Текст книги "Из какого копытца напиться"
Автор книги: Наталья Крудова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
В такси мы садились, как и раньше: тетя Зита впереди, мы с мамой сзади, но уже без собаки и сеток. На осмотр Москвы времени не осталось. Шофер высунулся в окошко и спросил, прислушиваясь:
– По телику «Веселых ребят» показывали? Хорошая картина.
– Это настоящий кричит, – сказала я шоферу, – его в ванной купали. Врачи ему желудок чистили.
Шофер, обернувшись, подмигнул мне:
– В этой картине все настоящее. Заказывали вокзал?
– Хорошо бы сначала в столовую, – попросила мама, – прямо голова кружится. Кира даже побледнела от голода.
Алисе не до еды было, раз поросенок заболел.
– Правда свинью в квартире держат? На моей работе чего только не услышишь. До праздников далеко. К семейному юбилею разве готовятся, так в магазине свинины полно, – допытывался шофер, выруливая во второй ряд, и мне теперь из окна были видны только машины.
– Любят свиней люди и держат, – объяснила тетя Зита.
– Проще собаку завести.
– Я держу собаку, а моя соседка, встречаясь с ней в коридоре, каждый раз брезгливо губы поджимает. А сама рояль держит и поет. Да как! У меня от ее пения голова разламывается. У соседа внизу мотоцикл часами тарахтит и газует. Вонь, гарь, треск. Это пожалуйста, мы привыкли, что так вроде и должно быть. Говорите: «Собаку проще завести». Она только на газон встанет – сразу услышишь: «Грязь! Пачкает!»
Мне очень понравилась речь тети Зиты, но шофер не хотел соглашаться:
– Мы же в городе живем, как же иначе?
– А так, с поросенком хоть гулять не надо, живет себе в комнате и все.
Мама тоже не согласилась:
– Конечно, своими увлечениями всем не угодишь, но свинью в комнате держать просто не гигиенично.
Тетя Зита разозлилась:
– Держать пауков и скорпионов, как вы, конечно, лучше. Прости, Тома, я просто от голода злая.
– Товарищ, подвезите нас к кафе, а потом на вокзал, – напомнила мама.
Но шофер сухо ответил:
– Времени мало. Мне еще людей возить надо.
Поесть нам так и не удалось. у тети Зиты вещей стало не намного меньше. Московские носильщики, оказывается, сами стараются загрузить свои тележки. К окошку камеры хранения то и дело подбегал очередной носильщик. Быстро накладывал вещи пассажиров на тележку, так же быстро спрашивал, какой поезд, и почти бежал с тележкой в нужном направлении.
– Барнаул, – сказала тетя Зита, и мы побежали за носильщиком из вокзала на улицу и прибежали на другой вокзал.
Носильщик убегал, тетя Зита отставала, я схватилась за мамину руку, как маленькая, боясь потеряться в массе спешащих людей.
Кто-то больно пнул меня в бок, но не только остановиться – даже оглянуться не было возможности. Столько народу я никогда не видела.
– Беги за носильщиком! – крикнула мне мама.
«Тетя Зита нездорова», – вспомнила я, замедляя шаги. Одиночество среди людей так напугало меня, что захотелось выпрыгнуть из этой толпы вверх, повиснуть высоко в воздухе и закричать: «Мама, я здесь!» Но сзади напирали, передние люди мешали погоне за носильщиком. Скоро стало непонятно, кто кого толкает: сосед меня или я соседа, и страх потеряться куда-то исчез и даже стало веселее.
Носильщик остановился, я возле него. Он стал озираться, потом сказал:
– Тьфу, отстали, – и влез на тележку.
– Барнаул! – гаркнул он, как «караул». – Женщина в собачьем берете! Подойдите к вещам!
Тетя Зита и зимой и летом ходила в берете из Милочкиной шерсти.
Я не предвидела скандала, а только удивилась: как он догадался, из какой шерсти берет?
– Чьи вещи? – опять заорал носильщик.
Я дернула его за форменную куртку.
– Мои! Мы вместе с беретом!
– Какой вагон? – заорал он. – Номер вагона!
– Не знаю.
Он стал сгружать вещи под ноги идущих людей. Я испугалась, что мелкие тюки распинают по перрону, но сплошной поток ног стал послушно обходить их.
– Девочка, быстрее!
– Что быстрее? – спросила я, уже догадавшись, что нужно платить.
– Так бы и сказала, что нет денег!
Носильщик говорил, опять накладывая вещи в тележку:
– Двойной тариф: за доставку багажа сюда и за доставку в контору. Идем!
