Текст книги "Лабиринты любви"
Автор книги: Наталья Сафронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Ну разумеется, – в тот момент на свете не было ничего, ради чего я согласился бы просидеть пятнадцать лет в тюрьме. Мне с лихвой хватило пятнадцать дней.
– Гоша! – крикнула она в отчаянии, но я уже не слышал.
– Свидание окончено, – сказал дежурный, и меня увели.
– Гоша, куда Лора пропала? Мы уходим, хотели попрощаться, – Ольга с Толей нашли его в баре.
– Киса? – уточнил он.
– Ну почему Киса? Где ты видел у кошек такие ноги? – возмутилась Ольга, они были подружками.
– Оль, да у него все кисы, – успокоил ее Толик, правильно оценив состояние их собеседника и бесполезность дискуссий.
– Да, это мое ноу-хау, чтоб имена не путать. Выпьем? – Гоше хотелось поболтать с ним, Толик являл собой идеальное сочетание образцового мужа и настоящего плейбоя. Его давно интересовал рецепт такого коктейля.
– Нет, мы уже. Так где же Лора? – почувствовав возникающую между мужчинами солидарность, насторожилась Ольга.
– Не знаю, она не велела ее искать, – ответил он совершенно искренне.
– А ты как отреагировал? – поинтересовался Толик. Видимо, Гошины рецепты его тоже занимали.
– Сказал: «Ну разумеется!» – произнес он голосом из своего прошлого.
– Разве так можно отвечать любимой женщине? – Ольга, видимо, решила его поучить, как следует обращаться с женщинами, любопытно.
«А что я мог? Сижу, нос сломан, разлука уже свершившийся факт», – его старая потеря болела сильнее новой.
– Гоша, это только сегодня, а завтра все будет по-другому. Ты выспишься, похмелишься, и все будет хорошо. Мы пошли. Пока! – с дружеской теплотой попытался успокоить его Толик.
– Пока. Я тоже иду, – ему не хотелось оставаться одному.
– Ну, догоняй, – почувствовав это, заторопилась Ольга.
… – Твердов Георгий Владимирович, вам изменена мера пресечения на подписку о невыезде. Распишитесь. Экспертиза показала, что место убийства и место, где было обнаружено тело, не совпадают. Теперь вы проходите по делу как свидетель, – не поднимая глаз от бумаги, монотонным голосом прочитал мне следователь, когда меня в очередной раз привели на допрос. – Но это до тех пор, пока у тебя хватит благоразумия, парень. Один сигнал, и я верну дело на доследование. И благодари того, кто на экспертизе настоял. Иди, лечи нос, а то девушки любить не будут, – добавил он со значением и велел расписаться.
– Леночка, скажите, мужчину с таким носом могут любить девушки? – на выходе Твердову встретилась улыбчивая администратор Гиниша, его самого что-то не было видно.
– Вы имеете в виду цвет? – удачно сострила она, продемонстрировав, что обладает, кроме улыбки, и другими достоинствами, хотя он так до сих пор и не определился: ум женщины следует считать достоинством или недостатком?
– Нет, форму, – парировал Гоша.
– Она прекрасна, с чуть заметной горбинкой, – любезно похвалила его давно уже заживший нос Леночка.
– Вызовите мне такси. Я хочу доказательств, – попросил он ее.
– Добрый вечер. Куда едем? – когда Твердов вышел на улицу, машина уже стояла.
– На Песчаную, там покажу. Нет, кажется, следующий дом. Да, вот здесь. Подождать можешь? – спросил он шофера.
– Сколько? – несколько двусмысленно поинтересовался водитель такси.
– Может, две минуты, может, двадцать. Вот, возьми, – Твердов не знал, зачем он снова приехал, а уж на сколько – тем более.
– Ладно, жду, – отозвался шофер, забирая деньги.
– Так, этаж второй, помню, дверь справа, окна на подъезд. Да, а сколько времени? Нормально, пол-одиннадцатого. Хватит бубнить под дверью, пришел – звони. А вдруг она откроет дверь? – то ли от выпитого, то ли от волнения говорил он сам с собой.
– Кто там? – раздался ровный мужской голос из-за двери.
