Текст книги "Из какого копытца напиться"
Автор книги: Наталья Крудова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Это рюкзак, – уточнила я.
– Мне все равно: мешок, рюкзак, сетка. Рубль место будет, а с людей по пятерке. Задаток вперед давайте. Рублей этак семь хватит.
Мама бросилась к своей сумке, но тетя Зита сказала железным голосом:
– Никаких задатков.
Лицо у бабки, когда мама полезла в сумку, сначала напряглось, застыло, потом уголки губ дрогнули в улыбке. А после тети Зитиных слов на лице ее появилась такая гримаса горя, что я, думая, будто бабка шутит, изображая радость и страдания на лице, рассмеялась.
– Эта тоже поедет? – ткнула в мою сторону бабка пальцем.
– Почему эта? – обиделась мама.
– Лодка у меня старая, а девки все вертлявые. Как бы чего на Катуни не вышло.
– Мы не поедем! – сказала, как отрезала, мама. – Никаких лодок!
– Мамочка, пожалуйста, – взмолилась я. – Я буду сидеть тихо.
Тетя Зита поддержала меня:
– Мы можем здесь пробыть еще неделю. Сейчас разгар стрижки овец в совхозах.
– Ну? Решайте. А то мне идти надо. – Бабка, посуровев, ждала ответа. – Зимой бы вы приехали… Ну! Тогда другое дело, машин много. А сейчас… Женщина права: время горячее. Людей для стрижки овец привозят – раз, отвозят на обед по домам – два…
– Проще обед им привезти, – встряла тетя Зита, – чем каждого по домам развозить.
– Ну, вы скажете… У всех скотины дома полно своей. Корове не объяснишь: «Я занята, доить тебя не буду».
– На лодке мы не поедем, – опять твердо сказала мама.
– Тамара, чего ты уперлась? – спросила тетя Зита. – Лучшего выхода нет.
– Сколько километров до поселка? – спросила мама у бабки.
– Ну, семь, десять. Так.
– Зита, а как мы вещи перетаскивать будем? У меня две руки, тебе нельзя. А Кирке я не позволю тяжестей таскать.
– Мы Киру оставим на берегу с вещами, а сами пойдем в поселок за подводой. Лучший выход. Согласна?
Мне очень хотелось переплыть на лодке Катунь, проехать на подводе, чтобы самой править лошадью, и скорее увидеть дом, в котором мы будем жить. Но тут же после слов бабки расхотелось.
– Чудные! Как же вы девку надолго одну в безлюдье бросите? А если ее медведь съест?
Мама сильно побледнела. И мне опять стало приятно, что мама меня очень любит и, конечно, медведю не оставит.
– Съесть, может, не съест, – продолжала рисовать картину моей встречи с медведем бабка, – а вот напугать девку может. Или она потом онемеет, может, трястись начнет… А вот как вам уезжать, я придумала, кажется… Ты, девонька, выйди, у нас разговор будет.
Я сошла с высокого гостиничного крыльца. По привычке поглядела на дорогу, нет ли там машин. Возле универмага на площади стоял большой фургон. С него сгружали мужчины ящики с товарами. «Этот нас не возьмет», – сообразила я. Возле здания райисполкома была привязана лошадь. Она стояла на солнцепеке, опустив голову. Из райисполкома вышел алтаец с озабоченным лицом. Засунул в голенище сапога сложенную бумагу и стал отвязывать лошадь.
– Игнат! – крикнули ему из окна. – Нашел врача?
– Какое. Сорок коров… А врача нет.
Меня в какой раз удивило, что местные алтайцы говорят совсем чисто по-русски, без всякого даже акцента.
– Подожди, Игнат, из совхоза «газик» вышел, звонили, что к вам идет. Потом у табунщиков за Верхним Уймоном врача заберет. Как же ты не углядел?
– На двести семь голов я один. Хоть бы школьников дали в помощь…
До меня вдруг дошло, что придет машина и пойдет через Верхний Уймон в нужное нам место. Перескакивая через две ступеньки, я бросилась наверх, к нашим. Корова, лежащая в тени крыльца, шумно выдохнула в пыль, словно сказала: «Наконец-то!».
Я пересказала маме и тете Зите услышанный разговор, но ответила за них бабка:
– Тогда это меняет дело. Ты, – показала она на тетю Зиту, – будешь не из газеты, а наймешься овец стричь. До вечера пострижешь, ничего с тобой не случится. А ты будешь уже не художник…
– Фотограф, – поправила мама.
