Текст книги "Травяное гнездо"

Автор книги: Наталья Русская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Запись 3

Не было и восьми часов, в общем, рань ранняя, как я услышала, что в ворота кто-то стучится. Настойчиво так, по-свойски. Натягивая на ноги шерстяные носки (которые я успела прикупить в местном магазине), я фантазировала, как спалю гостя дотла недовольным взглядом.

У ворот стояла Нюра. Через открытую дверь просунула мне сверток с тыквенными семечками и, заглядывая в глаза, выговорила:

– Ты с Иваном будь аккуратнее. Он отцеубийца.

И тут же ушла прочь.

Что это было? Зачем она мне такое сказала?

С этими мыслями я провела все утро. Умывалась, завтракала, писала, а сама все думала да соотносила, как образ Ивана уживался в моей голове с внезапно открывшимся фактом. Уживался как будто спокойно.

Но что мне до образа его? Ведь я уеду скоро. И что еще клокотание странное? Даже жевать не могу. На страх не похоже. Больше похоже на то, что нельзя с ним водиться, а хочется.

Снова легла в постель, чтобы превратить страшную реальность в сон. Не получилось, вспоминался пытливый взгляд Ивана, но раскаяния в нем нет.

Почему нет раскаяния? Дурное окружение или тщеславие? И на примере того же Раскольникова мы видим, что преступление не может быть осмысленно, но Ф.М. духовный человек, можно ли доверять его чувствам?

А может быть, он не виноват? Ошиблись. Общество обвиняет преступников… преступное общество, всем нужно найти крайнего. Беспутное поведение. Эго отца? Отцеубийство… Непонятно, как с этим быть, ведь, действительно, такая бесчувственность – уродство… Так что же это с ним? У него психическое расстройство? Надо спросить, надо спросить…

Мысль застучала в висках с такой силой, что я проснулась окончательно.

Но как спросишь такое?!

Вскочила с постели и помчалась к Ивану, как была – в ночнушке и растрепанная.

Плевать. Мне нужно человека понять, иначе я ничего не смыслю в этом мире, людях, которых всю жизнь изучаю, о которых пишу.

– Ты убийца! – закричала я, вбегая в открытые ворота.

И снова Иван странно на меня посмотрел, недолго думая, кивнул. В дом пошел, и я уже не помня, что иду за убийцей, вновь засеменила за ним.

Налил мне чай из самовара, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала, знала, что вот он момент, когда хуже нет, чем первой заговорить. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня и начал. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком уж срастаются с решеткой. А Иван без своего дела не смог бы там выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

И я кивала, ведь и без тюрьмы многие как в тюрьме, я таких знала. Работа, которую ненавидишь, чтобы лишь вечерами предаваться любимому делу, и что в таком случае значит «собственная жизнь», когда ты не управляешь ничем, возразить не можешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, и он их обрабатывал, обрезал, ласково выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков им кошельки и перчатки шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег не было ни у кого особо, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – начал он вдруг.

Я прежде ответила нет, а потом вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды? – спросил он.

– Нет, – отозвалась я, вспоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер переливающимся водопадом. Она мне еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.

И так он вкусно сказал это, что красивое сразу появилось здесь: в этом маленьком доме, не доме, а почти избушке, в запахе дерева, принесенным в дом вместе с поленьями, они всегда лежали перед кухонной печью. Единственной печкой в доме.

Иван склонил голову, так устало, как устают только дети, которые не чувствуют, сколько в них силы и тратят ее напропалую. Мне хотелось его пожалеть, поцеловать, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдаю я его убийство или свое воровство? А чем такое оправдать, вообще, можно?

– Был у нас такой в поселке Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Я уже хотела встать и уйти. Какая глупость была бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как он неправ, в том, что даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее мне было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете прямо душу карябают.