Носильщик сделал только шаг, но я вцепилась в подол его тужурки сзади, присев, рванула его на себя. Развернувшись вполоборота, носильщик зашипел:
– Дурища деревенская, порвешь!
– Мама потеряется. Не смейте увозить! Дяденька, не уходи.
– Дылда деревенская! Ты что, в полях, где потеряться можно? Здесь Москва, центр. Объявят по селектору на вокзале – и придет твоя мама. – Носильщик попросил почти ласково: – Ну пусти ты пиджак, порвешь. Встань на тележку, контора близко, а мама, если встретится, тебя скорее заметит.
Меня везли на тележке сквозь толпу вместе с вещами. Мне было паршиво и стыдно. Вчера маму возили, сегодня…
– Кира!
Мужской голос, знакомый-знакомый. Рядом с тележкой шел мужчина и улыбался. Я быстро перебрала в уме: школу, дом, знакомых бабушки, мамы, зоопарк, соседей – и не вспомнила. Еще чуть-чуть, вот-вот вспомню. А вдруг уйдет? А может, я его по телевизору видела?..
– Здравствуйте! – сказала я ему таким голосом, словно мы виделись только вчера. – У вас есть деньги?
– Есть, – ответил мужчина совершенно незнакомым мне голосом.
Он еще улыбался, но в глазах появилось удивление.
Тележка резко остановилась, и мужчина помог мне не упасть, поймав за локоть. Прижав руки к груди, решив все объяснить после, я взмолилась:
– Дайте мне денег!
Уже потом, только в поезде, сообразила, что просьба получилась требовательной.
– Ну, племянница, ты даешь!
Рядом с моим знакомым телевизионным мужчиной стоял дядя Женя.
– Это ее я сегодня вспоминал, – сказал дядя Женя мужчине, – тоже поклонница Баженова. Думал, будет среди представителей ленинградских школьников, а она, видишь, на вокзале промышляет: «Жизнь или кошелек». Тебе еще черную повязку на глаз и нож. Только с каких пор бандитов на тележке возят?
– Мама там. Деньги он хочет.
Носильщик просто сиял в улыбке.
Дядя Женя пожал руку товарищу:
– Жаль, Федора проводили! Сильно он сегодня там пошумел. Считай, выиграли. Да иначе и быть не могло. До завтра, как и договорились.
Товарищ дяди Жени приветливо кивнул и мне тоже.
– Какой вагон? – спросил дядя Женя.
– Не знаю.
– Первый от вокзала, – сказал он носильщику, – легче найдемся.
Дядя Женя расплатился. Он повернул меня спиной к сложенным горкой вещам, отгородил от толпы.
– Тамара найдет нас, не маленькая. Я думал, вы через неделю едете. Хотел зайти, конечно.
– Тете Зите удобней сейчас было. Мы вместе едем.
– А… Вместе? Так я про Баженова… Ну, ты, конечно, в курсе, что дом Пашкова нуждается в реставрации. Вот мы тут с товарищами ходим по организациям. Напоминаем, можно сказать. Обидно: в наше время, уникальнейший памятник России… Ну где же вы были? Ты ведь впервые здесь? Чего ты бледная…
– Наконец-то! – крикнула мама.
Мама с дядей Женей обнялись. Тетя Зита, взяв у мамы пакет, передала мне пирожки. Пока дядя Женя заслонял меня от толпы, меня не толкали. Чтобы пакет не выбили, пришлось держать его двумя руками, смотреть на торчащие из теста жареные колбаски. Вдыхать их аромат было невыносимо тяжело, и мне стало безразлично: заметно ли будет у меня жирное пятно на платье, о чем говорит с дядей Женей мама и куда мы едем. Единственное, о чем я мечтала, прижав пакет к груди и поедая один за другим пирожки, – это вернуться домой.
Я вспомнила, как вчера утром бабушка стояла рядом со мной, размешивала мне ложечкой кофе с молоком, а я не хотела его пить.
Уже другой носильщик побросал на тележку вещи. Мама с тетей Зитой сопровождали его, мы с дядей Женей шли тихонечко. Народу на платформе убавилось, видимо, разошлись по вагонам. Вдоль платформы люди стояли кучками. Дядя Женя о чем-то меня спрашивал, но я вдруг жутко захотела спать. Оса подлетела к моему лицу. Замирала в воздухе перед носом, отлетала и опять возвращалась.
– Да возьми ты платок! – уже крикнул мне дядя Женя, видимо поняв, что я плохо его слушаю. – Вытри рот, от тебя пирожками пахнет. Ос мясной дух привлекает.
Только оса улетела, как на меня напала икота. Да так громко икалось, что дядя Женя услыхал, несмотря на вокзальный шум и объявления по радиотрансляции об отбытии, прибытии, посадке.