– Ну, будешь не с передовиков снимки делать, а пастухом к овцам наймешься. Соглашайся гнать только в свой поселок, и точка. Ну, из своего поселка овец. Поняла?
– Господи, я никогда не пасла. Только чужих куриц с участка на даче прогоняла, – расстроилась мама.
– При овцах козел должен быть, – учила бабка. – Ты его гони, а овцы за ним пойдут, можешь не оглядываться. Да эта с тобой будет. Девка взрослая, поможет. У нас и младше ее все на работе.
– Как? Дети? Работают? – спросила тетя Зита. – Собирайтесь быстрее, машину пропустим.
– Чудные! А чего с ними сделается? Старшие в совхозе работают: и на покосе, и пастухами. Младшие тальниковые ветки скоту на зиму режут. Тоже деньги в дом приносят. Такие, – указала опять на меня бабка, – если только заболеют, дома околачиваются.
Дежурная по гостинице и бабка помогли нам с мамой перенести вещи к райисполкому.
– Вы уж пустите нас в гостиницу, если не уедем, – попросила мама.
– Придется, – пообещала дежурная. – Только цветы не дам носить больше. И мусора от вас полно, и кусты жалко. Все ободрали с берега. Как нарядно боярышник цвел… Зимой птиц на нем полно. Клюют ягоды. А теперь!.. И зачем он вам?
– Для лекарства. От болей в сердце помогает, – охотно ответила тетя Зита.
– А! В аптеку сдаете. Ну, это нужно людям, конечно.
В аптеку тетя Зита не сдавала. Она делала лекарства сама. Сушила всякие травки, цветочки. Потом настаивала их на спирту и раздавала знакомым. Если кто-нибудь из знакомых заболевал, у тети Зиты от любой болезни было лекарство. Как-то она принесла бабушке настойку для снятия усталости.
«Сколько стоит? – шепнула бабушка маме. – Спроси». – «Что вы, – замахала мама руками, – Зита денег не берет».
На следующий день бабушка пошла искать подарок для тети Зиты. Вернулась усталая и сердитая, с перевязанным ленточкой свертком, сказала: «Знаешь, Тамара, мне больше от твоей Земфиры лекарств не надо. Столько магазинов обошла в поисках подарка. Мне проще в аптеку пойти. Подобное снадобье, оказывается, свободно продается. Сделано, кстати, более квалифицированными людьми, чем твоя Изабелла». – «Ее Изольда зовут», – только и сказала мама.
Мама и тетя Зита пошли в райисполком наниматься на работу, а я осталась с бабкой.
Бабка мне очень не нравилась. Мне было неприятно, что она учит маму врать. И почему маме не противно? Сама-то я, конечно, врала по необходимости. Бабушка пошлет в магазин, как назло, встретишь кого-нибудь из знакомых девочек, немного поговоришь, придешь, а магазин закрылся на обед. Или очередь большая. Не знаю, кто как, а я считаю, что лучше обойтись без какого-то продукта, чем долго стоять в очереди. Говоришь бабушке: «Сметаны не было». Из моих ровесников, по-моему, не врал только Сережа. Если дома его просили сходить в магазин, он не шатался по улице, убивая отведенное на очередь время, а отвечал маме спокойно: «Я не пойду!» – «Почему?» – «Не хочу». – «А есть будешь?» – вмешивался папа. «Могу не есть». Когда его мама одевалась, брала сумку, Сережа был спокоен. Я очень неловко чувствовала себя тогда у Сережи. Мне хотелось забрать у его мамы сумку и самой сбегать в магазин. Мне кажется, лучше бы Сережа врал, сказал бы, что уроки делает или что голова болит, а не говорил бы так жестоко: «Не хочу».
Но мне очень-очень неприятно было сейчас, что будет врать моя мама. Какая она пастушка? У нее есть письмо из поселка: «…Очень рады… Преподаватели нам нужны… Жильем обеспечим…»
Тетя Зита едет собирать травы. Наверное, это ее работа. Я еду с мамой, и мы никак не можем доехать, нет машины, и поэтому моя мама будет врать. Сейчас в Ленинграде, недалеко от нашего дома, на стоянке такси, наверняка стоит много машин с зеленым огоньком. В этом есть какая-то несправедливость.
