Текст книги "Зачем тебе любовь?"
Автор книги: Наталья Потемина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Заткнись! – заорала Ленка.
Молоток захлебнулся и сдох.
Почему-то сразу стало легче.
А может, не молотком? Может, лучше словом? Ведь оно, как ни крути, было первым. Но каким таким словом? Чем вы нас можете удивить? Ну, я не знаю... Попробовать-то можно? Зря время потратите. А все-таки? Не советую. А я рискну. Сделаю еще один шаг навстречу, с вашего позволения. Ну-ну, бог вам в помощь. Ну-ну...
– Малыш, – Ленка тихонько поскреблась в дверь, – открой мне, пожалуйста...
За дверью молчали.
– Малыш! – Ленка уже не стучалась, она прислонилась к стене и рассеянно рассматривала рисунок на плафоне бра.
Модерн, начало века, отметила она про себя. Красиво.
– Малыш!
– Ну я просил же...
– Нам надо поговорить, – настаивала Ленка.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
В замке повернулся ключ, но дверь осталась закрытой.
Ленка немного растерялась, но потом сама отворила дверь и вошла.
Малыш стоял у окна и курил в форточку.
Ленка села на диван.
Что мне делать с руками, мучилась она. Куда их деть? Они мне мешают. Мне мешают руки. Руки мешают мне. Мешают мне руки! Жанна Д`Арк хренова.
Она глубоко вздохнула и на выдохе произнесла:
– Вот.
– Это все? – мгновенно отозвался Малыш.
– Что «все»? – не поняла Ленка.
– Это все, что ты хотела мне сказать?
– Ты что, меня гонишь?
– Как можно... – Малыш повернул к Ленке свой красивый профиль, но продолжал говорить с ней через плечо.
– И на этом спасибо.
– Ну и?.. – подгонял Малыш.
Не то говорит, не то плюется...
– У нас мог бы быть ребенок.
Кто это сказал, испугалась Ленка и оглянулась. В спинке старого кожаного дивана было вмонтировано длинное узкое зеркало. Из него смотрели ее собственные округлившиеся от ужаса глаза.
Повисла пауза. Первым ее прервал Малыш:
– Ты что-то сказала?
– Сказала... – прошептала Ленка.
– Повтори, – приказал Малыш.
Он все еще стоял к ней спиной.
– У нас был ребенок.
– В смысле, «мог бы быть»? – Малыш резко развернулся и уставился Ленке прямо в глаза.
– Гип-пот-тет-тически, – заикаясь, проговорила она.
– Это ты, типа, так пошутила, остроумная моя?
Слово «остроумная» почему-то очень Ленку задело. Остроумная, говоришь? Ну я тебе сейчас врежу.
За окном восстал из мертвых отбойный молоток.
– Нет, милый, я не шучу, – спокойно ответила Ленка.
– И как тогда тебя понимать? – Малыш заметно нервничал.
– А как хочешь, так и понимай.
Он отлепился от своего окна и заходил по комнате.
Ленка хранила молчание: теперь моя, блин, очередь.
– И что же ты сделала с ним, Лена? – чеканил шаг Малыш.
Ленка молчала.
– И что же ты сделала с нашим ребенком, дорогая? – настаивал Малыш.
– А я его убила... – громко сказала Ленка и, подумав, добавила: – милый.
На слове «убила» Малыш споткнулся, на слове «милый» заходил вновь.
– И когда же ты это успела, дорогая?
– А еще там, в сентябре, – отозвалась Ленка и, придурковато улыбаясь, тоненько-тоненько допела: – где лист кленовый на ветру дрожит.
На лбу Малыша появились глубокие поперечные морщины. Мыслительный процесс явно его не украшал.
– Это когда? – спросил он и остановился. – Это... тогда?
Ну наконец-то, подумала Ленка, дошло.
Повисла долгая бессмысленная пауза.
Первым ее прервал Малыш.
– Зачем? – тихо спросил он.
– Затем! – твердо ответила Ленка и тут же закрыла лицо ладонями: если сейчас он начнет ее бить то, по крайней мере, не по морде.
Стало так тихо, что Ленке показалось, будто она умерла.