– Тебе попить надо, пойдем к автомату. Вы правильно решились уехать. Я, правда, не думал, что мама рискнет. Для Николая там работа найдется: он в пчелах здорово разбирается. А там, смотришь, и университет заочно окончит, ему ведь только год осталось учиться. Изольда надолго с вами едет?
– В отпуск только. Ты знаешь, – сказала я ему, – я украла у тебя лодку.
– Какую еще лодку?
– Брезентовую, у нас дома, сложенная, на антресолях лежала.
– О господи, она уже пересохла давно. Ее выбросить надо. И почему «украла», да еще трагическим тоном? Понадобилась – взяла.
Дядя Женя легонько дернул меня за челку и пошел за вещами. В наше купе заглядывали разные люди, смотрели номера мест и выходили. Бородатый парень привел старушку. Большую сумку они держали за ручки вдвоем.
– Вот тут, бабуля, верхняя полка. Да не унесу я твоей сумки.
Парень вышел, а бабка села рядом со мной, сумку опустила на пол, но ручек не выпустила из рук.
– Ты, доченька, одна едешь?
– Нас много.
– Одной семьей? Далеко?
– До конца.
– Ты, доченька, не поспишь за меня на верхней полке?
– Я и так на верхней буду, за вас мама полезет.
– Уговори ее, а я тебе за это черешенок дам.
– За это мне ничего не надо, бабушка.
Чтобы не говорить со старухой, я стала смотреть на дядю Женю. Он появлялся у окна, брал вещи и скоро входил в купе.
– Дядя Женя, а ты к нам приедешь?
– Вряд ли. Скоро, наверное, не смогу. А почему ты спрашиваешь? Мы договорились с тобой, по-моему. Исполнится тебе шестнадцать – и ко мне на лето в экспедицию. У меня в основном молодежь.
Я очень люблю дядю Женю, боюсь при нем сказать глупость или сделать что-нибудь такое, что ему может не понравиться. Как-то я рассказала ему про выпавшего из окна кота. Кот разбился. Я стала рассказывать, как он мучился. «Зачем ты мне это рассказываешь?» – перебил дядя Женя. «Тебе противен кот? Он так мучился. Жалко…» – «Мне противна ты. Ты знаешь, что я люблю животных, помочь коту я ничем не могу, мне нужно работать, думать, а вместо этого я буду думать о разбившемся коте. Это похуже навязчивой дурной песенки, когда ни о чем думать невозможно больше».
Мы сидели в купе. Дядя Женя грустно поглядывал на меня и маму, доедал оставшийся пирожок. Тетя Зита устала больше мамы. На ее влажном от пота лице выступили красные пятна.
– Скорей бы доехать, – сказала тетя Зита. – Алтайский воздух меня в корне меняет. Никакой тебе одышки.
– Рад, что хорошо походили по Москве, будет что вспомнить. Усталость уйдет. Где были-то?
– Там женщина с поросенком… – начала я рассказывать.
– А, в зоопарк все-таки пошли! Он, конечно, лучший в Союзе. Для людей, что проездом, все время заберет. Выборочно ходили? Там редчайшие звери были: на медведя похожи, только белые с черными очками. Я давно был. Живут еще?
– Женя, ты перебил Киру. У женщины в комнате – поросенок. Понимаешь, брат, свинья в…
– Большой?
– Порядочный.
– Они в зоопарке не только кабанов – тигров приручают и на поводках водят.
– До чего вы, Евгений, непонятливый. В зоопарке мы не были. Познакомились с редкими, необычными людьми. Вместо собаки люди держат свинью. У их детей воинская дисциплина, а спят они на досках. По утрам бегают босиком, и зимой тоже.
Дядя Женя посмотрел на меня и спросил:
– А где еще были?
Мама устало ответила за меня:
– Нигде мы больше не были и не ели даже целый день. Хотела Киру к дому Пашкова свозить, помнила, что обещала, да не удалось.
Но дядя Женя смотрел только на меня:
– Это, попав в столицу своей Родины, ты просидела в гостях у поросенка?
– Нынче дорого поросята стоят, – вмешалась бабка. – Весной брали? Я так сорок пять рубликов отдала…
– Дядя Женя, я еще не взрослая, меня привели, нам надо было собаку оставить.
– Не взрослая! Спросить, где вокзал, не смогла бы? До Красной площади тоже язык не довел бы? Ох ты!..
Дядя Женя, не попрощавшись, вышел, я бросилась за ним:
– Я уйду с тобой! Я не поеду…
Дядя Женя немножко постоял, прижавшись к окну лбом. Не глядя, притянул к себе рукой меня за плечи.