– Мне стыдно, – сказал он, и я вздрогнула. Незаметно стряхнула слезу, продолжая молчать, – что я страдал, иногда сам себе не верил и посмеивался, но это не значит, что я не страдал, я худел, болел, ненавидел. Мне стыдно говорить о таком, но еще стыднее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, что правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы. Да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез. Побежала домой. А сама все думаю: «Может, он из мести такое сделал? Ведь месть – чувство ужасное, в нем человек находит причину своим поступкам, словно видит некую справедливость, и не возникает у него мыслей что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И честно ли он сказал, что за правду? Или за красоту?»

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не начался еще, снится мне все это. А причину я никогда у него не спрошу. Я так решила.

Запись 4

По большей части в деревне жили одни старики, некоторые из них еле разговаривали, другие мало что понимали. Все жители в трудоспособном возрасте уехали в соседнюю деревню, она больше, благоустроеннее, и глава поселения старался для той деревни, потому что сам там жил. Но в Кандалке сохранилась некоторая инфраструктура, например, больница, которую в свое время построили добротно, все и ездили до сих пор на лечение сюда, потому что так дешевле, чем новую строить.

Больница располагалась, можно сказать, на границе одной деревни и другой, а может быть та территория, вообще, ни к чему не относилась. Примечательная больница. Тот корпус, что располагался ближе к нашей деревне – обычная поликлиника, а тот что дальше, ближе к реке – сумасшедший дом. Поэтому туда я не ходила, присутствовало какое-то предубеждение. Стоит отметить, что больница была видная, красивая, с крепкими деревянными дверьми. Но к больнице, наверное, я вернусь позже, потому что сейчас важно про жителей рассказать.

Так вот. Пропавшего Новикова хорошо знала лишь одна престарелая семейная пара, которая, как назло, приезжала сюда погостить только летом. Остальные жители его видели много раз, но так как он был человеком пьющим, да еще и необщительным, сторонились его. Описывали его только внешность, что маленького роста, косоглазый и смешно всегда про кошек рассказывал. Многие в деревне полагали, что Новиков был русским, но как обнаружилось в беседах, в его речи угадывался акцент, только непонятно какой местности. В общем, информации с «гулькин нос». Ой, где-то уже нахваталась…

Пока три дня подряд я гуляла из дома в дом и знакомилась со всеми кандалинскими, я несколько раз издалека видела Ивана. Он то ходил к колодцу за водой, то в лес направлялся. Каждый раз видя меня, сдержанно кивал. И то что я не являлась к нему гости, отношения не улучшало.

Когда меньше чем через неделю я поняла, что в неспешном режиме поговорила со всеми жителями деревни, а в расследовании не сдвинулась ни на шаг, я почувствовала тоску по дому, по ежеминутной занятости. Единственный человек, который хоть как-то мог понять мое уныние, был Иван.

– Зачем ты приходишь? – не здороваясь, проговорил он, едва я успела войти в дом. – Ведь я не просто так такой недружелюбный.

– Отчего ты такой? – спросила я, хватаясь табурет. Ведь с табуретом он меня не прогонит.

– Оттого, – секунду помолчал, – что болит.

– Что болит? Душа?

– Легкие.

– Поэтому ты злой?

– Не только поэтому. Из-за того, что здесь прохладно. Оттого что происходит, мне зябко.

– Расскажи!

– Разве ты поймешь, – он стряхнул крошки со стола. – Если честно, то и в мышлении я устал практиковаться. А может, и сам-то не всегда понимаю себя, кишат во мне противоречивые мысли. Я лишь спокойно дожить хочу.

– У тебя есть злость?

– Была беспомощность, и та прошла, – вдруг обомлел от собственной речи, посмотрел ошалело. – Иногда я такие глупости говорю.

Поднялся с места. Неясно, как я поняла, но в тот момент точно знала, что он пошел сплюнуть. Когда он вернулся, я не дала ему закончить разговор.

– Я все-таки попытаюсь понять, – проникновенно звучал мой голос.

Он вздохнул, снова встал с места, поставил чайник, я внутренне замерла в ожидании. Иван не торопился, занялся щепками, что лежали у печи, словно рассчитывал воскресить давно уже погасший огонь.

– Здесь ходит нечто такое, чему нет названия, какой-то странный дух. Когда заключенных вели через нашу деревню, многие умирали по пути. Их невольно затаптывали, а после растаскивали собаки.

«И что ему эти заключенные покоя не дают». Я посмотрела в окно и услышала слабый звон цепей. «Ну вот, теперь и у меня воображение разыгралось».

Поговорили о моей работе, и теперь он изрек, что встречался с пропавшим.

Зачем тогда в первую встречу утверждал, что не знал Новикова? Или как он сказал? Нужно бы перечитать дневник. Что он баламутит?

Переспросила. Повторил все то же самое. Теперь и мне нужно было сплюнуть.

Дома первым же делом взялась за дневник, записано: «Пропавшего не знал».

Что имел в виду Иван, когда заявлял, что, возможно, говорил с ним, но не знал его? Не знал, какой он человек? В таком случае мы, вообще, никого не знаем. Или он разговаривал с ним в своей голове? Это тоже в стиле Ивана. И если все жители деревни так художественно изъясняются, то как я должна разгадать, что здесь правда, а что лишь красивый оборот речи?

А может быть, он опять подразумевал мистичное – духи умерших и потерявшихся. «Духи?» – о чем я говорю, пишу (неважно)! С каким пор мои факты-факты превратились в страхи-страхи.

Откинулась на стуле и невидяще посмотрела в окно. Наверное, весь этот бред появился из-за гулкого ветра и суеверий.

Может быть, мне завести кошку? Они говорят потустороннее чувствуют и не так мне одиноко будет (оставить в записках только часть про одиноко).

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла, что дальше будет только хуже. А как помочь? Как сделать, чтобы у Нюры пенсия была больше прожиточного минимума, что предпринять, чтобы бы все от тоски не мучились, перестали пить, курить, над друг другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивировала яркая обложка книги, плакат, афиша сериала. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче. Чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Однако, так, наверное, многие рассуждают, а в итоге в помыслах да нечетких намерениях так всю жизнь и пребывают. Ведь чтобы масштабы вершить, нужно быть гением. Вот и я, наверное, всю жизнь только и буду что думать, а решения найти не смогу. Понимаю теперь Ивана, почему говорил, что устал мыслить и умереть хочет, ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы, успокоиться. Антидепрессантов попить.

Чувства у меня слабые. Почему другие справляются, не мучаются, отчего все такие разумные, знают, как не страдать, как мир принять.

Запись 5

Каким же глупостям нас учили на журналистике! Я ведь тогда и подумать не могла, что это бред сивой кобылы (так же говорят?). В каждом реферате, каждом эссе мы повторяли, что журналистика – это четвертая власть.

Четвертая власть. Четвертая власть.

Наша молитва.

И где-то в глубоко внутри я верила в это. Верила, что однажды напишу разоблачающую статью, выеду жуликов, серых кардиналов и невесть еще кого на чистую воду, и тогда мир изменится.

А что в итоге я пишу. Над чем я властвую? Над настроением Ивана или над куриным пометом Нюры? Что я здесь делаю?

Где моя сила?

Вот бы понимать, что значил тот взгляд Эдуарда… Кого я обманываю?! Нет, это бы ничего не изменило. Слишком поздно. Я почти пять лет ждала, что он мне предложит хотя бы жить вместе, а когда он мне, наконец, это предложил, я поняла, что уже поздно, что во мне уже нет ни желания, ни надежд, ни веры, а главное – во мне осталось так мало любви, что хватало лишь на то, чтобы разойтись и не остаться врагами. До сих пор меня мучает вопрос: почему спустя столько лет ему понадобилось что-то менять? Неужели он все-таки любил меня сильнее и решил пойти на отчаянные меры? Почему настаивал на том, что старые отношения ему больше не нужны? Потому что в них не было развития или потому что они окончательно наскучили?

И выступаю ли я в роли той терпеливой женщины, которая отказалась от всего, в том числе и от мечты, ради возможности быть с любимым? Я же вроде когда-то верила в совместную жизнь. Нет, не в то пошлое, во что превратили слово «семья», а в моменты уединения, когда вы спите в одной постели и засыпаете в обнимку, но главное – я верила в утро. Утро всегда было самой важной частью дня, и оно из раза в раз еще сильнее преображалось сонным или спящим лицом любимого. Почему я так легко отказалась от этого?

Наверное, если бы у меня были друзья, то они сказали бы, что все к лучшему, и теперь можно попробовать с другим. Но нет. Печально что, избавившись от неполноценных отношений, я больше никогда не смогу завести другие, моя душа сожжена (вычеркнула). Как пафосно. В этом я вся. Я больше ничего не хочу. Я знаю себя. Больше и не захочу. Я никогда ничему не даю второй шанс. Тем более стандартная концепция отношений меня и так никогда не прельщала, но в Эдике было что-то особенное, и я хотела это рассмотреть. Но больше рассматривать никогда не буду. Даю себе обещание!

*

Ворота загромыхали, теперь я знала, что это Нюра. Опять с гостинцами, растянулась в улыбке. Все что приносила, аккуратно заворачивала либо в чистое полотенце, либо в салфеточку, которые после я даже стирать не решалась, боялась, что такого белого цвета мне не добиться.

– На дом твой пришла посмотреть, наконец, – сказала она, нараспев произнося каждое слово.

Нравилась мне эта ее манера, повела по дому.

– А что здесь никто до меня не жил? – спросила я, впервые об этом задумавшись.

– Нет, для себя построил один, а сам в город переехал. Вот дом никто и не покупает. Дорого.

После я накрывала на стол, а Нюра все пыталась «подсобить» мне.

– Ты ж тонко как режешь, дай покажу как надо! – вырывала она то нож, то тарелку.

– Да, садись ты, пожалуйста, – отгораживалась от старушки, – я тонко, да много.

– Нет, вы городские другой народ, все как будто ужимками живете. А нужно есть, так есть, поститься, так поститься, – села за стол. – Предыдущий батюшка всегда так говорил. Ох, и тоскливо без него нынче стало!

– А где он?

– Умер. Страшной смертию.

– Эй, эхей! Вы что же не слышите, что я вас зову?! – раздался во дворе голос. Мы с Нюрой высунулись в окно. Снаружи стояла Галя. – А я к тебе пришла, а тебя нет, так мне товарищ и говорит, что ты городской что-то понесла. Я и думаю, дай-ка зайду, не была ж никогда.

Нюра открыла окно нараспашку, облокотилась на подоконник.

– Как не была-то, в прошлом году же мыть приходили.

– Ну-ну, – Галя насупилась, сделала вид, что такого не припомнит.

– Вы заходите, чего там стоите, – обратилась я к Гале.

Она, недолго думая, скоро вошла в дом.

– Да, я тут с краешка посижу, – пролепетала она, когда я пригласила ее к столу. Однако же на диван не присела. – А вы кушаете, значит?

– Анька стол накрыла, – произнесла Нюра, подцепляя вилкой рыбу.

– Ну правильно, а то же новоселье-то не устроила, – Галя подошла к столу, села на мое место. – Тарелку-то дашь?

Я засуетилась, сначала доставая тарелку, затем нарезая сыр. Старухи заговорили, словно меня тут и не было.

– Давеча все же тебя послушала, обмоталась той травой, через час уже раны не было, – Галя показала ладонь.

– Ты ж меня не слушаешь никогда.

– Дак я троих детей воспитала, неужто думаешь, с болячками не справлюсь, – пережевывая огурец, возразила ей Галя. – Стакан бы мне чистый? А беленькой нет?

– Тебе бы все беленькой, как Зверев уже стала! – вскипела Нюра.

– Так, а какое новоселье без беленькой.

– Да это не то чтобы новоселье, – попыталась вставить я.

– А товарищ-то в последнее время не пьет, – оборвала Галя. – Серьезный какой-то ходит, что случилось не пойму. Ты, конечно, тоже скажешь, где пил-то он? Да и не пил он никогда особо, это уж если с Ванькой сравнивать.

– А что их сравнивать?! Ванька молодой.

– Так разве он пьет? – удивилась я, присаживаясь на стул.

Старухи страшно развеселились.

– Еще как пьет! Хуже него здесь никто не пьет, – усмехнулась Галя, с сожалением отодвигая коробку с соком. – Когда вышел из тюрячки, всегда таким бедным был, потому что деньги у него не задерживаются, если появляются, то загуливает сразу.

– Ой, да как нерадостно он пьет! Каждый раз хочется на месте палкой пришибить, чтобы не мучился, – добавила Нюра. – Хотя, может, он как раз своего папку, так и прибил.

Я содрогнулась.

– А ты знаешь, как он отца убил? – тихо спросила я.

– Да, кто же его знает, как. Он в городе еще прибил. Он же сюда прятаться приехал. Душегуб проклятый! Мы с ним как с человеком, а он вон чего! Потом милиция сюда, его хвать. И нас все с допросами, мол, чего молчали. А мы бы и не молчали. Так если он окаянный врал нам, – взмахнула руками. – Вернулся из тюрьмы и опять сюда. Все ходил, извинялся потом. А кому его извинения теперь нужны?! – вскрикнула она так, как будто Иван мог ее услышать.

– Бес он, бес, – согласилась Галя.

– Так чего же кормите его? – как-то обиженно спросила я, будто мне личную обиду нанесли.

– А что с ним делать-то теперь? Тем более вон он помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.

– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.

А понятно было лишь то, что чары Ивана действовали на всех. Хииитрый.

*

Понимаю, за что Ваньку так любят, не за то, что когда заключенных вели все молчали, а теперь вроде как искупляются. С этим как раз все понятно – страх перед государством, перед отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит. Любовь к бывшему ссыльному потому проявляется, что чуют, будь мы все лучше, и Ванька был бы лучше, весь мир другим был.

И как-то плавно переходим к жалости по заключенным. И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе хоть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, несправедливо считай, и будешь мучиться оттого, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.

Когда в городе митинги были и все протестовали, говорили, что возникли обстоятельства, против которых нужно на улицы выходить. Не возникли, а были всегда, а думаешь так лишь от жалости к себе, потому что оглянись мы, посмотри, как жили эти годы: пассивно, инертно, то поняли бы, что среда давно нас поглотила, ведь дело не только в среде. Скорее далеко не в среде.

И вот если копнуть глубже, то получается, что чтобы ты сам не сделал, то во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.

До сих пор меня мучает одна историю, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым. Он славный человек: веселый, добрый. Его любили все, кто с ним был знаком. Я, помнится, даже на свадьбе его была. На свадьбе, кстати, все удивлялись, как он мог выбрать себе в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, после двух рожденных детей изменяет нашему славному парню. Он конечно, в бешенстве, как и его знакомые, друзья, она в отчаянии бросается под подъезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились. Так и что же вы думаете было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба была еще ярче, возгласы еще громче, все расхваливали новую жену. А той первой вроде бы, так и надо…

Я конечно, с тем знакомым больше не виделась и не увижусь никогда, да и других кто мне ту историю рассказывал да пояснял, перестала слушать и воспринимать. Живу с этой болью до сих пор, с той болью, что никому не сказала тогда, что славный знакомый нисколько не жертва и не требует жалости.

Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но и мысль одна покоя не дает. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, но оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то что красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как тело ее раскромсало. Так почему тогда хрупкая, так широко улыбающаяся на свадьбе женщина делает такое по своей воле, чем гонима она была? И почему никто этим вопросом не задался?

С другой стороны, вот есть Иван, и сама его жалею, и где-то в глубине души считаю, что отец его сам во всем виноват.

Не знаю, в чем правда. Но ту девушку жалко, с ней мое сердце и моя никакая воля, даже несмотря на то, что славный знакомый – брат мой родной.