Но потом она прислушалась и... не услышала, нет, скорее почувствовала еле заметное движение воздуха. Ангел пролетел, догадалась Ленка и чуть раздвинула пальцы.
Над головой Малыша тонкими капроновыми крыльями трепетали медленные белые банты.
* * *
Когда она очнулась, Малыша в кабинете уже не было.
Его не было и вне кабинета.
В каком-то тумане Ленка обходила комнату за комнатой и только в конце своего пути заглянула на кухню.
На плите догорал давно выкипевший чайник.
Ленка машинально схватила его за ручку и тут же уронила на пол. Металл раскалился почти добела. Минут двадцать она отмачивала ладонь под струей холодной воды, и все равно на кончиках пальцев появились некрасивые волдыри.
Ленка села на «электрический стул» и задумалась.
Как все-таки скучно жить.
А главное, как противно...
* * *
Ближе к вечеру позвонила мать и ни с того ни с сего позвала Ленку в церковь, отстоять всенощную службу.
– Какая служба, мама? – взмолилась Ленка. – Ты издеваешься надо мной, что ли?
– Как раз наоборот, – бодро ответила мать, – я о тебе забочусь.
После всего пережитого Ленка уже не очень хорошо соображала. Лишь бы отделаться от матери, она вежливо предложила:
– Давай я тебе перезвоню.
– Лена! Не вешай трубку, – заорала мать.
– Ну что еще?
– Лена, тебе надо.
– Мама, я не могу!
– Тебе надо, Лена!
– Мама, у меня нет сил...
– Вот и хорошо, Ленуся, – непонятно чему обрадовалась мать, – заодно и помолишься.
– Давай в другой раз. Пожалуйста! – сделала последнюю попытку Ленка. – Мне сейчас это не ко времени.
– Лена, тебе надо! – настаивала мать. – Тебе обязательно надо! А сама ты туда не выберешься. Вспомни все свои беды! Неспроста все это, Лена, ох, неспроста!
Ленка считала себя не очень верующим человеком и жутко раздражалась, когда мать чуть ли не силком тащила ее в храм и заставляла совершать там какие-то непонятные обряды, но на этот раз ее вдруг проняло, и неожиданно для себя она согласилась.
Договорились встретиться на Китай-городе. И только подъехав к станции, Ленка спохватилась, что они не решили, на каком из многочисленных выходов будут ждать друг друга. Ленка наугад прошла до головы Ногина, потом вернулась в центр зала, пропустила пару-тройку поездов и собралась было уже выйти на улицу, как подъехал очередной состав и Ленка увидела мать.
На ней был старый Ленкин плащ и какой-то глупый платочек в клеточку, да и сама мать была какая-то щуплая и неожиданно постаревшая. Ленку что-то больно кольнуло в бок, непонятное чувство стыда и необъяснимой вины накрыло ее душной волной и тут же отпустило. Мать шла ей навстречу и почему-то тоже виновато улыбалась.
– Я думала, что мы разминемся, – сказала она и поцеловала Ленку в щеку.
– Я тоже так думала, – ответила Ленка, и они молча направились к выходу.
Маленькая красная церковь стояла у самого выхода из метро, и когда они вошли внутрь, там уже было негде яблоку упасть.
– Долго нам здесь? – раздраженно спросила Ленка.
– Сколько выстоим, – успокоила ее мать.
Ленка прислонилась к холодной каменной колонне и огляделась. Публика была разношерстная, но, к Ленкиному удивлению, старушек, которые обычно недовольно на нее зыркали, было совсем немного. Большинство приходилось на верующих молодого и среднего возраста. Рядом с храмом возвышалась громада здания администрации президента, и сейчас среди общей серой массы выгодно выделялись солидные мужчины в дорогих костюмах и тетки с задорными, намертво залаченными челками.
Мать принесла свечи и встала рядом.
Ленка не любила ходить в церковь накануне больших праздников. Общая молитва не только не вдохновляла ее, а напротив, сковывала. Она вообще боялась толпы, и к тому же ее внезапно мог охватить еще и приступ клаустрофобии. От близости чужих человеческих тел, нехватки воздуха, тесноты личного пространства, ограниченной видимости и множества не пойманных, но спиной ощущаемых взглядов Ленке всегда становилось тяжело и очень неспокойно.