– Мама у тебя тоже не самостоятельная, вы бы как-нибудь вместе. А? Впрочем, ты еще действительно не взрослая. Обидно мне: впервые в Москве и так у тебя вышло… В декабре в отпуск к вам приеду. Поохочусь. Вот мама идет.
– А чего ты в Москве делаешь? – спохватилась вдруг мама.
– На самолете прилетел на два дня. Потом опять в Среднюю Азию. Не обижайтесь, не выношу, когда поезд на моих глазах близких увозит.
И дядя Женя, постояв немного у двери, ушел.
Кто-то схватил меня за ногу повыше ступни, больно сжал костлявыми пальцами. Второй рукой шершаво провел по ноге и стал отпихивать, толкая в бок. Тусклый свет и частые короткие блики от фонарей. Постукивание колес казалось страшным. Меня стали заворачивать в матрац, придавливая и отпихивая и все больнее сжимая ногу. Как же мама и тетя Зита позволяют? А может, их уже… И теперь очередь за мной? Кричать было нельзя, лучше притвориться спящей.
– Ишь откормили, не сладить! – раздался старческий голос.
Я извернулась, сползая ногами в пустоту, и увидела в полумраке возле себя лицо старухи. «Уговаривала меня на верхней полке спать», – вспомнила я.
– Вы чего? Что вам нужно? – спросила я, почти падая с полки.
– Да тихо ты! Слезай.
И старуха опять больно схватила меня теперь за руку.
Я стояла перед ней босиком на мягком коврике, в ужасе косилась на закрытую чем-то темным голову тети Зиты.
– Хи-хи, – тихонько хихикнула старуха, поправляя мой свисающий с полки матрац. – Я тоже сперва напугалась. Это она от света шапку на лицо натянула. И как только дышится ей? Тут и без покрышки душно.
– Вы чего, бабушка, не спите?
– А выспалась, все думаю, думаю. Поезд идет, а я думаю. Хотела у вашей лицо открыть: задохнется человек во сне. Э, нет, думаю! Другой так обругает, что на день руки опустятся. Смотрю, у тебя постелька сползает, сползает. Тут уж, думаю, будить надо, расшибется девка во сне.
– Здесь вода где находится?
– Куда ты пойдешь? Черешенки поешь, освежишься.
Мне очень захотелось черешни, и я не стала отказываться. Бабка достала из сумки полиэтиленовый пакет с ягодами. Поднесла его к лицу.
– Ничего не вижу. Два сорта везу. Один сорт – красная, красивая ягода, а вкуса нет. Другая просто желтенькая, мелкая, а сладкая. Косточку обгрызать не надо, сама отстает.
Не знаю, какой сорт достался мне, но было вкусно.
– Парнишка помогал нести, так все об стенки колотил сумкой. Думала, одни косточки целые привезу.
Поезд остановился. Тетя Зита повернулась к нам лицом, стянула берет и облегченно глубоко вздохнула. За окном прошли с фонарем. О чем-то спорили два мужских голоса. Один кричал, другой отвечал потише. Поезд тихонько, незаметно тронулся. Бабка зевнула, и я, сказав «спасибо», встала, собираясь залезть на свое место.
– Ты погоди, выспишься, в пути только и дел – спи да спи. Один бок отлежишь – второй уже отошел.
Бабка громко шептала, но мама и тетя Зита не просыпались.
– В отпуск едете? – спросила бабка. – На каникулы, отдыхать?
– Да, вроде.
Бабка давно не казалась мне страшной.
Волосы она забрала с лица. Глазки у нее были маленькие из-за широких скул. Руки костлявые, а кончики пальцев широкие с будто приделанными к ним с чужой огромной руки ногтями.
– На мои руки смотришь? Они с детства у меня граблями стали от огородной работы. У твоей бабушки, наверное, не лучше? К ней едете?
Я скучала по бабушке и почему-то соврала, что к ней.
– А дед жив? Ты ночью в окно не гляди: ничего не видать, а не заметишь, как грусть окутает.
– Дедушка давно умер. Папа еще маленьким был.
– А я к сыну в Запорожье ездила. Второй раз женат. Первая у него погибла, вот уже седьмой год пошел. Людей спасала, а сама не уцелела. Он только в позапрошлый год женился.
Бабка помолчала, глядя в окно.
