Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Натаниель Готорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Но это сомнение длилось всего какую-нибудь минуту. Питер Разрушитель вновь приступил к тому делу, которое предопределила ему Судьба, и продолжал его уже без колебаний, пока не довел до конца. Во время своих поисков он натыкался на множество таких предметов, которые обычно находят в развалинах старых домов, и таких, которых там не бывает. Что показалось ему особенно кстати – это найденный им ржавый ключ, засунутый в щель в стене, с прикрепленной к его головке дощечкой с инициалами "П. Г.". Другой необычайной находкой была бутылка вина, замурованная в старой печи. В семье существовало предание о том, что дед Питера, веселый офицер, некогда участник Французской войны, отложил несколько дюжин отменного напитка для будущих пьяниц, не родившихся еще в то время на свет. Питер не нуждался в крепком напитке для поддержания своих надежд и поэтому оставил вино, чтобы отпраздновать свой успех. Он подобрал много монет в полпенни, затерявшихся в щелях пола, несколько испанских монет и половинку сломанной серебряной монеты в шесть пенсов, видимо поделенной на память между двумя влюбленными. Здесь была также серебряная медаль, выбитая в честь коронации Георга III. Но сундук старого Питера Голдтуэйта перебегал из одного темного угла в другой или же каким-нибудь другим способом ускользал из цепких рук второго Питера, так что, продолжи он поиски еще дальше, ему пришлось бы врыться в землю.

Мы не будем следовать за ним шаг за шагом в его победном продвижении вперед. Достаточно сказать, что Питер работал как паровая машина и успел завершить за одну эту зиму труд, на выполнение половины которого всем прежним обитателям дома с помощью времени и стихий понадобилось бы столетие. За исключением кухни, все помещения были выпотрошены. Дом представлял собой одну лишь оболочку, призрак дома, такой же нереальный, как здание, написанное на театральной декорации. Он напоминал цельную корку большой головки сыра, в которой поселилась мышь, до тех пор вгрызавшаяся в него, пока он не перестал быть сыром. И такой мышью был Питер.

То, что Питер ломал, Тэбита сжигала, ибо она мудро рассудила, что, не имея дома, они не будут нуждаться в топливе, чтобы обогревать его, а потому экономить было бы глупо. Таким образом, можно сказать, весь дом обратился в дым и клубами вылетел на воздух сквозь большую черную трубу кухонного очага. Это могло служить прекрасной параллелью ловкости того человека, который умудрился залезть самому себе в глотку.

В ночь между последним зимним и первым весенним днем были обысканы все щели и трещины в доме, за исключением кухни. Этот роковой вечер был отвратительным. За несколько часов перед тем поднялась метель, снежную пыль уносил и крутил в воздухе настоящий ураган, налетавший на дом с такой силой, словно сам сатана хотел подвести последнюю черту под трудами Питера. Так как каркас дома был очень ослаблен, а внутренние опоры убраны, не было ничего удивительного, если бы при более сильном напоре ветра прогнившие стены здания и его остроконечная крыша рухнули бы на голову его владельца. Он, однако, не думал об опасности и был столь же буен и неистов, как сама ночь или как пламя, трепетавшее в камине при каждом порыве бурного ветра.

– Вина, Тэбита! – вскричал он. – Старого, доброго, дедовского вина! Выпьем его сейчас.

Тэбита поднялась со своей почерневшей от дыма скамьи в углу у очага и поставила бутылку перед Питером, рядом со старой медной лампой, которая также была его трофеем. Питер держал бутылку перед глазами и, глядя сквозь жидкость, видел кухню, озаренную золотым сиянием, которое окутывало также Тэбиту, золотило ее седые волосы и превращало ее бедное платье в великолепную королевскую мантию. Это напомнило ему о его золотой мечте.

– Мистер Питер, – спросила Тэбита, – а разве вино можно выпить прежде, чем будут найдены деньги?

– Деньги найдены! – воскликнул Питер даже с каким-то ожесточением. Сундук все равно что у меня в руках. Я не засну до тех пор, пока не поверну этот ключ в его ржавом замке. Но прежде всего давай выпьем.

