Текст книги "Пришедший оттуда"

Автор книги: Наталья Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Да вещь-то копеечная, господи, – негромко сказала женщина, опираясь на ручку метлы. – Когда честный человек хочет сделать чистое дело, как трудно оформить... на баланс пятно ложится. Небось, когда воруют, ничего с балансом не делается, он как стеклышко.

Я опустил глаза – рядом со мной стоял ящик. В ящике – головки. Они, как на подбор, были очень хорошенькие. Точь-в-точь такие, какие я видел в свое время в берлоге частника. И даже ящик был в таком же роде, похожий.

– Уж скорее бы в коммунизм, – женщина вздохнула. – Чтобы жить светло, безо всякой этой грязи.

Старичок закивал головой:

– И чтобы все на доверии, без никаких бумажек.

– Все-таки это... м-м... не вполне...

Кладовщик, помычав еще немного, стал диктовать Эдику примерный текст письма:

– Первому заместителю заведующего... м-м... торговым сектором товарного отдела оптовой базы при базовой конторе... – Переспросил с беспокойством: – Вы как написали – первому? Палкой? Или словом?

– Словом, словом. – Эдик усмехнулся. – Я порядки знаю.

Договорились, что Эдик завтра доставит письмо, а петельку эту самую мне выдадут тут же – под честное слово. Старичок, видя, что все устраивается, простился со мной и ушел. Боюсь, что я не сумел даже толком его поблагодарить – только крепко пожал руку.

– Ну что ж, – распорядился кладовщик, – давайте... м-м... документацию на ребенка. Бумаги давайте.

Бумаг у нас с собой не было. Об этом мы не подумали. Все рушилось.

– Чепуха, – сказал Эдик. – Сидите, Юрий Николаевич. Мигом слетаю. Такси, что ли, нет в Москве?

Эдик вернулся минут через сорок и привез все документы. Паспорт. "Инструкцию к пользованию". Карточку упаковщицы. Талоны на гарантийный ремонт.

Кладовщик тонкими пальцами перебирал бумаги.

– Ребенок N_70980... Второй Московский завод... Тип ЖЗ... – Он удивился: – Что это за тип?.. М-м... Не помню такой номенклатуры. Как это может быть, чтобы я не помнил?

Он даже покраснел, – видно, был самолюбив.

– Так что же, идти за петелькой? – спрашивала женщина.

– Подождите, Маша. Сейчас разберусь.

Но разобраться ему не удалось.

– Какая же это, в конце концов, конструкция?

– С ключиком...

– Ах, ОП. – Кладовщик понимающе кивнул головой. – Опытная партия. У нас не может быть к ней запасных частей. Опытные изделия не имеют к нам отношения.

– Куда же нам теперь?..

– Да как вам сказать... м-м... – Он подумал. – Попробуйте на завод. Опытные изделия идут вообще совсем по другим каналам. Они...

Не помню, как я доехал домой.

Эдик ни за что не хотел от меня отстать, хотя я его уговаривал заняться своими делами.

Поднялись наверх, на четвертый этаж.

У нас была Ксения Алексеевна и еще медсестра, которая кипятила шприцы. Майку услали в аптеку за кислородной подушкой. Заплаканная Адель Марковна мыла стаканы. В доме был беспорядок и запустение.

Эдик сразу нашел себе дело – у медсестры барахлил шнур от кипятильника.

Из второй комнаты вышел тесть.

– Ты пока к нему не ходи. Там без тебя, брат... Без нас с тобой... Не достал? – Он отвернулся. – Что ж, авось завтра будет удачнее. Да ты не убивайся так. Ты поешь, Математик. – Мы отошли к балконной двери. Главное, уж очень... – Голос его дрогнул. – Уж очень ребенок удачный. Особенный такой Мальчик, золотой. Солнечный. Эх! Простить себе не могу, что дверь с осени не замазал. Теплоцентраль, жарко топят... – Посмотрел на меня виновато, потерянно. – Кто мог думать? Такую тяжелую... своими лапушками. – Поправил затвердевшую полоску замазки, которая отошла от стекла. – Ты знаешь, ключ тогда не сам повернулся. Это ведь я его. Утром раненько, когда все спали...