– Люди автобуса ждали, и наша Наденька с ними. Дорога широкая там меж скал проложена, а повыше площадка, если какой машине развернуться понадобится. Водитель из автобуса вышел, а тормоза не закрепил, и он пополз, автобус, к народу медленно – люди рассказывали потом, – а потом быстрее, но не очень быстро. И нет чтоб ему, проклятому, ровно ехать, так он еще вилять стал. Вот словно дьявол или фашист за руль сел и высматривает, где люди стоят. К одной скале прижмутся – он к ним заворачивает, перебегут к другой – он опять за ними. А Наденька стала камни под колеса подкладывать. Чуть остановится – опять перевалит через камень и вихляет. Только на Наденьке остановился. Видно, человечьей жертвы хотел.
– Бросилась? Специально чтоб остановить?
– Кто знает, доченька: телом решилась остановить или увернуться не успела. Остановила.
Бабка съела ягоду и долго смотрела на не отставшую от черенка косточку. Я хотела спросить: как же ее сын мог жениться? Это после такой-то жены! И не знала, можно ли об этом спрашивать.
– Сынок, Мишенька мой, долго один был. А в позапрошлом году с командировочной сошелся. В Запорожье теперь живут. Родители у нее старые. Отец хворает. Наденькина фотография у них на стене висит. Большая, в рамке. Видимо, неплохая женщина его жена теперешняя. Другие, знаешь?.. Разрешили бы фотографию вешать, жди…
– Зачем же он женился? Не может быть верным?
– Он Наденьку не забывает. Фотография висит. Не встретил бы хорошего человека – не женился бы.
Бабка встала, перевернула свою подушку. Я поняла, что она обиделась. Трудно со взрослыми разговаривать. Не скажешь ведь: «Если бы Наденька была вашей дочкой, не то бы говорили и со мной согласились бы».
Сразу мне залезать на свое место было неловко. И бабка мне уже нравилась. Далеко, параллельно поезду, шла машина, освещая фарами дорогу. Бабка дернула меня за руку. От улыбки краешки глаз закрылись.
– Тебя как звать?
– Кира.
– А меня – баба Аня. Анна Даниловна. Дома все баба Аня да баба Аня зовут.
Поняла бабка, молодец, что бабой Аней мне называть ее неудобно.
– Спать хочешь? – спросила она. – А то я все болтаю.
– Нет.
– Твои вон спят как хорошо, и поезд плавно идет, не качает. Дай бог здоровья машинисту, о людях не забывает. Есть я чего-то захотела, составь компанию, девка, уважь!
Анна Даниловна локтем легонько толкнула меня, а другой рукой доставала из сумки.
– Тут у меня в горшочке… Хлеб только в бумаге. Шуршать будет, проклятая. Это колбаска домашняя, смальцем залита. Невестка – хохлушка. Колбасу они вкусно делают.
Есть мне хотелось, а после черешни так очень.
Мы по очереди доставали пальцами куски колбасы, а от хлеба Анна Даниловна отделила ломоть.
«Хорошо, что бабушка не видит, она бы не одобрила», – подумала я, но так есть мне очень понравилось.
– Ты обиделась, что Миша женился? А я тебе скажу, что Наденьку я больше сына любила. Вот и сейчас живу с внучкой Любой и мужем ее Сашенькой. Люба неплохая, только нервная, бывает, по-родственному и накричит на меня, а Сашенька всегда мою сторону возьмет. Ты вот пока спала, я все лежала и думала: не ту кофту Любке везу, что заказывала купить. Она просила редкой вязки, а я плотную, теплую взяла. Она хотела розовую, а я опять не то – коричневую купила. Вот как она встретит меня теперь? Если бы не Сашенька, то и домой бы ехать не хотелось. Черешни для него везу. Любит он больше вишни, но не созрели еще.
– Спасибо, баба Аня.
– Давай-ка поспим, девонька. Да ты ножку-то на стол ставь, куда ты полезла? Со стола легче залезать вверх.
Я лежала и думала. Еще вечером баба Аня мне не понравилась. Ночью она показалась страшной, чуть позже – приятной, а теперь стала близкой и как бы родной. Отчего это?
– Проснись ты, Кира! – мама гладила меня по плечу. – День уже, а ты все спишь. Ночь спала, полдня спишь – голова заболит. Поесть надо.
Вдоль железной дороги шла дорога для машин. Возле дороги паслись телята. Сразу по двое друг против друга. Я довольно долго смотрела в окно и считала, через сколько секунд появится другая пара. Получалось, через девять секунд. Возле каждого по ведру. У некоторых ведро было опрокинуто. Ни одного домика. Поля до горизонта. Кончится кукурузное поле с маленькими всходами – начинается картофельное. Зерновые поля намного длиннее картофельных. А жилье так и не встречалось. Я знаю: телят привязывают возле дома, а на ночь уводят в хлев. Где мы снимали дачу, там совхоз и тоже есть телята. Их держат в большом загоне. И все они живут возле людей. Почему тут?..