Так как в доме не было штопора, то он стукнул по бутылке заржавленным ключом старого Питера Голдтуэйта и одним ударом отбил запечатанное горлышко. Затем он наполнил две маленькие фарфоровые чашки, которые Тэбита принесла из шкафа. Старое вино было таким прозрачным и сверкающим, что оно светилось в чашках, и веточки алых цветов на дне их виднелись еще яснее, чем если бы в них не было никакого вина. Его пряный и нежный аромат разносился по кухне.

– Пей, Тэбита! – воскликнул Питер. – Да благословит господь честного старика, который оставил для нас с тобой этот прекрасный напиток! Итак, помянем Питера Голдтуэйта!

– В самом деле, есть за что помянуть его добрым словом, – сказала Тэбита, выпивая вино.

Сколько лет хранила эта бутылка свое шипучее веселье, сквозь какие превратности судьбы пришлось ей пройти, чтобы в конце концов ее осушили двое таких собутыльников! Судьба сберегла для них долю счастья прошлых лет и теперь выпустила ее на свободу толпой радостных видений, чтобы они могли повеселиться среди бури и опустошения этого часа. Пока они кончают бутылку, давайте переведем наш взгляд в другую сторону.

Случилось так, что в эту бурную ночь мистеру Джону Брауну было как-то не по себе в его кресле с пружинным сиденьем у камина, где пылал каменный уголь, согревавший его красивый кабинет. Он был по природе неплохим человеком, добрым и сострадательным в тех случаях, когда несчастьям других людей удавалось проникнуть в его сердце сквозь подбитый ватой жилет его собственного благополучия. В этот вечер он много думал о своем старом компаньоне, Питере Голдтуэйте, его странных причудах и постоянных неудачах, о том, каким бедным выглядело его жилище в последний раз, когда мистер Браун посетил его, и какое безумное и измученное выражение лица было у Питера, когда Браун разговаривал с ним с улицы.

"Бедняга! – думал мистер Джон Браун. – Бедный, свихнувшийся Питер Голдтуэйт! Ради нашего старого знакомства я бы должен был позаботиться о том, чтобы обеспечить его всем необходимым в эту суровую зиму".

Это чувство овладело им с такой силой, что, несмотря на холодную погоду, он решил тотчас же навестить Питера Голдтуэйта.

Сила этого порыва была действительно необычайна. Каждый вопль бури казался зовом или мог бы показаться зовом мистеру Брауну, если бы тот привык различать в завываниях ветра отзвуки своей собственной фантазии. Сам дивясь своей энергии, он завернулся в накидку, закутал шею и уши шерстяными шарфами и платками и, защищенный таким образом, бросил вызов непогоде. Однако воздушные стихии чуть было не одержали победы в этой битве. В тот момент, когда мистер Браун, сражаясь с бурей, огибал угол дома Питера Голдтуэйта, ураган сбил его с ног, бросил лицом вниз в сугроб и стал заносить снегом его внушительные формы. Казалось, было мало надежд, на то, что он сможет оттуда выбраться раньше, чем наступит следующая оттепель. В ту же минуту с головы его сорвало шляпу и унесло вверх, в такую даль, откуда до сих пор не поступало еще никаких известий.

Тем не менее мистер Браун умудрился прорыть в сугробе проход и, пряча от ветра свою непокрытую голову, с трудом пробрался вперед, к дверям Питера. По всему этому нелепому зданию раздавались такой скрип, стоны и треск, все так зловеще тряслось, что те, кто там находился, все равно не расслышали бы самого громкого стука. Поэтому он вошел без церемоний и ощупью направился в кухню. Даже там его вторжение осталось незамеченным. Питер и Тэбита, стоя спиной к двери, наклонились над большим сундуком, который они, по-видимому, только что извлекли из углубления или тайной ниши по левую сторону камина. При свете лампы, которую держала старуха, мистер Браун увидел, что сундук окован железными полосами, покрыт железными листами и усеян железными гвоздями, чтобы служить подходящим вместилищем, в котором богатство одного столетия можно было бы сохранить для нужд следующего.

Питер Голдтуэйт вставлял ключ в замок.