– Чего ты на меня злишься? Эта женщина ваша хворая пришла ко мне, попросила помочь выехать. У меня, думаешь, дел мало? А я раз обещала что-нибудь придумать…
– Придумали, чтобы мама врала? А как тетя Зита к нам приедет, раз стричь овец в другом поселке будет?
– Тетку в конце работы отвезут, куда прикажет. А поселки не далеко. Если бы не багаж, так на лодке перебрались бы. Ну! Твоя мама училка? Вот к сентябрю бы приехали, когда учить надо, – так вас бы аж из Барнаула встретили. Сейчас почет нужным рабочим, всем, кто скот обслуживает. Вот им.
Бабка кивнула на доску «План продажи государству». Там было написано необычное для меня: «Сдать пантов – 7490 кг». Недавно слышала про панты. Но тогда слушала невнимательно и теперь жалела. Рассказывал мне старичок в автобусе по дороге из Горно-Алтайска в Усть-Коксу.
Я сидела между мамой и старичком на заднем сиденье. Тетя Зита – впереди, прикрыв лицо платком. Ей было жарко. Даже мы с мамой через час езды стали «квелыми», как сказал старичок.
– Издалека в наши края? – спросил старичок.
Мама сказала, откуда мы.
– Самолетом?
Мама ответила. Голоса мамы и старичка срывались от тряски. В автобусе было очень пыльно. Окна закрыли, но все равно все было покрыто слоем пыли. Даже кабины шофера не было видно из-за пыли в воздухе. Каждый вдох был неприятен. Легкие не хотели такого воздуха. Челюсти я держала плотно сжатыми: чуть забудешься, расслабишь – и зубы начинают стучать друг об друга. Я сравнила себя с трактористом, вспомнив, как об их работе говорил Борис Сергеевич. И тут же поняла, как это глупо. Наш автобус шел по почти ровной, укатанной дороге, только не асфальтированной. Трактористы – по целине. Я просто ехала, вцепившись двумя руками в поручни. Они – управляли машиной.
Старичок толкнул мужчину на боковом сиденье.
– Слышь, Петр, Петр! Эти из Барнаула аж автобусом едут. Пересели в Горно-Алтайске на другой и опять едут. То-то я сразу приметил: квелые, наверное, лечиться едут. Сначала думал, торговать чем: вещей, как у хорошего купца, набрано. А их утрясло.
Петр оглядывал нас долго и пристально, потом ойкнул, подпрыгнул на сиденье и сказал:
– Но! У меня за час, пока едем, все внутренности в животе смешались. А эта, в подштанниках, что платком накрылась, с ними вроде?
Мама, как и старушкам в Сростках, продававшим укроп на автобусной остановке, объяснила за тетю Зиту, что это не мужское нижнее белье, а модные в городах брюки.
Автобус в Сростках стоял пятнадцать минут. Все пассажиры вышли размяться. Чтобы хоть немного успеть посмотреть места, где жил Шукшин, Дом-музей Шукшина, нужно было ехать следующим автобусом.
«Ты думаешь, я не хочу здесь побывать? – сказала расстроенной маме тетя Зита. – Очень хочу! Но мы в этот автобус еле сели. А вдруг следующий тоже забит и шофер с вещами не захочет брать? Этот же сказал: „Много багажа, не возьму“. Сколько уговаривала я его, помнишь?»
Мама с ненавистью посмотрела на автобус, где лежали вещи, но ничего не сказала.
«…Пантов – 7490 кг», – все смотрела я на доску с планом. Это сколько же штук рогов нужно?
Старичок сказал, когда мы проезжали мимо высоких розовых дощатых ворот:
– Здесь мараловодческий совхоз. Панты срезают с маралов. Знаешь?
– Нет, – призналась я.
– Молодые рога весной режут. «Панты» называются. Он, рог этот, целебной кровью наполнен. Чтоб кровью рог не истек, его сразу в бочку с горячей водой опускают.
До этого я очень испугалась и, чтобы не слушать про кровь, сказала:
– Как красиво выкрашен забор. Розовый!
– Петр! Слышь, Петр! Во мне соседка попалась: то иманов за лебедей приняла, а теперь доски крашены, говорит. Не знает, видишь, что доски из лиственницы такого цвета.
Петр опять заулыбался и что-то сказал соседке. Та – женщине впереди. На меня оборачивались и улыбались.