– Старый знакомый Элеоноры, – Твердов не знал, как представиться. Дверь открылась. На пороге стоял ее отец. Они, хоть и виделись всего один раз, тогда около института, но Твердов узнал его сразу. Круглое лицо чуть раздалось и обвисло, коротко стриженные волосы поседели, но светлые глаза из-под клочковатых бровей смотрели по-прежнему жестко. – Добрый вечер. Помните меня? Я – Гоша, – проговорил он, потому что во взгляде мужчины ничего не отразилось.
– Нет. Что нужно? – ровным голосом спросил он.
– Я хотел увидеть Элю. Она дома? – наконец-то Твердов сам понял чего, собственно, хочет. Нестерпимо, мучительно хочет весь сегодняшний вечер, начиная с того дурацкого вопроса Кисы про роковую любовь.
– Нет, – голос по-прежнему спокоен.
– А где она? – у него вдруг мелькнула надежда, что на этот раз с ним можно договориться по-человечески.
– С какой стати я буду что-то рассказывать незнакомому человеку? – произнес мужчина прежним ровным тоном.
– Давайте познакомимся. Твердов Георгий Владимирович. Вот моя визитка. Передайте Эле и скажите, что я искал ее, – он вынул из бумажника визитку и протянул мужчине.
– Храбрый стал за эти годы? – Тон мужчины изменился. Видимо, все-таки вышел из равновесия.
– Да нет, просто за давностью уже бояться нечего. А вы машинку-то сменили или все та же «МОК-35-75»? – Твердова начала бить нервная дрожь. Раньше он даже не подозревал, что так его ненавидит.
– Ступай, парень. А то милицию вызову, – должно быть, услышал в голосе визитера угрозу и струхнул.
– Опять? – он сделал шаг к нему.
– А что, раз в десять лет – не так уж часто, – хмыкнул мужчина.
– Скажите, где Эля, что с ней? – Твердову не нужен был он, ему была нужна она.
– Уходи, – ее отец отступил, вошел в квартиру и закрыл дверь у него перед носом.
– Ну не две минуты, но и не двадцать. Минут за десять управились. А что это вам из окна чуть не на голову свалилось? Я сначала думал: кирпич, – оживленно болтал шофер, пока Твердов усаживался в машину.
– Просвистело рядом, промахнулся, старый хрыч. Пакет тяжелый, похоже на книги. Свет в салоне включи и двигай потихоньку отсюда. Тетрадки какие-то старые, моя визитка. Не пойму. Давай в «Голден-Палас». Посмотрим, чья возьмет, – скомандовал он, решив, что если сегодня в любви не везет, то в карты должно повезти обязательно.
… – Уходи, – сказал я и захлопнул дверь. Потом собрал со стола все тетради, сунул их в пакет, туда же положил его визитку и подошел к окну.
Он появился не сразу, видно, постоял еще под дверью. Только бы не попасть. Испугался, с опаской, но взял. Рванул к машине. Слабак. «Вы меня не помните?» Прибежал, как по повестке. А может, действительно почувствовал, что ему пришла посылка? Если так, значит, любил. Но все равно слабак против нее. Элька у нас телом в мать, душой в меня, как оказалось. Эх, Людмила, что ж ты с нами сделала? Или это я сам? Я же всегда все сам решал и сам делал с того лета перед выпускным классом.