– О, Тэбита! – воскликнул он с трепетным восторгом. – Как я вынесу его блеск? Золото! Блестящее, блестящее золото! Мне кажется, я помню, как взглянул на него в последний раз в тот момент, когда над ним опустилась эта обитая железом крышка. И с тех пор в течение семидесяти лет оно сияло в своем тайном укрытии и копило свое великолепие для этого чудесного мгновения. Оно вспыхнет перед нами, как солнце в полдень.

– В таком случае заслоните глаза, мистер Питер! – сказала Тэбита с несколько меньшим терпением, чем обычно. – Но ради всего святого – поверните же ключ!

С большим трудом обеими руками Питер протолкнул ржавый ключ сквозь лабиринт заржавленного замка. Мистер Браун тем временем подошел ближе и нетерпеливо просунул свое лицо между ними как раз в тот момент, когда Питер откинул крышку. Однако кухня не осветилась внезапным сиянием.

– Что это? – воскликнула Тэбита, поправляя очки и подняв лампу над открытым сундуком. – Старый Питер Голдтуэйт хранил старое тряпье!

– Похоже на то, Тэбби, – сказал мистер Браун, подняв кучку этого сокровища.

О, какого духа мертвого и погребенного богатства вызвал Питер Голдтуэйт, чтобы внести смятение в свой и без того скудный разум! Здесь было подобие несметного богатства, достаточного, чтобы купить весь город и заново застроить каждую улицу, но за которое, при всей его значительности, ни один здравомыслящий человек не дал бы и гроша. Что же в таком случае, если говорить всерьез, представляли собой обманчивые сокровища сундука? Тут были старые как местные кредитные, так и казначейские билеты, и обязательства земельных банков, и тому подобные "мыльные пузыри", начиная с первых выпусков – свыше полутора веков назад – и почти вплоть до времен Революции. Банковые билеты в тысячу фунтов были перемешаны с пергаментными пенни и стоили не дороже их.

– Так это, значит, и есть сокровище старого Питера Голдтуэйта! – сказал Джон Браун. – Ваш тезка, Питер, был в чем-то похож на вас, и когда местные деньги падали в цене на пятьдесят или семьдесят пять процентов, он скупал их в расчете на то, что они поднимутся. Я слышал, как мой отец рассказывал, что старый Питер дал своему отцу закладную на этот самый дом и землю, чтобы добыть деньги для своих нелепых проектов. Но деньги продолжали падать до тех пор, пока никто не хотел брать их даже даром, и вот старый Питер Голдтуэйт, как и Питер-младший, остался с тысячами в своем сундуке, не имея даже чем прикрыть свою наготу. Он помешался на их устойчивости. Но ничего, Питер, это как раз самый подходящий капитал для того, чтобы строить воздушные замки.

– Дом обрушится нам на головы! – вскричала Тэбита, когда ветер потряс его с новой силой.

– Пусть рушится, – сказал Питер, скрестив руки на груди и садясь на сундук.

– Нет, нет, старый дружище Питер! – воскликнул Джон Браун. – В моем доме найдется место для вас и для Тэбби и надежный подвал для сундука с сокровищем. Завтра мы попытаемся договориться насчет продажи этого старого дома; недвижимость вздорожала, и я мог бы предложить вам порядочную цену,

– A у меня, – заметил Питер Голдтуэйт, оживившись – есть план поместить эти деньги с большой выгодой.

– Ну, что касается этого, – пробормотал про себя Джон Браун, – нам придется обратиться в суд с просьбой назначить опекуна, который бы позаботился об этих деньгах, а если Питер будет настаивать на своих спекуляциях, то он сможет заниматься ими, пустив в ход сокровища старого Питера Голдтуэйта.