– Баба Аня! А почему телята…
На столе лежала большая горка разноцветной черешни. В глиняном горшочке было еще много колбасы, а на месте бабы Ани сидел усатый мужчина и смотрел в окно.
– Вы не хотите покурить? – спросила тетя Зита мужчину.
– Не курю.
– Ну тогда придется тебе одеваться там, Кира, – сказала тетя Зита с ударением на «тогда» и «там».
Мужчина и после этого не вышел. Я взяла платье с сетчатой полочки и стала думать о бабе Ане. Как же она могла так вот встать и уйти? В этом была какая-то несправедливость. Было грустно, что я ее никогда не увижу, как не увижу больше того маленького мальчика в трамвае, который все время спрашивал у папы: «Почему?..» А мне было не все равно, как встретит ее внучка Люба. Простит ли покупку кофты? Обрадуется Люба ее приезду или обиженная баба Аня уйдет в свой огород?..
– Что у тебя за привычка замирать в бездействии?
Мама взяла у меня из рук платье и положила тренировочный костюм.
– Я уже чай заказала тебе, мы раньше пили. Умыться надо.
– А бабушка давно ушла?
– Бабка-то? Часа три прошло. Чудная, хотела тебя будить, а я не дала.
– Ну почему? Почему не разбудили? Ее звать Анна Даниловна, а не бабка.
– Кира! Смени тон и иди умываться. Направо ближе.
Проводница принесла четыре стакана чаю.
– Если можно, сейчас заплатите, я запуталась…
– Мы просили один, – сказала мама.
– Если я всем буду по одному носить, когда вам вздумается… Ресторан открыт, вы спрашивали.
Мама положила на столик мелочь.
– Тут за три.
Мужчина с черными усищами все так же смотрел в окно. Платить он не собирался, и мама, пожав плечами, добавила из кошелька монетку.
Телят за окном больше не было. Мужчина отодвинул сахар и стал пить чай большими глотками, не глядя на нас. Мама придвинула ко мне горшок с колбасой. У нас никто не был жадным в семье, но, по-моему, мама поступила правильно: нельзя поощрять наглецов. Так всегда считал Сережа.
Тетя Зита даже развеселилась от такой наглости:
– Может, еще хотите?
И пододвинула свой чай к нему.
Мужчина посмотрел на стакан, кивнул и опять стал пить большими глотками.
Тетя Зита достала из-под подушки сумочку, вынула записную книжку, ручку, что-то записала и показала маме. Я тоже прочитала: «Этот тип странный. В ресторан идти не стоит. Как бы мы не остались без вещей».
Я стала наблюдать за мужчиной. Нас он просто не замечал. В окно он смотрел странно: не следил за опять появившимися телятами, а смотрел куда-то далеко-далеко, в одну точку. А если отворачивался от окна, то смотрел или на стол, или на мамину верхнюю полку, хотя там на подушке лежала только книга. Я взяла книгу, но мужчина все равно смотрел туда. «Чем-то ему нравится подушка, – подумала я и вспомнила: – У мамы тоже сумочка под подушкой лежит».
Мы сидели молча напротив мужчины и смотрели в окно.
Шел дождь. Поля, поля с разными всходами и привязанные к колышкам телята, как и раньше, по двое, друг против друга, разделенные дорогой. Песок на дороге был рыжий, почти такого же цвета, как и телята.
– Мам, а почему жилья нет, а телята пасутся? Для волков их тут привязывают, что ли?
Мужчина вдруг оглядел нас, будто впервые заметил, но тут же снова стал глядеть на подушку. «Может, он не вор, а просто сумасшедший? Зачем вору при нас так пристально глядеть на сумочку?»
– Ну так что там про телят? – спросила тетя Зита. – Действительно, бросили их здесь…
– Почти вдоль любых дорог, – стала рассказывать мама, – идет довольно большая, вернее, широкая полоса травы между дорогой и полями.
Как правило, такая полоса пропадает, ее не косят.
Кто-то умный наконец придумал: привязывать там телят. Выпускают весной, а забирают уже здоровых, откормленных бычков осенью.
– Так они же траву за день съедят, сколько привязь позволит? – усомнилась тетя Зита.
– Дослушайте. Несколько раз в день мимо них проезжает специальная машина: выпил теленок воду – ему подольют, съел траву – его колышек передвигают.
– А почему они ровно по два у дороги? – спросила я.
– Проще выйти из машины сразу к двум телятам и обслужить их, чем возле каждого останавливаться.
– Интересно: здесь деревья раньше росли? Сколько едем – и ни одного деревца, – спросила я.
– Утром не надо было спать, – сказала тетя Зита. – Горы проезжали.
– Разбудили бы.