Тогда моя мама впервые вышла замуж. Она выбрала чужого дядьку, и мне надо было уйти. Но куда? Я решил поступать в военное училище. Конечно, хотелось в военно-морское на штурмана, но в военкомате сказали, что не прохожу по зрению. Еще в Ленинграде, где жила моя двоюродная тетка, можно было пойти в артиллерийское, строительное и связи. Я решил, что артиллерийское – это очень шумно, в строительном – грязно, а связь – то, что надо, и в будущем работа спокойная. Весь год зубрил физику с математикой и ничего, прошел безо всякого блата. Ушел из дома в казарму. А там жизнь хоть и общая, но у каждого своя. Кто по партийно-комсомольской линии наяривал, кто по девочкам и самоволкам, кто картишками увлекался, кто самодеятельностью. Но были и такие, которые рвались к учебе. Их паяльниками называли, за то, что вечно в лабораториях со схемами возились, во всех карманах – детали разные. Я ни на что особенно не отвлекался. Мне необходимо было хорошо распределиться, а для этого нужен был красный диплом или близкий к тому. Спецпредметы мне не нравились. Но выучить их можно. История партии мне тоже не нравилась, но там и учиться нечему. Ко второму курсу я свою методику выработал. Читаю материал по билету, потом выхожу покурить, возвращаюсь, пишу конспект по памяти. Проверяю, исправляю, берусь за следующий. Через каждые пять билетов самоконтроль. Самоконтроль стал моим любимым развлечением, вроде я тут чужой и надо маскироваться под своего. В училище я и вправду чувствовал себя чужим. Да и был чужим. Ребята увлекались, дружили, ссорились, влюблялись, а я все рассчитывал, прикидывал, осторожничал. Закончил так, что взяли служить в Москву, поставили в очередь на квартиру, намекнули, что если женюсь, то, может, и отдельную дадут.
В первый отпуск весной дали путевку на турбазу в Красную Поляну, и полетел я вольной птицей над облаками в Адлер. А там в горах тридцать человек заезда – это отряд. Через пять дней в поход. Сборы, художественная самодеятельность, инструктор с гитарой, водка в рюкзаках… Дошли до приюта: домики дощатые, столы по навесом, костры и такая воля-вольная – ни дежурного офицера, ни дежурной по корпусу, иди куда хочешь и к кому хочешь. Я так вольно и нежил никогда. Высоцкого пели, под «Спидолу» танцевали, а чтобы уединиться, достаточно было шагнуть в сторону из круга света от костра. А там тьма, звезды чуть выше сосен, холодный воздух, которым можно водку занюхивать. На всю жизнь запомнилось: рыжие языки костра и рыжий хвост девчонки. Одной. Других я даже не разглядел толком. «Люда. Живу в Чехове. Нет, путевку папа достал. Да, он служит. Нет, уже закончила. Не скажу. Тушенки нет, только килька осталась и томатный сок. Гулять? А мы разве не гуляем?»
Я помню этот разговор, и ночь, и утро, так, будто ставлю кассету и смотрю все это еще и еще на экране. Вижу, как она держала алюминиевую кружку, как натягивала куртку на поджатые коленки, как высовывала из глубины рукава испачканные пальчики, чтобы взять с моей ладони дымящуюся печеную картошку, которая жгла мне руку. Но еще сильнее меня что-то жгло изнутри. Я не знал, что, но чувствовал, что душа моя покрывалась от этого жжения волдырями.
Я влюбился. Но это меня не так потрясло, как то, что и она не осталась равнодушной. Любовного опыта у меня не было никакого. Ни в смысле чувств, ни в смысле действий. Я смотрел на нее, не отрываясь, таскал ей вещи, ждал, брал за руку. Ну, в общем, делал все то, что мальчишки постигают еще в восьмом классе. Походной вольницей мы не воспользовались, просто еще не дошли до нужной фазы отношений, хотя совсем не расставались. А когда перешли через перевал в Кудепсту, там были другие порядки, построже. В столовой нас посадили в разных залах, и я не смог добиться, чтобы меня пересадили к ней. Так и мучился в разлуке по три раза в день. Нервничал, когда официантка тянулась медленно, боясь развалить четырехэтажную конструкцию на тележке. Мне все казалось, что Люда поест и уйдет. А где тогда ее искать? Я паниковал, выскакивал из-за стола с полным ртом, заходил в ее зал, чтобы издалека поглядеть, поела она или нет. Если ее не оказывалось на месте, я тут же терял слух и весь превращался в зрение, вернее, в этакий суперлокатор, который сканировал пространство для обнаружения «объекта». Мой «объект» чаще всего находился в кустах, но не для маскировки, а просто она кошек кормила, которых во множестве бродило вокруг столовой. Она их любила, возилась с ними, разговаривала, любовалась ими. Но своей мы так потом и не завели из-за меня. Все откладывали, когда работа будет поспокойнее, без разъездов.
