Текст книги "Из какого копытца напиться"
Автор книги: Наталья Крудова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
«Ужас! – сказала мама. – Пойдемте. Кира, не смотри! Николай, хоть бы милиционера… Пристрелить надо. Он убьет человека».
Но папы возле нас не было. Папа не давал оторваться шее и голове верблюда от дороги. Он что-то крикнул девушке, и она, бросив колотить верблюда по боку, подскочила к голове. Мы подбежали, когда папа, сидя верхом на лежащей верблюжьей голове, закручивал верблюду губу.
«Дайте ремешок от аппарата! Да даст кто-нибудь ремешок!» – так рявкнул папа, что верблюд, не шевеля головой, опять заскреб ногами.
Девушка почти лежала на верблюжьей шее.
Я стояла близко от них с папой, и девушка сказала мне: «Девочка, выдерни тесемку из моего капюшона, у меня руки заняты».
Я стала вытягивать тесемку, ее где-то заело.
«Рви, она слабо пришита».
«Быстрее можно? – прорычал папа. – Губа ускользает из рук». Он обернул ко мне окровавленное лицо, узнал меня и опять прорычал: «Где мама?» – «Ремешок ищет твой».
Наконец я выдернула тесемку и подала ему. Папа протянул мне руку. Я совала ему тесемку в руку, а он не брал.
«Уберите ребенка! – кричала какая-то женщина истошным голосом. – Безобразие, уберите ребенка!»
«Это мой ребенок!» – громко сказал папа.
У меня внутри просто все затеплилось от гордости. И тогда папа опять зло зарычал на меня: «Бестолочь, вытри мне руку, она скользит от слюны и крови, мне не удержать губу».
Я, сорвав с головы вязаную шапочку и вытирая папину руку, думала с гордостью, что на чужого ребенка он бы не стал так орать.
«Это мой ребенок!» – опять и опять повторялось у меня в ушах.
«Кира, отойди», – задыхаясь, пихнула меня мама.
«Ну нет, – подумала я, – если бы папа сейчас сидел на тигре, крокодиле, гремучей змее или динозавре, я бы тоже не боялась и не отошла».
«Аппарата нет, украли! А пальто и шапка вот». – «Нашла время, завязывай! Сильней узел тяни. Сильней!» – «Больно будет. Как он тебя! Ты весь в крови…» – «Господи, да можешь ты затянуть что есть силы… Теперь второй узел бантиком, чтобы сдернуть быстро. Семейка…»
Верблюд сильно задергался, задрожал всем телом, а ноги вытянул ровно-ровно.
«Вы шею не ослабляйте, пусть так минут десять полежит», – сказал папа девушке, не отпуская верблюжьей головы.
«Зачем ты больно так губе его сделал?» – спросила мама.
Мне тоже было непонятно, зачем мучить зря верблюда, но я бы не решилась сейчас спросить.
«Он вертолета напугался, а сейчас, кроме боли, ему ни до чего нет дела, и про свой страх забудет. А боль уберем – опять смирным станет…»
Папа раздвинул пальцами верблюжье веко. Огромный лиловый зрачок дрожал.
Поезд остановился и сразу опять пошел.
«Полторы минуты стояли», – ответила кому-то проводница.
Но мне показалось, что поезд только чуть притормозил и опять тронулся. К нам вошел мужчина с реденькими светлыми волосами и с розовым-розовым лицом. Он был маленького роста и очень худенький. Под брезентовым пиджаком виднелась вылинявшая клетчатая рубашка. Такая старая – лет сто ей, не меньше. Но главное – он был в брезентовых рукавицах и с нежной, как у грудного ребенка, кожей лица.
– Здравствуйте, молодые красавицы!
Мы дружно и весело ответили:
– Здравствуйте!
– Это станция была? – спросила тетя Зита.
– Полустанок.
– Неужели тут живут? – спросила мама.
– Еще как! Тут такая жизнь, самая что ни на есть. Бьет ключом. Тут, чем бы живее, тем ценнее.
Мы втроем быстро заглянули в окно. Картина была та же – ровная земля.
– Весело, – вздохнула мама. – Ни деревца, глаз остановить не на чем, кустики и те жалкие.
– Не такие они и жалкие. Голыми руками не возьмешь: на них колючки ого-го.
– У вас для них рукавицы? – спросила я.
– Все продумано! – подмигнул мне мужчина.
