясь ответа, проковылял в дальний угол комнаты и воротился, держа в руках тот самый тяжелый, переплетенный в черную кожу фолиант, которому городская молва приписывала волшебные свойства. Щелкнув серебряными застежками, он раскрыл книгу, перелистал несколько испещренных готическими письменами страниц и вынул оттуда розу, или, вернее, то, что некогда было розой, – ибо теперь зеленые листочки и алые лепестки приняли одинаковый бурый оттенок, и древний цветок, казалось, готов был рассыпаться в прах под пальцами доктора.

– Этот цветок, – сказал со вздохом доктор Хейдеггер, – эта увядшая и осыпающаяся роза расцвела пятьдесят пять лет тому назад. Ее подарила мне Сильвия Уорд, чей портрет висит вон на той стене, и я собирался вдеть ее в петлицу в день нашей свадьбы. Пятьдесят пять лет она хранилась между страницами этого древнего фолианта. Теперь скажите: возможно ли, по-вашему, чтобы эта роза, прожившая полстолетия, зацвела снова?

– Вздор! – сказала вдова Уичерли, сердито тряхнув головой. – Это все равно что спросить, возможно ли, чтобы зацвело снова морщинистое лицо старухи.

– Смотрите же! – ответил доктор Хейдеггер. Он снял крышку с чаши и бросил увядшую розу в жидкость, которой эта чаша была наполнена. Сначала цветок неподвижно лежал на поверхности, как будто не впитывая в себя влагу. Вскоре, однако, стала заметна совершающаяся в нем удивительная перемена. Смятые, высохшие лепестки зашевелились и заалели – сначала слегка, потом все ярче, как будто цветок оживал после глубокого сна, похожего на смерть; тонкий стебель и листья вновь сделались зелеными, и роза, прожившая полстолетия, предстала перед зрителями такой же свежей, как была тогда, когда Сильвия Уорд подарила ее своему возлюбленному. Она едва распустилась, несколько нежных пунцовых лепестков еще целомудренно прикрывали влажную сердцевину, в глубине которой блестели две-три капли росы.

– Очень милый фокус, – сказали друзья доктора – довольно, впрочем, равнодушно, потому что они и не таких чудес насмотрелись на представлениях заезжего иллюзиониста. – Расскажите, как вы это сделали.

– Слыхали вы когда-нибудь об Источнике юности? – спросил доктор Хейдеггер. – Том самом, который два или три столетия тому назад искал отважный испанец Понсе де Леон?

– Но разве Понсе де Леон нашел его? – спросила вдова Уичерли.

– Нет, – ответил доктор Хейдеггер. – Потому что он искал не там, где нужно. Знаменитый Источник юности, насколько мне известно, находится в южной части полуострова Флориды, неподалеку от озера Макако. Он берет свое начало под сенью нескольких гигантских магнолий, которые растут там уже много веков, но благодаря чудесным свойствам воды до сих пор свежи, как фиалки. Один мой знакомый, зная мой интерес к подобным вещам, прислал мне то, что вы видите в этой чаше.

– Гм, гм! – сказал полковник Киллигру, не поверивший ни одному слову из рассказа доктора. – А интересно, какое действие оказывает эта жидкость на человеческий организм?

– Это вы можете испытать на себе, любезный полковник, – отвечал доктор Хейдеггер. – Я приглашаю каждого из вас, мои уважаемые друзья, выпить столько этой чудотворной влаги, сколько понадобится, чтобы вернуть вам цветение юности. Что до меня, мне стольких тягот стоило состариться, что я не спешу вновь помолодеть. Поэтому, с вашего разрешения, я буду лишь наблюдать за ходом опыта.

Говоря это, доктор Хейдеггер в то же время наполнил все четыре бокала водой Источника юности. По-видимому, она содержала в себе какой-то шипучий газ, так как со дна бокалов беспрестанно поднимались мелкие пузырьки и лопались на поверхности, рассыпая серебристые брызги. От напитка исходил приятный аромат, суливший бодрящее и освежающее действие, и гости, ничуть не веря в возможность омоложения, тем не менее готовы были тотчас осушить бокалы. Однако доктор Хейдеггер просил их повременить.

– Прежде чем пить, уважаемые друзья, – сказал он, – было бы хорошо, если б каждый из вас вывел из опыта прожитой жизни кое-какие общие правила, которыми он мог бы руководствоваться, подвергаясь вторично всем искушениям молодости. Ведь просто срам и стыд, если вы не сумеете воспользоваться своеобразными преимуществами своего положения и стать образцом добродетели и благоразумия для всех молодых людей нашего века.

