Текст книги "Травяное гнездо"

Автор книги: Наталья Русская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Наталья Русская
Травяное гнездо

Предисловие

Заранее приношу извинения за все

несоответствия (некоторые из них были

сделаны умышленно), проверить подлинность всех источников

так и не удалось. Из книги намеренно исключены истинные описания

магических ритуалов, а также значительная часть записей из дневника

пациента психиатрической лечебницы, которые показались мне

слишком личными или малопонятными

для читателя.

Это для тебя.

Вступление

Как только я подумала, что история Новикова заслуживает не только статьи в газете, но и публикации сопутствующих записей, я сразу поняла, какой вопрос задаст читатель. Все тот же, который задал мне некий журналист в преддверии этого пути.

А почему, собственно, мы должны интересоваться таким древним, незнаменитым да еще и больным человеком? Почему мы должны потратить столько времени на знакомство с его историей?

На самом деле, как такового Бориса Новикова вы не узнаете, не увидите и не поймете до конца, поскольку упорное стремление соприкоснуться с его жизнью все равно получилось отрывочным. Однако его аура, присутствие чувствуются на каждой странице моего дневника. Кроме всего прочего, Новиков смог повлиять на каждого героя нижеизложенной истории, а их, как вы узнаете уже совсем скоро, оказалось немало. И не только на героев, но и на людей, прочитавших статью, и, будем надеяться, даже на тех, кто не побрезгует романом.

От себя про характер Новикова добавлю немного: он был удивительным человеком, вернее, чудаком. Читатель, конечно, скажет (и будет прав), что в России преобладает такой тип людей, поэтому этим качеством будет тяжело удивить. Но сие заключение не совсем верно. Ведь Новиков Борис Романович как раз тем и примечателен, что в отличие от многих чудаков, запоминающихся своим проделками, исчез, не набедокурив ни знатно, ни поверхностно, ни самую малость. Пропал в один момент и неизвестно куда, и неизвестно как.

Новиков был женат в молодости, и от брака у него осталась дочь, с которой на протяжении жизни он вел переписку. Она-то единственная и заметила, что отец пропал. Ну как заметила, не получила в положенное время письма и второго, и третьего, сначала удивилась, затем возмутилась и уже после забила тревогу. Однажды, уже спустя несколько месяцев после исчезновения Бориса Романовича, мне посчастливилось с ней пообщаться, и то ли дочери тема порядком надоела, то ли в тот день она была не в настроении, но отзывалась об отце весьма холодно. В деревне же, куда я прибыла для журналистского расследования, жители подивились тому, что у Новикова была дочь, поскольку за те десять лет, что его знали, пропавший о ней не упоминал. Но, пожалуй, их отношения мы оставим, потому как хоть дочь Новикова в произведении еще будет упоминаться, она не повлияет на нашу историю никоим образом. Да и о ней я больше поведала, чтобы читатель примерно понимал, что до деревни, из которой исчез Борис Романович, у него была жизнь.

Хочу еще добавить, точнее, прошу обратить внимание, что в этот раз стиль написанного мной произведения отличается от привычной манеры. Здесь я попыталась выражаться художественно, поэтому не слишком удивляйтесь, когда будут попадаться резкие для слуха обороты, кривоватые фразы и неумелые комментарии, с которыми я не больше, чем экспериментировала, впервые позволив себе большую форму. Заранее приношу извинения и скромно надеюсь, что редактор хоть как-то сможет привести рукопись в годный для читателя вид.

Однако уже хватит расшаркиваться и откладывать наше путешествие.

Давайте знакомиться. Я Анна Грачева и, как оказалось, быть журналисткой – не главное мое умение.

Сентябрь. Запись 1

Около ворот нового дома меня встречала целая делегация. Местные жители выстроились в ряд, чтобы поприветствовать гостью. Если честно, такой прием льстил, о чем красноречиво сообщила моя широкая улыбка.

– Добро пожаловать в Кандалку! – дружно выкрикнули старушки и взмахнули разноцветными платками.

Для полноты картины не хватало только хлеба и соли к их развеселому, будто бы отрепетированному приветствию.