– На Алтае наглядишься на горы… И бабка тебя утром будить не разрешила. Мы с мамой тут гадали: когда это вы успели с ней познакомиться? Вечером легли рано, ночью спали…
– Вы бы с мамой поменьше спали – и гадать не пришлось бы. А что она сказала? Мне ничего не передала?
– Горшок с колбасой и черешню. Говорит, любит ваша девочка.
– И все?
– Кира! – Мама заглянула в горшок. – Мы с Зитой поели, и еще вон сколько осталось.
– Ничего не сказала?
– Ну, если хочешь, – усмехнулась тетя Зита, – она сказала: «Желаю ей хорошего жениха, а вам милого зятя, как мой… Васенька».
– Сашенька.
Я взглянула на дядьку. Не смеется ли? Глаза у дядьки были влажные от слез. Он смотрел на стол, в сторону горшочка.
– Вы поешьте, – предложила тетя Зита, – вот вилка.
– Может, чайку вам принести? – спросила мама.
Я никогда не видела, как плачут мужчины, и мне захотелось уйти.
– М-ма-ма умерла, хоронить еду. Шесть лет не мог выбраться и вот еду.
Он грубо провел по своему лицу ладонью. Резко встал и вышел.
– Мрачная история, – сказала тетя Зита, – я подумала, что он из заключения: без вещей, без денег, боялась из купе выйти, как бы…
– Деньги у него есть. Он бумажку смотрел какую-то, так денег много, но я тоже за странную личность его приняла, – призналась мама.
Мне стало стыдно, что я смотрела на мужчину как на вора. Ну почему я не подумала, что у человека горе?
Вошла проводница с веником и сказала:
– Сами спрашивали про ресторан. Пока сидите, его на перерыв закроют.
Мы прошли через несколько вагонов, и меня удивило, какие они разные: в одних коридор купе выстлан мягкой ковровой дорожкой, висят зеркала, а в других много людей и там, где у нас коридор, у них спальные места. Интересно: в других поездах тоже разные вагоны?
– Ты рада, что мы уехали? – спросила мама, когда тетя Зита ушла вперед. – Не жалеешь хоть?
– Не знаю. Бабушку жалко. Вместе жили, а теперь она одна…
– А почему Сережа нас не проводил?
– Не поверил, что насовсем. Вещей у нас мало для путешествия насовсем. И дежурный на вокзале не поверил.
– Дикость какая-то. Взяли необходимое. Зимние вещи бабушка почтой вышлет. Если бы я только могла предположить, что тетя Зита столько потащит с собой барахла…
Тетя Зита замахала нам, чтобы поворачивали.
– Уже не пускают. На полчаса раньше закрыли. Секретничаете?
– А вы были на Алтае? – спросила я.
– Два раза. Ты на лошадях ездила?
– На пони в зоопарке.
– Верхом ездила?
– Нет.
– Придется поучить тебя. В тайге без лошади пропадешь.
Поезд остановился, многие стали выходить, и мы тоже вышли – не из нашего, а из другого вагона. В чугунках продавали картошку в мундирах.
От нее шел пар.
– Продай вместе с чугунком, бабка, – просил военный.
– Нашел дуру. Из этого чугунка еще бабка моя девчонкой картошку тягала. Он вечный.
Мимо нас прошел усатый мужчина из нашего купе. Руки у него были в карманах пиджака. Он шел быстро, маленькими шажками. Мама и тетя Зита сочувственно смотрели ему вслед. Усатый наткнулся на парня в спортивной куртке, что-то выбил у него из рук.
– Ну, ты, – с угрозой произнес парень, – ослеп, что ли?
Этот окрик был для меня как пощечина. Немногим я, пожалуй, отличалась от этого парня. Как бы я хотела помочь мужчине. Но ни ему, ни бабе Ане, ни мальчику в трамвае я ничем помочь не могла.
– Проснись, Кира, верблюды!
Тетя Зита отодвигала перед моим лицом занавеску. Ей бы надо подвинуть занавеску на себя и этим освободить мне верхний уголок окошка.
– Прыгай, никого здесь нет. На стол вставай! Быстрей!
Верблюдов я успела увидеть. Один стоял, высоко подняв голову, а другой лежал, но голову держал важно, как и стоявший. Не знаю почему, но у меня было хорошее настроение, может быть, из-за верблюдов. Я пошла умываться. С полотенцем в руках встретилась мама.
– Мама, ты видела верблюдов?
– В зоопарке, в кино, а так не приходилось. Нет, еще в ЦПКиО видела на Празднике зимы. Так мы с тобой и папой ходили. Помнишь?