Четверо почтенных друзей доктора в ответ только засмеялись слабым дребезжащим смешком – до того нелепой показалась им мысль, что теперь, зная, как горько раскаяние, идущее по пятам за грехом, они могли бы вновь поддаться соблазну.

– Так пейте же, – с поклоном сказал доктор. – Я счастлив, что столь удачно выбрал участников своего опыта.

Трясущимися руками все четверо поднесли бокалы к губам. Если напиток действительно обладал теми свойствами, которые ему приписывал доктор Хейдеггер, трудно было найти четырех человеческих существ, которые более остро нуждались бы в его живительном воздействии. Казалось, они никогда не знали молодости и ее наслаждений и, явившись плодом старческого слабоумия природы, всегда были теми седыми, хилыми, немощными и жалкими созданиями, которые, сгорбившись, сидели теперь вокруг стола доктора, настолько дряхлые телом и духом, что даже перспектива вновь обрести юность была бессильна вдохнуть в них жизнь. Они выпили и поставили бокалы на стол.

И сразу же что-то изменилось к лучшему в облике всех четверых, как бывает после бокала доброго вина, – да к тому же веселый солнечный луч в это мгновение озарил их лица. Здоровый румянец проступил сквозь пепельную бледность щек, придававшую гостям доктора сходство с мертвецами. Они взглянули друг на друга, и им почудилось, будто какая-то волшебная сила в самом деле принялась стирать глубокие и зловещие знаки, давно уже начертанные временем на их челе. Вдова Уичерли поправила свой чепец, так как в ней снова проснулась женщина.

– Дайте нам еще этого чудесного напитка! – взволнованно закричали они. Мы помолодели, но мы все-таки слишком стары! Скорее дайте нам еще!

– Терпение, терпение! – остановил их доктор Хейдеггер, с философской невозмутимостью наблюдавший за ходом опыта. – Вы старились в течение многих лет, а помолодеть хотите меньше чем в полчаса! Но, впрочем, вода к вашим услугам.

Он снова наполнил бокалы эликсиром юности, которого еще довольно оставалось в чаше, чтобы половину стариков города сделать ровесниками собственных внучат. Только что заискрились у краев пузырьки, как гости доктора уже схватили бокалы со стола и одним духом осушили их. Но что это не наваждение ли? Они еще не успели проглотить волшебное питье, а уже во всем их существе совершилась перемена. Глаза стали ясными и блестящими, серебристые кудри потемнели, и за столом сидели теперь трое джентльменов средних лет и женщина еще в полном цвету.

– Дорогая вдовушка, вы очаровательны! – воскликнул полковник Киллигру, не сводивший глаз с ее лица, от которого тени старости отлетели, как ночной сумрак перед пурпуром зари.

Хорошенькая вдовушка знала по опыту прошлых лет, что в своих комплиментах мистер Киллигру не всегда исходит из верности истине; поэтому она вскочила и бросилась к зеркалу, замирая от страха, как бы не увидать в нем безобразное лицо старухи. Между тем трое джентльменов всем своим поведением доказывали, что влага Источника юности обладала некоторыми опьяняющими свойствами; впрочем, выказываемая ими легкость в мыслях могла бы быть просто следствием приятного головокружения, которое они почувствовали, внезапно избавившись от бремени лет. Мистер Гаскойн, видимо, был поглощен размышлениями на какие-то политические темы, но относились ли они к прошлому, настоящему или будущему, определить было нелегко, так как на протяжении этих пятидесяти лет были в ходу одни и те же идеи и сентенции. Он то изрекал трескучие фразы о любви к отечеству, национальной гордости и правах народа, то лукавым, двусмысленным шепотком бросал какие-то крамольные намеки, столь, однако, туманные, что даже сам он едва ли улавливал их сущность; то, наконец, принимался декламировать с верноподданническим пафосом в голосе, словно его отлично слаженным периодам внимало царственное ухо. Тем временем полковник Киллигру напевал веселую застольную песню, позванивая бокалом в такт припеву, причем его взор то и дело возвращался к округлым формам вдовы Уичерли. Сидевший напротив него мистер Медберн углубился в сложные денежные расчеты, в которые странным образом вплетался проект снабжения Ост-Индии льдом с помощью четверки китов, впряженных в полярный айсберг.