Одним словом, я так тогда привык, чтобы она все время рядом была, что уже ничего не мог с собой поделать. Когда мы вернулись в Москву, я каждый вечер в Чехов ездил. В шесть заканчивал работу, в девять был в Чехове. Она встречала меня на станции, мы гуляли, я провожал ее и уезжал на электричке в 22.48 совершенно счастливый. Так продолжалось несколько летних месяцев и если бы не ее отец, наверное, могло продолжаться до сих пор. Но отец однажды ее не пустил. Казалось, на мою голову обрушилось небо. Я метался по Чехову, искал ее, потом решился зайти за ней. Зашел несчастным влюбленным, а вышел счастливым женихом. Папаша ее, пусть земля ему будет пухом, служил в МВД. Организовал все четко. Мать ворчала: «Пускай получше узнают друг друга». А он: «Государство определило для этого срок – два месяца со дня подачи заявки в ЗАГС, вот и хватит. А там жизнь покажет». Так и решили. Я, как положено, подал рапорт, что хочу жениться, и еще он мне велел написать рапорт о переводе в их ведомство по специальности. Тогда можно было переходить без потери звания. Меня как-то очень быстро и незаметно перевели, в должности я не потерял, а в деньгах даже немного выиграл.
На новом месте незадолго до свадьбы меня вызвал кадровик, выбор одобрил, сказал, что готовится мой перевод в другой отдел. Велел стараться и оправдать, тем более что в очередь на квартиру меня к зиме поставят как молодого специалиста. «Если с потомством тянуть не будешь, так и двухкомнатную сможешь получить. Так что и тут старайся», – хохотнул он. От этой в общем-то невинной фразы я покраснел, задохнулся, внутри у меня не осталось ни капли крови, вся прилила к голове, язык отнялся, на глазах выступили слезы, меня накрыла какая-то раскаленная волна. Зубков глянул на меня и уже откровенно заржал: «Э, да ты, видать, уже и так стараешься. Но не тушуйся, дело-то молодое. Иди». «Есть», – выдавил я и вышел из кабинета.
Как делаются дети, я знал только теоретически. Свадьба была назначена на 17 октября, пятницу, а что мне делать, когда этот день закончится, я не знал. Свадьбу гуляли в Чехове, и нам были заказаны билеты на поезд, чтобы я мог второй день отгулять с моими родными в Перми. Ни в поезде, ни дома у матери, ни потом еще какое-то время решить столь мучившую меня проблему я не мог. То она боялась, то я боялся, то было больно, то негде. Я дошел до полной трясучки, на работе меня звали «молодоженом» и ничего не поручали, так как было очевидно, что я не в себе.
Наконец однажды вечером я приехал в Чехов. Люда ждала меня одна. «Пошли, хватит мучиться». Я начал что-то говорить, она положила свои пальчики мне на губы: «Не отвлекайся!» Это прикосновение так меня возбудило, что до спальни мы не дошли. Потом, правда, дошли, через какое-то время собрались попить чайку, но снова отвлеклись. Я вошел в то состояние, о котором говорят: «В рукавицах не оттащишь».
Еще раз такое было со мной после ее похорон. Прожили мы все восемнадцать лет, словно молодожены. Как и обещал Зубков, меня перевели в другой отдел, в центральном аппарате, и стал я мотаться по командировкам. Уезжал на несколько месяцев, а чтобы не скучать одной, Люда на это время перебиралась к родителям. А Элька со дня рождения жила у бабушки с дедушкой постоянно. Незамужняя Людина сестра Галя очень любила с ней возиться. Я возвращался из командировки, и Люда переезжала ко мне в Москву. Мы все время до следующей моей командировки не расставались. Она была портнихой, обшивала жен в городке, так что свобода у нее была полная. Элька росла не на моих глазах. Она приезжала в гости, иногда ездила с нами отдыхать.
В тот раз мы тоже собрались в санаторий, Люда стала сдавать анализы, и оказалось, что у нее что-то не так с кровью. Я уехал в очередную командировку, она легла на обследование, а когда вернулся, то Люда уже никого не узнавала. Да и я ее узнать не мог. В той покрытой язвами, худой страдающей женщине, которая лежала на больничной кровати под моей фамилией, не было ничего от моей веселой красивой жены. Голоса я ее не слышал, глаза были закрыты, волосы из блестящих рыжих превратились в бурые космы. На следующий день мне позвонили на работу из больницы и сообщили, что моя жена скончалась час назад.