Я помнила. Верблюда вела на привязанной к уздечке веревке девушка. Мы встретили их на аллее. Она вела его в другой конец парка, туда, где детишки катались на тройках с колокольчиками. Пони возили в ярких санях детей, а ослик с мягкой шерсткой на крутом лобике выпрашивал блины. Он исправно вез, как и пони, свои санки, но вдруг останавливался, поднимал верхнюю губу и, не слушая мальчика-возницу, поворачивал к толпе. Многие кричали: «У кого блины, дайте ему блин».
Получив блин, ослик ждал, пока люди вручную развернут сани, послушно передвигался в оглоблях. И никто не сердился на него за то, что катает детей меньше, чем пони.
– Там еще ослик блины выпрашивал, помнишь?
Мама смотрела в окно и ответила не сразу:
– Папа его фотографировал с блином в зубах. Помнишь?
– А папа приедет к нам?
– Не знаю. Надеюсь, что приедет.
– Телеграммы! Кому требуется отправить телеграмму? Газеты, журналы. Покупайте книги.
– Надо газеты купить.
Мама пошла в купе за деньгами, а мне очень захотелось дать телеграмму. Лучше сразу три. Папе, бабушке и Сереже.
– Тебе книжку, девочка?
– Нет, телеграмму.
– Возьми бланк.
Такие простые в голове слова получились бы на бумаге глупыми:
«Папа, мы едем на Алтай, обязательно приезжай к нам. Здесь тоже по дороге, как и в твоей Средней Азии, встречаются верблюды». Или:
«Бабушка, не волнуйся, мы едем в поезде хорошо. Я видела верблюдов, а по тебе скучаю». «Сережа, мы уехали насовсем. Ты меня никогда не увидишь больше».
– Девочка, ты телеграмму составь, а я назад пойду – отдашь. Все так делают.
– Как хорошо! – обрадовалась тетя Зита, увидев у меня бланк. – А то я забыла сказать Алисочке.
И тетя Зита написала: «Милочке нельзя говорить нельзя только брось».
Мама и тетя Зита просматривали газеты, а я надеялась увидеть опять верблюдов. Один раз мне повезло, и я увидела домик, возле него человека, а когда поезд отъехал, за домиком издали стал виден верблюд. Но ощущение было уже не то. Те, первые, верблюды словно позволили мне побывать в степи, где только небо, степь и они, верблюды. Больше никого, никого нет. А я будто бы никто и меня будто нет, но я все вижу, я будто была там. Тогда в ЦПКиО мне просто понравился верблюд. Он был похож на девушку, ведущую его, вернее, у девушки на лице была такая же важность, как у верблюда на морде. Папа стоял тогда между мной и мамой. Он держал двумя руками фотоаппарат, раскачивался в поисках нужной точки для снимка и говорил: «Какая схожесть в выражениях лиц, какая степенность – нарочно не изобразишь». Если бы папа не сказал тогда, как они похожи, я бы не заметила, наверное. Я помню, что мы с мамой боялись помешать папе фотографировать. Старались отойти в сторону, но выходило, что папе именно туда и надо было встать. Потом девушке, наверное, надоело идти пешком. Она пошлепала легонько верблюда по широким лохматым суставам передних ног – и он вдруг, переломившись в ногах, рухнул на колени, громко покряхтел и подогнул задние ноги. Девушка села верхом между горбами. И мне тогда было интересно: сильно ли давят ее горбы? И какие они на ощупь? Мягкие или твердые? Верблюд выпрямил задние, потом передние ноги, и девушка оказалась так высоко, что нужно было задрать голову, чтобы ее увидеть. И сразу почему-то они стали мне менее интересны. И папа сказал: «Ну, это уже будет банальный снимок, неинтересно». А потом у нас из-за этого верблюда испортилось настроение. В небе зашумело, и низко-низко над поляной завис вертолет. Поднялся сильный ветер, все схватились за головы, закрывая уши и придерживая шапки. Но скоро все стали смотреть не на вертолет, а в другую сторону. Верблюд словно взбесился под девушкой. Он лягал ногами в разные стороны, ревел, раскачивал шеей, бил головой себя по бокам. Винт на вертолете затих, но верблюд не успокоился. Был слышен его рев и чьи-то крики: «Убьет! Убьет!» Девушка то совсем было выпадала из горбов, то каким-то чудом втискивалась обратно. Перед разъяренным верблюдом оказался мужчина без пальто и шапки. Рыжая борода сильно выделялась на белом свитере. Мужчина резко согнулся и прыгнул верблюду снизу на шею, обхватил ее, как дерево, руками и ногами. Верблюд пинал его в спину коленом, потом рухнул шеей и грудью в снег и стал растирать человека под собой.