ЭНДИКОТТ И КРАСНЫЙ КРЕСТ

Перевод И. Исакович

Более двух столетий назад, в один из осенних дней, в полдень, знаменосец салемского ополчения, собравшегося для военных учений под командованием Джона Эндикотта, вынес английский флаг. Это было время, когда изгнанникам, которых преследовали за их религиозные убеждения, часто приходилось надевать доспехи и упражняться в обращении с оружием. Со времен первого поселения в Новой Англии положение дел здесь никогда еще не было столь мрачным. Распри между Карлом I и его подданными в то время и в течение нескольких последующих лет сводились к борьбе в парламенте. Действия короля и духовенства становились все более жестокими по мере того, как приходилось преодолевать сопротивление со стороны оппозиции, которая не обрела еще достаточной уверенности в собственных силах, чтобы противостоять королевской несправедливости с мечом в руках. Высокомерный и фанатичный примас Лод, архиепископ Кентерберийский, управлял всеми делами церкви в государстве и был в силу этого облечен властью, которая могла повести к полному уничтожению двух пуританских колоний – Плимута и Массачусетса. Имеются письменные свидетельства, что наши отцы понимали грозящую опасность, но твердо верили в то, что их молодая страна не сдастся без борьбы, не уступит даже правой руке короля с его громадной властью.

Таково было положение дел, когда английское знамя с красным крестом на белом поле взметнулось над выстроенной ротой пуритан. Их вождь, знаменитый Эндикотт, был человек с суровым и решительным выражением лица, и это выражение еще более подчеркивала седая борода, закрывавшая верхнюю часть нагрудника его кирасы. Эта часть его доспехов была так великолепно начищена, что все окружающие предметы отражались в сверкающей стали, как в зеркале. Центральное место в этой отраженной картине занимало здание простой архитектуры, на котором не было ни колокольни, ни колокола, указывающих на его назначение, и которое тем не менее было церковью. Подтверждение тех опасностей, которыми грозили эти дикие места, можно было видеть в страшной голове волка, только что убитого в окрестностях города и, согласно обычаю требовать за это вознаграждение, прибитой над входом в молитвенный дом. Кровь из нее все еще капала на порог. В этот полдень можно было наблюдать столько других характерных черточек времени и обычаев пуритан, что мы должны попытаться бегло обрисовать их, хотя и значительно менее живо, нежели они отражались в начищенном нагруднике кирасы Джона Эндикотта.

Вблизи второго здания виднелось важное орудие пуританской власти – столб для наказания кнутом; земля вокруг него была плотно утоптана ногами преступников, которых здесь наказывали. У одного угла молитвенного дома высился позорный столб, у другого – колодки, и, по счастливому для нашего очерка стечению обстоятельств, как раз в этот момент голова одного приверженца епископальной церкви и подозреваемого католика была причудливым образом помещена в первое приспособление, в то время как другой преступник, осушивший чашу вина за здоровье короля, был прикован за ноги ко второму. Поблизости, на ступеньках молитвенного дома, стояли мужчина и женщина. Мужчина, высокий, худой и изможденный, являл собой олицетворение фанатизма. На груди его висела табличка с надписью: "Самовольный проповедник", которая указывала, что он осмелился давать свое истолкование священного писания, не санкционированное непогрешимым судом гражданских и церковных правителей. Вид его говорил о том, что у него хватит рвения отстаивать свою ересь даже на костре. У женщины язык был зажат в расщепленной деревянной шпильке в воздаяние за то, что он осмелился сплетничать о старейшинах церкви, и по выражению ее лица и жестам было совершенно ясно, что в ту минуту, когда шпильку вынут, преступление будет повторено и потребует для своего наказания новой изобретательности.

Вышеупомянутые лица должны были подвергнуться различным видам позорного наказания в течение часа в полдень. Однако среди толпы было несколько человек, обреченных нести наказание в течение всей жизни; у некоторых были обрублены уши, как у щенков, у других на щеках были выжжены начальные буквы слов, обозначавших их преступления; одному вырвали и прижгли ноздри, другому надели на шею веревку с петлей и запретили снимать ее или прятать под одеждой. Мне кажется, ему мучительно хотелось прикрепить другой конец веревки к подходящей перекладине или суку. Там находилась и молодая женщина, довольно красивая, осужденная носить на груди платья букву П на глазах всего света и собственных детей. И даже ее дети знали, что обозначает эта буква. Выставляя напоказ свой позор, несчастное, доведенное до отчаяния создание вырезало роковой знак из красной материи и пришило его золотыми нитками, по возможности изящнее, к платью, так что можно было подумать, что буква П означает "Прелестная" или что-нибудь в этом роде, но никак не "Прелюбодейка".