Я, совершенно неготовая и необученная к таким реверансам, чуть не промаршировала мимо них, пожимая каждому руку, как то бы сделал какой-нибудь глава поселения, который, к слову, был тут же. Глава поселения выглядел так, как и должен выглядеть человек в его должности: невысокий, гладко выбритый, пузатый, со вторым подбородком и как будто короткими ручками, которые удобно укладывались поверх упругого, как мячик, живота. Он первым и взял слово:

– Очень рады, я Иннокентий Степанович! Вот приехал, чтобы лично вручить ключи от дома, – немедля всунул мне в руку ключи, и, покашляв, закончил – и сказать, что всячески в вашем расследовании посодействовать готов.

Добавил, что не передать, насколько сильно жители Кандалки огорчены происшедшим, вручил коробку конфет, а после раскланялся, потому как дома его в нетерпении ожидали внуки.

Как только Иннокентий ушел восвояси, старушки оживились.

– Я Галя, живу в начале деревни, – сказала низенькая худенькая старушка с опущенными уголками губ, – что будет нужно, обращайтесь, – шепнула она и двусмысленно подмигнула.

Ее оттолкнула другая бабушка и громко произнесла:

– А меня Нюрой звать, мой дом неподалеку, сразу за поворотом, – указала рукой вдаль, – я ваша самая ближайшая соседка. Ну не считая сторожа, но его и считать-то нельзя, потому что пока не прибыл. Ой, этот только деньги собирает, а сам ничего не сторожит. Хорошо, хоть не пьет!

– Да, хорошо, что не пьет, – подтвердила Галя.

Нюра была противоположностью Гали: рослая, крепкая, полная сил.

– Товарищ Зверев, – произнес высокий тощий старик с острым носом. – Вам сколько годков-то? – спросил он, но ответа не дождался. – Это что же получается, нам ребенка из города прислали, чтоб дело разгадывал? Тьпу! – Зверев сплюнул, потоптался раздумывая, но все же покинул нашу делегацию.

– Ты на него внимания не обращай, – затараторили окружившие меня старушки, которым страсть как было интересно, кто я, как живу и есть ли у меня муж и дети.

Две последние старушки оказались самыми старыми, их кожа была темная, с яркими пятнами, обилие которых сравнимо с густой окраской мухоморов, их лица так обросли морщинами, что черты еле угадывались. Если бы их переставили местами, а меня закружили, я никогда не отгадала, кто из них кто. Они еще так тихо разговаривали, что я даже не расслышала их имена. Но они мне показались душевными, поэтому я не противилась их костлявым прикосновениям. Даже когда я потом прогуливалась по улочкам, замечала, как старушки маячат возле окон, доброжелательно улыбаются, машут. Кроме этого, который звался «товарищем», он, завидев меня, всегда сердито сдвигал брови и закрывал занавески.

Дряхлые старушки, как и Галя, жили в начале деревни. Каково же должно было быть их любопытство, чтобы они решились дойти сюда, до этой улицы, ведь я только что шла от их домов, и дорога заняла не меньше сорока минут.

Они все пытались завладеть моим вниманием, пока та, что представилась Нюрой, не скомандовала отступить, поскольку гостье, то есть мне, нужен был отдых с дороги. Я благодарно улыбнулась и направилась к воротам, не переставая оглядываться и взаимно махать новым подругам.

Дом мне предоставили хороший, наверное, самый дорогой в этой деревне! Вряд ли бы редакция стала тратить много денег, более логичное объяснение, что цены здесь значительно ниже питерских.

В доме было два этажа. Второй этаж поменьше, там располагалась спальня и кабинет с террасой. На первом этаже большая гостиная, совмещенная с кухней, и комната для гостей. Пространство гостиной и кухни разделял большой стол из массива, дальше располагался камин и книжный шкаф. В основном все книги были про советских вождей.

По сравнению с кабинетом на втором этаже первый этаж казался более уютным, кабинет же выглядел слишком претенциозно, не под меня да еще и какой-то маленький, срезанный. Не желая менять привычку работать в пространствах, где много воздуха, я сразу определила, что буду писать за кухонным столом, ведь с этого места дом виден целиком, а в окне возле стола открывался вид на сад.