Иманы – это козы. Летом они пасутся в горах, а на зиму пастухи как-то их собирают с гор и, полуодичавших, пригоняют хозяйкам. Зимой их вычесывают, собирают пух. Все это потом, когда в автобусе вдоволь надо мной посмеялись, мне объяснил старичок. И еще сказал:
– Это ничего, что смеются. Ты не обижайся. Трясет так, пыльно – посмеяться хорошо. Спеть бы, да вместо слов кваканье получится. Но! Так и подумала на иманов, что птички сидят? Правда?
А я действительно подумала, что высоко на скале сидят три белые птицы, белые, как лебеди. Летели, устали, наверное, и сели передохнуть.
Автобус остановился, как назло, у голой горы. Шофер что-то поправлял в моторе, и некоторые пассажиры вышли.
– К обрыву не подходи, – испуганно предупредила меня мама.
Я бы и сама не пошла. Из автобуса я насмотрелась в пропасть, где далеко-далеко внизу блестела река Катунь. Смотрела, пока не поняла, что автобус идет по краю обрыва: шофер может заснуть или не удержать руль – и тогда… И тогда я стала смотреть в сторону, где сидит невидный за пылью шофер, и мысленно просить его: «Миленький, ты держи покрепче руль и только не засни!» Я просила более горячо и искренне, чем до этого: «Ну что тебе стоит сломаться ненадолго возле этого холма в цветах, как огоньки».
Мы выходили из автобуса, обходили его осторожно, прижимаясь спиной к грязному боку, шли к скале. Мрачная, серая скала закрывала солнце, а высоко-высоко на приступочке сидели три птицы.
– Лебеди! – закричала я. – Мама!
Эхо повторило несколько раз: «Лебеди! Мама!»
Я, конечно, не ожидала, что у меня так громко получится, и мне стало неловко: заорала как дура, как маленькая.
Шофер починил машину быстро. Прежде чем войти в автобус, я опять посмотрела на вершину скалы, на три белоснежные точки, и, не выдержав, словно по чьему-то приказу, сделала шаг к обрыву и посмотрела на далекую полосу Катуни. Кто-то рванул меня за плечо:
– Ну, девка, ты что это. Ишь побелела. Разве можно сначала вверх, потом вниз смотреть. Голова закружится. Долго ли? Тут и куска не найдешь от тебя.
– Маме не говорите, – попросила я.
– Зачем же? Не скажу.
Все долго ехали молча, и только потом, нескоро, когда старичок снова спросил у меня: «Так птичек, говоришь, видела? Иманы это…» – надо мной стали смеяться. Первым засмеялся остановивший меня у обрыва Петр.
Я так обрадовалась, что можно смеяться.
«Кира, у тебя какой-то истерический смех. Перестань», – останавливала меня мама.
Потом я думала, почему они не смеялись надо мной там, когда я крикнула: «Лебеди!». Кажется, поняла. Из-за скал, обрыва в бездну, неизвестности: надолго ли сломался автобус, не выскочит ли из-за скалы встречная машина – ее маленький толчок может всех отправить вниз, «куска не найдешь». Вспомнила я рассказ бабы Ани о первой жене сына, как она останавливала автобус в горах.
– …Слушай, – толкнула меня бабка, – тебе солнцем голову не напекло? Стоишь, в одну точку смотришь.
– Нет, думаю. Это сколько же у одного марала рога весят, если тут: пантов семь тысяч четыреста девяносто килограммов?
– Чудная! Ты что, читать не умеешь? Внизу же есть.
Верно, дальше было написано: «1 марал – сырых пантов – 76 кг».
– Это, если бы сейчас панты срезали, – спросила я у бабки, – вы бы моей маме резчиком быть посоветовали?
– Чудная! Туда чужих не пустят. Вон они, на доске Почета! Их в лицо все знают. Тут работа тонкая. Нож на чуть-чуть не так повернешь – марал кровью изойдет. Им перед работой в магазине без очереди любой продукт, дома стараются не обидеть, по делам тоже не ругают, на после откладывают. Это чтоб не обидеть, чтоб спокойный был человек. У него если рука дрогнет, сама понимаешь, марала поранит. Рог не так срежет – кровь фонтаном забьет. Останавливать трудно. А хорошо сделает – минутка – и он чистенький без рогов из станка выскочит.
– А вот…
– Ты знаешь, я тут чего с тобой торчу…
Бабка вдруг засмущалась, стала крутить пуговицу на пиджаке.