– Как вас зовут? Вы нам нравитесь, – сказала тетя Зита.
– Борис, а папу Сережей зовут. Вы не обидитесь, если я посплю? Эх, наверх бы!
– Полезайте, конечно, – с готовностью согласилась я.
– Ты бельишко с постели сними, а матрац оставь.
Мы вышли и постояли в коридоре. За окном было ровное невспаханное поле с бурой травой. Только далеко у горизонта, как и у нас, виднелись тракторы, тракторы и еще много-много тракторов.
Было светло, но они шли с зажженными фарами.
– Какой приятный мальчик Борис Сергеевич, – сказала мама.
– Какой он мальчик, мама? Взрослый дядька. Веселый просто. Дядя Женя тоже иногда дурачился, как мальчишка.
– А вы заметили, девочки, какая у него кожа на лице?
Тетя Зита оглянулась, не слышат ли нас.
– Помнишь, Тома, я говорила?.. Ну, на Алтае есть бабки, они составляют из трав мази. Такой мазью мажешься и еще настой из трав пьешь – и будь тебе хоть семьдесят лет, а кожа станет, как у двадцатилетней. Наверняка он такую бабку знает. Они скрывают состав от чужих, знаешь как?
– Зита, помешалась ты на травах. Молодой парень, вот и кожа молоденькая.
– У Кирки кожа, по сравнению с его, и то грубая. Что же ему, девять лет, по-твоему?
Я незаметно провела пальцами по лицу, но ничего грубого не обнаружила.
– У него кожа, как у грудного ребенка. У Гали Рассказовой я видела братика трехмесячного, так у него тоже такое личико розовое. Что же в этом хорошего? Дядька, а с таким лицом!
Тетя Зита посмотрела на меня с завистью и сказала:
– Кира, Кира, счастливая ты. Ничего ты еще не понимаешь.
– Чего тут не понимать: вы с мамой хотите быть красивее. Только маме зачем это? Она и так…
Но мама сделала такое страшное лицо, что красивой ее назвать сейчас было невозможно.
Тетя Зита взялась за ручку нашего купе и сказала:
– А я у него спрошу про лицо. Вот увидишь: у него бабка.
– Зита, неудобно. Стыдно, наконец, о таком спрашивать.
– Спрошу.
Борис Сергеевич спал в рукавицах. Так спят маленькие дети, забыв отложить игрушку. И я вспомнила бабу Аню, как она легла в Москве на мое место и зажмурилась. Про детей я немножко знаю. Наш класс шефствовал над детским садом. Недолго совсем, в порядке эксперимента. Закончилось шефство коллективным ревом детей при дежурстве Вити Казакова. Он собрал им железную дорогу. Она давно была сломана, и детишки играли с отдельными вагончиками, пуская их не по рельсам, а так, по полу, вручную. Витя пустил состав по всем правилам: вагончики бежали за паровозом по кругу, останавливались по Витиному приказу и опять шли. Все было бы хорошо, но дети захотели поиграть сами.
«Не дам, – сказал им Витя. – Опять сломаете».
Витя стал играть один. Состав бежал по рельсам, в воздухе Витиным голосом гудел немецкий самолет. На состав падали бомбы-фишки. Потом он стал бросать в вагоны мячи. Дети давно хором ревели от обиды, но, когда шеф, сраженный снарядом, упал взаправду и зашиб мальчугана, вбежала воспитательница, схватила его за ухо и, доведя до передней, сказала: «Чтобы духу вашего здесь не было!»
За день до этого случая дежурила я. Мне достался «тихий час». Дети лежали в кроватях.
«Тетенька, мне туфелька жмет». – «Какая туфелька? Меня звать не тетенька, а Кира. Спи». – «Тетенек так не зовут. Тетя Кира, сними мне туфельку».
Я откинула одеяло. Девочка легла спать в зашнурованном ботинке. Я долго развязывала шнурок. Пришлось растягивать узел зубами.
«Тетя Кира, у тебя есть детки?» – «Какие еще детки, нет», – ответила я испуганно. «Значит, ты не тетенька».
«Дядя Кира, дядя Кира!»
