Текст книги "Пришедший оттуда"

Автор книги: Наталья Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Что это?

– Просится в жизнь, – сказала многоопытная соседка тетя Феня, гардеробщица в школе. – Это уж точно, можете мне поверить. Я их понимаю: когда зубки режутся, когда что... А как же вы думали? Наполовину выпустили душу живу, наполовину придержали. Пустое дело... И долго вы его так в параличе собираетесь держать? Или уж сдавайте куда следовает, на склад. Обратно, значит, в никуда. Или допускайте до жизни.

Он маялся, Мальчик, томился своим молчанием, бездействием – и чем дальше, тем больше.

Как-то поздно ночью я оторвался от работы (Майка уже спала) и заглянул за книжный шкаф, в угол, где стояла маленькая кроватка. Мальчик не спал, его глаза, в которых уж билась мысль, сознание, глядели на меня с такой укоризной, с таким осмысленным и страдальческим выражением... губы так жалко сморщились, горестно поджались...

Короче говоря, я не выдержал. Тихонько переложил его на животик, попкой кверху, и повернул ключ. Да, сделал второй полный оборот ключа. Будь что будет.

Я, правда, очень боялся, что Мальчик тут же заорет трубным голосом, перебудит всех домашних – и меня застигнут на месте преступления. Но он ничего такого не сделал. Честное слово, с этим хитрецом можно было иметь дело. Он только вытянул ручки над головой, сладко и долго потянулся первый раз за все эти месяцы. Потом посмотрел на меня самым милым образом, как будто выражал благодарность, захлопал ресницами, полузакрыл глаза... И через минуту уже спал, ровно дыша, привалившись щекой к подушке, свободно раскинув руки.

Я на цыпочках вернулся к столу, и на душе, признаться, у меня было неважно. Ох, какой завтра подымется кавардак!

Но никакого кавардака не было. Все прошло на редкость спокойно и гладко. Майка утром, конечно, заахала, когда обнаружила, что Мальчик старается засунуть ногу в рот и при этом весело бубнит: "А-баба-ба!" Я высказал предположение, что ключик мог повернуться сам, во время сна, от какого-нибудь неосторожного движения – несовершенство конструкции, то, се, пятнадцатое, ведь трудно все предусмотреть.

Майка как-то бездумно согласилась, – хорошо, что она у меня такая легковерная.

Теща, та просто была довольна:

– Пора ему сидеть. Залежался.

Тесть, придя вечером, неожиданно всей силой своего технического авторитета поддержал мою сомнительную концепцию о нечаянном повороте ключа.

– Конечно! Мальчик подрос, движения стали порезче... А ключ, он ведь сидит в гнезде свободно. У нас был случай с Федорчуком – собирали мы, помню, каретку первого опытного 1К62. И вот ползушка...

– Три звонка. Это к нам, – сказал Гоша.

Появился незнакомый человек с коробкой. Начал деловитой скороговоркой:

– Я из базовой конторы. Подавали заявление относительно обмена ребенка? Получите нового. Где у вас хранится старый дефектный ребенок? – Он оглянулся кругом и оторопел. Мальчик преспокойно сидел тут же на диване, прислоненный к подушкам, немного перекосившийся набок, и яростно грыз кольцо от попугая, впившись в него побелевшими пальчиками. – Вы что... повернули ключ второй раз? Сделали второй оборот? Но это совершенно меняет картину. Зачем же вы ввели контору в заблуждение?

– Да мы... сегодня только повернули. То есть ключ сам повернулся. Нечаянно... – бормотал я виновато.

Но человека из конторы трудно было разжалобить.

– Напишите тут... и вот тут... что нечаянно. Что сам повернулся. Разборчивее! Вашу подпись. И номер паспорта. Вы должны были немедленно известить контору по телефону. Тем более у вас четвертый этаж без лифта. Подают заявление, а сами...

Он ушел, прижимая к себе коробку, бормоча про этажи.

На этот раз необычайное упорство проявила Майка. Она не хотела примириться с тем, что у Мальчика одна ямочка. С каждым днем это беспокоило ее все больше и больше.

– И потом нос, – говорила она растерянно. – Такой нос... Надо что-то делать. Принимать меры.