– Ну, за помощь твои меня не обидят, а вот, знаешь, от любопытства помру… Что вы в этом мешке везете? Вроде кости большие. Сначала думала – палки. Потом думаю: не дураки же люди сюда дерево везти? Чего-чего, а дерева в тайге хватит. От нас и ложки сувенирные возят, и веретена. В том мешке стеклянные банки, твоя тетка предупредила: мол, хоть укутаны, но осторожней. А тут что? Скажи…
– Не знаю. Это вещи тети Зиты. Мне кажется, деревянные вещи какие-то.
– Ну, может быть… Городских трудно понять бывает. Могут и скалки с собой везти… А чего ты про доску спросить хотела?
Конечно, я теперь думала о рюкзаке с деревяшками или костями и на доску не смотрела, пытаясь вспомнить, что хотела спросить. Так… один марал, один олень… Вот!
– «Получить и сохранить от каждой матки: телят – 80, ягнят – 80, жеребят – 65, маралят – 50, оленят – 45», – прочитала я вслух. – Это у вас корова по восемьдесят телят рожает? Вот у нас только по одному, ну, иногда, я слышала, два теленочка родит. А у вас?..
Бабка сидела на крыльце и хрипела, уткнув лицо в колени, ничего мне не отвечая.
Наконец вышли из райисполкома мама и тетя Зита с довольными лицами.
– Тетя Зита, у вас в этом мешке кости? – спросила я.
– Что за глупости? Там вещи, необходимые каждой женщине, – ответила тетя Зита. – Машина сломалась, но теперь вроде в порядке. Идет.
– Представляешь, все оказалось проще, – радостно объявила мне мама. – Мне надо было сразу туда пойти, мы давно бы уехали…
– Пригодился мой совет? – спросила бабка, вытирая слезы.
– Очень! Если бы не вы… Я так не люблю ходить по организациям.
Мама достала из сумочки бумажку, но бабка махнула рукой:
– Девка говорит: тутока корова во восемьдесят телят телит за раз.
– Я в магазин зайду, – сказала тетя Зита.
– В пастухи нанялась? – спросила я у мамы.
– Нет, все хорошо. Если бы не она, – посмотрела мама вслед уходящей бабке, – я бы просить не пошла, а там есть комната и по вопросам образования. Меня туда потом отвели. А так мы с Зитой пришли в комнату по сельскому хозяйству к главному и говорим, что мы пастухи и овец стричь умеем. Он говорит: «Не до шуток мне, посидите». Мы в коридоре сидели, сидели. Только слышим: он все по телефону звонит, ищет машину. Наверное, эту, что ты говорила, потому что про ветврача все беспокоился: привезти надо к коровам. Потом мы поняли, что к коровам уже поздно, но врача все равно надо к овцам. Это тоже в нашу сторону, к Верхнему Уймону.
«В Москве к одному поросенку сразу прислали, а тут сорок коров остались без врача», – подумала я.
– Потом этот главный по сельскому хозяйству вышел и говорит: «Зачем вы меня обманываете? Если помочь в стрижке овец хотите, спасибо, конечно, я вас учетчиками по шерсти поставлю: взвешивать и отмечать будете… Только не могу понять цели: зачем обманываете? Если бы назвались библиотекарями, учителями или там бухгалтерами, я бы больше поверил». Пришлось сознаться, что я преподаватель, что просто выехать не можем. Ну, а дальше на машину эту нас возьмут. Только одно очень плохо: пока будем жить у какой-то женщины, Татьяны Фадеевны. Учительница в другой район скоро переедет, и нам освободят дом. Я так рассчитывала, что сразу в свой дом въедем. В Ленинграде еще виделось: окошки помою, вместо кактусов герань поставлю.
– А мне нравятся кактусы, – сказала я.
– Пожалуйста, в своей комнате хоть верблюжьи колючки сажай. А чем ты бабку так насмешила?
Я показала маме на доску показателей:
– Внизу читай… от каждой матки телят – восемьдесят.
– Чего же тут не понять? Коров, допустим, в стаде триста голов, а маток восемьдесят, от них надо сохранить восемьдесят телят. А остальные коровы или молодые, или уже старые.
Наконец-то мы выехали из Усть-Коксы и летим по дороге к нашему поселку.
Рядом с шофером, впереди, сидит важная, как я поняла, «шишка» из райисполкома. Мы сидим позади, на боковых скамейках «газика». Перед нами огромная гора вещей. Важный человек нас просто не замечает, будто нас нет в машине. Я сижу за его спиной, и, когда подкидывает машину, не решаюсь схватиться за ручку на спинке его сиденья, а хватаюсь за брезентовые ремни под крышей «газика».