Я понял слова, но почувствовал только ужас от того, что сегодня вечером так же, как и вчера, Люды дома не будет, она не вернется в наш дом никогда.
Народ у нас в отделе был организованный и отзывчивый. Мне дали машину, провожатого, деньги, и я поехал хлопотать. Тогда в магазинах не было ничего. Вместе со свидетельством о смерти, как не менее важный документ мне выдали талоны на спиртное и на специальный поминочный заказ в сороковой гастроном, что на Лубянке. Подробностей этих дней не помню. Кто-то меня обнимал и успокаивал, а я сидел у кровати тещи и ждал врача. Потом вдруг появилась моя мама и я, почувствовав знакомый с детства запах ее духов, зарыдал не о Люде, а о себе, одиноком мальчике, который давно не видел маму. Потом были похороны. То тело, которое лежало в гробу, не напоминало мою Люду совсем и мне было не так тяжело закрывать над ним крышку, засыпать его землей.
Поминки были в Чехове. Я выпил, что-то хотел сказать, но не получалось, мне наливали еще и еще. Потом с какими-то сумками запихнули в машину и я приехал домой, разделся, вошел в спальню, сел в кресло. От выпитого резкость не наводилась, перед глазами все плыло, я пытался рассмотреть, что там на ковре у изголовья, но не смог, встал, поднял. Это оказалась Людочкина ночная рубашка, еще хранившая ее запах. Душа моя напряглась и взмолилась: «Пусть это все будет неправда. Пусть она будет жива». Я звал ее: «Вернись ко мне, я люблю тебя, я не смогу жить без тебя. Открой дверь, войди в спальню, возьми у меня свою рубашку. Иди ко мне! Иди».
Не знаю, сколько так времени прошло, но неожиданно послышались шаги, дверь открылась и в полумрак комнаты вошла Люда, в своем черном платье, с рыжим пучком волос на голове. Вошла, медленно подошла ко мне, осторожно взяла у меня из рук свою рубашку. Я с невероятным облегчением обнял ее, стал целовать. Она не отвечала, ускользала, но я находил ее, ее тело. Я так истосковался по нему, я пережил такой ужас сегодня на кладбище. «Иди ко мне! Согрей меня!» Она что-то говорила, но у меня кровь шумела в ушах. «Потом, потом поговорим». И наконец дорвался до нее, как до вершины, с которой потом скатился сразу в черную пропасть сна.
В сером утреннем свете я увидел спящую рядом со мной мою дочь Элю. Жена моя не воскресла, а я стал преступником. Преступление мое было сладостно и мучительно одновременно. Судьба приготовила мне физическую копию моей умершей жены. Все родинки, ямочки, волоски были точно такими же. Мои руки узнавали каждую пядь этого тела, глаза подтверждали их сходство, уши слышали тот же голос, но в этой копии не было главного, качества оригинала – она меня не любила. Это все равно как в сказке, но только наоборот: из живой девочки Суок сделали куклу для наследника Тутти.
Я перевез ее из Чехова, тем более что Людины родители сразу после похорон уехали в Ашхабад к старшей дочери Гале, у которой родился ребенок. Решили перебраться туда насовсем.
Время шло, а я никак не мог уняться, меня охватило такое же исступление, как после свадьбы. Казалось: вот еще раз, и она откликнется, полюбит меня, тем более что больше никого у нее не было. Московский двор, дом, соседи были ей незнакомы. Она сидела дома, училась хозяйничать, а чтобы пустые мысли не лезли ей в голову, я ее предупредил, что если кто-нибудь узнает, что она (я подчеркнул это, именно она) со мной спит, то меня посадят в тюрьму, а ее отдадут в детский дом, что не лучше тюрьмы. Эля подняла на меня свои глазищи и твердо пообещала: «Об этом никто не узнает». При этом вся залилась краской так, что даже уши заполыхали. Я понял, что стыд будет хранить эту тайну вернее всяких клятв. Она никогда никому не скажет об этом, потому что ей очень стыдно, что она после смерти матери стала спать с отцом. Эля не чувствовала моей вины перед ней, она знала только свою вину и свой позор.