Пусть читатель на основании этих свидетельств испорченности не делает вывода, что времена пуритан были более порочны, чем наше время, поскольку сейчас, пройдя по тем же улицам, которые описаны в этом очерке, мы ни на одном мужчине или женщине не найдем никаких знаков бесчестья. Правилом наших предков было выискивать даже самые тайные прегрешения и выставлять их на посрамление с полным беспристрастием, при ярком солнечном свете. Если бы таковы же были обычаи и ныне, быть может, у нас нашлись бы материалы для не менее пикантного очерка, нежели изложенный выше.

За исключением преступников, описанных нами, и больных или немощных, все мужское население города в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет можно было видеть в рядах ополченцев. Несколько исполненных достоинства и величественных индейцев во всем их первобытном великолепии стояли и внимательно глядели на зрелище. Их стрелы с кремневыми наконечниками казались детским оружием в сравнении с мушкетами пуритан. Они должны были с безобидным треском отскакивать от стальных шлемов и кованого железа нагрудников, которыми, как стенами крепости, был защищен каждый солдат. Доблестный Джон Эндикотт с гордостью оглядел своих стойких последователей и приготовился приступить к воинским трудам.

– Ну, мои смельчаки, – воскликнул он, вытаскивая свой меч, – покажем этим несчастным язычникам, что мы умеем обращаться с оружием, как это подобает сильным людям! Счастье их, если они не заставят нас доказать им это на деле!

Закованная в латы рота выровняла строй, и каждый из солдат приставил тяжелый приклад своего мушкета к левой ноге, ожидая в этом положении приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел невдалеке некую личность, с которой ему надлежало переговорить. Это был пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски спускались у него с воротника; на нем была высокая шляпа, под которой виднелась бархатная шапочка, – таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.

– Эй, почтенный мистер Уильямс! – крикнул Эндикотт. – Приветствуем твое возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор Уинтроп? Какие новости из Бостона?

– Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, – отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе. – А что касается новостей, то вот письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо вчера пришел корабль из Англии.

Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара. Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же громко, как знамя над его головой.

– О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, – сказал он. – Хуже этого в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?

– Да, разумеется, – отвечал Роджер Уильямс, – ибо губернатор советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога выступить против нас.

– Губернатор – мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы. – Однако я должен действовать по собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для всех вас.

Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему вниманию.

– Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию! – начал Эндикотт, стараясь сдержать охватившее его волнение. – Во имя чего покинули мы свою родину? Во имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край. Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса. Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?

– Ты называешь это свободой совести? – прервал его голос со ступенек молитвенного дома.

Это был голос "самовольного проповедника". Печальная и спокойная усмешка мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный всеми событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в сторону преступника, – у такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма зловеще.

– Что ты знаешь о совести, ты, мошенник? – воскликнул он. – Я говорил о свободном служении господу, а не о своевольном осквернении и осмеянии его. Не прерывай меня, или я велю забить тебе голову и ноги в колодки до завтрашнего дня. Слушайте меня, друзья, не обращайте внимания на этого проклятого смутьяна. Как я уже сказал, мы пожертвовали всем и прибыли в страну, о которой едва ли слышали в Старом Свете, для того чтобы превратить ее в Новый Свет и в трудах искать путь отсюда на небеса. Но что бы вы думали? Этот сын шотландского тирана, этот внук папистки и прелюбодейки, шотландки, чья смерть доказала, что золотая корона не всегда спасает голову помазанника от плахи...

– Не надо так, брат, не надо, – прервал его мистер Уильямс. – Такие слова не годится произносить даже при закрытых дверях, а тем более на улице.

– Замолчи, Роджер Уильямс! – отвечал Эндикотт высокомерно. – Мой дух прозорливее твоего в этом деле... Говорю вам, товарищи по изгнанию, что Карл Английский и архиепископ Кентерберийский Лод, наш злейший гонитель, решили преследовать нас и здесь. В этом письме сообщают, что они сговариваются послать сюда генерал-губернатора, коему будет поручено вершить суд и справедливость в стране. Они собираются также учредить идолопоклоннические церемонии английской епископальной церкви; так что, когда Лод будет целовать, как римский кардинал, туфлю папы, он сможет отдать Новую Англию, связанную по рукам и ногам, во власть своего хозяина.