Я обернулась. На соседних кроватях сидели детки по трое и больше. Только на дальней лежал ребенок и плакал. Я подошла к нему. Под одеялом было еще что-то большое, кроме ребенка. Мальчуган спрятал под одеяло грузовик и порвал об него рубашку. Дети стали бегать босиком, визжали. Вошла воспитательница. Сказала строго, как гипнотизер по телевизору, которого мы с бабушкой видели в передаче «Здоровье»: «Спать. Всем спать. Закрыть глаза и спать».
Детишки мигом нырнули под одеяла, старательно стали жмуриться.
«Иди домой, девочка, ты им спать мешаешь», – выпроводила меня воспитательница.
Мама и тетя Зита шептались. Когда они говорили громко, я не слышала, точнее, не слушала, а теперь невольно отвернулась от окна.
– Я сразу подумала: рукавицы на нем неспроста, – шептала тетя Зита.
– Он, когда снимал рюкзак, такие рожи корчил забавные, кто бы мог подумать? – отвечала мама. – Что мы, не люди? Помогли бы.
Я посмотрела на спящего. Брезентовая рукавица с правой руки дядьки немного спустилась, обнажая белоснежные бинты.
– Мам, помнишь, у папы руки в крови были и лицо?
– Помню, с верблюдом боролся. Только, – мама улыбнулась тете Зите, – на Николае ни царапинки не было. Верблюд подбородок об крючок на брюках себе распорол. Давил Николая, а сам расцарапался.
– Ты рассказывала мне, я помню… Не могу больше, Тамара… – Тетя Зита возмущенно посмотрела в окно. – Будет конец когда-нибудь нашей бесхозяйственности? Июнь месяц – они пашут. В других районах уже урожай скоро снимать будут. Мало этого: светло, а они с зажженными фарами, хоть бы здесь экономили… Насколько я понимаю в технике, от этого садятся аккумуляторы. А сюда их доставлять не так-то просто…
– Ты права, Зита, они садятся! – согласилась мама.
– Их заряжают, – поправил Борис Сергеевич.
Я была тоже согласна с тетей Зитой. Но как я потом радовалась, что не успела ничего сказать и молчала…
– Милые женщины, чем героев критиковать, давайте лучше чаю попьем.
Он уперся в свою и соседнюю полку локтями и спрыгнул к нам.
– У нас проводница чай по настроению своему выдает, – сказала мама.
– А мы закажем по два стакана, она и заварит. Осилим?
Борис Сергеевич вышел. Мне он очень нравился. Только неприятно, если тетя Зита права и он, мужчина, так следит за своей кожей. Мне увиделось, как он сидит перед зеркалом и натирает кремом лицо, смазывает руки.
Хорошо, что Борис Сергеевич вернулся, а то бы я еще «увидела», как он красит себе волосы.
– Все как в аптеке. Чай готовят. Хорошо вовремя хотеть. Она как раз для всех заваривает. Мне и просить не пришлось.
– Почему вы скрываете бинты? – строго спросила тетя Зита.
– Зита, смотри какой куст, – пыталась отвлечь ее мама.
Борис Сергеевич растерялся даже сначала и стал оправдываться:
– Я не скрывал. Просто запачкаются… Хочу домой к жене с чистыми руками, то есть с чистыми…
– Вы уже женаты? – не унималась тетя Зита.
– Зита, ну гляди ты…
Я видела, что маме неловко.
Мне тоже такая решительность маминой подруги не нравилась. Хотя меня всегда привлекало смелое поведение людей, на которое я не была способна.
– Давно женат. Дочери семнадцать лет. И очень люблю свою жену. Дочь тоже. Но жену больше. Просто боготворю жену.
Я бы на месте Бориса Сергеевича просто разозлилась бы. А он отчитывается с юмором, беззлобно, не стараясь обидеть тетю Зиту.
– А что у вас с руками?
– Ошпарился. Я повар.
– Опрокинули кастрюлю? – спросила мама как-то через силу. Я знала: мама никогда не была любопытной. Когда спрашивала одна тетя Зита, было неловко. Она выспрашивала, словно допрашивала. А когда спросила мама, получилось, будто они втроем разговаривают и никакого назойливого выспрашивания нет. Я очень любила сейчас свою маму и гордилась ею почти так же, как тогда папой в ЦПКиО.
– Кастрюли я не опрокидывал. Я хороший повар, – улыбнулся Борис Сергеевич.
– И скромный, – тоже улыбнулась тетя Зита.
– Сюда плохих не посылают. Зато я оказался плохим помощником тракториста…
– Чай, печенье? Вафли? Есть лимоны.