Нос у Мальчика действительно получился диковинный. Сначала он был просто курносый – этакая маленькая круглая пуговка. Но теперь... Теперь переносица очень сильно удлинилась – шла себе и шла, не обращая внимания на разные правила анатомии, чуть ли не до середины лица. А в самом конце неожиданно был насажен – как бы это сказать? – такой шлепок глины неопределенной формы, кое-как обмятый, обжатый пальцами. Он торчал почти под прямым углом к переносице, образуя отличную посадочную площадку.

– Утиный носок, – говорила теща.

– Ноздри у него торчат наперед, как у вашего деревянного коня, дядя Юра, – делилась своими наблюдениями Любаша (имея в виду шахматы).

– Это же не нос, – фантазировал Гоша. – Отросток хобота. Он же мягкий, смотрите, и весь шевелится. У нас исключительный, атавистический ребенок. Его нос будут показывать на лекциях. И за этот нос нам дадут отдельную квартиру на Ленинском проспекте.

Майка решила действовать, принимать меры. Но какие?

– Вызовите вы районного механика по детям, – посоветовал сосед Василий Андреевич. – Помню, прошлый год, когда Любаша ручку себе сломала...

– Ни в коем случае, Маечка! – Адель Марковна всплеснула руками. Заклинаю вас. Только к частнику. За свои деньги вы получите то, что надо... Есть тут один, сидит в угловом парадном, склеивает самый тонкий фарфор, чинит музыкальные шкатулки, замочки от колье. На все руки! Я вам от души советую.

– Конечно, у кого деньги лишние... – ни к кому не обращаясь, сказала тетя Феня. – Отчего не бросить на ветер?

Теще мы не сообщили, куда идем, – побоялись. Я нес Мальчика, который стал, надо сказать, тяжелым, точно гирька. А Майка висела у меня на другой руке и шептала:

– Не забудь – вторая ямочка. И потом носик расправить... Говорят, они как-то разогревают и в разогретом виде утюжат. Как ты думаешь, это не очень больно? И ножки... пусть посмотрит ножки. Мы обязаны думать о его будущем. А вдруг он захочет пойти в гимнасты? Или в балет?

У самого подъезда она вдруг заробела и сказала, что дальше не пойдет, будет ждать нас на улице. Мы отправились с Мальчиком вдвоем. За нами гулко и как-то зловеще захлопнулась дверь.

Частник жил в клетушке под вторым маршем лестницы. Это был здоровенный дядя с черной повязкой на глазу, с угрюмым небритым лицом и клейкими руками. За его спиной стояла узкая железная койка, неубранная, помятая, со свисающими простынями. Под низкими круглящимися сводами на полках были натыканы кое-как радиоприемники, будильники, надтреснутые вазы с амурчиками. Амурчики имели несчастный вид – возможно, от спертого воздуха и запаха ацетона.

– Как вас зовут? – осведомился я.

– Чего?.. А! На все руки.

С полок свисали завитки магнитофонных лент, почти касаясь его жестких волос, небритых щек. Веселой музыке тоже было душно и трудно в этой каморке с толстыми стенами – без людей, без воздуха, без уличного шума.

– Вот ребенок... дефекты... Посмотрите, пожалуйста.

Мальчик вдруг заплакал, что с ним бывало очень редко. Прилип ко мне, как пластырь, и ни за что не хотел идти в руки к частнику. Кое-как я с ним справился.

– Значит, так, – сказал частник. – Семнадцать... да три с полтиной за материал... и где-то я должен достать маленькие шурупчики. Налево, иначе не достанешь. Это заводской артикул, в продажу не поступает. А знаете, теперь найти человека, чтобы вынес с завода? Семь потов сойдет.

– Вы что, собственно, собираетесь делать? – спросил я, на всякий случай подхватывая Мальчика на руки.

– Чего?.. А! С ребенком-то? Тут подрезать... поднатянуть. Ну, и на шурупчиках... Деньги все вперед. Полностью. Вы не сомневайтесь, работа у меня чистая. Шикарная работа. Будете довольны.

Каморка закрывалась стеклянными дверями, а за ними снаружи были еще другие, сплошь железные, как в Госбанке. На них было множество всяких засовов, задвижек, замочных скважин, ушек с подвесными замками. Видимо, частник тут и ночевал и ел, – рядом с банкой, где был разведен столярный клей, стоял грязный стакан, а на газете лежали кружочки колбасы.