Глубокий вздох слушателей, выражавший чувства гнева, страха и скорби, был ответом на это сообщение.

– Смотрите, братья! – продолжал Эндикотт с еще большей энергией. – Если этот король и этот архиепископ добьются своего, то мы скоро увидим крест на шпиле этой молельни, которую мы выстроили, а в ее стенах – высокий алтарь, вокруг которого и днем будут гореть восковые свечи. Мы услышим звон колокола при освящении святых даров и голоса папистских священников, служащих мессу. Но подумайте только, христиане, – неужели мы позволим свершиться всем этим мерзостям, не обнажив меча, без единого выстрела, не пролив ни единой капли крови, – и все это на самых ступенях церковной кафедры? Нет! Пусть рука ваша будет тверда и сердце отважно! Здесь мы стоим на собственной нашей земле, которую мы приобрели за свои товары, которую мы завоевали своими мечами, которую мы расчистили своими топорами, которую мы возделали в поте лица своего, которую мы освятили нашими молитвами господу, приведшему нас сюда! Кто же сможет поработить нас здесь? Что нам до этого прелата в митре, до этого короля в короне? Что нам до Англии?

Эндикотт посмотрел на взволнованные лица людей, которым передалось его настроение, а затем неожиданно повернулся к знаменосцу, стоявшему рядом с ним.

– Опустите знамя, – сказал он.

Офицер повиновался, и Эндикотт, взмахнув мечом, вонзил его в ткань знамени и левой рукой вырвал оттуда красный крест. Затем он потряс над головой изорванным знаменем.

– Гнусный святотатец! – воскликнул, не в силах более сдерживаться, приверженец епископальной церкви, стоявший у позорного столба. – Ты отверг символ нашей святой веры!

– Измена! Измена! – завопил роялист, закованный в колодки. – Он надругался над королевским знаменем!

– Перед богом и людьми я готов подтвердить то, что я сделал, – отвечал Эндикотт. – Барабанщик, играй туш, солдаты и все, кто здесь присутствует, кричите ура в честь знамени Новой Англии. Отныне оно не подвластно ни папе, ни тирану!

Криком торжества народ одобрил один из самых смелых подвигов, увековеченных нашей историей. Да будет имя Эндикотта славно вовеки! Мы смотрим сквозь мглу веков и узнаем в красном кресте, сорванном со знамени Новой Англии, первое предзнаменование того освобождения, которое наши отцы довели до конца, когда кости этого сурового пуританина уже более столетия покоились в земле.

РОЗОВЫЙ БУТОН ЭДУАРДА ФЕЙНА

Перевод И. Исакович

Нет, пожалуй, более трудной задачи для воображения, чем, глядя на унылую человеческую фигуру преклонного возраста, мысленно воссоздавать юность этого человека и, не забывая о сходстве форм и черт лица, восстанавливать те его привлекательные свойства, которые унесло с собой время. Некоторые старые люди, в особенности женщины, выглядят такими усталыми под бременем лет и такими удрученными, что кажется, будто они никогда и не были молодыми и веселыми. Легче представить себе, что эти мрачные призраки были посланы в мир сразу такими увядшими и дряхлыми, какими мы их видим ныне, умеющими сочувствовать лишь страданию и горю, и что назначение их – бодрствовать у смертного одра и плакать на похоронах. Даже их траурные вдовьи одежды кажутся неотъемлемой частью их существа; все их свойства объединились, чтобы превратить их в мрачные тени, странно бредущие в солнечных лучах человеческой жизни. И все-таки не такая уж неблагодарная задача – взять одно из этих печальных существ и заставить фантазию работать, чтобы прояснить тусклый взгляд, и сделать темными седые волосы, и окрасить мертвенно-бледные щеки в розовый цвет, и распрямить сгорбленную дряхлую фигуру, пока в кресле старой матроны не окажется блистающая утренней свежестью девушка. Когда чудо произойдет, заставьте годы, один печальнее другого, взять обратно свое и возложите на плечи юного существа весь груз старости и горя. Таким путем вам удастся прочесть морщины и линии, эти меты времени, и обнаружить, что в них заключен глубокий урок для мысли и чувства. Много пользы можно было бы извлечь, внимательно изучая моего достопочтенного друга, вдову Тутейкер, сиделку, пользующуюся широкой известностью, проведшую эти сорок лет в комнатах больных, в атмосфере предсмертных вздохов. Посмотрите! Вот она сидит, склонившись к своему одинокому очагу, подоткнув платье и нижнюю юбку, жадно вбирая в себя все тепло от огня, который теперь, в сумерках, начинает разгонять осенний холод ее комнаты. Пламя причудливо прыгает перед ней, то тускло освещая глубокие рытвины ее морщинистого лица, то призрачной дымкой затуманивая очертания ее дряхлой фигуры. В правой руке сиделка Тутейкер держит чайную ложку, а в левой – стакан, содержимое которого она размешивает и откуда исходит благоухание, ненавистное обществам трезвости. Вот она отхлебнула, помешала ложкой, снова отхлебнула. Ее грустное старое сердце нуждается в том, чтобы его оживили обильным вливанием джина, наполовину разбавленного горячей водой. Весь день она сидела у изголовья умирающего и ушла домой лишь после того, как душа ее пациента покинула тело и также отправилась к себе домой. Но теперь ее грусть рассеялась, застывшая кровь разогрелась, а плечи сбросили тяжесть по крайней мере двадцати лет, благодаря глотку из подлинного источника юности, заключенного во фляге. Удивительно, что люди считают этот источник выдумкой, хотя его влагой наполняют куда большее число бутылок, чем минеральной водой. Хлебни еще, добрая сиделка, и посмотри, не снимет ли второй глоток еще два десятка лет, а то и на десяток больше, и не покажет ли он нам в твоем кресле с высокой спинкой цветущую девушку, которая была обручена с Эдуардом Фейном. Сгиньте вы, старость и вдовство! Вернись, юность, какой ты была до венца! Но – увы! – чары не действуют. Несмотря на всю колдовскую силу воображения, я вижу всего лишь старуху, съежившуюся у огня, одинокую и заброшенную в этот грустный ноябрьский вечер, когда ветер воет над ней в трубе, а по стеклам порывисто хлещут струи дождя.

Однако было время, когда Роза Графтон – таково было красивое девичье имя сиделки Тутейкер – обладала красотой, которая могла бы, как солнце, залить светом эту темную и унылую комнату. Красота завоевала ей сердце Эдуарда Фейна, который стал с тех пор такой крупной фигурой в обществе и превратился в важного старого джентльмена с напудренными волосами и подагрой, как у настоящего лорда. Юные влюбленные собирались некогда рука об руку пройти жизненный путь. Они вместе оплакивали маленькую сестренку Эдуарда Мери, за которой Роза ухаживала во время ее болезни – отчасти потому, что та была самым милым ребенком из всех, когда-либо бывших на свете, но еще более из любви к Эдуарду. Мери было всего три года. Смерть не смогла сделать страшным ее маленький труп, и Роза не боялась ни дотрагиваться до холодного лба мертвого ребенка, завивая над ним шелковистые волосы, ни брать ее крошечную руку, чтобы вложить ей цветок между пальцами. Позже, когда она взглянула сквозь стекло, вставленное в крышку гроба, и увидела лицо Мери, оно показалось ей похожим не столько на лицо мертвого или живого человека, сколько на безупречно сделанное восковое изображение спящего ребенка, который видит во сне улыбку матери. Роза считала это изображение слишком прекрасным, чтобы его положили в могилу, и удивлялась, почему ангел не выхватит из гроба маленькую Мери, не унесет спящего младенца на небо и не пробудит его к бессмертию. Но когда маленькую Мери засыпали землей, сердце Розы сжалось. Она содрогнулась, вообразив, что, прикоснувшись к холодным пальцам ребенка, ее девичья рука обменялась первым рукопожатием со смертью и никогда уже не сможет стереть с себя след этого прикосновения. Сколько подобных рукопожатий было с тех пор! Но тогда она еще была красивой молодой девушкой с чистыми, как капли росы, чувствами в сердце, и ее возлюбленный звал ее не Розой: – это имя казалось слишком зрелым для ее полурасцветшей красоты, – а Розовым бутоном.