– Все давайте! Кира, достань у меня в кармане кошелек.
Я поняла, что так надо, и спокойно полезла к нему в карман.
– У нас есть, – засуетилась у сумки мама.
– Позвольте мне быть мужчиной. Или я совсем есть не буду, – обиделся он.
Я положила ему сахар в стакан, стала размешивать.
– А можно еще сахару?
Я давала ему откусывать от вафли. Стакан он поднимал ко рту сам. Мне казалось, что я медсестра, а он раненый.
– Так вы оказались плохим трактористом, – не забыла тетя Зита.
– Трактористом я не был, это приятель мой Юра Казаков…
Я даже вскрикнула:
– Ой! А я его знаю. Он из Ленинграда?
– Да.
Я невольно посмотрела в окно, уже с любопытством, на тракторы. Мама и тетя Зита тоже стали вглядываться, словно ожидая увидеть за окном знакомых.
– Он провожал меня. – Борис Сергеевич тоже поглядел в окно.
– Он брат Вити Казакова из нашего класса. Он сдает экзамены или зачеты раньше других студентов и второй год уезжает весной на целину.
– Приезжает Юра четвертый год. А как работает! Это там, у нас на месте, надо видеть. Жарища. Пыль на зубах хрустит. Рубашка от пота колом стоит. Да, все у нас работают на износ: спят часто в кабинах, покемарит часок – и опять мотор включает. До постелей некоторые и дойти не могут. Обед и воду прямо к машинам им подносим. Сами просят, чтобы время зря не тратить, а мне кажется, многие выйти просто не в силах. Я Казакову воду принес, а у него трактор стоит, от мотора дым идет. Я Юре ковшик с водой подаю, а он показывает на трактор и говорит: «Ему воды надо». А самому и не вылезти из кабины, вижу. Спросил у меня: «Залить воду сумеешь?» Я и соврал, что сумею. Ошпарился не вовремя.
Всегда, глядя на машину, я и видела только машину. КамАЗ или трактор, автобус или легковая, красивая или так себе. Транспорт всегда был для меня чем-то вроде одушевленного предмета. Будто сам по себе, без людей движется. Конечно, иногда замечаешь шофера. Это когда переходишь дорогу не по правилам и шофер обругает тебя, или, если шофер знакомый, тогда его, конечно, замечаешь. И тут, глядя из окна на бесчисленные тракторы, я ни разу не подумала, что там, внутри их, сидят люди, пока Борис Сергеевич не назвал Юру Казакова.
– Работа тяжелая, бесспорно, – сказала мама, – только мне непонятно: сейчас уже лето – извините, кто же сейчас пашет? Это всегда делается весной.
Борис Сергеевич немножко с сожалением посмотрел на маму:
– Работников не хватает. Земли много. Пропадает она. А даже сейчас засеют – и еще успеет вырасти на ней хлеб.
– Это понятно, – вмешалась тетя Зита, – но вот светло сейчас, а у них фары зажжены… И заметьте: сколько едем – тысячи машин и у всех зажжены фары. Это ведь чистой воды бесхозяйственность. Согласитесь!
Борис Сергеевич еще больше порозовел лицом.
– Видите, шлейфы пыли тянутся кверху за каждым трактором? Это издали нам в чистом вагоне кажется, что шлейфы обходят тракторы стороной. На самом деле они и при включенных фарах работают почти на ощупь… В кабинах пекло, ребята мокрые, от пыли саднит в легких, не прокашляться… А это много-много часов за рулем надо выдержать.
Сейчас ползущие тракторы напомнили виденные мной фильмы о войне, когда все поле усыпано танками. Я сказала:
– Будто в кино битву показывают.
– Ну, это и есть битва. Только за хлеб, Кира. А на поле – герои.
Борис Сергеевич посмотрел мне в глаза. Лицо розовенькое, какое-то ненастоящее, а глаза серьезные.
«Наверное, тоже героем себя воображает», – подумала я с неприязнью и спросила:
– А почему же вы повар, а не тракторист, раз они герои?
Но тут молчавшие мама и тетя Зита накинулись на меня.
– В нашей спокойной кухне с водой в кране и то, ты думаешь, легко обед готовить? – сказала мама.
– Дома провозишься, – поддержала тетя Зита, – а ты представь, что он на такую ораву должен приготовить и в таких условиях. Тут на тракторе легче наверняка работать.
– Да не легче – труднее приходится трактористам.
Борис Сергеевич ответил раздраженно. Мне почему-то захотелось с ним не соглашаться. В конце концов, могу я высказать свое мнение?
– По-вашему, если приходится трудно, это уже геройство? А кто же тогда люди, влезавшие в огонь, чтобы спасти человека? Конечно, похоже на битву. Будто по полю идут танки, а не тракторы. Только знаете, в танки стреляли, бросали гранаты и никто не знал, выйдет ли он живым с поля боя. А тут каждый тракторист знает: как бы он ни устал, он останется жив, отдохнет… Вот я знаю: один человек боролся с верблюдом и тот его чуть не разорвал. Человек не знал, будет он жив или верблюд его убьет. Он, по-моему, герой.
– Кира, остановись! Это разные вещи. Ты не понимаешь.
– Мама, мне нельзя спрашивать? Я хочу понять.
По-моему, тетя Зита сказала правильно:
– Борис Сергеевич там работает и просто благородно отзывается о своих товарищах.
– Кажется, я понял, о чем Кира спрашивает, – сказал Борис Сергеевич. – Есть у нас один казах. Работает механиком. Осматривает тракторы, перегоняет их при нужде. В общем, машины знает хорошо. Как-то к нашим палаткам ночью прибрели верблюды. Три штуки. Не знаю, то ли свадьба у них верблюжья была, то ли им не понравилось у нас что-нибудь, только один верблюд просто взбесился. Увидит, что человек хочет из палатки выйти, – бегом туда: ревет жутким голосом, с морды слюна пеной падает, по палатке головой лупит, лягает, потом зубами схватил и потащил. Не знаю, чем бы это кончилось.
– Они очень опасные, мы с мамой видели, – сказала я.
– Я доскажу, можно? Но тут к верблюду подошел казах. Верблюд прямо осатанел от ярости: заревел еще громче, пасть как-то набок перекосил – мне все казалось, что он казаху хочет откусить голову. А мы, все здоровые парни, из палаток, как мыши из нор, выглядываем, а выйти помочь никто не решился. Потом многие сознались, что просто животный страх напал. Прямо ужас перед чудовищем какой-то. Казах бросил перед верблюдом свою куртку, и зверь стал на ней плясать. Пока верблюд плясал, – а мы не сразу поняли, что он просто в ярости топчет вещь, пахнущую человеком, – казах подошел к верблюдицам и повел одну в степь. Вторая пошла за ним сама. Скоро верблюд заметил, что самки уходят, и погнался за ними. Мы подумали, что казаху будет конец, единственное ружье оказалось разобранным…
– Вы извините, – сказала мама, – но мы знаем, как опасен верблюд в ярости. Вы хотите сказать, что казах – герой? У вас, действительно, все герои.
– Я хотел сказать, что казах справился с верблюдом. Вернулся целый и стал героем дня. Но когда казаха попросили подменить заболевшего тракториста, он согласился, но смог просидеть за рулем только пять часов – потом потерял сознание, не выдержал. А ребята работают по десять и больше часов. Юра Казаков иногда и по пятнадцать.
– Борис Сергеевич, – сказала тетя Зита, – у вас на Алтае есть знакомая бабка? Я давно хотела спросить.
– Есть, конечно. Какой-то удивительный вопрос. Соседка есть старенькая. У жены бабушка жива. Да много…
– Ну, будто не понимаете? Вы не стесняйтесь. Бабка-травница. У вас такая нежная кожа, будто только родились. А в таких условиях, как вы говорите, где люди сознание от работы теряют, сохранить такой цвет лица без специальных мазей…
Борис Сергеевич растерялся. Мама никак не могла поставить в правильное положение ручку на двери, чтобы выйти. Я стояла возле нее, тоже готовая удрать.
– За кого же вы меня принимаете? – брезгливо спросил Борис Сергеевич.
– Рецепт. Скажите рецепт. – Тете Зите явно было неловко, но она не хотела отступать.
Борис Сергеевич вдруг улыбнулся с жалостью:
– Рецепт я вам сразу сказал, вы просто не обратили внимания.
– Тысячу раз извините мою навязчивость, но мы женщины в определенном возрасте.
Я готова была укусить тетю Зиту за слово «мы». Я никогда не буду так жалко выпрашивать средства, чтобы молодеть.
