Текст книги "Травяное гнездо"

Автор книги: Наталья Русская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Запись 6

Это небо не бывало серым. Как такое возможно? Чтобы в одном месте России было непроглядное серое, а в другом – такое воздушное и нежное. Небо отражалось и колыхалось на поверхности неглубокой почти изжившей себя реки, названной, как и сама деревня, Кандалкой. Речка из-за того, что мелкая, была теплой даже сейчас – осенью. Песок под водой золотистый, и силуэты маленьких коричневых рыбок хорошо видны над ним.

– Купаются здесь? – спросила я Нюру, которая увлечена рвала лопухи вдоль берега.

– Раньше дети купались, а старики про воду не думают.

– Отчего так получается, интересно?

Она не отвечала, увлеклась лопухами. Долго гуляли по воде. Обнаружили ямы, где вода поднималась по пояс, непонятно как эти ямы образовались, но можно было даже искупаться, чуть-чуть поплавать, что я и сделала.

– Там ужи! – крикнула Нюра с берега и хохотнула, подумала, видимо, что хорошенько напугала меня. А сама опять делом увлеклась, землю-песок с берега в банку укладывает.

Я выбежала из воды, замерзла.

– Пошли домой что ли, пока ты совсем не околела, – проговорила Нюра с трудом поднимаясь.

– Пошли, – я быстро оделась и взяла одну из ее банок с песком. – И что ты с ними делать будешь? – спросила я, крепче хватая банку, чтобы она не выскользнула.

– Ох, и любопытная ты, Анька. Умная шибко видно.

– Хочу в соседнюю деревню съездить. Как думаешь, глава ваш Иннокентий рассказать про Новикова мне что-нибудь сможет?

– Скажешь тоже! Чего он тебе расскажет?! Нет дела ему до людей мелких. Он изворовался весь, об этом все мысли его. Мы ему давеча говорили, чтоб хлеб нам развозили по домам, нам же старухам зимой к магазину не пройти. А он отмахнулся, говорит: пеките сами. А мука как будто из воздуха у нас. Нет дела ему!

Все верно, хотел бы помочь, не дожидался, пока из города помощь пришлют. Хорошо, если даст мне отписку какую, а то ведь не даст, не захочет проявить неучастие, он, наверное, уже тем горд, что журналистку из города пригрел, план на ближайший год выполнил.

«Мелкие люди» – как она хорошо сказала, ведь ровно перед тем, как уехать, я написала одному знакомому, с которым мы долгое время тепло общались, куда я еду и на какую тему буду писать статью. Он сказал, что тема неактуальная, саркастично добавил: поэтому журналы и загибаются, авторы совершенно не понимают, что интересно современному читателю. Подразумевая, что судьба «мелких людей» никому занимательной не покажется.

Однако мой знакомый тоже был неправ, потому как современному читателю, вообще, мало что интересно. Да и слово «читатель», наверное, скоро исчезнет из употребления, ведь мы практически перестали читать. А разноцветные книги с обложкой «Как изменить жизнь к лучшему, начать все заново уже сегодня» сложно назвать достойными.

А как, вообще, можно обозначить то, что происходит сегодня с текстом? Как будто какое-то гонение, расчетливое унижение.

Хочется опять все свести к системе и государству, мол, они нас по такому пути ведут, но это не так. В действительности, люди сами выбирают путь, если не деградации, то как минимум, чтобы все было проще. Возможно, если бы нас не трогали, мы целыми днями лежали на диване. Что-либо делать – это скорее привычка, чем естественное состояние человека, поэтому вроде как и неправильно осуждать его за лень и ничегонеделание.

И кто эти сотни человек, которые решили, что нам нужно есть ложкой, ходить в школу и жить по совести? Как они смогли убедить остальных действовать и жить по таким правилам? Они не просто гении, а человеколюбцы, потому что, глядя на нас ленивых, жестоких и пассивных, хочется плюнуть на все и пожелать катиться нам и нашему миру в далекое-далекое ничто, потому что чего ради.