Еще неудобнее было ходить в храм не одной, а с кем-то за компанию. Тягостная обязанность общаться друг с другом в перерывах между молитвами раздражала Ленку и не давала ей войти в то единственно верное состояние, при котором на нее сходило какое-то странное трехглавое чувство одновременного унижения, страха и любви.
Она отрывалась от компании, пряталась и, только оставшись в полном, неприкасаемом одиночестве, могла наконец расслабиться и сосредоточиться на своих мыслях. И сразу ком подкатывал к горлу, влажнели ладони, слезы сами начинали струиться из глаз неуправляемо и обильно. В этот момент подбегала подруга, и вставала рядом, и старалась заглянуть в лицо, и Ленка уже не в состоянии была ни думать, ни чувствовать, а только пыталась неимоверными усилиями воли остановить этот неудержный поток, чтобы никто, не дай бог, не заметил.
У алтаря началось какое-то волнение, тихий рокот быстро прокатился по рядам, и тут же воцарилась тишина: началась служба.
Ленке из-за колонны почти ничего не было видно. Но она хорошо слышала и монотонный голос батюшки, и вторившее ему жалостное пение хоров, и неясный шепот молящихся.
В храме было душно, пылали свечи, слепило золото икон, и отовсюду: с темных прокопченных стен, с громоздких раскрашенных колонн, с высоких купольных сводов – на Ленку взирали строгие равнодушные лики. И ей впервые стало страшно от сознания того, что ей всей жизни, и прошлой, и настоящей, и будущей, ни за что не хватит, чтобы выпросить, вымолить, вытребовать у них прощенье и поверить в себя, и пообещать, и больше уже никогда не возвращаться на тот путь, который никуда не ведет.
Чтобы не зарыдать, Ленка изо всех сил вжалась спиной в колонну и закрыла глаза. Позже она не смогла вспомнить, что она чувствовала в этот момент, о чем думала и сколько времени простояла так, обессиленная и обездвиженная. Но неожиданно кромешная тьма ее опущенных век вдруг высветлилась и забелела каким-то ярким, нездешним светом. Ленка не удивилась, не испугалась и не открыла глаз, а, напротив, зажмурила их крепче, и все вглядывалась, и вглядывалась в эту искрящуюся бесконечную даль, и не видела ни дна ее, ни края.
Впервые в жизни она ощутила такой покой, такую мощную незаслуженную защиту, родственную, свалившуюся на нее с неба заботу, что лицо ее от новых, непривычных чувств на мгновенье скорчилось некрасиво и тут же расслабилось. От гнетущей невысказанной благодарности черты ее смягчились, расплылись и словно помертвели. Платок соскользнул с головы и упал на плечи, губы затряслись, колени подломились, и Ленка с тихим, чуть слышным стоном сползла по стене прямо на пол.
Очнулась она только на улице. Два бравых помощника президента стояли возле нее в почетном карауле, а рядом, причитая и заламывая руки, суетилась мать.
О возвращении в храм не могло быть и речи. Снова ставить ни в чем не повинных людей на уши Ленке не хотелось. Она сидела на скамейке у троллейбусной остановки, сосала валидол и думала, что делать дальше.
Было поздно, транспорт не ходил, метро не работало, и даже частники стремглав проносились мимо, не реагируя на Ленкину мать, успевавшую в перерывах между стенаниями еще и голосовать. Один из добровольных помощников предложил Ленке довезти ее на своей машине до дома, но она вежливо отказалась и, наорав на мать, которая изо всех сил пыталась предоставить ее заботам интересного во всех отношениях мужчины, одна пошла в сторону Старой площади.
Пройдя мимо Политехнического музея, она вышла на Лубянку, миновала безлюдную Сретенку, под желтые светофоры перебежала Садовое кольцо и оказалась на бескрайнем проспекте Мира, на другом конце которого торчал финишный кафельный флажок Музея космонавтики.
Куда я иду, спрашивала себя Ленка. И сама себе отвечала: домой.
До дома Малыша она добралась только часам к четырем ночи. Открыла своим ключом дверь и сразу прошла на кухню, чтобы поставить чайник. То обстоятельство, что его, в общем-то, уже не было, совершенно выпало из Ленкиной памяти. В своем непредвиденном путешествии она продрогла до самых костей и единственное, о чем мечтала, это о горячем чае и теплой спине Малыша. Сейчас приду, думала она, и расскажу ему, как все было на самом деле.