– Моя бабушка и без мазей красивая! Мажьтесь сами, нам не надо! – крикнула я.
Борис Сергеевич расхохотался, прижимая к лицу рукавицы. Но тут же прекратил смеяться. И сказал серьезно:
– Рецепт я вам напомню, только надеюсь, что вы им не воспользуетесь. Я ошпарился. Заливал воду в раскаленный радиатор машины Юры Казакова и ошпарился. Кожа на лице слезла. Эта, розовая, – новая кожа. Старая меня больше устраивала, новая очень болит.
Тетя Зита даже не скрывала, как расстроилась. Она смотрела на краешек стола, и я поняла, что она может заплакать.
Дверь, приоткрытая мамой, от толчка поезда отъехала до конца. Борис Сергеевич вышел. Мне очень понравилось, что он сообразил выйти. Тетя Зита достала платок.
– Зита, брось ты. У тебя нормальное, свежее лицо. Что ты выдумываешь про себя?
– Мне скоро сорок лет. Ну поверь, совсем недавно было двадцать, я не заметила, как время ушло.
Тетя Зита вдруг запела тихонько-тихонько:
Ну ж ты молодость
Моя молодецкая,
Не видела я тебя,
Когда ты прошла,
Миновалася,
Со лица красота
Да потерялася.
– Это моя мама пела, – сказала тетя Зита. – Она много песен знала. А с мазью – так, ерунда, конечно. Ничего в жизни путного не сделала, решила лицо обновить. У тебя хоть дочь есть. И не вздумай жалеть меня. Рассказывай про телят ей, про верблюдов…
Последние слова тетя Зита сказала со злостью и вышла.
– Ну дела, – сказала мама.
– Ты с ней с какого класса училась?
– Недавно, два года, как познакомились. Бабушка ее не любит, я и придумала, что со школы… Она хорошая, про травы много знает. Путешествует много. Мне интересно с ней…
– Папа к нам приедет?
– Ты уже спрашивала. Я очень хочу быть хозяйкой. Сама. Хоть раз в жизни пожить самостоятельно. Чтобы были мои вещи: стол, шкаф, вилки. Я хочу почувствовать себя взрослой. Да, да, не удивляйся: мне скоро, лет через пять, будет сорок лет, а я до сих пор боюсь нечаянно хлопнуть дверью или разбить чашку. Мне очень хочется иметь свои цветы, кошку и не старинный, а простой шкаф, под которым легко вытирать пыль. Ты только не думай, я хорошо отношусь к бабушке и уверена, что она к нам приедет. Просто каждый взрослый человек должен иметь свой дом, свое дело. Ты поняла?
Тетя Зита и Борис Сергеевич вернулись спокойно, будто глупого разговора про мазь между ними не было.
– Скоро приедем. Часиков в восемь будем дома, – сказал Борис Сергеевич.
В вагоне зажгли свет, от этого за окном стало совсем темно.
А далеко, у горизонта, светились вереницами бесчисленные фары тракторов.
В Барнауле авто– и железнодорожный вокзалы рядом. Мама и тетя Зита, обложенные вещами, сидят на скамейке между вокзалами и спорят, а я стою возле них и смотрю вслед Борису Сергеевичу и его жене. Рядом с женой Борис Сергеевич кажется высоким, но не только потому, что она ниже ростом. При встрече с прохожими Борис Сергеевич, словно опасаясь, что его жену могут толкнуть, вытягивается и распрямляет плечи. Мне обидно, что они забыли про нас, и еще грустнее, что я их никогда больше не увижу. Людей, даже на вокзале, мало, не только по сравнению с Москвой, но и с крупным пригородом Ленинграда, например городом Пушкином в летнее время. Я вижу часть широкой улицы с большими деревьями, красивый дом на углу. Определять, красив ли дом, меня научил дядя Женя. «Возьми мысленно здание, поставь его на большой холм и окружи лесом, только дорогу перед фасадом, конечно, расчисти. Если строение своим видом будет портить лес, значит, оно плохое». Мне такая игра нравится, и я часто переношу дома в лес, к озеру, на болото. Обсаживаю елками, кленами, чаще всего липами.
Сейчас я перенесла здание на берег пруда с утками, пустила пастись возле клумбы с красными цветами белую лошадь. Но то, как здание стояло на самом деле, мне нравилось больше, чем в моем воображении, и я вернула его на свое место.