Сад оказался значительно больше, чем показалось на первый взгляд, обойти его весь – не меньше пяти минут. Там росло с десяток деревьев и ютилось несколько сараев. Ничего примечательного. Видимо, изначально предполагалось, что на территории будет еще один дом или, может быть, гараж, но проект забросили вместе с частью кирпичей по краю деревянного забора. Так и воздвиглось просторное закрытое место для прогулок интровертов. И снова – не для меня.

После отправилась на разведку. Если не считать сторожки через дорогу, которая пустовала, то в метрах пятистах от моего дома никто не жил. Справа проулок упирался в лес, если повернуть налево, то через сто шагов начиналась улица, где жила Нюра, с другой стороны – пустынная дорога к болоту.

Вся деревня – не больше ста домов, однако домики до чрезвычайности были разбросаны друг от друга, оттого деревня и улица растягивались, и создавалось впечатление, будто они больше, чем есть на самом деле.

Как же из этой крошечной деревни мог пропасть человек, да еще так, чтобы никто не знал, куда он делся? Неужели местные обитатели настолько замкнуты и разобщены? Куда ты пропал, Новиков Борис Романович?

Однако я мигом забыла о журналисткой миссии, дивясь вольности этого места. Кажется, будто российского жителя сложно удивить деревенскими видами, но я была городской от корней и до самых кончиков. Я не то чтобы не видела деревень, но все разы, когда родители или друзья вывозили меня на природу в Ленинградскую область или Карелию, я была так поглощена нескончаемыми задачами, учебой или работой, что не замечала окружающего мира. Да и те места, в которые меня вывозили, если честно, сильно отличались от Кандалки. Она была какой-то уж слишком художественной, словно ее вытащили из старого доброго фильма или, может быть, даже из сказки, помните, раньше много таких показывали по телевизору – про бабу Ягу и Кощея, и поместили на окраине России. А может быть, все дело в том, что я повзрослела? А повзрослев, изменила отношение к реальности, и теперь смотрела на нее во все глаза.

Да и как было не восхититься этими маленькими аккуратными домиками с побеленными наличниками, до блеска вымытыми крыльцами и дворами (о, это, кстати, отдельный секрет, как вычищаются такие дворы, но о нем я расскажу чуть позже)! У каждого двора, даже у домов дряхлых старушек, подстриженная лужайка. Про дряхлых старушек я вспомнила неслучайно, потому что как раз недалеко от их домов располагался небольшой рынок, точнее, не рынок, а прилавок-палатка, который я приметила еще по приезде. Эта палатка стояла прямо возле магазина, как я поняла, единственного в деревне. Палатка и магазин между собой не конкурировали, а скорее гармонично дополняли друг друга.

За деньги в палатке редко когда продавали, деревенские, в основном, товарами, обменивались. Кусок сала менялся на ведро яблок, кружевные скатерти и платки – на гвозди или рассаду. За деньги продавали тем, кто проезжал мимо, но по этим дорогам редко ездили чужаки.

На рынке я нашла разные экзотические вещи: металлические чайники, ковши, музыкальные пластинки и фотоаппараты. Один фотоаппарат приобрела себе, здесь же нашла нераспечатанную пленку. Я знала, что все буду снимать на телефон, это скорее было баловство, блестящее, вычищенное, с любовью хранимое старичком баловство.

Но больше всего в палатке было трав. «Они лекарственные» – сказал мне кто-то из местных. Я купила себе несколько пучков с самыми смешными названиями: чернобыльник, одолень-траву, чертополох.

– Что тут набираете? – спросила меня как из-под земли появившаяся Галя.

– Да вот травку всякую продают, я и взяла себе чай заваривать.

– Здесь выбора немного! А моя трава – лучшая на ближайшие тысячи километров, так что если вам понадобится, – согнулась, приблизила свое лицо к моему и доверчиво так произнесла, – для любых целей, приходите тогда ко мне я.

Я не понимала, зачем мне могла пригодиться трава в таком количестве, однако же в гости обещала прийти.

*

Это маленькое поселение поражало спокойной атмосферой и незамысловатостью, тем удивительнее было увидеть здесь далеко не глупого, но слегка сумасшедшего Ивана.