За этими мыслями как-то быстро добрались до Нюриного дома, я сначала в баню сходила, а затем брякнулась на лавочку в маленьком огороде (у нее их два: один большой за забором, другой маленький), закатное солнышко еще согревало, я наблюдала за Нюрой. Она доила корову. Мне почему-то неприятно было за этим наблюдать. Было в этом действии что-то отталкивающее. В том, как она мыла и смазывала корове вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой. Так пахла шерсть и пот животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног старушки, кожа настолько была выжжена солнцем, что волосы перестали расти. Кожа с крупными пятнами, темная даже зимой.

Нюра налила в миску молоко, и кошка, уже поджидавшая ее, начала мурлыкать.

Нюра спросила: буду ли я парное молоко, и когда я искривилась, изображая крайнюю степень недовольства, она ушла в дом вперевалочку, пыхтя, неся тяжеленное ведро.

Не проходило и дня, чтобы я не скучала по Питеру, по его дождливости и солнцу, по каналам и голубям. Боже, как же мне хотелось прогулять по набережной, особенно когда ты за тысячи километров от дома.

Нюра, которая только что подметала двор, опростоволосилась, глядя на меня.

– Ты точно умная, раз пишешь, – произнесла она с видимой гордостью.

– А ты разве не умеешь писать? – открылась мне и так понятная, но не подмечаемая мной ранее истина.

Боже, такими темпами и с такой сообразительностью мне никогда не найти Новикова.

– Немного умею. Я закончила два класса всего. Хорошо, хоть с этим повезло, после войны не до этого было.

И вновь перечитывая заметки уже позже, поражаюсь своей невнимательности и ограниченности. Ведь и правда, Нюра жила после войны. Она тридцать девятого года рождения, о чем неоднократно мне говорила, а я даже не спросила, каково ей жилось в то время, какая жизнь тогда была.

– Тебе, наверное, тоскливо здесь? – заботливо спросила Нюра. – В клубе иногда кино показывают. Сходила бы.

– Кино. Надо сходить. А где клуб находится?

– Рядом с больницей прям. Ты что же там не была еще?

– Не была.

Нюра снова взялась за метлу. Во дворе был сарай, где жили куры, днем они гуляли возле дома, а на ночь их закрывали здесь, чтобы никакое дикое животное не утащило.

– Тебе надо отправиться к Звереву, он может помочь, – пробурчала она.

– С чем? – не поняла я.

– С пропавшим человеком.

Нюра добавила, что Зверев всегда в курсе происходящего. И про этот случай точно знает, потому что однажды обмолвился о нем, когда покупал у нее кислушку.

– Я сразу почувствовала неладное, но у нас в деревне много необычного происходит, поэтому спрашивать тогда не стала. Только в церковь сходила на следующий день.

– А что странного происходит?

– А Иван разве тебе не рассказывал? Он лучше всех знает.

Про Ивана я с ней говорить не желала, поскольку боялась, что снова начнет про убийство отца болтать, а мне эта тема не то чтобы не нравилась, просто не хотелось верить, что все это правда. Симпатия к Ивану начинала мешать быть беспристрастной.

Завтра нужно навестить Зверева. Я должна его допросить.

Интересная описка «допросить» – неужели я, действительно, так себя здесь ощущаю? Да, моему эгоизму нет предела, к чему были все эти книги про буддизм?

А что касается странных вещей, это она попала в точку, с недавних пор я и сама вижу и слышу такие чудные вещи, которые другие не видят. Влияние местности или разыгралась моя фантазия? Вот о чем мне не сможет рассказать даже Иван, а ведь он «лучше всех знает».

Закат догорал кованым золотом, отражаясь в корыте с водой.

Запись 7

Из-под ворот некоторых домов несло такой адской вонью, что мне приходилось стоять пару секунд у ворот, чтобы привыкнуть к запаху и не показать в присутствии хозяев, что меня страшно мутило, дабы не обидеть.