– Заверни! – приказал он шоферу.
Шофер дал задний ход и свернул по указателю: «Аэропорт». На поле не было ни одного самолета. Но прямо на взлетной полосе лежали три коровы, рядом паслись лошадь и козел.
– Скажи, чтобы это безобразие убрали, – приказал он шоферу.
Шофер постучал в дверь здания. Дверь приоткрылась. Шофер говорил тихо. Ему отвечал мужчина громким, сварливым голосом: «Колька, ты подрасти еще, сопляк. Нашел кому замечание делать. Самолет только завтра днем будет. Пусть жрут. Скосить надо, говоришь? Ах ты указчик!»
Сначала появились две руки, схватили шофера за рубашку на груди и сразу отпустили. Из двери вышел дядька, хромая подбежал к машине и охотно, словно только и мечтал исполнить приказание, доложил:
– Я мигом, Александр Васильевич. Правильно, нечего скотине в официальном месте быть. Могут и полосу об-п-пачкать.
Возле каждого поселка Александр Васильевич говорил: «Сюда заверни».
Он выходил ненадолго, заходил в здания и скоро выходил оттуда в сопровождении двух или трех человек. Что-то говорил им, показывал в сторону рукой, видимо, на какой-нибудь объект, и, ни разу не улыбнувшись никому, опять садился в машину. Нас он не замечал совсем, будто мы были неживые, как наши мешки. Мне от этого было обидно. Я старалась внушить себе, что просто он занят, ему не до нас. А может, он правда не видит нас, занятый своими мыслями? И я стала кашлять громко, так, что не услышать меня было просто невозможно. Александр Васильевич, не оборачиваясь, покрутил на дверце ручку и закрыл окно. В машине сразу стало очень душно. Было и без того жарко, а Александр Васильевич сказал шоферу:
– Коля! Закрой окно!
– У меня вынута рама, – ответил шофер.
– Вставь.
Он не сказал, как обычно говорят: «Девочка кашляет, может заболеть». Тогда бы я извинилась, сказала бы: «Это я так, в горло что-то попало. Не надо закрывать окна». Но он сказал только: «Вставь!», будто это для него надо закрыть окна. И я не решилась сказать: «Не надо», боясь, что он не услышит моих слов, не захочет услышать. Мама и тетя Зита тоже молчали, – наверное, боялись его так же, как я. В машине было уже невозможно жарко и душно. Пот тек по лицу и между лопатками. Лица мамы и тети Зиты сильно заблестели. Александр Васильевич положил под воротник рубашки платок. Мне стало жутко стыдно за свою глупость. Из-за меня сколько людей задыхаются! А он совсем пожилой человек. И тетя Зита больна…
Мы уже выехали из поселка и набрали скорость. Проехали мимо двух мужчин, идущих вдоль дороги с тяжелыми сумками.
– Ну-ка притормози, – приказал Александр Васильевич.
Он приоткрыл дверь, посмотрел на мужчин и, вдохнув громко, полной грудью свежий воздух, сказал:
– Давай назад, к магазину.
Он вошел в магазин совсем ненадолго, почти сразу вышел. Уже подошел к машине, когда выскочила продавщица. Подбежав к Александру Васильевичу, она визгливо закричала:
– Не губите! У меня дети. В последний раз прошу. Они на вечер, сказали, вино берут. В рабочее время обещали не пить.
– Я вас предупреждал. Не унижайтесь. Передайте магазин Ульяне Степановне. Овцы нестриженые в загоне, голодные стоят, а вы людей спаиваете. Стыдно!
Продавщица плакала, но он сел в машину, и мы опять поехали.
На краю поселка мальчишка тащил на брезенте через дорогу здоровую железяку, наверное, деталь.
– Останови, я выйду, – сказал Александр Васильевич строго.
Мне стало очень жаль мальчика. Наверное, как и мне, ему было лет четырнадцать или чуть меньше. Он был босиком, в грязной рубашке, и лицо, и руки тоже были грязные.
– А ну, стой! – властно крикнул Александр Васильевич и так стоявшему мальчику.
Он подходил к мальчику медленно и сказал жестко, будто ударил:
– Так!
Мама переглянулась с тетей Зитой, а шофер противно засмеялся. Только что женщина плакала, – хотя мне до этого было не очень жаль ее, скорее противно, что она виновата и так унижается, – а теперь он напал на ребенка. Я быстро решила сказать маме: «Доберемся как-нибудь! Не хочу я ехать на этой машине. Или я одна уйду!».