Почему сумасшедшего, потому что в первую нашу встречу парень боролся с бычком Борисом, ну как боролся, бычок катал его по земле, а Иван кричал прохожим, что все в порядке. Когда, наконец, Иван поднялся на ноги, то объявил, что пропавшего Новикова не знал, потому как сам недавно вышел из тюрьмы. При этом он умудрился мне рассказать о какой-то книге, в которой доказывается, что однажды животные захватят мир. Я постеснялась спросить, не по этому ли он пытается побороть бычка, но именно с того дня стала внимательно следить за Иваном.

Улыбался он нечасто, но угрюмости в нем не ощущалось, когда я ловила его взгляд, в нем чувствовалась открытость, ясность. А взгляд приходилось именно ловить, потому как в глаза смотреть Иван не любил, вроде как страшился, не расценят ли прямоту за вызов, слишком уж он не желал выставляться. Позже замечена в нем была еще одна черта – какая-то неуместная целомудренность, никак не сочетающаяся с огромным тридцатилетним мужчиной в двадцать первом веке. В первое время я даже думала, что он стыдится обсуждать личные темы, поскольку чрезмерно ему нравлюсь, но оказалось – я ни при чем, вести разговоры «о женщинах» было вне его мира. Эта деликатность, конечно, тоже не могла не вызвать во мне любопытство. Но говорить с ним было тяжело, его ответы я не всегда понимала, как он, в свою очередь, не разбирал моих вопросов. То, что он опасался меня – было очевидно. Помню, как однажды пригласила Ивана в гости, на его лице выразился ужас, он даже не попрощался тогда, побежал в другую сторону. Весь следующий день смотрел на меня с недоверием.

Его холодность, нелюдимость, некое равнодушие манили меня, ведь, по сути, я должна была интересовать его больше, чем он меня.

Я хотела пригласить его куда-нибудь, чтобы пообщаться, пооткровенничать, но в деревне не было возможности сходить ресторан или кафе, поэтому решилась на крайние меры – самой зайти к нему в гости.

Дом Ивана оказался довольно ветхим, покосившимся, видимо, совсем-совсем старым, но окна были намыты так тщательно, что отражали каждую прожилку листьев малины.

– Чего вы тут стоите?! – обратился ко мне проходящий мимо товарищ Зверев. – Вы, верно, не знаете, кто живет в этой хибаре?

Я резко обернулась и окинула старика самым неприятным взглядом, на который была способна.

– Знаю.

– Ничего вы не знаете! Если бы знали, какая у него репутация, то не стояли бы здесь!

– Все я знаю, – повторила я сухо.

– Что ж, значит, вы ничем не лучше, если знаете, а все равно стоите, – он сплюнул и поспешил уйти.

Постучала в ворота, мне открыла худенькая женщина, я крайне удивилась, поскольку никак не могла подумать, что Иван может быть женат. Несмотря на изумление, профессиональная наглость сама втолкнула меня в открытые двери. Когда я вошла в дом, то увидела, что Иван обучает какого-то мальчика английскому языку. Почему-то я была убеждена, что ребенком-то Иван точно обзавестись не мог, и сразу же успокоилась.

Хозяин дома, заметив меня, вскочил с места, на лице его отразилась грусть и смущение, мне и самой стало неловко, сложно даже вспомнить, когда я ощущала себя так в последний раз. Присесть мне не предложили, и я сама взяла табурет. Иван внимательно следил за каждым моим жестом, не осмеливаясь ни прогнать меня, ни продолжить урок.

– Я не помешала? – спросила я громко.

После долгой паузы женщина неуверенно произнесла:

– Наверное, нет.

Женщина налила чай, а мне и это не понравилось, слишком уж свободно хозяйничала в доме Ивана, но я, конечно, промолчала, силясь не выдать выражением лица возмущения. Похоже, аскетизм у Ивана был во всем: не только в одежде, но и в доме, будто бы намеренно не хотел ни к чему привязываться.

Наконец, заговорил мальчик, и Иван, будто очнувшись, сел на место и принялся поправлять ученика.

Через пятнадцать минут урок закончился, и я, чтобы разрядить обстановку, заговорила о деревне, новостях и событиях. Оказалось, что я о них знаю больше, чем Иван. Женщина, не выдержав более неловкой ситуации, скоро распрощалась и, потянув ребенка к выходу, тихо ушла.

Иван продолжал молчать, лишь изредка поглядывал на меня, с каждой минутой я чувствовала себя все более неудобно, ничего не оставалось, как тоже уйти. Кротко и печально.

Запись 2

Сегодня поближе познакомилась с Нюрой – загорелая, чистенькая женщина, нет, бабушка. Я в красках расписала ей долгосрочные задачи своего пребывания в деревне, на что она заявила, что тот, кого я ищу, давно уже либо уехал на ПМЖ в другие места, либо затерялся в глуши, поэтому мои поиски и не увенчаются успехом. Хотя теперь уже стало понятно, что строгость Нюры больше напускная, но спорить с ней я все равно не решалась, лишь аккуратно пыталась развеять скептический настрой. Отчего довольно быстро ей наскучила моя история, и она пошла мыть, вычищать до блеска, а лучше сказать, шкрябать во дворе пол.

Нельзя было не подсмотреть, не подивиться этому таинству. Из досок в стене Нюра вынула огромный то ли нож, то ли топор. Выглядел неопознанный инструмент устрашающе, этот эффект усиливала обмотанная черной изолентой рукоятка.

Прежде всего доски поливались чистой водой без шампуней и всяких моющих средств, когда доски размягчались, ножом счищалась грязь. Для этого нужно было всем телом налечь на металлическое основание и с силой давить, так снималась верхняя шкурка доски вместе с грязью. Одна доска могла занимать около пятнадцати минут, всего их было десять. После того как доски очистили ножом, вода менялась, и пол не менее усердно мыли тряпкой. И снова темно-коричневую вязкую воду выливали в кусты, но прежде заглядывали в ведро, чтобы изумиться многообразию мусора. Наконец, двор поливался-заливался чистой водой, а доски из грязно-серого цвета превращались в оранжево-бежевые, как будто свежий сруб. В округе надолго повисал мокрый древесный запах.

После побежала к Ивану, не дождавшись вечера, о котором сама с собой договорилась накануне. Этой паузой я хотела наказать его за вчерашнее негостеприимство, хотя я, конечно, обманывалась, что для него это будет пыткой, поэтому и побежала.

Зайти в дом не решилась, позвала с улицы, здесь все так делают. Дикая, я дикая.

Иван вышел тут же, в руке держал лукошко. Я рассмеялась. Он не обратил внимания на смех. Устремился в сторону леса, я засеменила за ним. Всю дорогу думала о том, что если у всякого есть тяжелая повесть, то у Ивана, должно быть, она неприподъемная.

Мы замешкались возле дома Нюры, теперь она уже возила дрова. Иван вырвал у нее из рук тележку с дровами и повез их во двор. Когда Нюра делала не то, что нужно, Иван ругался на блатном жаргоне, но не матерился. Его манера разговаривать меня не раздражала, скорее дивила. В хорошем смысле этого слова.

Потому как язык – поразительный механизм. Если говорить о языке, которым мы пользуемся в обиходе и о том, который преображаем для статей, это вещи совершенно разного порядка. Ты можешь матюгаться безбожно день ото дня, но садясь перед монитором и ощущая под пальцами хрустящую пластмассу, тут же набираешь – «неосуществимо».

Язык печатный ужасен, даже самый хороший и тот ужасен. Поэтому никто ничего не читает, ведь довели людей до белого… (вот я о чем и говорю). Заявляю, нет провозглашаю – мы убили язык! Современный человек не оценит ни витиеватых фраз, ни причастных оборотов, все это мертво и оторвано от настоящей жизни. Я в реальной жизни истеричная, припадочная, визгливая, не всем это нравится, но все отмечают, что я персонаж живой, чувствующий. А на бумаге отобразить свои качества не могу. Это, конечно, еще и оттого что таланта нет, но и потому что язык загубили.

Ох, сколько силы в Нюрином вскоре совсем исчезнувшем «куды» и сколько красоты и характера в Ивановом «доказательству».

Пропадем мы скоро не от ядерной войны, а потому что замолчим. А может, всего-навсего писать перестанем? Закопаем это дело и станет лучше, потому что как минимум жалких попыток не будем демонстрировать и видеть. Надеюсь, что так.