– Чего не стучишься?! – крикнул из открытого окна Зверев.

Пробираюсь в ворота, во дворе большая собака, которая даже не открыла глаза. Хозяин вышел во двор, я подумала, что хочет пригласить в дом, но он тут же между куриным пометом начал расспрашивать, зачем я пришла. Я важно извлекла из кармана стопу разнородных листочков с пометками о деле пропавшего. Зверев без любопытства, но с некоторой раздражительностью наблюдал за мной.

Зачитала показания (да уж показания) родственников, перешла к материалам, которые передала мне редакция (надо бы на ноутбуке что ли все набрать да распечатать для внушительности).

– …последние полгода на письма не отвечал, посему можем заключить, что именно в это время Новиков и пропал.

– Голубушка, как вы некстати, – произнес он и махнул на меня тоненькой сухой рукой.

Собака резко поднялась с места, обнюхала меня.

– Сейчас приду, стойте здесь, – он неспешно зашаркал вглубь двора, там виднелись покосившееся ворота в огород.

Туалет у него там был, или он так чего пошел посмотреть, я не знала, но чутье подсказало, что надо действовать. Тут же я скинула кроссовки и метнулась в сени, ничего примечательного не увидела, раздвинула занавеску и зашла в избу. Чистенько, нигде и никак не проявляли себя преступные следы.

Мигом вбежала в переднюю. На столе лежала книга. В ней закладка. Скрипнули ворота.

Закладкой служило письмо. Почерк был ровный, никогда я не видела таких круглых каллиграфических букв.

Шаги приближались.

– Эй, милочка! – послышался недовольный голос Зверева.

Я попыталась сфотографировать письмо, но фотография получилась размазанная.

– Милочка, где вы? – повторно раздался голос.

Я снова нажала на кнопку телефона, пытаясь поймать фокус.

Когда он вошел в дом, я только что и успела, как метнуться, прыгнуть через порог в заднюю. По моему растрепанному виду он понял: делала я что-то недозволительное.

– Воды хотела попить, – тут же соврала я и как-то чересчур довольно улыбнулся.

– Вам лучше уйти, – сквозь зубы процедил он.

– Но я же не задала вам вопросы, – предприняла еще одну попытку оправдаться и поспешила уйти из дома, пока он не решил вызвать полицию или ударить меня поленом. Кто его знает, что у него на уме. А если вдруг он связан с пропажей Новикова, то ударит не раздумывая.

Домой не просто шла, а почти бежала, так уж хотелось мне посмотреть, что в письме. И опять чутье подсказывало, что там есть информация, которая, наконец, позволит сдвинуться с мертвой точки.

Вот что было написано в письме:

«С большой охотою готов тебе рассказать о последних происшествиях в больнице. Привлекающий твое внимание больной Виктор Г. снова перестал ходить в туалет. А делает это словно он собака. Надеюсь, то не вызвало у тебя отвращение, и что ты не трапезничал в эту минуту.

Виктор ведет себя все страннее, ночами говорит «смогу иль нет», не связано ли это с исчезновением людей, ищет он их что ли … но до сих пор не дает мне покоя воспоминание, как читали они с Борисом жуткие стихотворения, когда умерла Элечка.

Лариса просит меня оставить эту историю, так и получается, что ни с кем более, как с тобой, я не могу это обсудить.

Как твое здоровье?»

Так значит, он хорошо знал Новикова! Кто такие Элечка и Виктор? И что за исчезновения людей. Людей? Людей?! Боже, да что здесь происходит! Скрипнул пол ни с того ни с сего.

Духи, что ли, пожаловали?

Нервно засмеялась.

Дрожащими пальцами пролистала галерею на телефоне, желая рассмотреть одну фотографии. На конверте – Степанов Петр. И адрес больницы. Адрес получателя – деревня Малакан, соседняя деревня.