Три звонка. Это к нам. Кто бы это мог быть? Из-за двери выглянула встревоженная теща. Да, когда случилась одна беда, невольно ждешь другую.

Вошел незнакомый чернявый паренек. К Гоше, что ли?

– Вы подавали заявление? Решено ваше заявление удовлетворить.

Я никак не мог взять в толк, о чем он.

– Просили, чтобы обменять ребенка? Вот, пожалуйста, – он поставил на стол коробку.

Теща поняла раньше меня. И пошла на него с кулаками:

– К черту! Вон! Чтоб духу... – Она прижала руку к сердцу. – И эту пакость... – пхнула кулаком коробку.

Подскочил Эдик:

– Ну вот что. Убирайся. А то как двину по мордвину. Не огорчай хороших людей. Или сделаю квадратные глаза и редкие зубы.

Тесть взял ошеломленного парня за руку и увел. Эдик вернулся, галантно извинился перед медсестрой:

– Минута горячности...

Теща села рядом со мной на диван и робко, как-то просительно тронула мое колено:

– Плохо, Юра, плохо. Сделай что-нибудь.

Мальчик умирал.

Не могло быть никаких сомнений – он умирал. Не помогали уколы, не помогала кислородная подушка, не помогала, не могла помочь Ксения Алексеевна, которая от нас почти не выходила.

Он лежал вытянувшийся, длинный под парадным атласным одеялом, которое мы когда-то вместе с Майкой весело, с шуточками для него покупали. Алый нарядный блеск одеяла был теперь так не к месту, так неприятен в затененной комнате с запахом лекарств. Покупалось для радости, для счастливой жизни – а вышло иначе.

Давно ли мы огорчались, что у Мальчика ножки коротки? А теперь они доставали почти до края одеяла, эти бедные ножки, так мало ходившие по земле.

И не нужны будут валеночки, купленные на вырост на будущую зиму, которые я с таким трудом доставал. И новые блестящие калошки. И резиновая надувная рыба, которую мы еще ни разу ему не давали, берегли к лету, для речки.

Пришедший оттуда... Откуда? И куда он теперь уходит?

И как его удержать?

Глаза его, полузакрытые, заведенные под веки, казалось, смотрели куда-то внутрь, весь он был чужой, безучастный. Далекий от нас, уже чем-то отгороженный.

На другой день старичок зашел за мной, чтобы вместе ехать на завод. Он посмотрел на тещу, замученную, с красными слезящимися глазами, постаревшую. Ничего не сказал, но только горестно покачал головой.

У парадного ходил взад-вперед Эдик.

– Я с вами, Юрий Николаевич. Шеф велел.

В сером многоэтажном здании со сплошными стеклянными лентами окон помещались заводоуправление и конструкторское бюро. Мы долго шли одинаковыми коридорами с совершенно одинаковыми коричневыми дверями, поднимались и спускались по каким-то лестницам, по которым, казалось, уже проходили до этого. В одном месте коридор расширялся – тут играли в пинг-понг. В другом месте висела Доска почета и стояли вазы-раковины со свисающими прядями зелени. За отворенной дверью иной раз видна была одинокая машинистка, иной раз – чертежные доски с белыми листами и задранными, как локти, кульманами.

Старичок читал таблички на дверях:

– "Отдел главного металлурга". "Бухгалтерия". "Редакция радиовещания". "Отдел сбыта". Похоже, что сюда...

Вошли. Лысый короткий человек с мешками под глазами и крючковатым носом листал папку скоросшивателя, надежно огороженный мраморными канцелярскими бастионами (все мы давным-давно пишем самописками, а учреждения по привычке все продолжают закупать для чего-то громоздкие уродливые письменные приборы). Телефоны на его столе потихоньку скулили, как щенята, которым снится драка.

– Товарищ Ценципер?

– Возможно, – ответил человек, продолжая листать.

Старичок представился:

– Видеться нам, правда, не пришлось, но мы с вами несколько раз говорили по телефону. Можно считать, что знакомы...

– Предположим, – сказал Ценципер в том же телеграфном стиле. Садитесь. В чем дело? Ребенок? Какой ребенок? У нас же не ясли. Завод. По буквам: Зонтик – Аэродинамическая труба – Виноградарство – Олово – Дураки.

Старичок, растерявшись, стал подробно рассказывать, что вот ребенок болен, а бабушка у него "ну, та приятная гражданочка – та самая", а он, собственно, ребенку никто...

– Не надо объяснять. У самого трое, – сказал Ценципер, энергично расписываясь на одной из бумаг. – Вечно болеют. Корь, коклюш, скарлатина, свинка, краснуха, диатез, авитаминоз. Меньше слов. Что требуется? Достать петлю? Одну? Трудно. Могу достать вагон. Партию. Состав. Ценципер не работает по мелочам. Какую петлю? СК-2А? От опытной партии? Хм. Это хуже. А конструкция не пошла потом в производство? – Мы не знали. Он снял трубку одного из своих повизгивающих телефонов и получил справку. – Нет, не пошла. Давно была изготовлена опытная партия? – Поднял другую трубку и получил справку. – Да, давно. Больше года назад. Плохо. Ну, посмотрим, что на центральном складе. – Телефон дал неутешительные сведения. – На межцеховых складах... – Опять то же самое. – Да-а. – Он нахохлился, полузакрыл глаза и стал похож на ястреба, задремавшего на степном кургане. – Трудную вы мне задали задачку.

Эдик скромно кашлянул и сказал бархатно, вкрадчиво:

– Если бы было легко, мы не обратились бы к Ценциперу.

Ценципер встрепенулся, резко повернул голову и стал похож на ястреба, заприметившего полевую мышь.

– Хм. Работаете по снабжению?

– Предположим, – ответил Эдик ему в тон.

– Сразу видно. Тут талант нужен. Для всего остального, э! Сойдет без таланта, если ты архитектор, повар, кораблестроитель, писатель, начальник пожарной команды, заведующий учебной частью. Работоспособность вывезет. Но что касается снабжения, – Ценципер поднял указательный палец и покачал им, – тут только талант. Призвание.

– У нас письма с собой, – Эдик извлек бумажки. – От парткома института – просьба о содействии. Лично от директора института, члена-кора Академии наук, депутата...

Откуда только взялись эти письма? Когда они успели их заготовить?

– Нечего меня агитировать, – сердито закричал Ценципер и взмахнул короткими руками, точно крыльями. – Своих трое. Уберите письма. Смешно!

Старичок высказал предположение, что на цеховых складах могли случайно залежаться запасные части от этой давней опытной партии. Надо только пошарить как следует по ящикам, по стеллажам.

Ценципер полузакрыл глаза и с минуту думал, остроклювый, нахохленный, с окаймляющим лысину венчиком из торчащих серо-седых перьев.

– Хм. Одного пропущу на завод. – Мы с Эдиком оба встали. – Кто, собственно, отец? – Эдик сел. – Позвоню начальникам цехов. Будут в курсе. – Он искоса посмотрел на меня, совсем по-птичьи, и, кажется, пришел к неутешительным выводам. – Провожатого надо. Идем!

Старичок только успел пискнуть: "Счастливого пу..." – и дверь за нами закрылась.

Ценципер несся по коридору с большой скоростью, увлекая меня за собой. Мелькали коричневые двери, от них рябило в глазах.

– Выше голову! – покрикивал на ходу Ценципер. – Больше действий и меньше слез! Отец – это опасная профессия. Бодрость двигает горы, она же берет города.

Наконец Ценципер толкнулся в дверь с табличкой: "Комитет комсомола" (у меня, признаться, создалось такое впечатление, что он открыл ее ударом своего короткого, загнутого от основания клюва).

– Привет! – В комнате было полно народу. – Идет кто-нибудь в третий корпус?

– Да нет, вроде никто... Или постойте. Андрей идет в цех нормалей. Идешь, Андрей?

Андрей, рослый, с хорошо вылепленной грудной клеткой, обтянутой толстым свитером, с выправкой спортсмена, сидел в углу, под бархатным знаменем, и, упрямо нагнув голову с крупно вьющимися темными волосами, писал что-то на листке клетчатой тетради.

– А? – Он не сразу поднял голову. – Да, иду.

– Выручи, – сказал Ценципер. – Оформи пропуск. И проводи до сборки. Уже в дверях он бросил через плечо: – Надеюсь. Смотри. – И ушел.

Андрей кивнул головой и продолжал писать.

Хотя я видел листок вверх ногами, но мне достаточно было одного взгляда, чтобы понять – он доказывал теорему о среднем. И доказывал ее неправильно. Это удивительное дело – я не запоминаю улиц, плохо ориентируюсь в лесу, могу заблудиться в трех соснах; но ошибку в формуле увижу, кажется, даже в темноте.

Андрей встал, надел куртку и ушанку, сунул сложенную тетрадку в карман. И мы пошли.

В бюро пропусков стояла очередь.

– Да вы идите, – сказал я Андрею. – У вас ведь дела.

– Нет, уж раз я взялся вас доставить... – Он улыбнулся добродушной улыбкой сильного человека. – Слово есть слово.

У окна шумели командировочные из Харькова – они приехали "перенимать опыт товарища Гладких", а какие-то документы у них были не в порядке.

Как все медленно идет. Как все невыносимо тягуче, нескончаемо медленно движется. А там, дома... Но лучше об этом не думать.

Андрей на голову возвышался над очередью и осторожно жался к стенке, словно боялся кого-нибудь придавить. Из кармана его куртки торчала сложенная тетрадка.

Дотронувшись рукой до тетрадки, я сказал:

– Теорема о среднем доказывается не так. Вы упустили одно слагаемое...

– Как вы могли заметить? И запомнить? – он смотрел на меня с простодушным изумлением, как будто ему показали фокус.

И сразу погрустнел, повесил голову.

– Да-а! Видно, что вы на этом деле собаку съели. А я... Двадцать девять лет, и только на третьем курсе. – Добавил, словно извиняясь: – Так жизнь сложилась. Я из демобилизованных офицеров.

Мне нравилось его свежее, ясное лицо, точно умытое снегом, темнобровое, со здоровым румянцем и полоской сплошных белых зубов, матово поблескивающих, когда он говорил. Нравилась вся его мужественная стать, широкий разлет плечей, ладная постановка головы на сильной шее.

Наконец пропуск был получен, и мы вышли на заводской двор. Карнизы цехов обросли длинными ломкими сосульками, целыми наростами сосулек. Стволы деревьев чернели в слишком просторных для них воротниках мартовского, уже слежавшегося снега. Светило солнце, и где-то высоко в неярком небе мотались, как клочки бумаги, голуби.

– Демобилизовали меня, пошел в цех учеником. – Андрей сдвинул ушанку на затылок, прищурился, подставляя лицо солнечным лучам. – Нет, обиды не было. Какая же тут может быть обида? Наоборот, интересно – новый кусок жизни. Но материально... Ох, это был тяжелый перепад. Я ведь как привык? Если выпить с другом – то обязательно коньяк. Если кофточку жене – чисто шерстяную, самую лучшую, подороже. Если ехать к старикам в деревню – полны руки гостинцев, всех соседей одарить. А в цех меня взяли учеником. Первая получка – на руки копейки. И главное, стыдно – у маленьких ребятишек выходит, а у меня нет. Браку сколько понаделал! Унизительно – ты сам людей учил, воспитывал, а тут последний, никудышный. Придешь домой, грязный, все косточки ломит, хлоп на диван, и, кажется, не глядел бы на людей. Жена у меня гордая, полковницкая дочь, очень за меня переживала. Наследник уже был, ему покупай мандаринки. Вот соседи давай меня уговаривать: "Иди начальником вагона-ресторана. Сам будешь сыт, семью прокормишь. И все-таки начальство". Я как-то совсем отчаялся, думаю: а может, и вправду мне там лучше будет. Решил брать расчет...

Вошли в третий корпус. Нас обдало волной тепла и шума. Между рядами станков двигались фигуры в белых халатах. Висел плакат: "Подхватим почин Гладких и дадим..."

Из окошек, прорезанных в потолке, падали косые мощные лучи света и упирались в цементный пол, как накренившиеся колонны. Когда проезжал кран, лучи один за другим гасли и потом один за другим появлялись опять. Музыка света... Математика света...

– Пошел брать расчет, – Андрей тихонько засмеялся. – Стою в отделе кадров, он у нас рядом с бюро пропусков, окна большие, во всю стену. Смотрю, бежит моя гордячка, безо всего на голове, прямо по дождичку. "Уже уволился?" Еле дышит. "Подождем, Андрюша, потерпим, лучше я кулон продам, что мне мама подарила". Вот так и остался я на заводе...

Равномерный монотонный шум цеха походил на гудение роя огромных заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в стране великанов перекатывает гигантскую гальку.

С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.

– Андрюша! Домой вместе? – спросил пожилой рабочий, который стоял у большого сердитого станка. Похоже, станок сердился, что его, такого большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую работу. Он шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал голубые искры и бормотал что-то упрямое, вроде: "А вот не хочу и не буду. Не зас-тави-те! А вот..." Но все-таки делал, что требуется: полировал маленькие розовые ноготки, которые сползали друг за дружкой по пологому желобу, подстригал их, рисовал на каждом белую лунку, раскладывал длинными рядками в узких коробочках, выстланных бархатом.

– Не получится вместе, соседушка, – Андрей вздохнул, – остаюсь на заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...

Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые – оболочка человека, форма без содержания. Их жалили с разных сторон какие-то сверла, намечая отверстия для головы и рук, в них врезались зубастые фрезы. Я отвернулся – мне почему-то было тяжело на это смотреть.

– Вот и сборочный цех, – сказал Андрей. – Вам направо.

Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.

А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом – еще живой.

Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще можно его раздуть. Еще можно спасти ребенка – сегодня. А завтра, вероятно, будет поздно.

Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от того, насколько быстро идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь в бюро пропусков или нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу, от того, каков этот человек. Верит ли он действительно в те высокие слова, что произносит, – или произносит, потому что положено произносить, не вдумываясь, не углубляясь...

Жизнь ребенка зависит от меня. От меня лично. Вдруг сейчас дверь начальника заперта, идет совещание – важное для этих людей, срочное. Сумею ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?

Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на моем месте тесть, твердый, спокойный, – его, конечно, стали бы слушать, он нашел бы что сказать.

Как сказал Ценципер? "Трудная профессия – быть отцом".

– Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, вот стул, – вежливо сказал начальник смены, молодой, ясноглазый, с тонко очерченным, немного суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он время от времени приглаживал двумя руками, чтобы они не распадались, лежали аккуратно. – Чем могу служить?

Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в низко, на самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели за узкими столами и в тишине, под лампами дневного света, розовыми длинными пальцами собирали что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок рычажков, пружинок, колесиков, – собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем. Да, сердцем ребенка.

Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками. Зажигались белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все чем-то похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой во лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из мелких блестящих плиток.

В стороне, за отдельным столиком, сидела маникюрша, ей привычно доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения – поджимала и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.

Сборка сердца. Как здесь важно все, любая мелочь, пушинка, пылинка, любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих пальцев над узким сборочным столом. Немного не так, немного вкось поставила петельку, недостаточно тщательно проверила, прощупала крючок – сколько потом горя, слез, сколько человеческих трагедий, как далеко расходятся круги горя, задевая многих. А ведь было всего ничего – какая-то петелька, минутное движение, беглый взгляд в лупу... На качество сердца влияет все – как вчера провела вечер, в каком сегодня встала настроении, грубили или нет соседи по квартире в этот ранний час общих сборов на работу, потом соседи по троллейбусу, с которыми она стояла локоть к локтю, плечо к плечу, потом соседи по заводу, с которыми она шла в общем потоке к проходной, тоже локоть к локтю, тоже плечо к плечу, тесно, слитно. На качество сердца влияет качество человеческих отношений, – маленькое сердце, едва рождаясь, едва сойдя с конвейера сборки, уже зависимо, в нем слышатся ритмы времени, перебои и хрипы времени. Двое ругаются на улице – ты равнодушно проходишь мимо, а может быть, завтра это отдастся, отзовется в сердце твоего ребенка...

– Чем могу служить? – повторил начальник смены, просеивая между пальцами пряди волос, встряхивая и укладывая их назад. – Слушаю вас.

Я сел. И рассказал (в который раз за эти дни!) свою горькую историю. Начальник отнесся сочувственно.

– Все дело в петельке? Надо поискать. Конечно, шансов мало, но кто знает... В первых числах каждого месяца у нас генеральная чистка, и я вам обещаю...

– В первых числах? – Я ужаснулся. – Да что вы? Это же вопрос одного дня... вопрос часов. Как вы не понимаете, надо немедленно...

Он продолжал – все так же неторопливо, рассудительно:

– Вхожу в ваше положение. Но и вы войдите в мое. Не для того я получаю жалованье от государства, чтобы в рабочие часы исполнять личные просьбы, верно? Вы придете с личной просьбой – предположим, разумной, обоснованной, не спорю; за вами другой, потом третий. А когда дело делать? План у нас жесткий, качество требуется высокое, как вы сами понимаете...

Он говорил ровно, монотонно, спокойно – это действовало. Говорил логично – и это тоже на меня действовало. В его словах была видимость правды. В самом деле, товарищ занят, работает, у него дел по горло, а я прихожу по своему личному вопросу, отрываю, беспокою... Обычная моя интеллигентская слабость: захотелось встать, извиниться и уйти. Ну что я тут сижу? На что рассчитываю? Он же русским языком сказал, что не может, не имеет возможности мне помочь.

Уйти? А Мальчик там, дома? А Майка – промелькнуло ее заплаканное лицо... И, переламывая себя, свой характер, свои привычки, я все-таки не ушел. Остался сидеть в этой клетушке, не позволил себе встать со стула.

– Вот вы сказали – один по личному вопросу, другой, третий. Но разве это так часто бывает? Не каждый день. И даже, наверное, не каждый месяц. Я старался говорить так же размеренно, так же четко и логично, как он. Мой приход к вам сюда – это не правило, скорее исключение. Совершенно особый случай.

Он слушал меня с вежливым, немного скучающим выражением лица. Пожал плечами:

– Для каждого его случай – совершенно особый случай.

И тут я не выдержал. Стукнул со всего маху кулаком по столу, раз и другой, так что заплясала крышка чернильницы, рассыпались скрепки.

– Ребенок умирает... задыхается, понимаете вы или нет, черт вас подери? Вот сейчас, сию минуту задыхается, хрипит... Что вы, деревяшка, как этот стол? Ничего не чувствуете, что ли? Да, вы не обязаны – по службе, по занимаемой должности. А по человечности? Да как вы... Да как вам...

Кричал я, должно быть, бессвязно, а выглядел глупо. Тюрбанно-марлевые головки заглядывали в дверь. Но мне было решительно все равно, что обо мне подумают.

– Позвольте, вы не имеете права, тут служебное помещение. И я не допущу... – начал было начальник смены.

Я отодвинул его и пошел прочь из тихого белого цеха, который до этого казался мне таким мирным, таким уютным и безмятежным.

Промелькнули длинные столы с пунктирными линиями ламп дневного света, наклоненные девичьи лица. Двери, еще двери. Закругляющийся коридор. Какие-то склады, стеллажи...

Опомнился я в большом застекленном пролете, похожем на ангар, где вспыхивали огни электросварки, – сборочный цех остался далеко позади. Что же я натворил? Зачем погорячился? Надо было вести себя иначе – сдержаннее, умнее, политичнее. А как? Просить, клянчить? Я к этому не привык. Сроду никогда ничего не клянчил – ни жилплощадь, ни прибавку к жалованью. Если надо, дадут. Вот как я всегда рассуждал. Работал себе и работал, пороги у начальства не обивал.

"Да, – говорил внутренний голос, – ты прав, если это зарплата или жилплощадь. Но если это жизнь твоего сына... Тогда как? Тут надо уметь и просить, и клянчить, и требовать, и за горло брать. Надо забыть, к чему ты привык и к чему не привык, что выносит твой характер и что он не выносит. Наплевать! Ты должен. Должен добиться, настоять на своем, получить, вырвать..."

Открылась боковая дверь, и я увидел Андрея с его широкой грудью, облепленной свитером, и хорошо посаженной на плечах крупнокудрявой головой.

– Что с вами? – опросил он, гася улыбку, приглядываясь ко мне. Выслушал. – И куда же вы теперь?

Я сказал, что иду в партком. Расскажу все как есть, буду добиваться...

– Так. – Андрей нахмурил темные брови. – Идем обратно на сборку.

Он вошел в клетушку, причем как-то сразу заполнил ее всю. Сказал начальнику смены:

– Ну, вот что, Каменский, ты дурака не валяй.

Тот ответил холодно, размеренно:

– Я принял правильное решение. Я не обязан. Никто не может меня заставить по требованию постороннего лица...

– Не обязан. Но сделаешь.

– В первых числах.

– Сегодня.

– Комитет комсомола тут вообще ни при чем. Ты не командуй! Это, в конце концов, чисто производственный вопрос.

– Чисто производственных вопросов не бывает. Не встречал. Это вопрос человеческий.

Они перебрасывались быстрыми короткими репликами. Разговор напоминал поединок. Я чувствовал себя лишним.

– Новый состав комитета берет неверный тон. Диктат, давление... Каменский покосился в мою сторону. – Ну, мы еще к этому вернемся.

– Ты что, хочешь получить по шапке не от нас – от парткома? Я тебе это устрою, – пообещал Андрей.

– Один придет с просьбой, другой, третий. А интересы государства...

Андрей вспылил, сжал кулаки.

– Интерес государства в том, чтобы дети росли здоровые и веселые. Ничего интереснее для него нет. А если ты этого не понимаешь...

Румянец негодования совсем по-юношески окрасил его щеки.

Вошла женщина, сказала, что Ценципер разыскивает меня по всему заводу, дозвонился в техчасть. Я поднялся за ней на антресоли, откуда хорошо был виден весь цех в его кафельном сиянии, с радиально расходящимися столами, обрамленными белыми тюрбанами. Взял телефонную трубку, услышал бодрый голос Ценципера. Ценципер интересовался, как у меня дела.

– Каменский? Хм. Так вы попали на этого молодого людоеда? Смешное дело – человек делает сто сердец за смену, но позабыл сделать еще одно: для себя. Игра природы. Ну, есть люди кроме Каменского на сборке, вот я сейчас перезвоню... Ах, Андрей взялся? Андрей – это личность. Я со своей стороны тоже...

Голос пропал.

Когда я вернулся обратно, спор уже утих. Андрей, сидя в углу, читал "Советскую Россию". Каменский сказал мне очень вежливо, просеивая сквозь пальцы пряди своих ровных волос и укладывая их назад: "Я сейчас распоряжусь, чтобы поискали то, что вам нужно. Да вы сядьте. Вот стул..." Он ушел, подтянутый, аккуратный, в хорошо отглаженном белом халате, из-под которого выглядывал воротник сиреневой рубашки с узлом галстука.

– Тяжелый случай. – Андрей отложил газету. – Тяжелый случай, говорю, этот Каменский... Его еще мало знали, выбрали с размаху в прошлый комитет комсомола. Ох, мы с ним намаялись. Как персональное дело, так у него особое мнение, просит занести в протокол. "Уже три года живет отдельно от жены? Полюбил другую? Да ведь он же расписан. И развод не оформил. Так какая же тут может быть любовь? Только аморалка. А за аморалку надо карать. Нечего с чувствами нянчиться". И все в таком роде... Был тут коллективный просмотр "Ромео и Джульетты", – Андрей усмехнулся, – так ребята рассказывают: после второго акта Каменский встал и говорит так это сквозь зубы: "Какая распущенность!" Байка, наверное, но выдумано неплохо.

Каменский вернулся. Все обыскали, но нужную петельку не нашли. Оборачиваемость оборотных средств... строгие нормативы на хранение...

– Люда искала? – подозрительно спросил Андрей. – Сама? Ну, Люде можно верить. – Он был расстроен. – Что ж, если так...

Взгляд его упал на маленькую пепельницу, о дно которой Каменский в эту минуту гасил сигарету. Пепельницей служила какая-то негодная деталь, в свое время, должно быть, блестящая, а теперь облезлая, пятнистая.

– Слушай, а это... это не петелька СК-2А? Ну, так и есть. Я тогда работал на револьверном станке, сам ее обрабатывал, как же мне не узнать. Точно, это она!

Каменский взял пепельницу и стал рассматривать! Бракованная. Правда, брак исправимый. Но плохо, что полировка сошла. Даже ржавчина кое-где есть. Старье. Вряд ли такая деталь может пойти в дело. Тут сколько ни зачищай...

– Жалко с пепельницей расстаться? – засмеялся Андрей, очень довольный исходом дела. Его уже тянуло к двери.

– А как ее оформить на вынос? – спросил Каменский.

– А вот так. – Андрей, вытряхнув окурок, сунул пепельницу ко мне в карман. – Вопрос исчерпан. Ну, я пошел. – Он встал и кивнул мне головой. Встретимся у Ценципера, я туда зайду.

Мы остались вдвоем с Каменским. Он все посматривал на мой оттопырившийся карман.

– По-моему, она не годится. Ну, смотрите сами, дело ваше. – И, немного запинаясь, выговорил: – А я в-вот о чем хотел вас спросить. Вы бы написали мне расписку...

Я не сразу понял, о какой расписке идет речь. А когда понял, взял ручку и написал по всей форме, разборчивым почерком: "Получена деталь СК-2А от товарища Каменского. Товарищ Каменский предупредил меня, что деталь старая, ржавая, бракованная и, по его мнению, к употреблению непригодная. Если мой Мальчик умрет в связи с применением этой детали, то товарищ Каменский не имеет к этому отношения и не несет за это ответственности".

Я подписался и быстро вышел, не оборачиваясь. Черт с ним, с этим Каменским! Ведь больше я его не увижу.

Цех жил своей жизнью, мелькали розовые танцующие пальцы сборщиц, они поворачивали колесики, кормили механизм маслом, что-то подправляли пинцетом. Я замедлил шаг у дальнего конца стола – и вдруг услышал тихое биение. Сердце, собранное, отлаженное, впервые для пробы было пущено в ход, впервые забилось, ожило. И что-то было в этом удивительное, торжественное. Забилось сердце!

С этим последним светлым чувством я ушел из цеха сборки, проводившего меня белым мерцанием пола, в котором отражались черточки ламп дневного света.

Но когда я уже спускался по узкой винтовой лестнице и слышал дальний глухой шум станков (казалось, тачка, полная камней, едет, громыхая, по ухабам), меня окликнули. Шел скорым шагом запыхавшийся Каменский. Длинные пряди его ровных волос растрепались и падали на лицо.

Что ему надо? Хочет по-человечески проститься, пожать руку? Или извиниться за расписку? Неужели у молодых людоедов тоже бывают минуты просветления?

– Извините, – сказал Каменский, обеими ладонями приглаживая волосы назад, – но вы забыли поставить число. Я бы вас попросил... Ручка у меня с собой.

По тротуару плотным потоком шли люди в сторону станции метро. А я и не заметил за всеми этими хлопотами, что уже совсем стемнело, отчетливо светились желтые стрелы переходов и неоновые мелко дрожащие трубки вывесок. Город жил вечерней жизнью.