Что же касается образности языка Ивана, то в наших последующих ссорах он никогда меня не оскорблял, его манера была тоньше, дольше, разрушительнее, он умел обидеть смыслом. В некотором роде это талант, значит, натуру человека чуял. Но он в полной мере не осознавал, что такие обиды, как бы ты не менялся и не совершенствовался, оставляют на душе след, что после такого ты никогда не сможешь думать о себе хорошо. Иван же, в свою очередь, к словам относился не больше, чем к подмеченному и высказанному замечанию, на которое сам бы никогда не обиделся, потому что сердиться не умел.

Иван не просил меня помогать Нюре, а сама я помощь предлагать не собиралась. Было приятно сидеть на лавочке, оставлять заметки в блокноте, наблюдать, как выверены движения этих загорелых, поджарых людей.

Когда мы снова выдвинулись в лес, вечерело, Нюра дала нам в дорогу вареных яиц. Я проголодалась и тут же съела свое. Иван осуждающе глянул, но ничего не сказал.

Всю дорогу со мной молчал, но бубнил что-то под нос, будто с лесом беседовал. В детстве я тоже так делала, когда с дедом за грибами ходила. Сколько мне тогда было, лет шесть? Плохо помню, только этот запах. Мокрый. Где-то я прочитала, что запахи запоминаются лучше всего. Действительно так. В памяти почти не сохранился образ деда (только блестящая на солнце лысина), но дух леса мне знаком, возникает в сознании непроизвольно. Любопытно, вспомню ли я через пять лет густую бороду Ивана, его блуждающий взгляд? Надо бы понюхать, как пахнет Иван, но как это сделать, чтобы снова не напугать его?

– Анна, тебе не страшно в нашей деревни? – обратился он ко мне.

– Чего мне бояться? Я же из города! У нас там на каждом шагу психи и маньяки, – паутина неприятно прилипла к лицу, я попыталась убрать ее, но она не поддавалась, щекотала нос.

– Только у нас здесь умерших больше, чем живых. Ты вон до кладбища ради интереса как-нибудь прогуляйся, увидишь, сколько могил.

– Чего это ты меня в лес позвал и про мертвых тут же заговорил? – занервничала я.

– Я тебя не звал, – откликнулся Иван, о чем-то задумавшись. – А людей не всегда здесь в могилы закапывали. Реже закапывали, чем нет. Через деревню основная дорога до тюрьмы проходит. Поэтому здесь раньше частенько заключенных гнали.

– И тебя тоже? – спросила я в шутку и только потом поняла, насколько она неуместна. К счастью, он мои слова то ли не услышал, то ли пропустил мимо ушей.

– И руки, и ноги у них в кандалы закованы были. Это уже после придумали, что деревня Кандалкой называется, потому как здесь заключенным с ног кандалы снимали, с тем чтобы идти легче. Но это неправда. Не снимали. Сама тюрьма в десяти километрах отсюда.

Раздался стук, словно протяжно заскрипело дерево. Я замерла, огляделась по сторонам.

– Что это? – засуетилась я.

Иван даже не заметил, что я отстала, уверенно переступал через бревна, не смотря под ноги.

– Души мертвых еще здесь.

– Боже мой! – размахивая руками, поспешила за спутником. – Может, сменим тему?!

– Местный батюшка, которого уже нет в живых, однажды сказал мне, что на деревне проклятье. Ты же видела сгоревшую церковь? – оглянулся на меня. – Все из-за нее!

– Что из-за нее? Духи? – зашептала я.

Он скривился.

– Ты как слушаешь? Церковь старая всех привечала, оттого и сожгли. Лишь по правилам человеку жить полагается.

Я не стала больше ничего уточнять, но поразилась тому, что Иван верит в такие небылицы, наверное, здесь совсем нечем заняться, потому каждый развлекается как может, а верить в мистику – занятие захватывающее, с этим не поспоришь.

Шли по тропинке, пока не оказались в центре поляны. От закатного солнца золотом блестела трава и наша кожа. Иван обернулся, я невольно улыбнулась ему. Опустились на землю. Он развернул сверток, там оказалось немного хлеба и парочка малосольных огурцов, достал Нюрины гостиница, из-за пазухи вынул маленькую фляжку. Открутил крышку, налил в нее напиток, протянул мне, я не отказалась.

Снова раздался стук, Иван посмотрел по сторонам.