Получается Зверев в соседней деревне жил? Как-то совсем все запутанно стало.

От адреналовой встряски немного приустала. Решила прогуляться и успокоиться, потому что я хоть и была обескуражена своим поведением, но в целом гордилась и радовалась обнаружившейся смелости.

Вышла ко двору (как здесь говорят), чтобы подышать и поискать интернет заодно. Интернет – штука настолько привычная городскому жителю, что его отсутствие не просто кажется странным, а выводит из равновесия, как если бы тебе сказали, что с сегодняшнего дня велено ходить без одежды.

Интернет в этой деревни появлялся в разных местах: иногда у болота, в редкие минуты даже у дома. Внутри дома, по закону подлости, конечно, никогда.

Мне кажется, я еще не рассказывала про это огромное болото, которое начиналось в метрах десяти от дома сторожа и занимало огромное пространство. Оно лежало ровно в параллель моей улице, а где заканчивалось, я даже не знаю. За домом сторожа, прямо возле болота – дорога, по которой любили прогуливаться местные. Я тоже, нет-нет, да и повторяла за всеми, гуляла по болоту. От болота несильно пахло прелым, скорее оно даже больше пропиталось запахом леса, который окружал всю деревню, перебивая любые другие запахи. Но тем непредсказуемее, опаснее выглядело болото. Поверхность постоянно пузырилась, словно под водой задыхались люди. Покрыто не тиной, а зеленной присыпкой, между которой грациозно рассекали водомерки.

Иван рассказывал, что на этом болоте, поросшем мхом, часто прятались беглые каторжники и там же умирали, топли в болоте. А тех, кого ловили, приколачивали здесь же цепями к деревьям, чтобы неповадно было остальным.

Однако сегодня я пошла гулять в другую сторону. Когда проходила мимо больницы, почувствовала, что испытываю некий трепет, не страх, но что-то похожее. Ускорилась, потому как уже темнело. Здание клуба располагалось не дальше чем в двадцати метров от забора больницы. В клубе у каких-то парней (похожи на старшеклассников) выяснила, что показ фильма будет через два дня. Какой фильм будут показывать, не сказали. «Не все ли равно?» – спросил меня один из них.

И в самом деле, есть ли фильм, на который я бы сейчас не пошла?

Когда ко мне в гости впервые зашел Иван, я уже собиралась спать, измученная от приключений сегодняшнего дня. Иван был пьян. Видимо, в другой день на пороге моего дома не решился бы появиться.

Пьяный Иван был говорлив.

– Почему я должен переживать за этот черный народ? Я сволочь, что научился не поддавать виду? Хотят, чтобы кланялся, не раздумывай – кланяйся, а они про себя думают: «Ой, как ты удивишься, голубчик». Только так и можно стать кем-то, чего-то добиться.

Я незаметно записывала за ним. Хотя почему же незаметно, вполне себе открыто записывала. Только он не придавал этому значения, наверное, полагал, что пишу «статейки», так он называл мою работу.

Еще вопрос? Почему по пьяни мы так любим плакать? Все может начинаться с куража неистового, а потом обязательно все завернется так, что вспомнится и государство, и политика, и обиды, и смысл жизни. И все мечемся из стороны в сторону, как будто изменить что-то жаждем, но не можем и сами не понимаем почему так, оттого пьем еще больше, чтобы ответы найти, пока не отрубимся до утра.

Эдуард, помнится, в таком состоянии всегда либо плакал, либо совершал попытки все изменить. Однако странны и смешны были эти порывы, не из-за намерения, а из-за исполнения. Например, был случай, когда с другом они поспорили кто из них бесстрашнее, поскольку для того, чтобы мир изменить, нужна отвага неимоверная. И чтобы ту самую смелость проявить, они друг другу задания сочиняли. Эдуард заставил друга на стойку бара залезать и танцевать, а друг Эдуарда – о стол голову разбить. Эдуард в тот раз, кстати, был уверен, что победил, но мне его три шва как будто об обратном говорили.