– Деньги как, сейчас дадите? – спросил частник. – Если крупные, могу разменять. – Он сделал движение куда-то в сторону кровати. – Найдем.

Я спросил, нельзя ли обойтись без всяких этих подрезок. Как-нибудь иначе сделать.

– Чего? А! Тогда если только так... Сменить целиком головку. Товар имею отличный. Большой выбор.

Раздвигая несвежие простыни, он извлек из-под кровати ящик. В ящике навалом лежали детские головки. Они, как на подбор, были очень хорошенькие. Ровные короткие носики, аккуратные дужки темных бровей.

– Сменим, дело минутное. Деньги все вперед. Полностью.

Было тяжело видеть, как он перебирал эти милые головки своими большими темными руками с грубыми пальцами, поросшими пучками черных волос.

– Я, пожалуй, пойду... Пожалуй, знаете, еще подумаю, – я стал отступать к двери.

– Долго не думайте, – сказал частник, ногой отправляя ящик обратно под кровать. Мне показалось, что головки тихонько застонали. – А то уплывет товар. Такие головки сейчас достать, вы что-нибудь понимаете или нет? – Он принялся жевать колбасу. – Когда кругом ОБХС... общественность... мусора (так он называл милиционеров). Все лезут, кого не просят.

Майка кинулась ко мне несчастная, вся заждавшаяся, даже, кажется, заплаканная. Шоколадные глаза влажно блестели на ее побледневшем лице.

– Господи! Как долго... Зачем я только все это затеяла? И потихоньку от стариков. Простить себе не могу. Подумаешь, ямочка, какая важность. Жду, жду, и мне все кажется: с вами там что-то ужасное делают. Что-то с Мальчиком... Дай-ка мне его сюда. Ах, Юрка, ты не знаешь, как это хорошо, что вот мы все трое вместе, просто вместе...

– М?

– Мгм.

– Он же тяжеленный.

– Нет, мне приятно. – Майка засмеялась. – Он такой бархатный... теплый. И откуда они только такие берутся?

Она вполголоса стала читать стихи.

...Не разучимся мы никогда

(Хорошо нам живется иль худо)

Сожалеть об ушедших туда,

Удивляться пришедшим оттуда.

– Чьи это стихи? – спросил я.

– Не знаю. Не помню. Кто-то прочел при мне... – Майка спохватилась: – А что, собственно, он тебе предлагал, этот частник? Что собирался делать?

Я объяснил.

– Ты с ума сошел! – вскинулась Майка. – Нашему Мальчику другую головку? Он же вылитый ты. Совершенно твои глаза – такого же мышиного цвета. Я только хотела немножко подправить, совсем немножко... Но чтобы менять лицо? Чтоб мой ребенок был не мой, а какой-то чужой красивый ребенок? Ну, знаешь!

Попался навстречу старичок из гарантийной мастерской. Было странно видеть его без окошка, в котором ему надлежало сидеть. Он признал меня, сказал, что Мальчик очень вырос, но особенно интересовался здоровьем тещи, которую называл: "Ну, вон та приятная гражданочка – та самая". Сообщил Майке, выпятив грудь, что сражается за новую систему оплаты – чтобы давали премиальные с учетом срока от одного ремонта до следующего. После частника он показался мне удивительно, просто на редкость симпатичным, этот седенький рыцарь ремонтного дела.

– Передайте привет... ну, вон той приятной гражданочке, той самой... Старичок зашагал дальше, вытянув шею вперед, как будто неся перед собой незримый образ своего привычного окошка и высовываясь из него, чтобы получше разглядеть дома и троллейбусы.

Я все-таки забрал у Майки Мальчика – он был невозможно тяжелый в своей бархатной шубейке, обернутый парадным атласным одеялом.

Мальчик стал безобразничать – стаскивать с меня очки, что очень любил делать. (Он вообще проявлял редкие способности к непослушанию и в этом смысле обещал пойти далеко.) Потом двумя согнутыми пальцами – костяшками пальцев – крепко и больно ухватил меня за нос и не хотел отпускать. Наконец угомонился, притих. Маленькие озорные глазки его выпучились, стали сонными, стеклянными.

Майка просунула холодную руку ко мне в рукав.

– Юр!

– М?

– Я хочу тебе кое-что сказать. Помнишь, когда ключ повернулся? Маленький ключ, в Мальчике. Это он не сам повернулся. Это я его повернула. Понимаешь, дело было вечером... я когда его укладывала спать... Ну, он посмотрел на меня своими мышиными глазками, и так это грустно... Как хочешь, я не могла.

Мальчик спал, приткнувшись на моем плече, ровно дыша мне в шею.

Начались нелады с голосом. Голос у Мальчика оказался хрипловатым, как говорил сосед Василий Андреевич – "бандитским". А иногда он вовсе пресекался – Мальчик шевелил губами, а звука не было. Как в испорченном кино.

Гоша очень этим заинтересовался. Заставлял Мальчика по команде широко открывать рот, с понимающим видом качал головой.

– Тут надо кого-то по части радио или телевидения. Конечно, я бы мог и сам поковыряться, но разве Майка позволит? А я прилично разбираюсь в схемах.

Я решил пригласить Эдика.

Эдик у нас в институте занимался отладкой и ремонтом всякой аппаратуры, тонких и сложных приборов. Про него говорили так: "Его рука пролезает в такое отверстие, куда она физически пролезть не может". Эдик ездил на мотоцикле, им лично перестроенном и оборудованном, а мечтал о машине. У него был магнитофон "Днепр" со всякими усовершенствованиями, и он собрал для себя карманный радиоприемник на триодах размером с папиросную коробку. Одевался он с шиком – какой-то особенный прозрачный плащ, нейлоновая куртка с деревянными пуговицами, короткое, очень мохнатое пальто с поясом, который завязывался, как на купальном халате. Когда мы, случалось, выходили вместе из института, каждому встречному, наверное, было ясно, что Эдик – восходящее научное светило, а я, в моем долгополом пальто, со старомодным потертым портфелем, скорее всего счетовод ЖКО.

Эдик был не женат, это очень волновало наших секретарш и лаборанток. Знакомясь с девушкой где-нибудь на стороне, непременно сообщал ей, что он студент четвертого курса. На самом деле блестящий Эдик не пошел дальше седьмого класса – грамотность подвела, да и другие предметы тоже хромали. Вернувшись из армии, он все собирался поступить в вечернюю школу, но так и не собрался – хотя мы все очень его подбадривали, пробовали даже с ним заниматься.

Когда я вошел к Эдику, он, насвистывая, с холодным сосредоточенным лицом разбирал маленькую блестящую штуковину, которая вся умещалась у него на ладони. Крошечные винтики и кружочки в идеальном порядке были разложены по каким-то баночкам и блюдечкам.

– Минуточку! Только кончу, – сказал Эдик. – Нельзя прерывать.

Он еще с полчаса насвистывал, сосредоточенно возясь со всей этой мелочью. Потом накрыл баночки и блюдечки специальными, хорошо пригнанными крышками, вымыл руки. Лицо его, до этого строгое, изменилось: губы тронула небрежная улыбочка, левый глаз прищурился.

– Зачем пожаловали, Юрий Николаевич? Насчет билетов на хоккей? – Он у нас распределял эти билеты. – И вас, значит, пробрало?

Выслушав про Мальчика, Эдик стал серьезным.

– Приду. В субботу. Нет, в субботу у меня свиданка. Тогда на той неделе... Меня, правда, рвут на части, халтур этих полным-полно. Вон у декана пишущая машинка, шрифт сменить, шесть месяцев человек просит. А у Зинаиды Михалны, профессорши, отказал вертящийся табурет, ну, который при рояле...

Я выдавил из себя то, что полагается говорить в таких случаях:

– Что касается материальной стороны вопроса... сколько скажете...

Эдик махнул рукой:

– Деньги деньгами, это уж само собой, без этого нельзя. А приду я из уважения к вам, Юрий Николаевич. Не забыл, как вы меня по алгебре хотели натаскивать... А если в понедельник? Нет, в понедельник у меня вечерушка. Жизнь бьет ключом – по голове! – жизнерадостно сострил Эдик. – Ладно, давайте во вторник.

Эдик пришел вечером, с маленьким, но удивительно тяжелым чемоданчиком. Тещу он сразу оценил очень высоко:

– Чудесная женщина. Домовитая. Теперь таких больше не выделывают. Теперь у них на уме – аты, баты, полуфабрикаты и круглосуточный детсад.

Мальчик встретил его как старого знакомого, зашлепал к нему через всю комнату (он не так давно начал ходить). Забрался на колени и долго ахал и цокал, онемев от восторга, – уж больно ему понравился золотой зуб, сверкавший у Эдика во рту.

Насвистывая, со строгим лицом Эдик с полчаса ощупывал и осматривал Мальчика, ни разу не сделав ему больно, не напугав его. Пошли в ход инструменты из чемоданчика.

– А ну скажи: папа. Па-па...

– Деда, – весело сказал хитрец. Голосок был грубоватый, с хрипотцой. И дребезжал.

– Да, не контачит. Где-нибудь концы, наверное, плохо зачищены. – Эдик попросил показать ему документы. – Что же вы смотрели? Зачем брали ребенка, который сделан в конце месяца? Вот, пожалуйста, дата выпуска двадцать девятое. А в конце месяца, вы знаете...

– Да, это мы знаем, – сказал тесть. – Можете не объяснять.

– Шутите, двадцать девятое. Самая горячка, аврал... православные, навались! И части хватают какие похуже, из отработанных, и сборка, дрыг-прыг, скоростная. Болезнь наша. Слышали анекдот насчет ада?

Он рассказал анекдот, как на том свете сделали три отделения ада: для производственников, служащих и колхозников. Так все норовили проскочить в первое. Почему? Разве там не кипятят в котлах, не поджаривают на вертелах, не тыкают в зад раскаленными вилами? Все так. "Но знаете ли, часто бывают перебои, простои. То не подадут горячий пар или воду, то нет дров, то котел испортится. Не все дьяволы обеспечены вилами, рукавицами. Последнюю декаду действительно жарят, а первые две живется неплохо".

Тесть сказал:

– Что ж смеяться...

– Плакать надо, – поддержала теща.

– Драться надо, – спокойно докончил тесть. И тут же, как-то сникнув, дрогнув лицом, спросил у Эдика: – Ну что? Как Мальчик?

Голос Эдик брался отладить – со временем, когда Мальчик станет постарше. Ямочка? Ну, это вообще пустяки. Если надо, он сделает вторую ямочку. Носик? Да будет вам, такой симпатичный курноска, оставьте его в покое. Девушки любят курносых, нахальных, он еще докрутит им головы, это уж точно. Но что Эдика смущало – в сердечке ему послышались какие-то шумы, перебои.

– Скорее всего пустяки, – мягко, осторожно говорил Эдик, поглаживая льняную голову Мальчика, который тем временем отважно рылся в его священном чемодане. – Но показать все-таки надо. Найдите хорошего специалиста...

Отворилась дверь, и вошла Майка, разрумянившаяся с мороза, со снежинками на котиковой шапке и мохнатых ресницах.

– Будем вводить открытый доступ к книгам. У нас было совещание...

Эдик присвистнул и весь напрягся, как охотничья собака, завидевшая дичь.

– Моя жена, – сказал я.

Эдик сник. Опустил голову под ударами судьбы.

– Ну вот. Как интересная женщина, так обязательно чья-то жена. Позвольте. – Он галантно снял с Майки шубку. – А нет ли у вас случайно младшей сестренки?

И за столом продолжал уделять ей много внимания.

– Вы любите апельсины, Майя Борисовна?

– Люблю.

– Как жаль, что я не апельсин!

Щуря глаза и обаятельно улыбаясь, Майка очень деловито договорилась с Эдиком, что он придет и сделает Мальчику ямочку. Я бы так не сумел.

Она ушла купать Мальчика. А тесть, покуривая трубку, все приглядывался к Эдику. Он сказал, неожиданно переходя на "ты":

– Хлопец ты вроде неплохой. А болтаешься.

Эдик улыбнулся непринужденной, подкупающей улыбочкой доброго малого, свойского парня.

– То есть как это болтаюсь? Я при деле. Заработки у меня – будь здоров. Что захотел, приобрел. Вот недавно аккордеон... Жениться, что ли, рекомендуете?

– Учиться рекомендую.

Эдик стал туманно и путано оправдываться. На дневной идти нельзя привык к деньгам. На вечерний – трудно, привык к удовольствиям. А если на заочный – не привык к самостоятельным занятиям. Вот на будущий год...

– И что вы смотрите? – сказал мне тесть, стуча трубкой. – Верно говорят: в институтах народ разбалованный, мягкий. Эх, наши бы ему задали...

В коридоре, провожая Эдика, я долго собирался с духом, прежде чем сунуть ему смятую бумажку. Результат был неожиданный – он ужасно обиделся.

– Да ни за что. Какие деньги? Так меня приняли душевно, по-семейному, за стол усадили... Что я, свинья, что ли? И не тычьте, Юрий Николаевич, все равно не возьму. – Он заставил меня спрятать деньги. – Папаша – это же прямо отличный человек. Не постеснялся, отругал меня по-отечески – вы думаете, я не ценю?

Прошла Майка, неся Мальчика, завернутого в простынку, смешного, с прилипшими мокрыми волосенками, с аппетитно выглядывающим круглым плечиком. Мальчик, веселый как птичка, повторял своим хрипловатым, "пиратским" голоском:

– Дя-дя Эдя...

Видно, только что выучил.

Эдик проводил их глазами. И сказал мне вполголоса:

– Я заметил... у него на попочке маленькие розовые буквы, выпуклые. ОП.

– Ну и что же? – не понял я.

– Значит: опытная партия. Это у них вроде первые образцы. Экспериментальные. Понаделают штук двадцать пять – тридцать, на пробу. А потом решают: запускать в серию или нет.

– Ну и что же?

– А то, – рассердился Эдик, – что если делать по-настоящему, по-честному – эти опытные образцы не следовало бы пускать в продажу. Понятно? Они ведь совершенно непроверенные...

Через два дня Эдик появился у нас снова, чтобы сделать Мальчику вторую, недостающую ямочку на правом виске. И тут выяснилось непредвиденное обстоятельство: первая ямочка разгладилась. Так-таки начисто исчезла. На левом виске ничего не было. А если нет первой ямочки, то зачем нужна вторая?

В семье шла глухая борьба.

Мы решали вопрос о том, как назвать Мальчика.

Пришел дядя Саша, брат тещи, монтажник-верхолаз, с широким размахом плеч и громким голосом, с обветренным красным лицом.

– Как назвать? Вопрос ясен. Только Егором – и точка. Вот моя резолюция! Егорка, Егорушка – куда лучше.

Оказывается, Егором его надо было назвать в честь какого-то легендарного прадеда, который перекидывал двухпудовые мешки с зерном через крышу амбара, чуть ли не голыми руками брал медведя, попадал белке в глаз с невероятного расстояния.

– Егор Кононович. Да-а... Не человек – человечище. В пятом году придушил помещика, отбывал каторгу. Но не сломился. Эх, сейчас нет таких людей. Сейчас народ жидок, – громыхал дядя Саша, поводя литыми плечами.

Оппозицию возглавлял я. Мне хотелось назвать его Виталием. Виталик, Талик – разве плохо звучит? Виталий Арсентьевич – так звали моего деда по матери, о котором в семье всегда вспоминали с уважением. Это был один из первых русских гигиенистов, профессор университета, который провел широкое санитарное обследование фабрик и заводов, много сделал для улучшения жилищных условий петербургской бедноты. И взгляды у него были прогрессивные. Помещиков, правда, не душил, но заступился за арестованных студентов и был уволен из университета.

Майка представляла из себя колеблющийся элемент. Что касается Егора Кононовича, то тут у нее возникали всякие благородные литературные ассоциации.

– Прямо как Савелий, богатырь святорусский. Помнишь у Некрасова?

К Виталию Арсентьевичу она относилась более сдержанно.

– Наверное, знал всякие иностранные языки. Это хорошо. Я хочу, чтобы Мальчик с самого детства...

Картину путали Алеха и Кирюха, которые – один из Средней Азии, другой из Сибири – подсказывали какие-то бесхарактерные, неопределенные имена: Сережа, Володя. Но загвоздка была не в них – в теще.

Теща сначала твердо сказала – Виталий. Красиво, приятно, культурно. А что Егор? Лаптями отдает. Курной избой.

– Значит, мама, записываем как Виталия? – спросила Майка за обедом.

И пошло. Какой такой Виталий? Откуда взялся Виталий? Не уважаем мы ее родню. Конечно, Егор – это для нас слишком просто. Носы задираем.

Но на другой день с ней о чем-то долго шепталась Адель Марковна. И мы услышали от тещи:

– Виталику надо бы валеночки поширше. Эти еле влазят.

Что ж, Виталик так Виталик.

К этому времени Мальчик уже научился потихоньку выползать в коридор и исчезать в недрах квартиры. Везде его радостно приветствовали, угощали конфетами (от них у него потом болел живот), давали смотреть картинки в толстых взрослых книгах, из которых он цепкими разбойничьими пальчиками ловко выдирал листы. Удержать его дома было невозможно.

Однажды Мальчик пропал. Нигде его не было. Ни в Любашином кукольном углу, ни у чертежной доски дипломника Феликса (он мог тут простаивать часами). Ни у горки Адель Марковны, уставленной высокоценными фарфоровыми маркизами и трубочистами. Поднялась паника. Теща в ужасе бросилась открывать старый сундук с тяжелой крышкой, из которого потянуло нафталинным духом. Длинноногая Майка, как осиротевшая цапля, бродила по лестнице и робко аукала. Я для чего-то шарил по ящикам письменного стола. И все попадалось на глаза одно и то же: "Если X1, X2... Xn суть результаты..."

Наконец все-таки нашли! Оказывается, он открыл незамазанную балконную дверь и выбрался, хитрец, тишком на балкон. Сидел там на корточках, взбивал руками снежную пыль и смеялся, глядя, как она красиво оседает.

– Пусть уж будет... Егор, – чуть слышно сказала теща, опускаясь на диванный валик. – Ох, сердце заходится. – И тут же, воспрянув, закричала трубным голосом: – Да выньте же его оттуда! Юра, полотенце! Майка, где шерстяные носки?

Назавтра пришла беда – Мальчик заболел. Где-то там внутри какие-то важные механизмы разладились, разболтались, нарушился слаженный ход, нормальная работа, что-то дребезжало, хрипело, заедало в маленькой грудной клетке. Слишком оживленный, с горячими потными ручками. Мальчик сидел в своей кроватке и старался надеть мои очки, которые тут же сползали с его переносицы, как салазки с хорошо укатанной горки. И что-то болтал, неразборчиво, торопливо, возбужденно хохотал, хватался за перильца, порывался встать и бежать.

Мы вызвали районного механика по детям.

Пришла седая женщина с большим грубым мужским лицом и крепко сколоченной фигурой. Она шагала широко и тяжело, обутая в толстые, на меху, ботинки, говорила решительно, резковато. Сняла пальто, опустила подобранные полы белого халата. Распорядилась, чтобы ей показали, где помыть руки. Звали ее Ксения Алексеевна.

Села на диван, достала сигарету. Чиркнула зажигалкой, которую потом, подняв полу халата, каким-то совсем мужским жестом сунула в карман юбки.

– Можно бы и к ребенку, – прошипела ядовитым голосом теща, заранее настроенная недоброжелательно.

– Жду, когда руки согреются, – спокойно сказала Ксения Алексеевна, глядя на нее твердым командирским взглядом. И наша мать-командирша стушевалась. Рядом с Ксенией Алексеевной она выглядела как ефрейтор рядом с полковником.

– Ну-ка, маленький гражданин, – сказала Ксения Алексеевна, входя к Мальчику, – покажись, какой ты есть...

Осмотрев Мальчика, она наметанным, точным глазом выбрала тестя и отозвала его в сторону, к балконной двери. Помедлив, кивнула мне тоже:

– Ну, и вы!

Спросила тестя:

– Вы, случайно, на Первом Украинском не воевали? Знакомое лицо. Может быть, у нас в госпитале лежали?

– Говорите прямо, – сказал тесть, – все как есть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ЛЮДЯХ

Первым делом я пошел к Эдику.

– Что с вами, Юрий Николаевич? – спросил Эдик, останавливая маленький настольный станочек, над которым дрожал изящный серебряный завиток стружки. – Да вы присядьте.