– Вон он, – показал на дерево. Там сидел дятел. – Ты знала, что дятлы не вьют гнезда, а выдалбливают дупло, и над созданием жилища трудятся и самец, и самка. Они даже яйца по очереди высиживают. Такие разумные создания!

Стало так тепло и уютно, что пока на поляне играли солнечные зайчики, мы даже не думали подниматься, мы отпивали самогон из фляжки и поочередно протяжно вздыхали.

Возможно, это все Ванькин самогон, а может, новые впечатления, но я казалась себе неуязвимой. Я перебирала пальцами солнечные лучи, предчувствуя, что, наконец-то, могу быть полезной. Не только пропавшему Новикову, но и другим жителям этой деревни.

Здесь стоит отдельно написать о таком качестве, как полезность. Как бы я ни противилась, но все равно все мои устремления идут от нее. Конечно, я понимаю, что желание быть полезным больше от гордыни, мол, помогу несчастным людям, а они меня потом героем считать будут, на руках носить станут.

Быть героем… да, я бы этого хотела.

Понимаю, но поделать с этим ничего не могу.

Наверное, если я отыщу Новикова, меня начнут почитать. Может быть, я его не то чтобы разыщу, а спасу. Вырву из лап непредвиденной напасти.

Только есть ли у меня средства и силы для спасения? Вот если разобрать все мои попытки быть героем, они заканчивались весьма жалко: несчастного щенка, с которым я обнималась в подвале, пришлось в итоге выставить на улицу; голодная девочка из неблагополучной семьи, которую я привела в дом, обворовала нас; а мужчина, которого я хотела сделать счастливым, оказался человеком нездоровым и еще больше разрушился, и разрушил меня.

И не получится ли в этот раз так же, что, встретив даже незначительное препятствие, я почувствую себя неспособной с ним справиться и снова впаду в нескончаемые поиски нового места, ситуации, где я смогу проявить себя как настоящий герой.

Боже, дай мне силы! Сделай меня самой бесстрашной на Земле!

*

Давно следовало затронуть эту тему, точнее, я много раз на эту тему рассуждала в дневниках, но не так прямолинейно, как хочу это сделать сегодня. Я хочу поговорить о мужской красоте.

Почему-то считается, что красивыми может быть природа, предметы, все что угодно из материального мира, и, конечно же, женщины – из нематериального. Последние из века в век слывут не только образцом красоты, они и музы, и жены, и объекты.

И никогда, совершенно никогда и никто не посвящал мужчине песен (шоу-биз с его: «ты меня бросил, а я любила» не будем считать, конечно), стихотворений, не разоблачал их, делая предметом восхищения (но были же скульпторы… ладно, не совсем обделены вниманием).

В этом послании я скорее обращаюсь к женщинам, безусловно, мужчины нас обижают и т.д. и т.п., но, даже учитывая это, кажется несправедливым то, что как только появилось чуть больше свободы, мы сразу же бросаемся на танки за свои права. И права нужно отстаивать, и я рада, что это делается. Однако же не всегда заниматься только этим!

Как сложно, оказывается, писать на эту тему, приходится сглаживать углы да оправдываться за каждое неосторожное слово. Но не думаете, что я из страха это делаю, точнее, не из-за того страха, что меня осудят, а оттого что не поймут.

А спросить я хочу следующее: почему из десяти женщин ни одна не стала рисовать мужчину, восхищаться чертами его лица, изгибами тела? А ведь у них тоже есть изгибы. Мужчины восхитительны и телом, и чувствами, и света в них много, и силы. Быть может, оттого они грубы и жестоки бывают, что только этого от них и ждут? Хотя всякий знает, что чем красивее его считают, тем сильнее он таким желает стать. Говори любой/любому замарашке, что он прекрасен, и тот будет видеть и чувствовать себя именно таким, и будет благодарен миру, что желание творить добро как-то само собой появилось.

И уж если говорить о правах, так почему бы женщинам не отстаивать свое право восхвалять сосцы мужчины, как они, не стесняясь, восхваляют наши? И ведь может случиться такое, что решение всех наших проблем намного проще, чем кажется. Чтобы избавить мир от войн, политических разногласий, стремления к захвату власти, нам только и нужно, нам только и стоит…

сказать мужчине, что он красив?