До поры до времени этот сторож был безотказным. Я не знал проблем с болтливыми подружками, не гонял ее кавалеров, она сама сторонилась сверстников. Наши отношения воспринимала с такими обязанностями, как уборка, стирка и прогулки в лес по выходным.
Тут началась перестройка, и все пошло вверх дном. Мои волнения насчет Эли сменились совсем другими. Контору трясло, трясло всех. С частотой приступов малярии нас реорганизовывали. Я два раза собирался уходить, но не решался. Пытался, как и все, делать деньги. И вот, в конце 90-го, мой партнер, как это тогда называлось, пригласил меня на встречу в ресторан и предложил сделать для моей дочери загранпаспорт, просил принести анкеты, фотографии. Я понял, что он хочет гарантий. Я решил, что новые наряды, ресторан и такая редкость, как мидовский паспорт, Эльку порадуют. Пусть поглядит на модное место, а то все дома сидит, даже на дискотеки редко ходит.
Из кооперативного ресторана мы поехали в «Джаз-кафе», оттуда клиент позвал нас в офис что-то оформить, чтобы бумаги завтра уже ушли. Я оставил Элю в кафе, она танцевала, пообещав за ней заехать. А когда приехал, мне сказали, что она ушла с каким-то молодым человеком.
Я ринулся домой и застал ее спокойно смывающей тушь с ресниц, стал ласкать, чтобы проверить ее покорность. Все было, как всегда. Я зарекся водить ее куда-нибудь, да было уже поздно. В тот вечер кончился самый беспечный и счастливый период моей жизни. И как оказалось, не только моей.
Мне всегда хотелось комфорта и незаметности, хотелось жить привычным мне образом, ничего не меняя, ничего не строя нового. То, что я имел, далось мне не просто, и я хотел сохранить свое благополучие любой ценой. Я почувствовал себя как хряк, выгнанный из теплого стойла на свет, на снег, заляпанный кровью и копотью от паяльной лампы. Я метался, пытаясь вспомнить, что я делал, когда был тощим, с острыми клыками, и не имел своего стойла. Но мое грузное тело мешало, я не успевал уворачиваться. Кое-как раскидав затупившимися клыками загонщиков, я кинулся к спасительной дырке в заборе. Но пролезла только голова, а моя шкура, моя толстая, белая, мягкая шкура осталась там, где ее хотели зацепить крючьями и стянуть с меня. Мне так стало жалко ее, что я рванулся всей массой, снес забор, ободрал бока и побежал. Так я бежал, не помня себя, попадая в грязь, ломясь сквозь заросли, шарахаясь из стороны в сторону. Мой ужас длился долго-долго. Когда я остановился в каком-то глухом месте, почему-то опять у забора, и оглядел себя, то понял, что спасти шкуру не удалось. Той белой мягкой, нежной шкуры на мне уже не было. То, что покрывало мое тело, висело грязным, драным, вонючим тряпьем, прикрывающим худое жилистое тело. Я увидел острый сучок дерева, подошел к нему и потерся боком – не больно. Я надавил сильнее – сук сломался, на обломке повис клок грязной щетины. А боли не было. Я зря бежал, я не сберег моей просвечивающей сквозь щетинки, вздрагивающей волнами от сухой травинки, покрывающейся пупырышками от сквозняка шкурки. Не кто-то чужой и злобный повесил ее сохнуть на морозе, а я сам потерял ее по кустам, болотам и чащам. Тогда, тем зимним днем на снегу мне было больно расставаться с ней так же, как безнадежно нечувствительна сейчас, да и шкура моя уже никому не нужна.
Даже этот пацан, Гоша, и тот не захотел меня из нее вытряхнуть. Хотя ему-то было за что так поступить.
Я отнял у него любовь. Я хотел уничтожить этого парня, сознательно, обдуманно, коварно. Почему? Потому что он был бабником. Я почувствовал это издалека, еще не видя его, а наша встреча лишь подтвердила это. И я возненавидел его тем чувством, которое раньше называли классовой ненавистью. Это была ненависть рогоносца к бабнику. Люда любила меня и, может быть, не изменила мне ни разу, но если бы это случилось, то моим соперником стал бы какой-нибудь хлыщ, как этот. С ним и с такими, как он, мы стали врагами, еще когда на четвертом курсе я вынул из петли Серегу из нашего отделения. Его откачали, а потом комиссовали, но он вешался на полном серьезе, из-за того, что его Валюшка, с которой он вместе в школе учился и к которой мотался на все увольнительные, отдала то, что он так жаждал и так берег, – другому. Того, другого, она встретила на вечеринке, увидела первый раз и отдалась ему, а Серегу мурыжила много лет. Этому типу Валентина была не нужна, просто порода такая гнусная, если чужое, значит, обязательно нужно попробовать заграбастать или хоть потереться рядом. И что в них женщины находят? Ведь сразу видно, что ни совести, ни чести, одни слова красивые. Говорят, женщины любят ушами, ну и слушали бы, раз нравится, а в постель-то зачем ложиться?
Элька, видно, тоже уши развесила, а ведь опыта у нее никакого не было, вот и поверила во все, что он говорил. Если бы был урод кривой, косой, жадный, лимитчик какой-нибудь, придурок, я, честное слово, смирился бы и ради Людмилы выдал бы ее замуж, как положено. Но отдать ее этому ходоку, чтобы бабники над «нашими» верх одержали? Нет, не мог. Дело было уже не только в ней. Дело было в принципе. Я за Серегину жизнь поломанную, за мои ночи бессонные в командировках, за мужиков, которые всю жизнь с одной бабой живут, а их за это дураками считают, за все это должен был с ним поквитаться. К тому же хоть я и понимал, что Эльку рано или поздно нужно будет отпустить, но кем ее заменить, как, да и зачем, не знал.
То, что она завела себе дружка, я понял, вернувшись из очередной отлучки. Служебная машина подвезла меня поздно ночью, а утром я вышел из ванной и двинулся на кухню, где Эля уютно позвякивала посудой, в надежде утолить мой голод.
После яичницы меня отпустило вверху живота, но появилось сильное неудобство внизу. Эля сидела напротив с чашкой чая в руках. Я положил руку на ее голое колено и провел вверх. Она дернулась от меня, выплеснула горячий чай мне на руку и на свои коленки, мы оба заорали, вскочили и метнулись в разные углы: я подставил руку под холодную воду на кухне, а она заперлась в ванной. Под шум льющейся воды каждый напряженно думал, что теперь делать, когда шестеренки нашей налаженной жизни заклинило. Мне хотелось бежать к ванной, стучать в дверь, уговаривать, сулить, целовать ее ошпаренную коленку. Может, так и надо было сделать. Но я решил действовать обдуманно, наверняка, не поддаваясь эмоциям как раз тогда, когда они были бы единственным оправданием.
Я затаился, начал собирать информацию, поить ребят из наружки, готовясь по крупицам выстроить картину постигшей меня катастрофы. Через пару дней мои кореша, поверившие в легенду про жениха моей дочери, которой еще рано замуж, потому что надо закончить образование и прочее, поймали меня в коридоре и бодро повели в буфет. Я понял намек, наскоро накрыл стол скромным тогдашним дефицитом типа кроваво-красного «золотого салями», бутербродов с икрой да каких-то итальянских рулетов и приготовился к получению оперативной информации. Мужики выпили коньяка подозрительно мутного вида, быстро сжевали бутерброды и сообщили мне, что волнуюсь я зря: дочка вряд ли выйдет замуж за этого парня (на этом месте Семен полез в карман и протянул мне потертую бумажку «Тут данные на него»), так как парень ходок, девок постоянно меняет, а поскольку они на него обиды не держат, значит, ходок настоящий. Учится на третьем курсе в институте связи, подрабатывает наладкой, настройкой у приятеля (еще одна бумажка), который ремонтирует импортную аппаратуру в кооперативе. С «крышей» дел не имеет. Часто болтается по кабакам, но не на свои. Гуляет в основном с кем-то, в последнее время с крупняком из Сургута (очередная бумажка). Картишками балуется, но больших долгов нет. «Так что, папаша, – подытожил Федьков, когда я принес им кофейку, – не бзди, этот парень тебя сватами не замучает, погоди неделю-другую, он сам от твоей дочки отвалится». «А что у вас в отделе слышно?» – спросил Семен, желая получить с меня в качестве гонорара за работу не только застрявшую в давно не леченных зубах колбасу, но и более существенные вещи – новости из нашего все «слушающего отдела». Я добросовестно рассчитался прогнозами насчет очередных кадровых перестроек в эпоху перестройки, и мы разбежались, мучительно отрыгивая коньячной сивухой.