На кухне горел свет. На столе стояла пустая бутылка из-под водки, на тарелках – неряшливые остатки закуски, рядом две стопки, два мутных бокала, и в центре всего этого великолепия красовался напрочь забытый Ленкой багульник.
В один день теткин хваленый веник сплошь покрылся мелкими розовыми цветами, и Ленка, наклонившись над ними, с наслаждением втянула в себя их тонкий арбузный аромат. Потом сорвала один меленький цветочек, зачем-то положила в рот и, тщательно прожевав, проглотила.
Не в силах расстаться с букетом, она вынула его из банки и, прижав к груди, пошла в спальню.
Над их аэродромной кроватью светил маленький бессонный ночник. Малыш без чувств, совершенно голый, лежал на спине в скомканных простынях, а между его ног, смачно чмокая и позвякивая сбруей, суетилась тетя Лошадь.
Глава 11
Ленка закрыла за Курочкиной дверь и вернулась в комнату.
На столе стояли две бутылки шампанского, одна безнадежно пустая, на дне другой еще что-то колыхалось. Ну и ладно, не обиделась Ленка, ну и пусть. На сегодня мне, пожалуй, хватит, а то эти поганые мыши вырвутся из холодильника и под веселую музыку Петра Ильича набьют Щелкунчихе морду.
Ленка провела языком по зубам, чтобы лишний раз убедиться, что все они на месте. На ощупь вроде бы все было в порядке. Но лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз пощупать, решила Ленка и прошла в ванную.
На полке у зеркала, там, где она его и оставила, лежал диктофон. Ленка, тут же забыв, зачем пришла, взяла его в руки и нажала на «Play». Сначала она ничего не услышала, потом раздался шум далекого водопада, и вскоре на водопад наложился чей-то слабый дрожащий голос, который тихо, но внятно сказал: «Итак, Малыш...» Послышался какой-то грохот и неясные матерные слова.
Ленка отключила диктофон и задумалась. «Итак, Малыш...» Что такое «итак»? Что это за слово такое смешное? Она произнесла его несколько раз вслух, меняя ударение. Не удовлетворившись услышанным, Ленка напрягла мозги и проговорила слово задом наперед: «кати».
Ну вот, все стало более или менее понятно, подумала Ленка. Типа кати, подруга, отсюда! Ничего тебе здесь больше не светит. Заключительный этап, подведение итогов, раздача ценных призов и подарков. Что я могу дать тебе, Малыш? Что мне оставить тебе на память? Какую грамоту подписать? Расшифровать свою магнитофонную пленку?
Ленка повертела в руках диктофон и улыбнулась, представив себя в роли журналиста. Заметка про нашего мальчика: «Девятимесячная беременность Малышом закончилась для Карлсона благополучными родами. В туалете гостиницы „Центральная“ собрались родные и близкие.
– Что бы мама хотела сказать присутствующим при этом радостном событии?
– Присутствующие! Пошли все вон!
– Мило, очень мило. А что мама чувствует в этот счастливый во всех отношениях миг?
– Счастье!
– А что бы мама хотела пожелать своему Малышу?
– Мама хотела бы сделать заявление.
– Браво! Браво! Слушаем вас!»
Ленка посмотрела на себя в зеркало и поправила волосы.
«Кащенко» может упираться до самого упора, но Карлсон жил, Карлсон жив, Карлсон будет жить!
Ленка села на унитаз и включила диктофон:
– Кати, Малыш...
Нет, все-таки «итак» будет правильней.
Сейчас я выскажу тебе все, что я о тебе думаю.
Что я думаю о тебе, что я думаю о себе, что я думаю о нас.
Но сначала надо наметить план действий.
Итак, Малыш...
Прежде чем начать новую светлую жизнь, я изменю тебе трижды. Сначала с Эдиком, потом с Игорем и, может быть, на правах дружбы, с Серым. А если поднапрягусь, то и перевыполню взятые на себя обязательства с каким-нибудь местным текстильщиком.