– Я не понимал, что движет этими людьми, какие у них помыслы. Казалось, мы из разных миров. Так вот, что было бы, если бы я встретил древнего человека?

Тема тюрьмы для Ивана была неиссякаема, а вначале, помнится, и говорить о ней не хотел. Что он сейчас сказал: «Между нами пропасть непонимания»? Это точно, Ваня, у меня теперь так, глядя на вас деревенских.

Кроме Ивана, мне не доводилось встречать преступников и, наверное, не стоит судить обо всех по нему. Но он во мне что-то изменил, мне казалось, что все они страдают от своих преступлений не меньше, чем Ваня, не от наказаний, а именно оттого, что такое совершили. Ведь как жить потом в мире, где себя считаешь самым скверным человеком?

Уже с любопытством не с журналистским, а литературным присматривала за жителями деревни. Удивительно, насколько в них было меньше хитрости, увертливости, они казались более простыми и дикими. Точно животные, порой естественно жестокие, но не осознающее свою жестокость.

Не осмыслить, насколько огромна наша страна, даже если объедешь ее всю, не поймешь и не постигнешь. Вот и получается, что тут главное – не говорить, а увидеть человека.

– Никогда бы я не смог убить – думал и думал я каждый день. Так кто тогда убил? Кто убил? Все убивали. Одни трупы вокруг.

Страшно, страшно мне здесь находиться. Такое ощущение, что бахнут по голове, не от злости, а от лишности. Надо бы уезжать, уезжать сейчас самое время.

Ведь я не справлюсь. Справлюсь ли я?

Я встала и еще раз проверила закрыта ли входная дверь. Уже невозможно было сосчитать, который раз за ночь. Ведь Ваня был пьян, от него помощи ждать не приходилось. И чего это я сегодня заладила, все Ваня, да Ваня?

Октябрь. Запись 8

Эти фургончики с привезенными товарами, были какими-то уютными, там, конечно, лежало одно тряпье: бесформенные платья, колючие кофты, огромные рейтузы, но деревенские так накидывались на них, что и я не могла устоять, не прихватив хотя бы платок.

Казалось бы, что здесь должно быть одно ворье, но люди не то чтобы не брали чужого, скорее продавцу могли денег больше сунуть или вручить банку сметаны или меда.

Раскрасневшиеся, с обновками, мы спешили к Нюре, она замесила тесто, и пора было его снимать.

Нюра начала свой странный монолог еще возле дома:

– Ты знаешь, Анька, а я ведь его обманула, сбежала тогда с другим, а ему наплела, что умираю. Помню, как мы прощались, он сидел у меня в ногах, и когда накатывали слезы, склонялся к моим коленям, жамкал их, целовал. С тем, с которым убежала, мы прожили год, может быть, чуть больше. Я хотела вернуться к тому первому, да не смогла, он уехал из деревни вместе с родителями сразу после нашего прощания, а я осталась здесь, ждать его, но он так больше и не приехал. Не знаю, говорили ему друзья, что я вернулась. Вроде бы должны. Тогда почему он не возвратился? Не могли же они ему не сказать? Ты как считаешь?

История эта лилась так непринужденно и легко, что казалось, будто те события и не с Нюрой приключились, только на лице нервно дергались мышца, и щека запрыгала вверх и вниз. Я было открыла рот, но что ответить, так и не нашлась. Тогда она погрустнела и не стала по обычаю примерять обновки, а сразу ринулась на кухню накидывать в металлические жирные формы тесто.

– Ты пей чай, не слушай меня, это все глупости.

Нюра кивнула и утерла краем платка слезы. Пока она занималась хлебом и пирогами, я листала записи, терялась в каких-то своих мыслях, выходила ко двору – подышать.