Я зашел к нашему оперативному дежурному, продиктовал ему данные со всех трех бумажек и просил сообщить, если кто-то из них появится в сводках по городу. У меня не было плана действий, но я к ним внутренне был готов. Зачем? Куда я рвался, почему толкал судьбу в спину? Нет, когда Господь хочет наказать, он просто лишает разума, а все остальное, такие мелочи, как постройка эшафота или заточка топора, человек делает сам. Эти два мужика в буфете были посланы мне ангелом-хранителем, а я травил их дешевым коньком и не разглядел крыльев. Говорили они мне: подожди, все образуется, подожди, а я засуетился. Камешек стронул, лавина и пошла, сначала, правда, медленно.
Я шел к себе, но в коридоре меня тормознул Зубков: «Зайди».
– Ты знаешь, что из твоего отдела еще трое рапорта написали? Как работу собираешься планировать? – перебирая на столе бумаги, строго, как положено начальству, спросил он меня.
– Да, знаю. График дежурств и командировок уже скорректировал. Будем крутиться, пока вы нам новых людей не найдете, – сказал я, дождавшись паузы. Ничего нового я не мог ему предложить.
– Вот за что люблю тебя, так это за то, что дело делаешь, а не языком треплешь, как многие сейчас, и за то, что краснеешь, как девица. Помнишь наш разговор перед твоей свадьбой? Сколько лет-то прошло? – Зубков снял очки с мясистого в красных прожилках носа, достал платок и стал вытирать им глаза. Прямо отец родной, а не начальник грозный. То ли играет, то ли правда глаза зачесались, не поймешь у него.
– Скоро двадцать, – задумавшись, я ответил не сразу.
– А вдовый ты у нас сколько? – участливо поинтересовался он.
– В июле будет полтора года.
– Дочка-то уж невеста поди?
Услышав этот вопрос, я удивился, а потом сообразил, что он наверняка только что смотрел мое личное дело и вопросы эти задает не потому, что ему что-то неизвестно.
– Да ей еще выучиться надо, – я решил держаться уже разработанной легенды.
– Это ты так считаешь, а у них, у молодых, свои резоны. Ты и данные на него не успеешь собрать, а он уже зять, – сказав это, Зубков многозначительно глянул на меня поверх вновь нацепленных на нос очков. «Откуда он знает?» – мелькнуло у меня в голове. – Так что подумай о себе, хватит Людмилу оплакивать, ты мужик молодой, а живешь, как монах, – ни подружек, ни зазноб в техотделе. Я за тебя как отец волнуюсь, да и с точки зрения безопасности, сам понимаешь. Так что хватит холостяковать, жду от тебя нового рапорта, а то представление на тебя никак не могу дописать, на графе «семейное положение» спотыкаюсь. Иди! – Он встал и подошел к стеллажу, давая понять, что разговор окончен.
Я понял, что он мне поставил задачу и теперь ждет ее исполнения.
Вот так в сорок с лишним у меня появилась проблема устройства личной жизни. И опять я стал женихом, Людочка, впору в Адлер собираться. Так бы и сделал, да, видно, ревнуешь меня до сих пор, дочкой держишь. Не может быть, чтоб это без твоей воли было, ты через Эльку меня к другим не пускаешь, видно. И как нам с тобой теперь быть? Зубкову-то не объяснишь, что я жениться не могу, потому что люблю до сих пор покойницу жену и из-за этого сплю с собственной дочерью. Придется, видно, Людочка, мне опять маскироваться под своего.