– Я начинаю жалеть, что поехала, – говорит мама.
– Мне необходима канистра, понимаешь? Она нас очень выручит первое время, понимаешь?
– Ты представляешь, сколько придется из-за нее тащиться? – возражала мама. – Мне Киру жалко.
– Да Кире на автобусе в сотню раз интереснее ехать, чем самолетом. Правда, Кира? Представляешь, из Барнаула на автобусе? Самолетом мы ничего не увидим.
Берет у тети Зиты был надвинут на лоб, на носу блестели крупные капли пота. Она будто спрашивала у меня, как у маленького ребенка: какую игрушку тебе купить? Автобусик или самолетик?
Я взглянула на маму.
Ее явно не интересовало мое мнение. Она смотрела на сквер за дорогой. Там видны были высокие каменные плиты, к ним поднимались по ступенькам люди.
– Изольда, мы летим самолетом, или я вернусь домой, – решительно сказала мама.
Я представила встречу с Сережей. «Вас так долго не было. Целых три дня». Нет, он бы ничего не сказал, просто усмехнулся. Прищурил бы глаза и усмехнулся. Молча.
А что бы я смогла рассказать о нашем путешествии?
Вместо Москвы видела какого-то поросенка в квартире. И еще проехали место, где работает брат нашего школьного товарища. Потом взрослые поспорили, лететь или ехать, не договорились – вот мы и вернулись.
Тетя Зита помолчала, опустив голову, потом нехотя согласилась:
– Наверное, ты права, дорога автобусом будет утомительной, летим. Только мне в Горно-Алтайске придется проваляться. Резкую смену давления не все здоровые-то люди легко переносят, что говорить про больных.
– Прости, Зита, – сразу уступила мама, – я эгоистка.
Оставив меня с вещами, они ушли в автобусную кассу. В чем-то местные люди отличались от привычных мне ленинградских жителей. Я разглядывала прохожих, стараясь уловить это различие. Вроде одеты они были так же, как и у нас: кто понаряднее, кто попроще. Может быть, здесь меньше спешили и толкались и в этом различие? Или здесь более загорелые, свежие лица? В воскресенье утром у нас тоже не так людно и загорелых немало. Только когда я перестала сравнивать людей из таких далеких друг от друга городов, мне показалось, я поняла в чем дело: меня замечали здесь. Вот прошла пожилая женщина в цветастой кофточке. Голубые цветочки, голубые глаза на сильно загорелом лице. Пока шла мимо, она все смотрела на меня, вскользь окинула взглядом вещи и опять взглянула на меня. Она словно спрашивала взглядом: «Кто ты? Приехала или собираешься уезжать? Почему одна?»
Ее участливое любопытство я поняла, когда женщина свернула за угол. А я на нее смотрела, кажется, равнодушно, по крайней мере, старалась делать вид, что не замечаю. Наверное, если бы можно было сделать так, чтобы она прошла еще раз, я бы у нее что-нибудь спросила. Например: почему в скверике стоят каменные плиты и туда идут люди?
Потом прошел мужчина с красивыми густыми волосами. У мужчины был продолговатый разрез глаз, и я подумала, что он, наверное, алтаец. Он тоже посмотрел на меня участливо и улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он улыбнулся еще, совсем хорошо и открыто, и пошел дальше. Спросить у него про плиты я не решилась: а вдруг он не знает русского языка. Наверное, из-за многолюдия у нас не замечают на улицах друг друга. Тем более на вокзалах. А может быть, это я не замечала других людей? Иногда проходишь мимо знакомых и не узнаешь, пока тебя не окликнут. Мимо шла женщина с ребенком на руках. Девочка была большой, лет пяти. Она спала, обняв мать за шею. Женщина была крепкой, загорелой, с крепкими мускулистыми ногами. Она была босиком. Туфли, совсем новые, несла в одной руке, а другой поддерживала ребенка, словно он ничего не весил.
– У тебя мешок свалится со скамейки, поправь, – сказала женщина.
Я поправила сползший к краю рюкзак тети Зиты. Внутри что-то громоздкое и жесткое застучало.
– Кости везешь, что ли? Гремят в мешке.
– Не знаю. Может, посуда. Не знаю, – ответила я.
– Тут мужчина с двумя детьми не проходил? Мальчик и девочка с ним.
– Не заметила, – ответила я.
– Значит, не проходил. Как можно не заметить? Разминулись. Приехали в город за покупками. Пока я туфли покупала, он машину под мебель пошел заказывать. Наверное, меня пошел искать, а я его. Зачем туфли старые выбросила, дура? А эти жмут. Старые еще хорошие были. Смешно: привезут мебель в село, а нас нету. Увидишь его – скажи: Галя пошла к тетке Лизе.
– Может, он прошел уже?
– А ты-то давно здесь сидишь?
– Давно. Только на людей я недавно смотреть стала.
– Во смешная, а на кого же смотреть? На воробьев, что ли? Ты скажи: к тете Лизе. Его Васей зовут. Узнаешь. У него уши здоровые, в стороны растут.
Ушастый Вася с детьми не проходил. Наверное, он прошел раньше. Как я могла объяснить Гале, что я в большом городе всегда смотрела на людей почти как на волны: увидела – и тут же забыла, как человек выглядел.
Я так усиленно высматривала и в ближних и в дальних редких прохожих Галиного мужа, что маму с тетей Зитой увидела, только когда они подошли ко мне.
– Кира, а ты обгорела, – сказала мама. – Не больно? Лицо просто пунцовое.
– Очень прошу, не долго! Я буду волноваться, – просила тетя Зита. – Полтора часа промелькнут…
Мы с мамой перенесли вещи ближе к автовокзалу, оставили с ними тетю Зиту.
– Умоляю, – крикнула она нам вслед, – не долго!
Мы шли к красивому зданию, что понравилось мне.
– Чистый город, – заметила мама. – Обидно: почти как с Москвой получается. Я думала, пробудем здесь хоть сутки, город посмотрим. Зита боится пропустить цветение нужных ей растений для лекарств. А наверстать время самолетом тоже нельзя. С канистрой в самолет не пустят.
– Почему так мало людей? – спросила я.
– Многие на работе еще. Потом, это же тебе не Москва.
Мы прошли немножко по проспекту.
– В магазины заходить не будем, – сказала мама, – времени в обрез. Хоть воздухом барнаульским подышим.
Но мимо булочной мы пройти не смогли. Запах теплого хлеба всегда привлекает, но тут из булочной пахло совсем особенным, необычно вкусным хлебом.
Мы выбрали большую круглую высокую с коричневой корочкой буханку. Она была горячей и, несмотря на размеры, не тяжелой. Мама нехотя передала ее мне. Ей явно приятно было нести хлеб самой.
– Если я не ошибаюсь, Барнаул – самый главный центр по хлебу в стране, – сказала мама.
Под пальцами корочка потрескивала. Мы отломали по большому куску, шли молча и ели. Хлеб был такой вкусный, что я не могла ни о чем думать, только вдыхала его запах и ела.
По дороге назад мы с мамой зашли в сквер к большим каменным плитам. У входа в почетном карауле стояли пионеры. Огромный мемориал в честь погибших в годы войны. На плитах высечены фамилии. Буквы маленькие для таких огромных плит. Тут были высечены тысячи и тысячи фамилий. У Вечного огня – цветы, у подножия плит – цветы. Каждой фамилией был когда-то живой человек. Я посмотрела на площадь, на редких прохожих. А на плитах – тысячи фамилий погибших.
Мы с мамой долго смотрели на пламя Вечного огня. Хлеб все еще был теплый.
– Жуть берет, сколько людей погибло, – сказала мама. – Я сейчас по-другому вспоминаю нашу дорогу. Эти необработанные поля. А ведь у погибших были бы дети.
Мама взяла у меня хлеб. Я не могла объяснить как, но у меня в сознании тоже тесно переплелось все, связалось вместе: терявшие сознание от работы трактористы, бесконечная земля, запах хлеба и очень дорогие мне погибшие солдаты.
Четыре дня мы не можем выехать из Усть-Коксы в нужный нам поселок. А он совсем рядом. Стоит только переплыть на другой берег Катуни и пройти несколько километров. Машиной намного дальше, в объезд через мост, а главное – машину не удается достать. Но мама отказалась от лодки.
Тетя Зита привела бабку.
– Она согласна перевезти нас на лодке, – радостно сообщила тетя Зита.
Бабка захотела посмотреть вещи. Мы провели ее в наш гостиничный номер. Бабка легко приподняла самый тяжелый рюкзак одной рукой.
– С каждого мешочка рубль, – сказала бабка.