У Нюры туалет был на улице, как и у многих деревенских. Только у Ивана там была бумага, а у нее редкие старинные книги, и неизвестно где она их брала, потому что в доме книг не водилось. Спросить о происхождении книг я не решилась, казалось, что тема слишком уж щекотливая, однако этот вопрос не переставал волновать меня, точно это было одно из ужаснейших святотатств, которые мне довелось видеть.

– Ты подметала двор сегодня? – обратилась я к Нюре, заглядывая в дом.

– Подметала, – не сразу ответила она.

– Завтра тогда не подметай, я подмету!

– Нет, ты не справишься, – отозвалась старушка, веселея, но через секунду снова вся собралась, принялась за дело.

Отрадно было наблюдать, как Нюра подцепляла кочергой металлическую форму, вынимала прямоугольный в подпалинках и бугорках хлеб, и от него исходила волна запаха. И его можно было ломать и класть на него кусок домашнего масла, и оно тут же таяло, текло по руке.

– С того года мне кажется наша деревня и сдала. Теплой земли не было больше, и жизни как будто меньше стало. Научиться беречь главное – это большой дар, – совсем тихо закончила она, уже не ожидая, что я отзовусь, как-то приободрю.

Я взяла небольшую горячую буханку в руки. Поднесла к лицу. Теперь я знала, что такое дух горячего русского хлеба. Узнала навсегда.

– Так почему у меня не получится подмести двор? – осведомилась я, стараясь отвлечь ее от горестных мыслей. Нюру обычно очень забавляло, что я не справлялась с обычными деревенскими суетами. – Что в этом сложного? Води метлой туда-сюда.

– Что сложного?! – Нюра вышла из-за печи с последней формой в руках. – Не доводилось мне встречать таких, как ты… – она сощурилась, подбирая слова.

– Самоуверенных, – подсказала я.

– Точно! – обрадовалась она. – Самурованных. А ну-ка, пойдем со мной!

Мы вышли во двор. Нюра принесла две метлы. Одну большую для себя и маленькую для меня.

– Чтобы полностью вымести, очистить двор, нужно ни о чем не думать. Только о метле и помете.

– Фу, – начала было я, но увидев сердитый Нюрин взгляд, замолчала.

– Подметать нужно справа налево и никак иначе. Справа налево. Поняла ты? Прикладывай все силы! После того как выметешь помет, тщательно промой метлу. Затем нужно встать посередине двора и подметать отсюда.

– Что подметать? Ты же сказала, что все – конец.

– Ну ты что?! Какой конец, Анька? Теперь ты пола не касаешься, но с той же силой сметаешь.

– Что сметаешь?

– Нет, ты точно дурная! – от негодования Нюра бросила метлу и ушла в дом.

– Что сметаешь? – крикнула я ей вслед.

– Все плохое, – отозвалась Нюра уже из дома.

Я несколько раз повела метлой вдоль досок.

– Глупость какая! – угрюмо вымолвила я и тоже бросила метлу.

*

Скромны были деревенские. Любая подачка со стороны государства, даже самая незначительная (например, увеличение пенсии на семьдесят рублей, как обещали на следующий год) очень радовала их, и благодарность их не знала предела. Не было, в них возмущения, что на эти деньги максимум, что купишь – полторы буханки, а может, в следующем году и не купишь, потому как цены поднимутся. Такое мышление, что беспричинно их одаряли, изумляло и восхищало меня больше всего. Ведь им казалось, будто и таких подарков недостойны, оттого и не понимали, за что так с ними благостно.

Удивительно еще и то, что друг друга обижать не боялись, а перед государством робели. Однако они никогда не врали. Их речи звучали резко, особенно так могло показаться в первую встречу и особенно тому человеку, кто последние годы интервью брал. Но скажу честно, я тяготела всегда к такому. К резкой обрубающей все на корню правде.