Не веришь? Не надо. Достаточно того, чтоб я сама в это поверила. Поэтому с большой долей уверенности и ты можешь считать, что это на самом деле произойдет.
А может, и не произойдет. Смотря какое настроение подвернется. И будет ли оно вообще. Но кое-какие приготовления, которые могут поспособствовать осуществлению моего дерзкого во всех отношениях плана, я уже сделала.
А может, и не я. Просто случай так распорядился. Приехала с Игорем, встретила Серого, кокетничала с Эдиком, все успела за один, взятый в отдельности день. По крайней мере, ощущение того, что я еще могу кого-то взволновать, греет мне душу до такой степени, что сегодняшнее туманное и седое утро кажется мне на редкость светлым и молодым.
Если бы только Эдик был понастойчивее, Игорь подогадливее, а Серый поциничней, то я бы навсегда отказалась от сослагательного наклонения. И все бы успела, и все бы смогла, и о чем вспомнить было бы. Это я тебя уверяю.
Но дело, Малыш, не в них.
Дело не в них!
Они ни в чем не виноваты, они вообще здесь ни при чем. Хорошие такие ребята, один лучше другого. «Мэн Хэле» на выезде, «Красная шапочка» на благотворительном субботнике. Но мне-то это зачем? Мне-то на фига?
А потом, вдруг они почувствуют, что это я от обиды, что это я со зла? От бессилия своего и бездарности, от безвыходности и безбудущности.
А какая, собственно, разница. Главное, чтобы я осталась если и не довольна, то, по крайней мере, удовлетворена. Целиком и полностью. И сверху и снизу. Ребром руки по горлу и средний палец как пистолет, стреляющий точно вверх.
Спроси меня, зачем это надо?
Нет, ты не спросишь.
Тебе не надо.
Да ты и не узнаешь.
А значит, не поймешь.
И по морде не дашь.
И не простишь.
И не поцелуешь, благословляя, в лоб, и не протянешь руку для ответного лобзанья, и не отпустишь грехи, и не пошлешь с миром на все четыре стороны. Потому что ты такой же, как и я. И нам, таким униженным и оскорбленным, для поднятия собственной самооценки и повышения тонуса ленивых мышц такие вольные упражнения небесполезны.
Если бы ты только знал! Если бы смог оценить всю прелесть и красоту случайной мести! Но я не белая, Малыш. Не белая и не пушистая. Не я начала первой. Не мне и выигрывать.
* * *
Ленка выключила диктофон и задумалась. Как такое могло со мной случиться? Голова вроде на месте, а крыша съехала. Что я здесь делаю? В чужом городе, в чужой ванной, с чужим диктофоном в руках...
Она сходила в комнату за сигаретами, а заодно прямо из бутылки отпила пару глотков шампанского. Захлебнулась, закашлялась, похрипела горлом, спела «до, ре, ми, фа...» и под долгую протяжную «соль» вернулась в ванную. Опять села на унитаз и включила диктофон:
– Итак, Малыш...
Что у меня с голосом? Ничего с голосом. Все нормально с голосом, говорю. Нет, не заболела. Просто ты забыл, какой у меня голос. А заодно и вид. Вид снаружи. А что у меня внутри ты и раньше не знал. Зачем зря заморачиваться? Но это уже не важно.
Как у меня дела? Да, естественно, здорово. В шоколаде, в мармеладе, в креме и манной каше с клубничным вареньем. Одна беда – твой Карлсон терпеть не может сладкого. Но в общем и целом нормально. Отдыхаю тут на полном обеспечении. Как говорится, веселюсь.
Отель, конечно, так себе, но на две скромных звезды вполне может претендовать. Море только далековато. Хотя на самом деле моря здесь нет. Только река. И я вчера сделала глупую попытку окунуть в нее свои кроссовки. Ничего, как ты понимаешь, не получилось. Просто не дошла. До конца. А могла бы.
В последнее время мне вообще многое не удается. Не знаю даже почему. Полоса, наверное, такая. Невезучая.
А как у тебя дела? Где ты? С кем? Последнее время ты куда-то пропал.
Откуда знаю? Так я у тебя под окнами ходила. Ходила, ходила, ходила... Все ноги истоптала. А тебя так и не встретила. А потом консьержка сказала, что твои хозяева вернулись и ты съехал.
Но я знала, вернее чувствовала, что ты где-то рядом. Снился мне все время. Погода меняется – и ты снишься. А это к покойнику. Я после этих снов сама не своя становлюсь. Наберу твой домашний номер и слушаю, как ты там дышишь. Услышу, что живой, и отключаюсь...
* * *
Ленка уловила какие-то слабые шорохи за дверью и остановилась.
Закрыла я дверь на ключ или нет? Да какая разница, кому придет в голову подслушивать. Можно, конечно, проверить. Вдруг воры? А что у нас красть?
Она снова прислушалась и решила, что, наверное, это ей только показалось. И вообще, от глюков нужно избавляться по-волевому. Взять и просто не обращать на них внимания.
Она снова запустила диктофон, отмотала немного назад и, дождавшись паузы, продолжила:
– А потом твой телефон совсем перестал отвечать. Но и ты перестал мне сниться. Может быть, потому, что я очень была занята. Ездила отдыхать в Калининград. Тот, который Кенигсберг. Вернее не в него, а под него. Есть там одно место, в районе Куршской косы. Красота необыкновенная. Я бы осталась там жить навсегда. Поселилась бы в рыбацком колхозе, вышла замуж за рыбака, нарожала детей... Девочек и девочек. И чтоб свой дом, и окна с видом на море.
Кстати, о девочках. В нашу последнюю встречу ты, помнится, меня спросил: «Зачем?» Зачем, типа, Лена, ты это сделала? Но твой вопрос сформулирован неверно в принципе. Вслушайся, и ты поймешь, что слово «зачем» – слишком конкретно, слишком обстоятельно и в корне несправедливо, если дело касается меня. Оно может быть отнесено лишь к тем холоднокровным личностям, которые сначала думают, а только потом делают. А если уж делают, то от всей своей мелкой души – планомерно, постепенно и аккуратно. И все-то им удается, и все-то у них получается, а если они вдруг и прокалываются на какой-нибудь ерунде, то страшно им от этого не становится, и встречу с облапошенным ими лохом они не откладывают, а, напротив, торопят, потому что точно знают, как оправдаться или, на худой конец, прикинуться невинной жертвой.
Но ты-то должен был понимать, что это все не про меня! Вспомни, Малыш, разве я такая? Разве я так умею? И никогда не научусь что-то высчитывать, выгадывать, извлекать пользу, а тем более торговаться. Или, того хуже, подставлять, наказывать, пользоваться случаем, мстить. Но если и получается у меня вдруг что-то похожее на то или другое, то в том нет ни моей вины, ни заслуги. Так карты легли. То есть судьба распорядилась. А почему так, а не иначе, я не ведаю.
И ты, Малыш, тоже, ты тоже должен был спросить меня: «Почему?» Почему я так поступила? Что меня на это толкнуло, что к этому подвело, что заставило, что послужило последней каплей? И, может быть, тогда же, по свежим следам, я сумела бы перед тобой полностью раскрыться и рассказать наконец всю правду.
А сейчас я не знаю. Уже не знаю, что тебе ответить. Дай мне время еще подумать, поговорить о чем-нибудь отвлеченном, о чем-нибудь таком, что не имеет к нам прямого отношения, но, возможно, именно поэтому что-то прояснится, что-то само собой сформулируется и станет тебе, да и мне заодно, более понятным. Вечер только начался, пленка длинная... Потерпи еще немножко.
Так вот, о чем я? Где остановилась?
На море. На Куршской косе.
Ты знаешь, там совсем пустынные пляжи.
Такие долгие-долгие.
А песок совсем белый, и какие-то низкие кусты растут.
Я уходила далеко-далеко, туда, где совсем никого не было. Снимала с себя все и шла в море. А море серое, холодное, волны плоские, длинные. Иду к горизонту, смотрю солнцу в лицо... И все время мелко. Ногам холодно, а плечам, груди, животу горячо. А потом выберу волну повыше и ныряю под нее. И как ожог. Чувствую, что под кожей кровь бегает как сумасшедшая, вижу ее и даже слышу, как она там внутри побулькивает.
А потом выхожу точно Даная из пены. Или Венера? Пускай неправильно, но Даная мне больше нравится. В слове «Венера» есть что-то до неприличия затертое, как «родина» или «любовь». Ты не находишь?
И вот выхожу я из воды, и сразу ветер, холодный, подлый. И мурашки по всему телу, и трясет. Но нужно просто расслабиться, лечь плоско, и тогда он тебя не достанет. Руки-ноги в стороны, лежу как выброшенная на берег морская звезда. Солнце потихонечку высушивает, расправляет все складочки, выгревает тебя мягко, медленно, лениво. И уже не хочется двигаться, говорить, думать. Хочется превратиться в траву, в камни, стать песком и развеяться над морем.
А знаешь, фильм «Белое солнце пустыни» именно там снимали. Веришь, когда уезжала, плакала – так не хотелось.
А потом меня мама под белы рученьки – и на дачу. У нас-то своей дачи нет. А у маминой подруги как раз есть. Вот мы и туда.
Мамина подруга тетя Аня – огородница образцово-показательная. Она и нас с мамой хотела приобщить. Кабачки, капуста, воздух, природа. Но ничего у нее не вышло. У нас пять поколений городских предков, и дач ни у кого не было. Поэтому я этой дачной романтики не чувствую. Можно, конечно, на пару дней. Там шашлыки всякие, ягоды, грибы... Но чтоб на все лето? Не затащишь. Я сугубо городской цветок. Мне надо чтобы пахло асфальтом. И квартира высоко над землей. И люди внизу все маленькие. И собаки не страшные.
Но лето, как ни странно, кончилось.
И пришла осень. И вот уже три недели как стоит.
Но если лето действовало на меня как анестезия, то в сентябре ее действие прекратилось. Я даже знаю почему.
Потому что летом у меня еще была надежда... А тут проснулась однажды утром и поняла, что грачи улетели.
Хотя, может, на самом-то деле и не грачи. А те добрые птицы, на крыльях которых я парила все это долгое время от прошлого сентября до нынешнего. Но в этот раз они вспорхнули, покружились у меня над головой, поплакали и, аля-улю, скрылись за горизонтом.
И что у нас впереди? Белый саван зимы, и только.
Малыш, ты помнишь, выпал снег? Первый наш совместный снег. Это было поздно, в начале декабря. Он даже не выпал, а накрыл нас сверху плотно, катастрофически. Ты провожал меня тогда после нашей новой встречи. И мы стояли под фонарем как в перевернутом ведре из снегопада. А мимо люди, слева, справа... Мимо лица, автобусы друг за другом... Один, другой, третий... Собака какая-то. Помню, была собака. Это когда ко мне возвращалось сознание. Когда твои губы немного ослабевали, чтобы я могла перевести дыхание. И тогда я, как лошадь, косила одним глазом и пыталась осознать происходящее.
Потом ты меня затащил за эти палатки. Тебе было мало, да? Или я затащила? Может быть, и я.
На тебе куртка такая была тонкая-претонкая. И ты весь дрожал от холода. И руки у тебя были совсем ледяные. А мне так захотелось согреть твои руки, я дышала на них, дышла, и все смотрела в твои глаза, и не понимала, за что мне такое счастье? Хотя все когда-то бывает в первый раз. И первый снег, и первый свет в конце тоннеля. Ты ослепил меня тогда, сделал незрячей на весь мир. Был только ты один и дни в ожидании ночи. Потому что наши ночи тоже были светлые, с какой-то яростной, сошедшей с орбиты луной.
Помнишь, Малыш, ты не разрешал мне закрывать шторы, и все предметы отбрасывали жирные плотные тени. Потому что было светло как днем. И все было видно: морозные узоры на стекле, цветы на обоях, картины, пепельница, книги, простыни. Казалось, что даже кожа твоя светится. Глаза закрыты, ресницы вздрагивают и оставляют тени на лице. У тебя ресницы такие дурацкие. Как у младшей школьницы – длинные и беззащитные.
Ну, а как баба с веслом во дворе? Вид из окна не изменился?
Как жалко. Что в ней там реставрировать? Разве что весло. Стояла бы себе и стояла. А теперь пропала, с глаз долой – из сердца вон.
Я пропала? Я никуда не пропадала. Не меняла ни адрес, ни телефон, ни город, ни страну, ни планету, ни галактику, ни вселенную.
Просто я перестала тебе звонить. А ты даже этого не заметил. А если и заметил, то не сразу. Просто еще бы месяц-другой, и бомба с часовым механизмом направленным взрывом разорвала бы меня на миллион маленьких дурочек.
Что такое ночь, бессоница, чернушные мысли, кислород, подаваемый только на третьем вздохе, ты знаешь? Что такое запои с такой же влюбленной как кошка и надоевшей как собака подругой? Что такое уходы на сторону с первым попавшимся мужиком и комом в горле вместо оргазма? Утренняя ненависть к самой себе, блюющей над унитазом, – что все это такое, как ты думаешь? Жизнь ежика в тумане, согнутого пополам от боли в солнечном сплетении. И эту жизнь, словно в насмешку всем нам, какой-то олигофрен посмел назвал любовью.
Ну не смогла я, не смогла.
И дело даже не в твоих запоях. Мы вместе бы обязательно справились...
И даже не в тете Лошади.
Дело в другом, Малыш.
Все это время ты был рядом со мной – и тебя со мною не было. Ты как будто держал меня за горло на вытянутой руке, чтобы я не могла к тебе приблизиться. Я видела так в одном фильме. Он ее трахает, а сам держит рукой за горло. Рука вытянута и напряжена, и пальцы ритмично то сжимают ее сонную артерию, то отпускают. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Вот так и ты близко меня к себе не подпускал. Чего ты боялся? Что я разрушу твой внутренний, такой богатый и неизведанный мир? Или ты считал меня недостойной быть приближенной к тебе? Забронировался в свою скорлупу и балдел там одиноко. Что я ни делала, чтобы прорваться к тебе, но ты был крепким орешком.
А мир, на удивление, гармоничен. На каждую мазохистку находится свой садист. Какая я умная, не находишь? А почему не хвалишь?
Ничего я не придумала. Конечно, тебе было со мной хорошо. Ты ничего не говорил, но я это чувствовала. Женщина всегда это чувствует. Но у мужчин все устроено просто. Секс отдельно, любовь отдельно, как суп и мухи. А у нас, женщин, все по-другому. И нам от этого очень трудно. Надо еще долго эмансипировать и эмансипировать, чтобы достичь высшего пилотажа и научиться отделять одно от другого. Козел сделал свое дело, козел может идти. И никакого огорода, никакой капусты, никаких привязанностей, духовной общности и совместного проживания. Да здравствуют свобода, равенство и братство. И пропади все пропадом.
Только я ни о чем не жалею.
Все было зашибись.
Это потом, после «зашибись», стало плохо.
Но, знаешь, я как-то пообвыкла. Со временем все поистерлось, сгладилось, лишилось острых углов, острых ощущений, приступов безнадежного счастья. Представляешь, мне одной стало даже легче, чем тогда, когда мы были вдвоем.
Помнишь, как я тебе надоедала? Бесконечно звонила, караулила под окнами, следила за тобой, задавала идиотские вопросы, но все это можно ведь было простить, правда? Влюбленная женщина глупа по определению. Глупа, а потому – беззащитна.
Сейчас я вспоминаю себя прежнюю и не верю, что я могла такой быть. И все же это было. И теперь я задаю себе твой вопрос: «Зачем?»
Слезы, истерики, разговоры «за жизнь». А чего стоили мои длительные недельные пропадания! Такая неуловимая Джо. Но ты меня не искал. Я сама вскоре находилась, потому что без тебя долго не выдерживала. А ты как будто бы и не замечал моего отсутствия. И вспоминал только тогда, когда хотелось кофе, а рядом не было той, которая могла бы его сварить. Хотя ты меня не за это держал.
Сидеть, лежать, к ноге. Что еще хозяину надо?
Как я ненавидела себя за это. Но ничего не могла поделать.
Мне просто необходимо было быть подле тебя. Нечаянно с тобой соприкасаться, чувствовать запах твоей кожи, вслушиваться в твое дыхание, замирать от биения синей жилки на твоем виске, охранять твой сон, прикуривать сигареты, слушать утреннее бормотанье над исписанным до черноты листом, оставаясь при этом лишь твоей незаметной тенью.