Александр Васильевич забрал из рук мальчишки конец брезента, потянул. «Наверное, мальчик взял без спроса нужную деталь и теперь ему придется худо. Видимо, этот человек не умеет никого жалеть». Мальчишка, к моему удивлению, не плакал, а, наоборот, улыбался, прямо рот до ушей.
– Ну, Толька! – заорал Александр Васильевич, а потом попросил умоляющим голосом: – Ну вот очень тебя прошу, не таскай тяжести. Нужно – лошадь возьми!
– Последнюю деталь заменю, – ответил мальчишка. – Скажете тоже, лошадь. Пока найду ее, обратать надо, привести…
– Я ведь, брат, не понимаю в механике, – сказал виновато Александр Васильевич. – Неужели машину починишь? Она ведь самой никудышной, из списанных была?
– Уже починил. Мария Густавовна на днях смотрела. Деталь мне от нее привезли, заменю сейчас, эта поновее, надежней.
– На днях она выступала для молодых шоферов по радио. Слышал? – как с равным говорил с мальчиком Александр Васильевич.
– Не-а!
– Куда тебе ее подбросить?
– А тутока, к тетке Ульяне, тамока и машина стоит. У ней двор большой.
– Тутока, ты мой милый! Потащим! – с нежностью сказал Александр Васильевич мальчику, и они вдвоем взялись за брезент.
– Александр Васильевич! – сказал шофер.
– Я с Толей пойду, ты езжай сзади, тут рядом.
Мы медленно ехали сзади их. Я откровенно завидовала мальчику. Вспомнила Сережу, пыталась представить его на месте мальчика Толи. Во-первых, Сережа не разрешил бы никому даже дружески накричать на себя, во-вторых, я не представляю его чумазым. Интересно: уважал бы Александр Васильевич Сережу или, как меня, просто не замечал бы? Наверное, надо уметь что-то хорошо делать, чтобы заслужить его внимание. Конечно, и Сережу, и Галю Рассказову он бы уважал. Увидел бы, как они чинят телевизор… а я ничего не умею.
Я представила себе, что увижу сейчас новую, черную «Волгу», в которую нужно вложить только одну деталь с брезента. Раньше эта машина, покореженная, старая, облупленная, уже давно списанная, валялась в канаве. Но ею занялся Толя, и вот сейчас в нее он вложит деталь и новая машина, сделанная уже Толей, помчится по дороге. Вот тут я представляла почему-то Сережу. Не чумазого Толю рядом с чистой «Волгой», а опрятного, подтянутого Сережу. Я смотрела в брезентовую щелочку «газика», пытаясь увидеть красивую машину, краем глаза видела, как мама с тетей Зитой молча укладывают сползшие со своих мест от тряски рюкзаки. Вместо красивой машины на чистых розовых бревнах стоял огрызок от грузовика: кабины и кузова не было, без колес, вместо сиденья ящик, капота тоже не было. Были только соединенные между собой пыльные детали. Должно быть, это мотор, а из него торчал руль.
Наверное, этот Толя его родственник. Приласкал мальчишку, а я сразу: уважает! У нас во дворе мальчик сядет на скамейку верхом, в руках держит колесо и крутит его, будто руль машины или корабля, и еще кричит на весь двор: «Р-р-р!» Кто-нибудь из взрослых подойдет. «Молодец! – скажет. – Ты кто, капитан?» – «Летчик!» – ответит мальчик. Когда маленький так играет, понятно, а тут большой мальчик, а я еще сравнивала его с Сережей. Дура! Толя сел на ящик, поискал чего-то руками. Александр Васильевич и шофер стояли за его игрушкой, и я видела их ожидающие лица. Стояли они долго, а Толя все искал чего-то.
– Ну ладно, Толя, ты не расстраивайся, нам пора. – Александр Васильевич подошел к нему и протянул руку.
Толя стоял, опустив голову, не замечая руки, и одной босой ногой тер другую.
Мне стало жаль его. Зачем, дурачок, врал? Мне больше и больше нравился Александр Васильевич. Другой бы сказал: «Зачем врешь!» или: «Я занят, а ты…»
Мы уже отъехали чуточку, когда Толя заорал:
– Стойте!
Александр Васильевич взглянул на часы, потом открыл дверь и вышел.
– Я нашел! Ключ в карман спрятал, а тамока ищу.