Эдик на эту мою правду всегда ругался, частенько деревенщиной называл, с друзьями какими-нибудь важными не разрешал разговаривать. Вот почему, оказывается, я так молчалива в его присутствии стала, только сейчас себя раскусила. А здесь не врали, а если и врали, то как-то по мелочи и все сразу знали, что человек соврал и для чего это сделал. К примеру, когда Нюра говорила, что у нее нет ни самогонки, ни бражки, а все ведали, что такое добро у нее не выводится, то не выпрашивали больше в этот день, чуяли – не даст, не в настроении. Да и за вранье ее отказ, наверное, не воспринимали.

А в городе все врут от начала и до конца, от первой улыбки и до последнего кивка, никто тебе не скажет, что ты плохо выглядишь или допустил ошибку, врут не со зла, а скорее по этикету. О, этикет вранья и лицемерия – моя излюбленная тема. Помню, когда познакомилась с Эдиком, страшно удивлялась, что он друзьям говорил льстивые вещи, а дома поливал их грязью. А когда я вмешивалась, мол, скажи им это в глаза, ты только поможешь, зыркал на меня, как на умалишенную. Нет, нельзя людей расстраивать, даже ради помощи в будущем, пусть кто-то другой помогает, а я лучше лицемерную дружбу сохраню. Только до сих пор непонятно, для чего тогда такая дружба нужна. Видимо, просто чтобы в одиночестве не находиться. Да и неприятностей другому не приносить. Кто-то картины рисует, а кто-то эстетическое удовольствие подобным способом совершает.

Хотя немного поразмыслив, подумала, а не лгут ли люди оттого, чтобы и им правду потом в лицо не выговорили? Может быть, это некий способ казаться лучше, чем есть на самом деле, сохранить лицо. Чтоб наедине с собой не кануть в рефлексию, а то и в депрессию. Ведь и я не рассказывала никому, что Эдик однажды меня ударил и вроде и не вранье это, а просто смолчала, недоговорила, недорассказала. А по сути, с одной целью это сделала, чтобы остальные не знали, какая я все-таки дура, что столько лет терпела такое положение. Принимала позу.

И тут же вопрос: а почему собственно люди спят, пребывают в вечной не то чтобы тьме, но тумане, ведут себя как живые трупы?

Не оттого ли, что иначе сойдешь с ума, осознав, чем ежедневно занимаешься, какую унылую жизнь проживаешь. Однообразную, повторимую. Скажете, мне бы расслабиться и радоваться каждому мгновению? А что, если любое твое утро начинается с пробежки по загаженной собаками дорожке, рядом с которой спят бомжи, а потом ожидание автобуса на разбитой остановке, да на пропахшей сигаретами маршрутке до метро, где тебя сдавят так, что тяжело будет дышать, а после, когда ты снова выбежишь на дорогу, ровно на пешеходном переходе тебя чуть не собьет машина. Или собьет. Если повезет.

«Радуйся каждому мгновению» – хороший маркетинговый ход, чтобы сделать тебя еще более несчастным. Ведь быть радостным каждый день, понимать, что ты спящий, быть осознанным – тяжело, принимать себя таким, как есть – почти невозможно. А с экранов гаджетов, с полок и колонок постоянно убеждают, что надо делать именно так, но об этом я, кажется, уже говорила.

А еще феномен нашего поколения – блогеры, умудряющиеся жить жизнью, в которой только рассветное солнце и тени на тканевых обоях. Да как такое возможно? А невозможно. Они врут! Честное слово. Я общалась с такими блогерами, брала у них интервью. Так вот, многие из них несчастны, многие из них больны, сидят на антидепрессантах, но остальным рассказывают и показывают иную реальность. Хотя нет, не врут они. Ведь мы не обижаемся на литературу и кино, где рассказываются явно неправдоподобные истории, мы все равно их читаем и смотрим. Потому что верить в волшебство необходимо, особенно когда между экскрементами и распухшими бомжами бежишь одичалый ты.

*

Вечером ходили с Иваном до больницы. Я поведала ему, какую успешную провела операцию, как ловко сфотографировала письмо Зверева. Но Иван страшно разозлился. Сказал, что раз на судьбу ничего плохого не выпало, злить реальность я не должна, мол, допрыгаюсь. Только он сказал не реальность, а что-то другое, кому же он поклоняется? Нет, не про Бога он вещал… Он так естественно про свою веру всегда, что даже не запомнила, не обратила внимание. А надо бы. Иван побольше моего видел, он точно знает, как быть, куда мы все движемся.

Степанов Петр (автор письма) оказался врачом больницы (о чем я и сама догадалась) и другом Зверева по совместительству. «Добрый малый», – сказал Иван, но мне с трудом в это верилось, потому что зачем хорошему человеку дружить со Зверевым. Тем более я ни разу не слышала, чтобы Иван плохо о ком-то высказывался, поэтому его слову сложно доверять. Ладно, разберемся.

Этот вечер даже несмотря на то, что мы ходили на разведку, мог стать особенным – нашим первым свиданием, если бы я не рассказала ему о письме! И зачем я это сделала? Неужели иначе не могла бы разузнать об этом враче. А теперь Иван на меня не смотрит, потому как считает мое поведение глупым.

Что же касается психиатрической больницы, то на фоне ее здание поликлиники меркло, потому как больница представляла собой колоритное произведение архитектуры: охровая, с двумя колоннами у крыльца, богата сандриками и лепными узорами. Как будто из Санкт-Петербурга вырвана и сюда привезена. На это замечание Иван ответил, что давным-давно здесь лежала дочка какого-то министра, и чуть ли не для нее вся больница и строилась. Да и до сих пор бывает, что здесь лежат не самые бедные люди. Жена Зверева здесь лежала.

– У Зверева есть жена? – спросила я, вглядываясь в тьму окон. Мне показалось, что там кто-то есть. Кто-то с белым, словно непроницаемая мгла, лицом.

– Была, – ответил Ваня, и я вздрогнула от его голоса. Обернулась. – Умерла не так давно.

– Как звали? – я снова посмотрела в окно, но, кроме глубокой темноты, ничего там не увидела. – Не Элечкой?

– Элечкой.

Больше на эту тему он не говорил, я даже в какой-то момент испугалась – не замкнулся ли он снова. О, эти опасные для Ивана темы: тюрьма, убийства, смерть. Ну и дружок у меня. Дружок.

Д р у ж о к.

Мы медленно шли по дороге, предаваясь размышления, в эту тихую ночь самое время было просто насладиться молчанием. Вдалеке над рекой клубился туман.

Интересно, что за отношения у «товарища» были с Элечкой. Любил ли он ее? По любви ли отдал в больницу?

А кто бы, вообще, решился сказать, что не любит родных. Хотя я всегда с сомнением относилась к своей любви. Вечно мерила, где заканчиваются границы любви и начинаются границы благодарности, и не видела их. С годами еще хуже стала разбирать где светлое чувство, а где привычка. До встречи с Иваном. Потому что моя благосклонность к нему нелогична. Ведь он человек в целом для общества потерянный, таких максимум пытаются отмыть. А я не только к нему покровительских чувств не испытываю, а, наоборот, как будто дивлюсь, пытаюсь подражать. Кто там сказал, что подражание – это высшая степень восхищения? Так и есть. Конечно, я убивать никого не удумаю, не говоря уже о моральной стороне вопроса, слишком для меня это травматично в другом смысле. Помнится, я даже в куклы не играла в детстве, так боялась чью-то волю подавить (тогда я верила, что мои игрушки живые). Но есть в нем что-то… обязательное для сохранения или отражения.

Так вот, он, несмотря на всю благодарность миру и привязанность неистребимую к человеку, смог узреть, что испытывает на самом деле: злость, негодование, желание избавить мир от того, что некогда было частью, как минимум, его прошлого. А все остальное в нем, что не дает покоя, это уже как раз моральная сторона вопроса.

Надо бы не забыть потом удалить эти фашистские размышления.