Я рассказал о нашей беде. У Мальчика воспаление легких. Неприятно, но не так уж страшно. Страшно другое – Ксения Алексеевна, прослушав его, обнаружила серьезный дефект в сердце. Очень важный крючок соскочил с какой-то очень важной петельки и повредил ее при этом. Петелька еле держится, вот-вот совсем отвалится. А жить без этой петельки человек не может.

Эдик мыл руки, лицо у него было строгое, сосредоточенное.

– Что надо делать?

– Надо достать точно такую же петельку... и тогда Ксения Алексеевна попробует произвести замену. Это опасно, но возможно.

– Куда думаете толкнуться?

– Да вот можно в мастерскую гарантийного ремонта. Там один старичок...

– Идем сейчас, – Эдик открыл узкий стенной шкафчик собственного изготовления. Надел свое лохматое пальто, завязал пояс узлом.

– В пять заседание кафедры, на котором я должен...

– Ерунда. Вы отец или нет? Ваше дело – спасать ребенка. Остальное – до лампочки! Без вас справятся, раз такое дело.

Пока я одевался внизу, Эдик заскочил на минуту к шефу и вышел со словами: "Все улажено. Можем ехать". Я еще возился, застегивая портфель, а он уже подогнал к подъезду такси.

Старичок в окошке выслушал меня, болезненно сморщился, весь перекривился.

– Ну-ка, зайдите сюда. – Он открыл дверку и пропустил нас в святая святых. – Петелька от пружинного предохранителя? С отверстием 1:35? У нас нету. – Стал ожесточенно скрести подбородок. – Разве нас снабжают как следует быть? Мы же от телеги пятое...

– А где можно достать? Нужно срочно.

Электробритвы выли рядом с нами, как волки воют на северное сияние, тоскливо, безнадежно, монотонно.

– Если на оптовой базе попробовать... – Старичок заскреб подбородок еще сильнее. – Там должны быть. Поедем. – Он закрыл окошко фанерным щитком и написал мелом: "Я на базе".

В автобусе старичок долго присматривался к Эдику, к его мохнатому пальто и меховой шапке пирожком. Наконец спросил: "Вы, случайно, не из газеты? У нас мастерская третьей категории – сколько мы заявлений писали, чтобы дали вторую, а дело ни с места. Продернуть бы их в виде фельетона".

Эдик ответил что-то невнятное, но значительное. Меня они оба не трогали.

На оптовой базе первым попался на глаза высокий худой кладовщик с интеллигентным лицом, в опрятной синей спецовке. Тонкими пальцами он перебрасывал из одной плетеной металлической корзинки в другую розовые маленькие уши в прозрачных целлофановых пакетиках и считал:

– Шестьдесят два... шестьдесят три...

Поздоровался со старичком, объяснил:

– Присылают запчасти в мягкой таре. Бумажными мешками – по тысяче штук. Тара рвется. Шестьдесят пять... Шестьдесят шесть... А теперь вот сиди считай. Шестьдесят девять...

Старичок рассказал, как умел, зачем мы приехали.

– Понимаешь, ребеночек... Жалко ребеночка.

Кладовщик задумался.

– У нас есть как раз комплекты для Белоруссии, еще не отправленные. Можно бы оттуда изъять... одну... Можно бы сделать... но... м-м...

– Значит, заметано? – вставил Эдик.

– Это, конечно, не вполне законно. Поскольку мы оптовая база. Но сделать можно бы... вот только... м-м... не знаю...

Подошла женщина с метлой, повязанная крест-накрест теплым платком.

– Как же не помочь? Ведь ребенок...

– Ну, можно бы, – сказал нерешительный кладовщик. – М-м... А каким образом мы будем это оформлять? – Он обратился ко мне: – Ваш институт может написать заявку на один экземпляр петли СК-2А? Или хотя бы просто письмо?

– Институт – это, собственно, не по профилю... Я попробую...

Эдик отодвинул меня и выступил вперед:

– Считайте, что письмо уже написано и подписано. Припечатано печатью. Он оскалил белые зубы. – Гарантирую. Даю голову на отсечение.

– А как с оплатой? Придется по перечислению... м-м... Сумеет ваш бухгалтер у себя это провести?

Затруднения возникали на каждом шагу.