Наш шофер тоже вышел, и я стала смотреть в щелочку. Толя снова сел на ящик, чего-то повернул, нажал – и его игрушка ожила, заработала, как настоящая машина. Александр Васильевич махнул рукой, и Толя выключил мотор.
– Вот что, – сказал Александр Васильевич шоферу, – ты скажи в гараже, чтобы перевезли мотор срочно и чтобы все новое поставили: и кузов, и капот, и прочее. С колесами у вас как?
– Туго, – ответил шофер.
– Вот на этой машине чтобы все новое было! Толя, ты как домой добираешься? Хочешь с нами, я потеснюсь…
Мне опять стало очень неприятно.
– Мама, я тебя прошу, давай выйдем! Лишние мы! Давай!.. – взмолилась я.
– Не, я с мамкой поеду, – видимо поколебавшись, ответил Толя. – Мамка с пасеки на телеге поедет вечером. Серко перековать надо. Игнат обещал сегодня перековать.
– Может, у механиков поработаешь? – спросил Александр Васильевич. – Там и заработки хорошие.
– Не-а, пчелы роятся, а отец, сами знаете, до осени с табуном ушел. Сено косить надо еще.
– Ну, дело хозяйское.
Александр Васильевич пожал Толе руку и сказал шоферу:
– Поехали!
Мы подъезжали к длинному сараю. Еще издали слышно было громкое блеяние множества овец.
– Я здесь сойду, – сказал Александр Васильевич шоферу, – а ты гостей свези, врача захватишь – и назад.
Мама вдруг просто побледнела и сказала сухо:
– Во-первых, я не гость, а еду к вам работать. А если бы даже в гости? Что же тут плохого? Нельзя же так к людям относиться.
– Вы из Москвы? – спросил Александр Васильевич.
– Из Ленинграда.
– Чем же вам город не угодил, что сюда устремились?
– Я, может, не хочу в городе жить, хочу в деревне. Может такое быть?
У мамы лицо из бледного стало красным.
– Быть такое может, только под Ленинградом тоже работники в деревне нужны…
От неприятного разговора, от жалобного блеяния тысяч овец я заплакала. Пыталась сдержаться, но от этого плакала все сильнее и сильнее.
– А если в гости бы ехали? – спросила тетя Зита. – Вы не ответили: что в этом плохого?
– Не вовремя! Понимаете? Гости хороши вовремя, в праздник, а вот видите, сколько овец пригнали, и еще, и еще пригонят. Пока овец не остригут, они стоят в загонах голодные. Ждут своей очереди. И только стриженых их гонят на пастбище. Когда хозяева вас развлекать будут? А? Что я вам говорю! Вот продавщица отвлекла людей от работы одним путем – вы будете забирать время, требуя внимания к себе, другим путем. А ты, девочка, не плачь, к тебе это не относится. Тебя привезли сюда, а захотят – так же увезут. Погуляешь…
– Я не уеду. Что вы меня за куклу принимаете?
– Иди-ка умойся. Там, в амбаре, вода есть. «Не уеду»…
Я вошла в амбар. После яркого солнца здесь казалось темно. У двери рядом с весами лежала гора серой шерсти. Женщина в синем халате и резиновом фартуке брала, сколько могла обхватить, из кучи шерсть и укладывала ее на площадку весов. Она уронила большой клочок шерсти, а я подняла его. Шерсть была тяжелой и липкой. Даже не верилось, что, если ее вымыть, расчесать, она станет белой и пушистой.
Стрекот машинок был еле слышен из-за блеяния овец. Я не сразу разглядела, что в амбаре много людей. Они почти неподвижно стояли у столов, зато овцы, стриженые и нестриженые, толкали друг друга, стараясь выбраться на волю. Между стенкой амбара и овцами – узкие высокие столы по грудь людям, чтобы не нагибаться при стрижке, как я поняла. Перед каждым человеком лежала овца со связанными ногами, и ее стригли электрической машинкой. На столах бутылки с йодом. Ближняя от меня овца на столе дернулась, женщина схватила бутыль, помазала рану йодом и стала стричь дальше. Кончив стрижку, женщина развязала овце ноги и столкнула ее вниз. Навалившись грудью на стол, прямо за шерсть схватила нестриженую овцу, с трудом подняла ее, связала ноги. У одной, уже стриженной и отпущенной, овцы на шее была глубокая длинная рана. Я подошла к женщине, которая взвешивала шерсть, спросила:
